Комплекс незаконченности

Я догадалась, что он коллекционирует голоса. Как только рядом внезапно появлялась его кудрявая голова и нелепая фигура, затянутая в строгий, всегда чёрный костюм и я вынужденно обрывала свою фразу, его ноздри оживали: они жадно вдыхали остывающий аромат замершего на полуслове текста. Он никогда не искал причин для своего появления: разве он не имеет права переступать через любые пороги, браться за ручки любых дверей?
Его сопровождал сложный перечный запах парфюма и пота. На крестьянском по фактуре и городском по спеси лице его лежала ненапускная строгость, так не шедшая к курносому носу и очень длинному, с поднятыми кверху уголочками рту. Мог ли кто-либо заподозрить в нём, смешном, простоватом на вид, неуклюжем создании, известном интригане и недоброжелателе столь изысканное и непонятное эстетство – желание собирать невидимым сачком притихшие обертоны голосов, остаточные сгустки семантики, недослова, недоинтонации? "Не каждый может зна…", "Это был интересный чело…", "Я прощаюсь с вами до завт…" – убивая подобные фразы в чужих устах, он ловко закидывал сачок, подсекал, а затем заворачивал недомолвки (в прямом смысле) в шёлковый платок, которым якобы вытирал пот со лба, и, обогащённый, уходил. Нам оставались опустошённость и боль.
Он каким-то образом проникал в ментальные слои слова, и слово раскалывалось, отдаваясь ему и забывая своего прежнего хозяина. Нам, жертвам, оставалась лишь словесная кожура, одёжка, оболочка. Конечно, через минуту-другую Его Величество Живое Слово вновь овладевало нашими кровяными тельцами, начинало бурлить и гулить в глотке, полноценно, красиво, сильно. Но испуганные уши отзывались на каждый посторонний шум, спина вертелась, как на шарнирах: неужели он придёт снова и отнимет драгоценные секунды наших жизней?
Он приходил, неслышно открывая двери, до двух-трёх-четырёх раз в день. И не только ко мне. Его привлекал и мой звонкий молодой голос, и осиплый едва ли не шёпот господина Д. (по обрюзглой фигуре и месту в жизненном алфавите он был скорее похож на Ь ), и визгливые синусоиды тембра Я., и еврейская картавость К., и громовые канонады О., и вкрадчивый елей В. С болезненным, тяжёлым наслаждением он вбирал в себя свежесть незрелых, совсем  юных голосов: это было похоже на эротический ритуал, настолько красным становилось его широкое лицо, пот капал на пол, руки и торс напряжённо дрожали… Но и старые голоса, величественные или сморщенные, он, всеядный, пожинал шёлковым серпом-платком, геронтофилически, заискивающе улыбаясь.
 Голоса, голосищи, гласы, голосишки, голосёнки, отголоски, перегласовки, гласные, согласные, согласования, согласия улетали из наших уст в его влажные руки, впитываясь в дактилограммы, поры, трещинки, и не возвращались уже никогда. Ему дали прозвища – Чудовище, Дракула, Деревянный Человек и даже Демиург… Вслед ему, очень важному, сутулому, удаляющемуся скованной походкой человека в футляре, редкий взгляд смотрел без едва скрываемой неприязни. Ведь все мы были обворованы и оскорблены им. Ему симпатизировали лишь те, кто был его поля ягода.
Как видно, через обрывки фраз он явственнее ощущал собственную незаконченность, а может, искал ту линию разрыва, где прошла по его душе в раннем детстве или юности чья-то бритва? Наши голоса, как видно, томились в его лаборатории в непрозрачных, тесных сосудах. Быть может, из них готовился эликсир, способный вернуть человека в ту судьбоносную минуту детства, начиная с которой деформировалась его сущность? Чудовище примет эликсир, и разрыв зарастёт, и чудовище станет (?) человеком. Но сколько безъязыкости прибавится за это время в мире, сколько ещё криков и стонов слова, тёзки Христа, услышат встревоженные души, сколько слов-инвалидов поселится в кунсткамере логова Нечеловека. Мечты, мечты об эликсире… Да разве он хочет стать человеком?.. 
Мне долго было невдомёк, зачем заместитель декана в университете небольшого города (прозвища возникали в неистощимой фантазии студентов), куда я приезжала с курсом лекций, обходит все занятия по нескольку раз в день? Не извиняясь, он заходит в аудиторию. А преподаватель (тот, кто действительно дорожит каждой минутой занятия) стоит в это время с захлебнувшейся на языке фразой и захлебнувшейся от бессилия душой, сердце его с сожалением отстукивает потерянный промежуток лекции или семинара, а глаза с удивлением глядят на текст в руках, кажущийся в присутствии Демиурга мёртвым.
Неужели он получает удовольствие, внося провинившихся студентов и преподавателей в "чёрные списки", выволакивая из аудиторий вольных слушателей, унижая своими визитами всех и, в первую очередь, себя. Быть может, он заходит, чтобы поделиться своим собственным горем, ведь как вкрадчиво искусственным голосом спрашивает он порой: "У вас всё в порядке?"… Не ждёт ли он вопроса на вопрос: "А у вас?", и тогда польётся его горькая исповедь, исповедь человека-затворника, заточённого в футляр своей тесной, чёрной, занозистой души? Я однажды всё же задала ему долгожданное "А у вас?", но он нахмурился и злобно прошептал что-то, по смыслу идентичное фразе "Разговорчики в строю!". Я не скукожилась от его взгляда, откинув со лба золотую прядь, а он развернулся всей своей скорлупой и зашагал прочь, оскорблённый моей непочтительностью по отношению к его высочайшей персоне.
Он великий эстет, этот маленький человек, страдающий маниакальным вампиризмом, коллекционированием чужих голосов и комплексом собственной незаконченности. Чёрный маг, вынимающий кишки и кишочки из недр доверчивого слова.