***

                В А Л Е Р И Й   М Е Л Ь Н И К О В


   
               


   

                " Ч Е Л О В Е К  -  П Т И Ц А "

               

                р о м а н

                книга первая






Валерий Мельников – философ, моряк – подводник, героический спасатель МЧС.
Удивляешься, глядя в глаза, слушая и читая произведения этого писателя, сколько увидеть, познать и испытать в своей жизни нужно человеку, что бы с такой мудростью, любовью и  искренностью открывать читателям истоки их прошлого, сущность настоящего и суть будущего, вечного, заложенного в нас – самих!
                = Друзья и сподвижники =




               















                В а л е р и й   М е л ь н и к о в

                Ч Е Л О В Е К  -  П Т И Ц А               

                / р о м а н /
               
                А н н о т а ц и я

Что бы вырваться из оков рабства и стать свободными как птицы, несколько поколений рабов укрепляют свою волю и силы. А затем происходит неимоверное чудо: одержимый потомок вольнодумцев, испытав все взлёты и падения в борьбе с пропастью рабства, стал человеком-птицей! Однако преодолимы ли силы земного притяжения, человеческие страсти и узы любви для Птаха, который стал сверхъестественным, окрылённым существом, духом свободы и земным повелителем воли стихий, но остался человеком?!
              *        *        *

Роман «Человек – Птица» написан мной из стремления доказать и эпически показать, что в любые, даже самые тяжёлые времена и испытания, нужно собраться с силами, волей, разумом и духом - не сдаваться, бороться и побеждать, в первую очередь - себя! Тогда ты будешь самым сильным, свободным и успешным!
Роман основан на неизбывной вере человечества в  сверхъестественные силы, существа и божества. Что находит своё подтверждение в современной научной обоснованности гипотетически возможных мутаций и способности человека летать, а соответственно, в реальности существования и фантастических приключений мифических человеко-птиц и птице-богов. Которые, как будет показано в бесконечных сюжетах данной многотомной эпопеи, из глубокой древности, через всю историю человечества, до настоящего времени живут среди нас, свободно, всесильно, всевластно - сверхъестественно парят над континентами, эпохами, земной и человеческой сущностью!
Вот только сам человек-птица, при этом, всё-таки остаётся человеком… В  земных привязанностях и человеческих слабостях всемогущих героев и крылатых богов - величайшая загадка и разгадка многих, описанных в романе, интриг истории человечества. О таинствах сути которых и их всевидении   с высоты поднебесья и веков, впервые расскажет человек – птица.

                ©– 2009    
               Все авторские права на произведение и бренд-тип  человека-птицы,
               в соответствие с Международным законодательством,
               зарегистрированы и защищены Авторским Свидетельством
               Госдепартамента Интеллектуальной Собственности Украины
               №-30147-2009г.

                Для отзывов и пожеланий:
                vim7654321@gmail.com
                тел. +79787194047









                == \\ === // ==

   

                В а л е р и й   М е л ь н и к о в


   
               


                Ч Е Л О В Е К  -  П Т И Ц А               

                р о м а н
               
                /к н и г а   п е р в а я/


                На центральной площади доисторического поселения, перед парадным крыльцом своего дома, стоит рабовладелец, в окружении согнанных с работ, и сочувственно стенающих рабов. Здесь происходит показательная порка, сбежавшего накануне, и только что пойманного, раба. Надсмотрщики нещадно бичуют молодого мужчину, который в перерывах между стонами толпы и ругательствами палачей кричит: - Я всё равно сбегу и буду свободным!
               Рабовладелец распоряжается продолжать и ужесточать наказание раба, назидательно устрашая остальных,  – Вы видите, что отсюда и от меня, сбежать немыслимо и невозможно! Со стороны плато крепостная стена, которую не могут преодолеть даже кочевники,  а с другой стороны ущелье. Но, даже если и убежишь, то тебя поймают другие рабовладельцы!
- Я растерзаю вас, деспоты!..  -  яростно борется раб с надзирателями.
- Убьёшь одного рабовладельца, тебя схватит другой! Ещё раз напоминаю тебе - бунтарю и твоим соплеменникам: мир поделён на рабов и рабовладельцев. Вы здесь и навсегда – рабы! И на свободу можете разве что улететь!
              - Значит, улечу! – хрипит раб, на которого опять набрасываются надзиратели.
              - Но только на тот свет! – смеётся рабовладелец. – И если духу хватит! – замахивается он бичом  на сгрудившихся от страха рабов. – То – то ж, смотрите у меня!
              И надзиратели, обдав водой бесчувственное от побоев тело беглеца, разгоняют остальную толпу на работы.
Через некоторое время неугомонный беглый раб в очередной раз обследует внутреннюю сторону крепостной стены, изыскивая возможности для побега. Но ничего, кроме очередных побоев от охранников и убеждённости в невозможности преодолеть эту преграду он не получает. А потому, с тоской бродит вдоль обрыва над ущельем. Совсем рядом за которым, простираются безграничные просторы свободы. Единственным и, увы, непреодолимым препятствием к обретению которой, являются крутизна и глубина природной пропасти, разделяющей его со свободой.
      - С одной стороны люди, с другой природа держат меня в рабстве! – сокрушается про себя раб. - Но злость человеческая, которую не одолеешь, гораздо страшнее препятствий природы, которые всё-таки можно преодолеть. Более того, набравшемуся сил и ума, она даже предоставляет свои возможности, вырваться из этого плена! – присматривает он участок обрыва, где, сковырнув сверху несколько камней, по образовавшемуся уступу можно начать спускаться с обрыва. А сброшенные вниз, эти камни создают ещё одну ступеньку, с которой уже можно продолжать дальнейшее устройство спасительной тропы.   
               Однако, когда в туманной предутренней мгле, раб, держась за верёвку, начал свой скалолазный побег, его тут же, в очередной раз хватают и жестоко секут надзиратели,  подтягивая к себе за верёвку. А он, извиваясь хватается за камни и кричит, – Не дамся! Лучше я улечу в пропасть и убьюсь!
Тогда стражники сверху набрасывают на него ещё одну верёвку с удавкой. И теперь беглец не может, ни отпустить верёвку, ни уклониться от ударов бичами надзирателей. А они сверху, злобствующе хохочут над ним: – Добегался? Теперь бить будем, пока не полетишь!
               Избитого надсмотрщиками и израненного о скалы раба, затем выхаживают жена и детишки, причитая о несчастной его и своей доле:
- Что ж за судьба нам досталась? Мы, от угнанных в неволю родителей, родились в рабстве, а ты пришёл освободить нас, но сам стал рабом. И теперь они убьют тебя, и будет ещё хуже. Наши дети станут рабами-сиротами беглого раба!
- Не-е-т! – хрипло отзывается раб в беспамятстве. – Я с дружиной  шёл сюда карать грабителей! И гнал их, по степи,  до самой Тавриды! Пока они, не в бою, а подло ранив , в солончаках, не схватили меня.  Но я освобожусь! Любым путём! И мы, со всей новгородской ратью и нашими богами ещё придём сюда и освободим наши племена от набегов дикой орды!
 И, к вечеру придя в себя, но обуреваемый уже внеземной яростью и жаждой свободы, тут же отправляет сынишку собирать птичьи перья и начинает вместе с ним сшивать их, конструируя крылья. Когда же, стало возможным подниматься и двигаться, то он, вооружившись крыльями, приступает к тренировкам. Но, пытаясь взлететь, лишь падает, путаясь в них, и кувыркаясь в порывах ветра. Однако, не теряя надежды, он отчаянно пробует в крыльях спрыгнуть с крыши хижины. Тут его и заметил хозяин, когда он с криками и угрозами ему, что улетает, прыгает в низ. Где его поджидают и хватают надзиратели.
              - Если невозможно убежать, я улечу, но всё равно освобожусь от ваших оков. Мой дух ненавидит рабство! – кричит нещадно избиваемый раб.
              - В тебя вселился дух беглого раба! – делает свой вывод рабовладелец, – Я выпущу и изгоню его. Освобожу тебя от бесконечных пыток за попытку к бегству. А твоих детей и других рабов, от пагубности твоего примера и иллюзий освобождения! Снимай это облачение химеры! – приказывает он. А, оглянувшись на стечение народа, выхватывает из ножен клинок, порываясь схватить отступающего от него раба и отрубить ему крылья.
              Так, шаг за шагом, в схватке и яростных порывах своих душ, смеющийся раб и захлёбывающийся от злости рабовладелец, движутся по полю. В сопровождении толпы рабов и надзирателей, ожидающих, когда с истечением сил противников их крылья, мечи и страсти улягутся на свои места.   
              Но вдруг раздаётся демонический хохот рабовладельца. И в наступившем от неожиданности оцепенении толпы, вслед за этим, следует хриплый надрывный вскрик раба. Когда он, оглянувшись по направлению взгляда рабовладельца, видит за своей спиной разверзнутую пропасть ущелья. Раб пытается отскочить в сторону, чтобы стать боком, а не спиной к обрыву. Но рабовладелец, клинком, вертикально рубя воздух по сторонам от него, лишь издевательски смеётся: - Я же сказал, пасть к моим ногам или в пропасть! И от своей участи ты, тварь, теперь не убежишь и не улетишь!
              Раб, взмахами крыльев, удерживаясь на краю обрыва, обречённо оглядывается на ущелье, но с надеждой, всмотревшись в лица собратьев по рабству, плюёт под ноги тирану: - Природа дала мне волю к свободе! И пусть ещё не возросли силы, чтобы взлететь к ней, но я уже не раб, не тварь и ползать не буду!
             - Будешь! Или лети. Ты свободен! – приставляет рабовладелец к его груди остриё клинка, глядя на который раб, подбирая крылья, медленно приседает.
            Рабовладелец, считая его поверженным, победоносно поднимает меч. Однако раб, собрав всю свою волю и силы, расправляет крылья, подпрыгивает и с победным взглядом ногой выбивает оружие из его руки. Сам же, с криком: - Теперь я свободен! А ты безоружен против меня! – срывается в пропасть, под стенания рабов, назидательный хохот надзирателей и нестерпимый крик его сынишки, бросившегося на спасение отца.
            - Вот и освободились! Мы от него, а он от нас, – резюмирует рабовладелец. – Душа его отлетела в небеса, нечисть в пропасть! А вы чего стоите?! – негодующе оглядывает он толпу рабов. – Все за работу!
               
                *   *   *

            Эта трагедия стремления отца к свободе и передавшиеся от него воля и устремлённость к ней, навсегда запали в душу его ребёнка, мятущегося и летающего в своих снах. А когда он подрос, то начал, бегая и размахивая руками как птицы, тренироваться летать. Мать запрещала, соплеменники сочувствовали ей и ему. Но посмеивались над мальчиком и даже считали, что он свихнулся после гибели родителя. А он твердит: - Отец собрал и передал мне всю свою волю. Теперь я должен набраться сил, чтобы летать и быть свободным!
            И тогда рабовладелец определяет его на изнуряющую, особенно в условиях их жаркого климата, работу по качанию мехов для нагнетания воздуха в кузнечный горн и печь обжига керамической мастерской. Здесь юноша, обрадовавшись, что работа с мехами напоминает движения крыльев птиц и тренирует мышцы, дни напролёт взмахами рук качает меха. А по ночам он конструирует и изготавливает из подсобных материалов крылья, с которыми, пытаясь взлететь и кувыркаясь в порывах ветра, бегает по пустырю. Или ломает их и собственные рёбра, прыгая с крыши. Окружающие поражаются настойчивости юноши и передавшейся ему от отца одержимости свободой. Но всё больше смеются и подтрунивают над его чудачествами.
              С течением времени вместе с матерью, уже и беременная жена, сердито бранит и уговаривает его, ради неё и будущих детей, прекратить издеваться над собой и быть посмешищем.
             - Ты помешанный и сумасшедший! – кричит она ему.
             - Я окрылённый и одержимый! – самоотверженно твердит он.
             И только рабовладелец, удовлетворительно похлопывает его по плечам, во время тренировок с качанием мехов:
             - Не ленись и трудись. Это послужит избавлению тебя от других мыслей и уроком другим, в безумстве освобождения от рабства. А главное, увеличению моих доходов!

                *   *   *
            
             Проходят годы. И уже его подрастающий сынишка помогает отцу ставить примочки и ремонтировать крылья после очередных неудачных экспериментов. А тот, со злобной растерянностью, ощупывает свои развитые, мощные мышцы и огромные крылья, причитая: - Ну почему! Почему они не летят?      
             - Почему же? Птицы летают, – отвечает ребёнок.
             - А я человек! Но, что бы быть свободным как птица, хочу, как они летать!
             - Для этого, наверное, нужно быть или стать птицей… - делает сынишка вывод из своих размышлений.
             Таким образом, всё последующее время, отец, накачивая мышцы, остервенело качает меха, а подрастающий юноша подбираясь к птицам и, спугивая их, наблюдает, как они взлетают. По ночам сын, препарируя тушки птиц, изучает строение мышц, сухожилий и устройство их тела, измеряя, делая пометки и рисунки на глиняных дощечках. А отец, раз за разом конструирует, ломает и ремонтирует самодельные крылья. Когда сын  вынужден прерывать свои занятия, чтобы после неудачных прыжков с крыши, помогать ему, подняться с земли и затаскивать израненного отца в жилище.
      
              Пока однажды, уже состарившийся отец не начал задыхаться и, потеряв сознание, упал во время работы с мехами. Его приносят в хижину и кладут на лежанку. Но он, очнувшись ночью, упорно силясь, встаёт, надевает крылья и направляется к лестнице, ведущей на крышу. Но, едва держась на ногах и поднявшись лишь на несколько ступенек, взмахивает крыльями и со стоном падает вниз.
              Не тревожа и не снимая с него крыльев, жена с детьми переносят его на лежанку, где подраненной птицей, мечась и летая в бреду, он пролежал до утра.
              С восходом солнца, распределяя рабов на работы, к хижине, со свитой надзирателей, подходит рабовладелец. И застаёт раба, пытающегося встать с лежанки, но словно птица с перебитыми крыльями, путающегося в них. Завидев рабовладельца, он, оттолкнув домочадцев, старается горделиво приосаниться. Но являет собой зрелище беспомощной растрёпанной птицы с бессильно повисшими крыльями и безутешным взглядом загнанного в угол раба, сокрушённого годами и несчастьями вожделения свободы.
             - Допрыгался?! – окидывает его взглядом хозяин. – Если раньше ты был смешон, то теперь жалок! Бессмысленность твоей жизни делает её и тебя бесполезными. И теперь, когда ты непригоден для качания мехов, будешь, как и хотел, пугалом, распугивающим птиц в огороде!
             Слёзы выступают на глазах свободолюбивого раба. Надзиратели, недоумённо пытаясь разгадать, не шутит ли хозяин, смеются: - А вдруг улетит?
             Но хозяин, осмотрев, мастерски изготовленное, чучело птицы и глиняные таблички, выходит прочь, поманив за собой, не смеющего противиться сына раба. А надзиратели хватают человека – птицу под крылья, и тащат его к новому месту работы.
         Рабовладелец с юношей обходят владения.
- Ты, Птах, говорят, понял, что вместо того, чтобы летать, лучше научиться считать и записывать счёт? – спрашивает его хозяин.
- Я понял, и, учась считать, учусь учитывать то, что есть. Что бы, исходя из этого, рассчитывать то, что будет или может быть, – отвечает он, сосредоточившись на своих мыслях и не замечая крайнего удивления хозяина.
         - Куда это тебя понесло? Спустись на землю! – поворачивает он юношу к себе.
- Ах да, я здесь! – встрепенувшись, возвращается тот к земным мыслям. – Вот, к примеру, наблюдая за работой отца, я высчитал, что меха захватывают воздух и через узкую щель дуют его в горн. Но тоже самое делает и ветер, создавая сквозняк. Нужно только создать ему пути и условия, чтобы он направлял свои силы на полезное дело. Тогда бы не нужны были и рабы? – смотрит он на хозяина.
         - Ну что ж, правильно! Лучше стоять на земле и своими помыслами служить мне, чем витать в облаках и ломать шею, – удовлетворенно похлопывает его рабовладелец. – Только, чтобы ветер не гулял в голове и не кружил её, а шея была целее, нужно держать их в узде и ярме.
         - Ярмо, сковывая силы природы и волю человека, делает их рабскими! – по-мальчишески искренне, противоречит тот.
         - Для того, чтобы они не своевольничали и выполняли волю своего владыки, – оторопев от наивной прямолинейности, пытается пояснить хозяин.
         - Но я подсчитал, что пользы от этого не будет, потому, как лишённый воли, ветер перестаёт быть ветром, а человек человеком, и становятся пустыми мехами, с прикованными к ним, безвольными рабами.
         - Которые беспрекословно служат моей воле и обогащению! – уточняет рабовладелец. 
         - На качание и битие которых, ваших сил уходит гораздо больше, чем, если бы вы создали условия для их свободной жизни на общую пользу. Ведь стихия ветра и человека рождены для свободы, и они всегда будут стремиться к ней, разрушая вашу власть и оковы, – своевольно и поражая собеседника, взлетает мысль юноши.
         - Увы, даже если вас освободить, то вы всё равно станете рабами! – отмахивается от его свободомыслия рабовладелец.
         - Почему? – не видит он причин этого.
         - Потому, что для вас вовсе не значит стать свободным, оказавшись на свободе, где вас бессильных, безоружных тут же настигнет и наденет ярмо другой рабовладелец! – уже сердито ставит на место своего раба рабовладелец.
         - Но почему? Почему мы не можем перестать быть рабами и стать свободными? – не унимается юноша в поиске истины.
         - Потому, что мир и человечество состоят из хищников и их жертв. В котором вы обречены, а мы неотвратимы, загонять вас в смерть или рабство. И ни нас, ни своей доли, вам не избежать! – ещё более твёрдо приземляет он его мысли. – И не думай об этом!
         - Дело в том, что я думаю не о том, как избежать, а как достичь истины. – размышляет юноша и. тем самым, обезоруживает злобность тирана. – Но в отличие от нас и нашего стремления к истиной свободе, тем, наверное, и счастливы птицы, что вольны и могут летать! – опять устремляется он своими мыслями, в высь!
         - Чтобы освободиться от стихии и сил земли, и человечества, нужно ещё суметь летать. Это даже не всем птицам дано, а для нас, земных тварей немыслимо! – уже устав гоняться за мыслями юнца, пессимистически вздыхает рабовладелец.
         - А я чувствую, что мои мысли летают…
         - Да? То-то ты меня закружил! – с любопытством смотрит рабовладелец на юношу, – Значит, или ты по сравнению со своими предками поумнел. Или в тебя тоже вселился крылатый дух! – ощупывает он его спину. - Крылья не растут? Хотя духи птиц безвредны. Мы либо его выпустим с обрыва, либо тебя тоже прикуём пугалом  разгонять пернатых.
Главное с крыши не прыгай, чтобы раньше времени шею не свернуть. Умеющие считать рабы, нам тоже нужны! – хохочет рабовладелец.
         В это время раздаётся шум и смех на плантации. Это старый раб, размахивая крыльями, бегает по полю наперегонки с птицами и поддразниваемый окружающими, кричит:
         - Я свободен, я как птица!
         - Перетопчет все грядки! – ловят  его надзиратели.
         - Приковать его! Пусть сходит с ума на цепи! – повелевает им рабовладелец.
         И наступает тишина, нарушаемая лишь достигающими самого сердца собравшихся рабов, гулкими ударами молота по вбиваемому посреди поля колу и лязганьем готовящейся к заковыванию цепи.
         - Ты бы, хоть состарившись, успокоился! – причитает его жена. – Тебе же ещё детей поднимать, а ты нас позоришь! Какой пример сыну показываешь?
         Содрогнувшись, лихорадочно посмотрев на кол посреди поля, сына, стоящего рядом с рабовладельцем, честившую его жену и толпу рабов,  он направляется в их сторону, под лязг цепи, которую, готовясь одеть на него, волочит следом надзиратель. Войдя в круг, молча расступившейся с усмешкой и осуждающе глядящей на него толпы, раб, ещё раз оглянувшись, неожиданно горделиво, по-птичьи, и по-человечески, встряхивается на краю обрыва.
         - Совсем сумасшедший! Кому и что он собирается доказать своим геройством? – понуро глядят на него рабы и гремят цепями надзиратели. – Остановись, сумасшедший!
         - Неужели свобода тебе дороже не только нас, но и жизни? – визжит жена. – Сын, скажи хоть ты ему что-нибудь? – и взоры всех обращаются к юноше. Особенно пристально глядит на него рабовладелец.
         - Отец! Ты не птица, и не полетишь! – кричит ему сын.
         - Да, я понял, что человеческой жизни и сил недостаточно, чтобы взлететь как птица. Но у меня достаточно силы воли, чтобы перестать быть рабом и хотя бы умереть свободным! – подняв крылья, останавливает он всех.
         - Ты показываешь лишь, что освободиться от оков рабства, можно только ценой своей жизни! – назидает рабовладелец.
         - Я отдал свою жизнь за то, чтобы мой сын родился с душой, не искажённой рабством, а окрылённой свободой! Я не сумел и не успел научить вас летать. Но заставлю распахнуть крылья свободы! – поворачивается раб к обрыву, взмахивает крыльями и, под вскрик ужаснувшейся толпы, бросается в пропасть.
         - Какое горе!
         - Отмучился!
         - Какой славный конец, бесславной рабской жизни! – толпясь у обрыва, восклицают собравшиеся.
         - Вот и отлетел! – машет рукой рабовладелец. – Раб состарился, обезумел и чтобы не кормить немощного, проще дать ему свободу. А другим урок! Чем заканчивается стремление к ней! – повелительно оглядывает он рабов, разгоняемых надзирателями на работы.
               
                *   *   *               
         
         Проходит время и уже мужающийся юноша руководит грандиозным строительством.
         - Что же здесь будет, загон, цитадель или хранилище? - пожимают плечами надзиратели.
         - Если ветер, гуляя сквозняком по этим коридорам, ещё и будет надувать кузнечный горн и керамические печи, то мы, избавляясь от рабского труда на мехах, не только настроим ему коридоров, но сделаем их дворцом и украсим их, чтобы он, с удовольствием гуляя здесь, помогал нам! – впервые со смехом и радостью выстраивают сооружение рабы.
         - Ну, так что у тебя получается, покоритель воздуха? – смеясь, подходит и осматривает рабовладелец, как кузница и керамическая мастерская, обрастая стенами, превращаются в удивительное круглое сооружение с высоченными, открытыми снаружи входами, сужающимися и снижающимися к центру, где находится мастерская.         
         - Здесь, раскрытые по направлениям преобладающих ветров забрало потоков и воздуха, который по улиткообразным сужающимся коридорам, закручиваясь и сжимаясь, со всей силы будет устремляться в горн и печи через эти узкие щели, – показывает и рассказывает ему юный конструктор, когда они проходят по лабиринтам сужающихся коридоров и входят в мастерскую.
         - Ага. Ты ловишь и загоняешь ветер в загоны! – понимающе кивает хозяин. – Но теперь, обузданного, его нужно заставить работать! – берётся он и открывает заслонку воздуховода, проложенного под решётку с углями.
         Со свистом хлынувший поток воздуха, взметает и разметает по кузне пламя горна.
         - Ах! – вскрикивает отброшенный в сторону рабовладелец. – Укроти его!
         Юноша протягивает руку к струе воздуха, как бы поглаживая её, и она ослабевает свой напор.
         - Уже иссяк, – закрывает он заслонку.
         - Ты колдун? Повелитель духов! – ошарашено треплет рабовладелец обгоревшую бороду и испуганно таращит на него глаза.
         - Я всего лишь зачарован духами ветров! – восторгается юноша. – Но они в небесах, а я здесь и высчитал, что делает вообще и может делать полезного для нас ветер, если его и наши желания совпадают. Вот и сейчас, ветер наполнил коридоры, которые, если бы были такими же широкими как на входе, то он бы просто гулял по ним. Но я сузил их до вот этой щели, и ему, чтобы выйти из коридора, пришлось сжаться и выпрыгнуть в горн, когда открыли или вновь откроем заслонку.
         - А – а. Так ты просто раб, который заманивает и выпускает ветер? – догадывается хозяин. – Тогда я, вас с ветром, обоих и заставлю здесь работать! А нет – закую в кандалы и цепи!
         - Можно, но… - трёт лоб юноша.
         - Никаких, но! – угрожающе хохочет хозяин. – Открывай!
         Раб открывает заслонку, и кузня опять наполняется вихрем огня.
         - Ха – ха! – торжествующе беснуется в шквалах ветра и огня рабовладелец. – Я владыка ветра и огня!
         Однако поток ветра и пламя горна опять ослабевают, и рабовладелец обмякает.
         - Так ты, всё-таки кудесник?! – затаив дыхание, смотрит он на своего юного раба.
         - Нет. Хотя, я высчитал, что через щель в горн вырывается лишь воздух, загоняемый ветром в коридор, который заканчивается для него препятствием с узкой щелью. Но, на преодоление которого, у воздуха, без ветра, сил не хватает, – поясняет юноша.
         - Значит, у входа выставить рабов и загонять воздух! – находит решение хозяин.
         - Сил не хватит! – останавливает его раб.
         - У меня хватит сил заставлять работать на себя и рабов и ветер! – угрожающе решает и эту проблему рабовладелец.
         - Как же вы можете повелевать тем, что выше вас и само даёт вам жизнь? Ведь мы живём благодаря воздуху! – удивлённо смотрит на него юноша.
        - Ха – ха! Так же, как я даю вам жизнь и управляю ею, чтобы вы делали всё необходимое, для моей! – самодовольно замечает хозяин.
        - Ха – ха! Я сделал ещё одно открытие! – вдохновенно оживляется юноша. – Я понял, почему понимаю ветер!
        - Что ты ещё такое понял? – настораживается хозяин.
        - Он для меня не раб, а друг? И мы живём друг для друга!
        - А… Ну, да, друзья… И оба мои рабы! Один прикован, а другой обуздан мною! – успокаивается рабовладелец.
        - Нет! Ветер управляет воздушной стихией и никогда не будет обуздан! А ты загнал в меха воздух и он, как и раб, безвольного ветра, подневольно делает лишь то, что заставляют, а не то, что мог бы и хотел, – показывает он на едва струящийся через щель воздух и огонь в горне.
        - Хм… - отягощённым раздумьями взглядом, глядит на раба и его друзей рабовладелец. – А почему же, когда закроешь! – закрывает он заслонку, прислушиваясь к происходящему внутри шипению, через щели и украдкой, глядя на своего необычного раба. – А потом откроешь! – открывает он заслонку и отскакивает в сторону от взметнувшегося в потоке воздуха пламя горна. – Он бушует?
        - Воздушная, как и человеческая душа, рождена для свободы! – окрылённый открытием поучает юноша. – И будучи запертой, она рвётся и, бушуя, вырывается наружу. А вы говорите: раб безволен и на воле – тоже раб.
        - И ленится выполнять свою работу, если его не заставляют! – показывает хозяин на угасающую струю воздуха и пламя горна. – Потому, что раб делает всё только из под палки и сдохнет с голоду, погибнет без меня! – со злостью закрывает он заслонку. – Пока я не позволю и не заставлю его жить! Для меня! – направляясь к выходу, берётся рабовладелец за ручку двери.
        Но не успел он отбросить щеколду, как дверь распахнулась и, охваченный ураганным потоком огня и воздуха, хозяин, с криком – Ты опять колдуешь?! – едва не выброшенный им наружу, успел, ухватившись за косяк, спрятаться за него от безудержности всесильной стихии.
        - Нет. Это срывает оковы своего заточения и наполняет его духом свободы! – жизнерадостно раскрывает юноша свои объятия, трепещущему в них ветру.
        - Нет! Я здесь владыка и прихлопну каждого, кто вздумает хотя бы мечтать о свободе! – яростно захлопывает рабовладелец дверь и торжествующе смотрит, как всё успокаивается.
        - Вы захлопнули не огонь и ветер, а дверь перед ними. И они не стали вашими рабами, а вольно и свободно живут в своей стихии. А ваш дом, как запертая узница, остался без, необходимых для вашей же жизни в ней, тепла и свежего воздуха!
        - У меня для этого достаточно собственных сил и рабов! – останавливает его хозяин.    –  И если ты закончил показывать мне своё умение, то я сейчас же продемонстрирую тебе своё! – решительно берётся он за плеть. – Когда у вас: то бух, то потух! Как тут обойтись без плети и заслонки вашей воли? – угрожающе усмехается рабовладелец.
        - И результат будет тот же! В чём вы только что убедились, – разочарованно ставит заслонку на место юноша. – Ветер будет вольно и недоступно для вас, гулять на свободе, рабы, здесь, подневольно гонять воздух, а вы – невольников, пока дух ветра не взорвётся в их душах, духом свободы.
         - Всё! – осекает хозяин вольнодумствующего раба. – Я понял, что нужно сделать!
         Раб, с наивной юношеской надеждой, смотрит на него.
         - Высечь и выбить из тебя эту духовную дурь! – сгребает его и расправляет свою плеть рабовладелец.
         - Но тогда уж точно ничего не получится! – сокрушается тот. - А я так хотел, столько души вложил…
         - Ну, хорошо, выкладывай, пока я её не вытряхнул! – снисходительно повелевает хозяин.
         - Я хочу! – едва освободившись, вскрикивает юноша. – Чтобы вы поняли, что свобода незаменимее, а для вас и полезней рабства!
         - Бесполезно… - отмахивается хозяин. – Ничего по-другому ты не сделаешь!
         - Уже сделал! – бросается юноша к горну.
         - Что? – испуганно осматривается хозяин.
         - Я сделал расчёты и дополнительные коридоры, чтобы ветер не насильно загонял воздух, а, свободно гуляя по ним, не подневольно, а радостно помогал нам, – возится юноша с ещё одной заслонкой под очагом с углями.
         - Мы открываем путь не только для притока,– показывает он на ранее апробируемую  ими входную заслонку, - но и для оттока нагнетаемого ветром воздуха.
         Открывает он вытяжную заглушку. И поток воздуха, хлынув, а пламя горна, вспыхнув, пугают хозяина. Который, оторопело трясясь, смотрит, как юноша магически манипулируя заслонками, регулирует: снизу – приток, вверху – отток воздуха. И тем самым, либо уменьшает, либо увеличивает силу пламени, в горне. Даже клубы дыма, обычно  застилающие всё помещение, теперь, вырываясь из очага, послушно удаляются прочь.
Хозяин, пятясь, порывается выскочить из кузни. Но, взявшись за ручку двери, теперь уже боится, открыть её и вызвать новый взрыв.
         -  Пойдёмте! -  смело распахивает дверь юноша. – Посмотрим, как гуляет ветер.
         Хозяин испуганно оглядывается на пламя. Которое, при открытии двери, едва дрогнув и предостерегающе колыхнувшись в его сторону, послушно успокоилось. Тогда он, юркнув впереди юноши и, прячась за него, семенит, причитая: – Надо ж, как ты так можешь! Не только собрать всех духов вместе, но ещё и управлять ими! Да так, чтобы огонь не пожирал воздух, выплёвывая дым, а ветер не терзал их! Они не взорвутся?
         - Нет, если общаться с ними с открытой душой, а не с плетью! – открывает юноша дверь в коридор с другой стороны мастерской.
         Хозяин, ожидая взрыва, суетится вокруг юноши, чтобы успеть в случае чего, спрятаться за него. Но воздух не вырывается наружу, а втаскивает его внутрь. Юноша захлопывает вслед за ними дверь, и они оказываются в тёмном коридоре, наполненном дымом и ветром.
         Рабовладелец старательно ища, и не находя выхода, бросается в ту  сторону, откуда дул ветер. Но тут же выскакивает оттуда и, хватаясь за горло, с выпученными глазищами  истошно кричит, ринувшись в другую сторону, ища в пелене дыма, потерянного им юношу. Пробежав по лабиринту коридоров, за поворотом он вдруг выскакивает к резко возвышающемуся выходному проёму воздуховода. Где напор исходящего изнутри ветра стихает, дым, высасываемый и увлекаемый наружными потоками ветра, рассеивается в них и улетучивается. В этом водовороте марева и зарева земной и небесной, воздушной и человеческой стихии. С поднятыми, словно крылья руками, в дымчатом и солнечном ореоле, словно в призрачном оперении, спиной к нему, а лицом к солнцу и вольным потоком воздуха, будто паря в них, и в ошеломлённом взгляде – рабовладельцу видится: его юный чудодейственный раб.
         Хозяин вначале гневно бросается к своему рабу. Но по мере приближения к нему, ощущает неподвластность ему необъятности простора впереди и силы ветра, подталкивающей его вперёд. Тогда он, оглянувшись на смрадно дышащее чрево земных сил,  украдкой, по стене, как будто к краю пропасти, пробирается к сияющему солнцем выходу и чудодействующему со стихиями юноше. Он даже притрагивается к нему, чтобы убедиться или избавиться от наваждения.
         - Как хорошо, светло и легко! – восхищается тот, обернувшись.
         - Конечно, после всего пережитого… - отирает хозяин пот с лица.
         - После всех тех трудов, которые мы с ветром совершили. Чтобы угли давали нужный нам жар в кузнице и для печи обжига, а воздух уносил его с дымом. Освобождая людей от беспрестанного качания мехов и работы в поту и гари, к творчеству полезного и прекрасного!
         - При этом даже образуется, такая драгоценная для нас вода?! – удивлённо зачерпывает и умывается хозяин водой, собравшейся в каменном углублении.
         - Она приносится воздухом из печей, где идёт горячая работа и оставляется нам на выходе, где воздух опять становится свежим! – радостно встаёт юноша под падающие с потолка капли.
         - И это всё, всегда, само будет работать?! – освежившись, осматривается хозяин. – И тебе не нужно гонять ветер, а мне тебя?
         - Конечно! – вспыхивает воодушевлённый юноша. – Ведь ветряные меха круглые. Поэтому, с какой бы стороны ветер не дул, он, отдавая свой воздух, наполняет им раскрытые к нему забрала, и проталкивает его через сужающиеся коридоры и заслонки. А, пролетев над мехами, ветер уже через забрала с другой стороны, забирает из мехов свой отданный и пробежавший по ним воздух, вместе с жарой и дымом. То есть ветер в любом направлении вдувает и забирает воздух, своими мехами прогоняя его через горны и печи.
         - А если не будет ветра? – испытывающее щурится хозяин.
         - Горячий воздух из печи, стремясь освежиться на воле, тянет за собой в печь свежий воздух. Тем самым, в мехах и печи, и создаётся ветер, который потому и помогает жить нам, что мы помогаем ему! Потому, что это радостный взаимополезный труд, свободный от вражды и рабства стихий!
          - Это хорошо... Но плохо для тебя! – усмехнувшись, задумчиво смотрит рабовладелец на своего необычного раба.
          - Лучше бы ты был духом ветра, как мне сегодня порой казалось. Тогда бы оставил мне на память вот это своё доброе дело и летел восвояси. А со свободомыслящим рабом, что нам теперь делать? Не продать, чтобы ты не творил такие же чудеса для других рабовладельцев. Не засечь и выбить вселившийся в тебя дух свободы, потому, что без тебя всё это рухнет. Но и держать вольнодумца, с которым всё это взлетит на воздух, опасно.
         - Но я не думаю и не делаю ничего плохого! – озадаченно размышляет юноша. – Только то, что подсказывает  мне дух моей души.
         - Ты раб, и место твоё здесь. Но ветряный дух тянет тебя ввысь. И вот, на краю этой пропасти, твоя рабская душа мечется: кем ей быть, и как ей жить. Поэтому! – вместе с каплями воды, стряхивая с себя добродетель, сурово глядит на него рабовладелец. -  Всё расставим по своим местам: раба в стойло, душу вот сюда! – сжимает он свой кулак. - А ветер? Пусть себе летает. И всё будет хорошо, а главное на пользу. Мне! – смеётся хозяин.   – И тебе тоже, – хлопает он юношу по плечу, – в радость! Только не свались от неё в пропасть своеволия.


          Юноша, к радости рабов, освободившихся от трудоёмкого нагнетания мехами воздуха в кузнечный горн и печь обжига керамики, теперь занимается контролем и налаживанием работы ветряных мехов. Но выход за пределы производственного комплекса ему запрещён и он, мастеря из высушенных растительных листьев, оперённых настоящими перьями, модели птиц, изучает их летательные свойства в аэродинамической трубе коридора. А затем выпускает их из выходного воздушного проёма, радостно наблюдая, как они взмывают в восходящих потоках выходящего из мехов воздуха.
         Но ему не доводится видеть дальнейшей судьбы его рукотворных птиц, которые, воспаряя в потоках воздуха, вместе с ними срывается в пропасть. Однако часть птиц, подхваченная поднимающимися из пропасти струями воздуха, снова взлетает над плато. А здесь, где восходящие из пропасти ветра сталкиваются с дующими над плоскогорьем, птицы бессильно кувыркаясь, падают вниз. Прямо во внутренний дворик усадьбы, под ноги удивлённо разглядывающей их девушки.
         Она, проследовав взглядом за полётом птиц, видит, как они подлетают, падают в ущелье. А затем они взмывают оттуда и попадают к ней, но уже не живыми, а подобиями птиц, потрясающими её воображение тем, что их не собрать из тлена, не взять в руки невозможно. И девушка, отчаянно вскрикивая, перебегает по палисаднику вслед за падающими и разбивающимися птицами.
          Этот шум привлекает внимание рабовладельца, проходящего мимо в сопровождении взволнованных обитателей.
         - Это духи ущелья смерти! – кричат они.
         - Отец, это духи птиц, падающих в ущелье! – трепетно показывает ему девушка бестелесные оболочки и крылья загадочных птиц.
         - Это не птицы и не духи! А колдовство чьего – то духа! – возвещает он. - Пойдёмте к Птаху! Он общается с духами воздуха! – призывают окружающие. - Может он что-нибудь знает? – направляются они к мастерским.
Пугливо вглядываясь в небо, оглядываясь на пропасть и обсуждая происходящее, толпа рабов и надсмотрщиков, во главе с рабовладельцем, вваливается  в мастерскую. Где юноша, регулируя заслонками тягу воздуха в воздуховодах, таинственно регулирует силу пламени и жара в горне.
               
- Птах! Из пропасти к нам прилетают и падают таинственные птицы!- обращаются пришедшие к нему. - Ты не знаешь? Ты должен знать, что это такое!- показывают они ему останки неведомых птиц.   
          Птах поражён происходящим, не менее пришедших к нему. Но, не обращая внимания на них, он впирается взглядом и проходит к дочери хозяина. Она, наслышанная об одержимости рода и чудесных способностях юноши, исподволь разглядывает его. Когда он протягивает руку к, выглядывающей из под ее рук, птице, девушка вздрагивает. А птица выпархивает и кружится над ними, смотрящими друг на друга, с оторопелостью переходящей в очарованность.
         -Ах!!! - вскрикивают все присутствующие, поражённые увиденным чудом.
         - Он колдун, управляющий жизнью!- бросаются прочь надзиратели.
         - Он повелитель духов! И вселит в нас дух свободы!- падают перед ним рабы на колени.
         - Одни повелевают духами, другие поклоняются им. А я - владетель рабов, ваших душ и духов!- озираясь, приходит в себя рабовладелец, -  Потому главное: что бы рабы, не оперялись. Их души, не окрылялись. А свободомыслие, не вылуплялось! Для этого, всех вас, нужно держать на привязи и в клетках. Пошли, Эя!- берёт он дочь за руку и, распихивая рабов, пытается поймать или выгнать прочь голубку. Но та, взлетев на шест под крышей, лишь  воркуя, глядит на эту сутолоку.
          Произошедшее событие ничего не изменило и не имело практического значения в жизни поселения, но оно стало знаменательным явлением того и тех сил, которые  своим появлением изменили у жителей посёлка взгляды надежды и тревоги, направленные не только в небесную высь и глубь пропасти, но друг на друга и в себя.
         На следующее утро рабовладелец, разыскивая дочь, входит в палисадник. Здесь его дочь задумчиво перебирает невесомые оперения и крылья вчерашних птиц.
          -Это что за хандра?- подходит к ней отец.- Гони от себя этот дух вольнодумства! От него только ветер в голове, пропасть в душе и слёзы во взгляде в будущее!- сгребает он в сторону её рукоделие. - Тешься своими, а не небесными птицами!- подходит он к клетке, которая оказывается пустой. - Я же посылал за твоей голубкой! Не принесли?
         -А она улетела… - грустно отвечает девушка. - Не сидится ей в моей клетке. Любовь и воля! Что дороже?- наполняются её глаза слезами.
         - Ещё наловим! Не печалься, - поглаживает он её по волосам.
         - Это опять будет неволя для них и рабство для меня…- безутешно вздыхает дочь.
         - Для этого и есть моя любовь и воля! - взрывается отец. - Что бы ты ни становилась рабыней чьей- то свободы. И Птах пусть правит духами ветров, а не людей! - сердито направляется он на выход.
          А дочь продолжает отрешённо перебирать разбившиеся части птиц. Пока не собирает одну целиком и, оглядываясь, куда бы её пристроить, машинально помещает её в клетку и закрывает дверцу. Мечтательно любуясь птицей и собой.
         - Ой!- вдруг спохватывается девушка.- Что же я делаю! - срывает Эя запоры и достаёт птицу. - Я, рабыня своей любви! А он и они - невольники! - выбегает она из усадьбы.
          Прибежав в мастерскую, она, тревожно озираясь, не находит Птаха. Но вдруг слышит знакомое воркование и видит свою голубку, которая, выглянув из подвешенной наверху корзины, обрадовано слетает к гостье. Девушка страстно ласкает и ласкается со своей любимой подругой. Однако, как только она вышла из мастерской, голубка встревожено забилась в её объятиях, а, освободившись, улетает прочь. Эя огорчённо и даже сердито возвращается за ней в мастерскую. Но при взгляде в корзину, где голубка, оказывается, уже не одна, а в паре с голубем самодовольно обустраивает своё гнездо, ей становится понятно стремление птицы из её благоустроенной клетки к своему гнезду. Но почему под крышей этого, а не её дома?- опять взывает эгоизм девушки. - Ах, да! Мне самой здесь свободней и радостней, чем под крышей того дома… И где же тот, кто свил это гнездо? - признавшись сама себе в цели своего визита, продолжает она поиски Птаха.
         Обходя помещения, на свой вопросительный взгляд, девушка слышит: - Ты ищешь свою птицу, которую он оживил, или душу? Они в безопасности, где он собирает волю ветра, что бы вдохнуть в наши души и сделать их вольными, - сокровенно шепчут ей работающие рабы, показывая взглядами на заветную дверь.
        - Он колдует с духами ветров, что бы унести наши души. Не ходи туда, а то и твоя душа станет ветреной! - предостерегают надзиратели, преграждая путь к двери, вибрирующей от перепадов давления и гула, царящего за ней.
         Девушка, во внезапно охватившей её нерешительности, переминается. Но затем: - По хозяйски! - как отмечают надзиратели, решительно открывает дверь.
         Здесь в потоках ветра и дыма, в сумерках коридора, наполненного страхами и неведомостью пути, ей  панически хочется броситься обратно к двери. Но потоки ветра, увлекая за собой, не дают даже оглянуться назад, а мерцающие впереди блики света, призывно манят к себе. И девушка безоглядно бросается к нему.
         За изгибом коридора, где радостно усиливается сердцебиение Эи, открывается сияющий светом входной проём. Девушку здесь ждёт очередное потрясение, и сердце едва не разрывается от страха, при виде мечущихся в проёме и несущихся навстречу ей птиц.
Эя в ужасе поворачивается бежать обратно, но ветер закручивает её, а в темноте коридора, из которой она вышла, таинственно колышется призрачная тень. Она, обомлев, прижимается к стене, закрывает глаза и ожидает погибели или того, что они всё-таки пролетят мимо. А когда осторожно открывает их, то видит, что птицы, паря во встречных потоках воздуха, продолжают грозно рыскать из стороны в сторону и высматривать жертву. Девушка опасливо оглядывается в темноту и вглядывается в птиц, думая как ей выбраться отсюда. Как вдруг, в проём снаружи, влетает её голубка. И преодолевая себя и страхи, в порыве спасения подруги, Эя бросается к выходу, пригнувшись и проскальзывая вдоль стены, мимо  птичьей стаи, спотыкаясь о камни и цепляясь ногами  за путающиеся по  полу верёвки. От всего этого несколько птиц, задевая её крыльями во мраке, разворачиваясь, улетают прочь, что придаёт девушке новые силы, с которыми она спасительно хватает безмятежно пьющую воду голубку и прижимает её к себе. В это время к ним подлетает разыскивающий свою голубку голубь. Эя и ему протягивает свою руку. Сердце её сжимается от умиления, но едва не каменеет, когда при порыве ветра она покачнулась на краю выступа, а сильные руки сзади за плечи подхватывают её.
         - Ах!- оглядываясь, вскрикивает Эя и, узнав Птаха, обессилено роняет голову ему на плечо.
         - Как же ты решилась, и что здесь делаешь?- спрашивает он её.
         - Мне нужно было… Я… Я пришла сюда за своей голубкой, - растерянно оправдывается Эя.- Но у тебя здесь так страшно…
         - А ей нравится здесь, где свободно и безопасно, от засилья людей и коршунов, под защитой этих стен, духов, ветров и птиц.
         - Они меня так испугали…- опасливо поглядывает девушка из-за его плеча на птиц. - Но я их тоже распугала! - горделиво приобадривается она.
         - Они совсем не страшные, даже летать не умеют. И я их держу на привязи, что бы учились! - отшучивается Птах, увлекая её к птицам.
         - Так вот вы откуда и чьи посланники! - удивляется Эя, разглядев птиц. - Тогда я отпускаю их на волю! - обрывает она удерживающие птиц шнуры.
         - Ты отпустила их на волю ветров, где они безвольны летать, - грустно поясняет Птах.
         - Значит прав отец, что свободы не бывает даже в небе. И они обречены, всё время быть на привязи? - сокрушается девушка.
         - Да, что бы летать и быть свободным нужно иметь не только крылья, но дух и волю,- констатирует он.
         - И этим они привязаны к тебе?
         - Этим я привязан к земле и собираю свой дух и волю, что бы летать. А что бы научиться летать, я на этих рукотворных птицах изучаю, как они летают в стихии ветров.
         - Я тоже хочу летать! - вдруг оживляется Эя. - Ты научишь меня? - с повелительной мольбой заглядывает она ему в глаза.
         - Зачем? - удивлённо смотрит на неё Птах. - Тебе и здесь хорошо и ты свободна.
         - В этой клетке? - распростя руки, возмущённо вскрикивает она. И голубка вылетает из её рук. - Отсюда даже птицы рвутся! Даже в пропасть! - вырывается наружу её негодование. А голубка, пролетев круг, садится ей на плечо. - И не может оторваться. Ведь ты привязана ко мне, как и я к своему отцу и дому…- печально заключает она.
         - Вот и хорошо. Спокойней тебе и отцу, что не унесут ветра жизни и не разобьёшься, - смеётся, успокаивая её юноша.
         - А я всё- таки хочу, пусть здесь, не отрываясь от своих привязанностей, но летать с голубкой…И с тобой! - мечтательно расправляет она руки, задевая ими и беря руку Птаха.
         По утру следующего дня, собираясь на плантации, рабовладелец спрашивает свою дочь:- Ты где вчера была весь день?
         - Ходила за голубкой!- отвечает Эя.
         - А она сейчас мечется в клетке, того и гляди, разнесёт её, - ворчливо замечает он.- Догуляетесь! - грозно потряхивает он плетью.
         Девушка торопливо бежит к клетке и, успокаивая птицу, перебирает части рукодельных крыльев, кружась и взмахивая ими. Взгляд её при этом становится мечтательным, но грустным. И девушка, усмотрев или почувствовав родственные порывы своей души с голубкой, со словами:- Не будем в одиночестве вдвоём. Не улетим, так хотя бы полетаем! - достаёт птицу из клетки.
          Голубка с восторгом нежится в объятиях  танцующей девушки. Но, когда обе утешили свою страсть и девушка остановилась, осматриваясь, чем бы им ещё заняться, птица выпархивает из её рук и, сделав круг, улетает, скрываясь за оградой по направлению к мастерской. Девушка вначале расстроилась, но тут же затаённо улыбнувшись, засобиралась и побежала в том же направлении.
          В мастерской Эя идёт прямиком к гнезду своей голубки и, поприветствовав воркующую там любовную пару, забирает её у голубя  к себе. Далее она, кокетливо пританцовывая и напевая, направляется мимо добродушно улыбающихся ремесленников- рабов и обескураженных надзирателей, к двери, в коридор ветров.
           Здесь она, со словами: - Взлетаем?! - отпускает уверенно понесшуюся по ветру, на выход голубку, а сама, кружась в воздушных вихрях, устремляется навстречу солнечному свету.
          Приблизившись к выходу, она, однако озадачена тем, что в квадрате проёма резвится в потоках воздуха только голубка с уже ожидавшим её здесь голубем. Птах отсутствует, а самодельные птицы сложены на землю. Самая же огромная из них не только привязана, но ещё и придавлена камнями. Эе вначале стало грустно. Но, ещё раз взглянув на играющих и призывно воркующих голубей, она сама, задорно вскрикнув: - Мы и сами поиграем! – берётся запускать птиц.
          Она запускает парить несколько птиц и, кружась среди них, в своих мечтах летает вместе с ними. Огромная птица страшит и мешается под ногами. Тогда Эя, в начале случайно сдвинув камни, прижимающие одно крыло, которое начало хлопать по земле, освободила и второе. Птица, натужно подрагивая крыльями и, натягивая привязанную к ней верёвку, на глазах обрадованной и зачарованной Эи, начинает взлетать. Но своими могучими крыльями, птица расталкивает остальных пташек и может повредить их.
 Тогда Эя, опасаясь за них, смекнула, и с замечанием: - Не обижай маленьких! Будешь летать отдельно! – приотпускает верёвку, удерживающую птицу.
Но, с увеличением длины верёвки и продвижением птицы ближе к выходу, увеличивается и размах метаний огромной птицы по сторонам, с опасностью повредить себе крылья о стены коридора. И девушка, испугавшись за неё: - Прекрати беситься! Я вот тебя! – начинает укорачивать верёвку, подтягивая, и стремясь намотать на удерживающий её крюк, что бы посадить птицу на место. Но это оказывается ей не под силу.
Тогда, испугавшись и рассердившись: - Какая ты своенравная! Но летать всё равно будешь, как я хочу! – Эя, опять призадумавшись, бросается к крюку. - Ладно, я отпущу тебя ещё подальше! – начинает она развязывать узел, но видит, что верёвка уже заканчивается. Опять напряжённо оглядываясь, она  с облегчением замечает большой моток шнура из бараньих жил, видимо приготовленного Птахом для замены перетирающихся верёвок. - Будешь резвиться у входа и охранять нас! – связав концы верёвки и шнура, развязывает Эя узел на крюке.
Птица, вздрогнув от напряжения, на вираже устремляется навстречу свободе, мощью своих крыльев захватывая всю силу ветра, света и воображения Эи, душа которой, кажется вместе с птицей, вырывается из неё на волю. От этого девушка разрывается между устремляющейся в небеса птицей и земной неразрывной привязью. А от восхищения полётом своей души и птицы, ощущения действия этих сил, уже не хватало воздуха в груди, чтобы сдерживать их в себе. Тогда она, кажется, вторя возгласу удивления всех стихий и округи, с нестерпимым криком разрывая опостылевшие и удушающие узы, обуздывающие свободу её души, вдохновенно отпускает её на волю.
Птах в это время занимается конструированием птичьего оперения. Как вдруг, встрепенувшись от донесшегося до него крика Эи и эхом вторивших ему возгласов в округе, тревожась, выбегает в коридор и несётся к выходу. Здесь он с ужасом видит, как шнур бешено разматывается вслед за вырвавшейся за пределы строения и взмывающей ввысь птицей. Но при этом он обвивает и сдавливает уже бесчувственное тело Эи.
Птах, прежде всего, напрягая силы, удерживает шнур и крепит его за крюк. Затем он высвобождает из его петель тело девушки и приводит её в чувство.
         - Ах, дорогой! – увидев Птаха, обвивает она его руками. - Как мы летали! Душа моя до сих пор ещё там, на небесах! – встаёт и, покачиваясь, подходит она к выходу, щурясь от солнца и ища взглядом птицу. Птах бросается к ней, поддерживает на краю уступа и они, обнявшись, смотрят, как в ослепительных лучах солнца и потоках ветра, высоко над плато парит огромная птица.
         - Она летает! – восхищённо любуется Эя птицей и Бьердом. - Ты сделал это!
         - Я пока сделал лишь птицу.
         - А я отпустила её летать в потоки ветра!
- Но, как я уже убедился на малых птицах в коридоре, если её отпустить, она не сможет летать. Потому, что летать не может. И разобьётся, – поясняет юноша. - Ведь в  ней нет души и духа. И летает она под действием сил ветра, управляемая нашей волей и вот этой верёвкой, – берётся он за шнур, натягивая и отводя его в стороны. От чего птица послушно изменяет направление своего полёта.
- А зачем ты сделал такую огромную птицу? – пытается, но не может управлять ею Эя.
          - После изучения полётов на малых моделях, я увеличил её размеры до своих, что бы понять, а затем и самому познать, как летают птицы и может ли летать человек, – размышляя вслух, объясняет ей Птах.
          - И ты сам собираешься так же летать? – восхищённо глядит она на своего друга. Но вдруг встревожено заглядывает ему в глаза: - И улетишь от меня? Не отпущу! Привяжу тебя на привязь! – безуспешно дёргает она за шнур. - Нет! Я привяжу тебя вот так! – приблизив, обматывает она его шею своими волосами и, завязывая их в узел у него на затылке, сливается с ним в поцелуе.
  При этом, опираясь на натянутый шнур, они оттянули его и изменили направление полёта птицы, которая теперь начала пикировать вниз.
 - Ах! – и они бы свалились с выступа, если бы Птах, одной рукой удерживая Эю, другой не ухватился за шнур, который под их тяжестью провис и продолжал опускаться с ними до самой земли.
           - Ох! Какой счастливый полёт! – млеет Эя. Целует, обнимает Птаха и восторженно размахивает ногами, словно пляшущая от удовольствия.
           - Я уже уяснил, что в любом полёте, трудно взлететь, но гораздо счастливей – приземлиться! – втолковывает он ей. - А пока не свались, и держись крепче за шнур!
           - Нет! Я буду держаться за тебя! А ты, как птица, уноси меня в небеса в своих объятиях! – ещё теснее прижимается Эя к Птаху.
           Но тут птица попадает в потоки воздуха, которые резко взмывают её к верху. От чего шнур, натягиваясь, поднимает в высь и едва не сбрасывает молодых людей. От этого руки Эи разжимаются. И Бьерд, неимоверным усилием обведя шнур вокруг своей груди, свободными теперь руками, подхватывает и, прижимая к себе, удерживает девушку. А она, почувствовав безопасность в его крепких объятиях, опять трепещет: - Теперь, точно, меня похищает гигантская птица!
          А птица в небе, вернувшись на свою прежнюю высоту и натянув шнур, плавно возвращает молодых людей на их прежнее место на уступе.
- Вот и приземлились! - облегчённо вздыхает юноша. - Ты счастлива? Не сожалеешь, что связалась со мной?
         - Я счастлива, что так крепко привязалась к тебе! – со слезами спасения и нежности, отвечает она ему.
         Когда, романтически кружась и напевая, Эя вернулась домой, её встретил разгневанный отец:
         - Ты где была? – спрашивает он дочь.
- Навещала голубку, – потупив насмешливые глаза, отвечает она.
         - И где же она? Почему ты не забрала её домой? – ещё больше сердится отец.
- Потому, что она опять улетит туда! – ещё более простодушно улыбаясь, опускает  голову дочь.
-Я знаю почему! – вскипает отец. - Потому, что она и ты уже вьёте себе там гнёзда! – кричит он. - И производите на свет, пока ещё бумажных, птенцов!
- Но... – пытается оправдаться девушка.
- Но я уже забрал оттуда, и подвязал в клетке, твою голубку. А если завтра, уезжая на охоту и вернувшись, я узнаю, что вы опять были там, то привяжу за косу и тебя! – грозно берёт он её за волосы.
- Уже привязалась, папа!... – подобострастно, кусая от смеха кулачки, заверяет его дочь.
                *  *  *

На следующее утро, со слезами на глазах, прижимая к груди голубку, в сопровождении предано вьющегося над ними голубя, Эя вбегает в мастерскую.
- Птах, милый! – плача навзрыд, бросается она к юноше. - Она погибает! Я умру...
- Не плачь! Что случилось? – успокаивает он её, беря и разворачивая тряпицу с голубкой.
- Отец вчера, что бы она не летала, подвязал ей перья на крыльях, да ещё и привязал голубку к клетке! А когда прилетел голубь, она, наверное, рвалась к нему. И утром я нашла её всю израненную и полуживую! – поясняет Эя, показывая рваные раны на груди птицы.
- И что же нам делать? – вслух размышляет Птах, поочерёдно поглядывая на пораненную птицу и исстрадавшуюся от горя, её и его подругу.
- Вдохни в неё душу! – умоляюще глядит на него Эя.
- А ведь действительно, раны птицы не настолько губительны! Разбиты только её крылья и душа, – продолжает Птах осматривать голубку. - И мы должны вернуть её к полётам! А, следовательно, к жизни. Ведь это и есть то, что делает их птицами – жизнь в полёте! – вдохновенно осознаёт он.
- А если она не может летать! Значит, умрёт? – сокрушается Эя. – А я так люблю её!
- А что? Это очень верно и, возможно, жизненно важно. Вкладывать свою любовь и душу, в жизнь любимого! – провозглашает и призывает Птах. - И если она станет летать, живя этой любовью. То мы – будем жить, летая на крыльях любви! – осматривая кровлю крыши, ищет он, пробивающийся через неё солнечный луч, и пододвигает птицу. К тому месту на столе, куда падает этот луч, позволяя лучше разглядеть раны.
- Птах, что ты делаешь! – вдруг тревожно вскрикивает девушка. - Ты ещё больше терзаешь её! – своими руками обхватывает она его руки, раздвигающие раны на птице. - Разве помогая выживать, можно делать ей больно?
- Сейчас, что бы оживить птицу, нужно понять и докопаться, где теплится её жизнь!  - объясняет ей Птах. - А если хочешь помочь ей, то в начале помоги мне. Сбегай к выходному проёму и принеси воды, – отправляет он её с кувшином. - А я, пока, что ни будь придумаю, что бы усилить освещение и лучше рассмотреть внутреннее устройство птицы, - неудовлетворённо посматривает он на солнечный луч и начинает перебирать мешочки с отполированными и подготовленными для изготовления украшений, камнями – самоцветами.
Из различных камней он выбирает выпуклые, подходящие для задуманной им цели. И через просверленные по их краям отверстия, продевает нитки с узелками, на которых гирляндой, один над другим, развешиваются и удерживаются камни. Что бы свет, проходя через верхний камень, фокусировался на верхней выпуклости нижнего. И так далее, от камня - к камню, всё более усиливая и концентрируя силу света.
И когда Эя возвращается в мастерскую, то замирает, попав в радужный мир многоцветного сияния, исходящего от преломления и излучения, подвешенной по направлению луча, и пронизываемой им гирлянды камней.
- Теперь, когда я собрал и усилил яркость солнечного луча, мне стало видно многое из того, чего я раньше не мог увидеть! – отмечает Птах, рассматривая внутренности птицы.
Эя подаёт ему кувшин с водой, заворожено глядя, как, в лучах пронизывающего их света, пульсируют кровь и мышцы птицы. Но, когда он начал поливать водой оголённые разрывы и внутренние ткани птицы, опять встревожено запротестовала: - Она ведь грязная!
- Эта вода получилась из воздуха, который прошёл, через очищающий его, огонь. А пепел, который ты называешь грязью, это дерево и металл, прошедшие через огонь, который выжег из них духов и всё сущее. Что бы оставшуюся, чистую сущность, заполнить своей огненной, неугасимой жизненной силой! – препарируя птицу, поясняет  ей юноша.
- Так вот почему, колдуя с духами природы, ты лечишь людей! – делает Эя открытие для себя.
- Я, изучая природу, употребляю её возможности для поддержания человеческих сил, – уточняет он, и демонстрирует ей: - Вот посмотри, как при попадании этой живительной воды не только погибает, но оживает плоть, у которой нарушено её кровяное жизнеобеспечение и нет уже жизненных сил.
Эя, потрясённо, заворожено, не дыша, и задыхаясь от восторга, смотрит на происходящее.
- А теперь, пока вода и солнечный свет произведут своё животворящее действие, смотри на то, чего мы раньше не знали! – возбуждённо показывает ей Птах. - Луч солнца пронизывает гирлянду камней, которые усиливают  и концентрируют силу его света. Но оказывается, своими гранями, они ещё взаимопреломляют и разлагают свет! И если изменять углы поворота и граней камней, то можно регулировать и подбирать нужный нам цвет луча. Каждый, из которых, по своему влияет и воспринимается плотью. Причём разные виды плоти по-разному реагируют на разные цвета света! Самое сильное воздействие, кажется, оказывает красный цвет. Мышцы, даже с оборванными кровяными каналами, набухают. Они, наверное, думают, что это поступает кровь. И даже при её недостаче, но от ощущения красного света, они не только не погибают, но и работают, поддерживая жизнь организма. А ну ка попробуем синий,– меняет Птах местами камни в гирлянде. - Эх, к нему примешивается зелёный. Но смотри, как сразу же останавливается кровотечение. А ты говоришь колдовство! Это чудо! – добродушно отвечает он Эе, на проявления её восхищения. - А если зелёный с синим и посветлее, то гляди! Как ровнее стала дышать птица. Причём свет совсем не попадает на её дыхательные органы.
- Птах... – вдруг с трепетным страхом глядит Эя на него, птицу и разноцветную гирлянду. - Я боюсь...
- Чего, голубка? – не отвлекаясь от своих дел, непроизвольно ласкательно отвечает Птах.
- Мне страшно от того, как духи воздуха, воды и света, в твоих руках и твоими руками, творят чудеса. И не только с птицами? А я чувствую, как и со мной! И со всеми, кого ты просвещаешь и одухотворяешь силами своего света и ветра.
Птах, отвлекшись от своих занятий и мыслей, более внимательно смотрит на неё. Затем он встаёт и направляется к ней, проходя через потоки света, излучаемого гранями камней. До этого, лучи были почти невидимы и лишь слегка, разноцветно колыхались в волнообразных движениях воздуха. А теперь, по мере того, как Птах проходит через них, они поочерёдно расцвечивают его всеми цветами радуги. И он, то проходит через полосы различных цветов, то, словно разделяется и составляется из разноцветных, переходящих друг в друга составляющих гаммы цветов. Словно превращается в призрачный дух, волнообразно колышущийся, в разноцветно призрачном пространстве.
От увиденного этого, душа и тело Эи ещё более содрогаются. А когда Птах, подойдя вплотную, обнимает девушку за плечи и приближает к ней свою разноцветную голову, то она готова без чувств упасть. Но он с её места и положения, глядит по направлению лучей, падающих на неё с граней гирлянды:
- Надо же, разве цвет света может быть серым? И как, так угнетающе, он может воздействовать на организм? – проворчав про себя, перемещает он девушку через радугу цветов, в место, где нет вообще никакого цвета. - Постой-ка здесь, где свет без цвета.
А сам бросается к птице и, проверяя свою догадку, наводит ей в глаз луч синего цвета. И до этого, от страха и боли трепыхающаяся на столе, голубка, перестаёт биться, успокаивается. И даже оголённые в местах ранений её жилы и мышцы расслабляются.
- Так и есть! – констатирует он. - При попадании цвета на плоть, она непроизвольно реагирует на него. А при попадании цвета со светом через глаза, он так же воздействует, но уже на всё тело и душу! – и Птах опять внимательно смотрит на Эю. Как выражение её лица и взгляда изменяются по мере наполнения солнечным светом и золотистым цветом, переходя в состояние спокойного, возвышенно одухотворённого созерцания происходящего.
- Теперь ты лучше и спокойнее чувствуешь себя? – спрашивает её Птах.
- Страх прошёл. И я начинаю понимать, что чувствую не только передающуюся мне боль птицы, но и то, что под твоим воздействием, это её страдание вызовет к жизни и окружающие нас жизнеспасительные силы, – рассудительно глядит и рассуждает Эя.
- О, да ты перемещаешься из синего в голубой цвет и захватываешь зелёный, – отмечает Птах, происходящие с ней перемещения, изменения цветов и умозаключений девушки.
Он вскакивает, что бы ещё раз, с её места убедиться в зависимости происходящих с ней изменений, от силы и цвета светового луча: - Что бы лучше понять тебя и воздействия природы, я хочу вместе с тобой ощутить потоки и приливы этих сил.
- Ах, какой ты! – смеётся девушка. - Хочешь ещё одно, уже моё наблюдение? Так вот, при твоём перемещении среди сил природы, они воздействуют на тебя, изменяя твои ощущения и настроение.
- Ну, понятно... – соглашается юноша.
- А ты, своими мыслями или приближаясь, а в особенности, обнимая, воздействуешь на меня.
- И какой же вывод для изучения природы? – не может он понять её.
- Что чувства и ощущения каждого из нас, это лишь половина того, что есть на самом деле. Как два камушка этой чудесной гирлянды, просвечивающей и расцвечивающей всё. И что мы должны изучать и ощущать всё - вместе! – разъясняет она ему. - А ещё. Ты, конечно же, не видишь того, что, наверное, вобрав в себя энергию всех этих многоцветных лучей, сам ты, кроме мыслей, начинаешь излучать ещё и свет.
- Да? – оглядываясь, вертится Птах по сторонам. При этом видит, как меняются цветовые тона вокруг него. И как, под их воздействием, по-разному меняются оттенки и  активизируются реакции, голубицы и Эи, находящихся в разных лучах света и цвета.
- Потому, что от твоей головы исходит жёлтое сияние, просветляющее истиной зрелости, мой взгляд на происходящее через призму жизнерадостности, – рассказывает ему Эя о своих ощущениях. - Или смотри, что происходит с голубкой, где красный свет активизирует её жизненные силы. А твоё солнечно золотое излучение наполняет её тельце и всё окружающее жизненной энергией.
- Ты так смотришь на меня... – произносит Птах, смущаясь от её слов и взгляда, становящегося, как кристалл, лучезарным.
- А ты посмотри на голубку! Как оживает она, вбирая энергию света и силы твоей души. Что бы, преломив их в своей, излучать, своим взглядом, любовь. И природа этой жизненной любви мне, по женски, очень близка и понятна, – сокровенно признаётся Эя в нахлынувших чувствах.
- И ты тоже чувствуешь это? – окрылённый открытием, взбудораживается Птах.
- А ты как думаешь? – вопросительно глядит она на него.
- Ну, вот как ты говоришь! – испытующе смотрит он ей в глаза.
- Как тебе не стыдно? – взрывается Эя. - Ты тоже чувствовал это и молчал? Бесчувственный чурбан, эгоист! Ты выжидал, что бы я, девушка, первая призналась тебе!
- Ну да... Что бы ты ни подумала, что я сумасшедший... – извинительно оправдывается Птах.
- Так значит я сумасшедшая, что полюбила этого грифона! Ему нужно связать крылья, а я привязываюсь к нему всей душой! Которую он вознесёт до небес, а затем бросит в пропасть! – неистово продолжает Эя изливать свои чувства.
-Эя! Что с тобой? – с чувством откликается он. - Ах, ведь ты переместилась в луч розового света! И, наверное, поэтому, эмоции переполняют тебя. Что я вижу, как жёлтые блики моих душевных порывов, не отсвечивают, а словно языками пламени, разжигают красные – плотские составляющие твоего состояния, – искренне непредвзято излагает он свои мысли. - Попробуй встать в полосу другого цвета.
-Вот сюда! – переступает и, опробуя на ощущения, руками, глазами, губами и даже на язык, воздействия различных цветов, становится Эя в область пурпурного света. - Вот здесь мне хорошо! Словно в лучах моей любви и твоей силы.
- О-о! На создание  твоего пурпура уходят все мои силы! Смотри, как забилась голубка, которой их стало не хватать! – удерживает он птицу руками, через которые жёлтое свечение переходит в неё. - А тебе, я думаю, лучше будет здесь! – показывая взглядом, перемещает он Эю в зону фиолетового свечения.
- Здесь миротворно и легко!– оглядывается она по сторонам. Для сравнения  апробирует воздействие других цветов. Но они, не только изменяют её цвет, но до неузнаваемости искажают образ, облик и состояние. Тогда Эя с удовольствием размещается на понравившемся ей месте: - Как будто моя душа блаженствует здесь, рядом с твоей, при содействии всего разноцветья, окружающих нас, сил.
- А вот теперь, когда я понял, что происходит с нами в стихии физических и духовных сил, осталось только привлечь огонь и ветер к очищению воздушного эфира от наносной пыли, зловредно искажающей воздействия высоких духовных сил! - встаёт он, бросает в горн древесные угли и решительно открывает заслонку воздуховодов. Тут же вздымается пламя горна, создающее вихрь потоков воздуха, расцвеченных бликами разноцветных лучей. Которые, проходя через пламя, очищаются от пыли и становятся эфемерно незримыми. Птах, в это время, удовлетворённо смотрит, как в горне разгораются угли. Теперь он берёт один из них и помещает в самом нижнем ярусе светоносной гирлянды, где происходит многократное преломление, разложение и фокусирование света. Но Птаху, видимо, и этого мало. И он направляет его ещё на одну призму, где луч раздваивается. Тогда, один из полученных лучей, проходя через пламя угля, воспламеняет в нём неподвластную обычному огню природную сущность. В языке пламени создаётся эфирное ядро, с плазменным сгустком, внутри, пульсирующим в такт волнам создающего их света. Второй же луч, проходя через этот сгусток энергии, очищается и, накладывая на свои колебания, пульсацию плазмы, вбирает в себя, сплетённую воедино, энергетическую суть жизненных сил солнца, воздуха и земли.
- Я, конечно, не всё, из творящегося здесь, с нами, могу тебе объяснить. Потому, что чувствую сверхъестественность всего этого! - признаётся Птах.
- И я ощущаю! - соглашается Эя.
- Мы ощущаем, исходящие от самого солнца, животворные, как кровь потоки сил. Которые, проходя через все другие воздушные и земные стихии, вбирают в себя их энергию и наполняют ею нас. А так же, своими волнами, - показывает Птах на колебания света, - задают нам единый со всей природой ритм жизнедеятельности всех органов и самих нас, в гармонии с собой, друг другом и всем миром. Это явление, воспринимаемое нами как чудо. Но оно, наверное, и есть любовь, к которой мы вожделённо стремимся, что бы наполниться её эфиром. В котором энергия наших сил становится плазмой, порождающей суть, сущность и ритм, нашей, будущей и поэтому, всей вообще жизни! - необычайно возвышенно, словно познав и зарядившись чем-то сверхъестественным, говорит юноша о вещах и явлениях, с виду вроде бы обычных, но необычайно важных для жизни. Это, вникая в его мысли, слова и действия, с удивлением отмечает для себя Эя.
- Ты всё так красиво показал и рассказал! Но куда же оно всё делось, вдруг став обыденным и обычным? - оглядывается и всматривается она в окружающее, происходящее с ними, неожиданно лишившееся всех своих восхитительных красок и чудесных проявлений.
- Сверхъестественное ощущается душой. А потому оно незримо для нас! - разводит Птах руками. - Которым доступны, лишь гонимые ветрами, пыль, отзвук и отблеск природной красоты, любви и счастья жизни.
- А откуда ты всё это знаешь? - продолжает удивляться Эя.
- Я это чувствую.
- И мне, что бы понимать и чувствовать это, так  как ты, нужно быть такой же, как ты? - заинтересованно спрашивает Эя. Но вдруг содрогается: - Как твои, дед и отец?
- Не знаю... - задумывается он. - Но я, наверное, стал таким потому, что они были такими.
- Но если я не могу этого? Не потому, что не хочу, а потому, что не хочу того, чего не могу... - грустно вздыхает Эя. - А попросту: хочу естественного счастья! Пусть без сверхъестественных чудес, но рядом с тобой! - оглянувшись на солнечный луч, заслоняет она его собой и заменяет своим взглядом.
- И к тому же на земле... - сочувственно глядит на неё Птах. - А это так же  несносно тяжело, как и этой птице, погибающей от земной любви, ради любви к жизни и спасаемой ею, - отвлекаясь от всего окружающего, берётся он за голубку
- Ах, мы совсем забыли о ней! - укоризненно восклицает Эя. - Она всё-таки умирает?... - ужасаясь, глядит она на распростёртое, растерзанное тельце птицы.
- Она вместе с нами наполнилась духовными силами и воспарила в высь, где земная плоть и боль не властны над душой, которой это даёт возможность передохнуть, - излагает Птах свои соображения. - Но, в отличие от нас, её душе неимоверно трудно возвращаться, оживлять и жить в разбитом теле, которое сейчас теплится лишь духом всевышней воли. Во всём другом мы бессильны помочь её истерзанным душе и телу. И только наша любовь способна вернуть их к земной жизни, поддерживая силы её души и восстанавливая взаимосвязанные с ней нити жизненных сил тела. Что мы с тобой и сделали. А теперь сделаем следующее. Помоги-ка мне, подержи гирлянду, и направление луча света вот в этот узел жил, натягивающих мышцы шеи, груди, крыльев. Который разорван, и нам нужно его связать! - начинает он оперировать острыми крючками, ножичками и бараньими жилами. - Но ведь жилы натягиваются не сами? Кто-то управляет ими, - углублённо исследует Птах ткани по направлению сухожилий. - Вот они сочленения жил и волокон, управляющей ими воли. Видишь, как они, словно ремни, переплетаясь, и напрягая друг друга, заставляют крыло двигаться! - удовлетворённо отмечает он. - Но кто управляет ими? - продолжает Птах углубляться в разорванные ткани. - Ага! Вот они, сходящиеся от позвоночника и головы, соузлия и нити управления движениями птицы. Посвети ей в глаз! - смотрят они, как под воздействием света через глаз, напрягаются кровеносные сосуды, идущие в голову и, исходящие оттуда к органам и мышцам, нервные волокна. - Вот где, в голове, находится тот, кто управляет телом. Потому на эти жгуты волокон и не действует прямой свет, что они передают телу -  волю головы. А душа потому и находится в груди, что всё, о чём мы думаем, проходит через неё. И она благословляет или останавливает наши действия.
- Ага!... - делая для себя открытие, заглядывает Эя через его руки. - То-то мой отец делает всё, что ему вздумается. Потому, что он бездушный. И меня он называет безмозглой дурой! Потому, что я живу чувствами, а не умом. А тебя, витающим в облаках вертопрахом. Потому, что ты не обременяешься земными хлопотами.
- Ну, уж не знаю... - смущается Птах. - А вот точно знаю, что природа связала все источники наших сил в один узел страстей, управляющих ими. И каждый из нас живёт своими страстями. Поэтому, у голубки сейчас нужно пробудить страсть к жизни и подчинить ей всё сущее, - концентрирует Птах всю свою волю и внимание на стволовых соузлиях управления жизнедеятельностью птицы. Вспышками света он останавливает, а перевязями устраняет кровотечения, высвобождая сосуды от пережимания их другими, нарушенными и деформированными тканями.
- Не переживай и не напрягайся так. А то я боюсь уже не только за голубку, но и за тебя! - опасливо глядя на проступающие у Бьерда пот и бледность, суетится вокруг Эя. - И за себя! Потому, что вижу, как вспышки света вызывают сокращения мышц и сосудов не только у птицы, но и у тебя. А если и у меня?
- Ну и что? - усмехается Птах.
- А то! - рассудительно прерывает она его, - Что кто же, если не я, будет вас держать, когда вы полетите?
- Я это взаимодействие чувствую, как своё внутреннее озарение. - признаётся Птах, - Способствующее видению, незримых без него процессов. Это ощущение  и понимание действия, неведомых ранее физических и духовных сил, для их жизнетворствования в нас. И вот сейчас, когда кажется всё уже сделано для возобновления жизни этого существа. - пробует он реакцию на прикосновения и воздействия различными цветами света на органы птицы, - Нужно как-то объединить их усилия, для жизнедеятельности всего организма.
- Собрать все вместе и зашить! - напрягает Эя своё воображение.
- Попробуем... - направляет он различного цвета лучи на различные органы птицы.  Затем убирает дымчатую пластину, препятствующую распространению луча света. И одновременно облучает её снопом разноцветных лучей. От этого тельце птицы начинает конвульсивно биться. И Птах немедленно прекращает такой эксперимент, тревожно осознавая безысходность трагедию и напряжённо изыскивая выход. - Нужно пробудить саму душу... - словно прислушивается он к своей душе, - А она - это все силы. И не порознь, не каждая сама по себе, хотя и все вместе. А едино! - озаряется юноша, - В начале мы разложим солнечный свет на цвета, чтобы, помогая ей, так же как она, но вместо неё, возбудить к жизни различные силы и органы её организма. А теперь должны дать ей целостный поток солнечной энергии. Которым она будет жить уже сама, разделяя его и управляя своим существом. Поэтому очищенные и усиленные световые нити этого потока, мы опять соберём в пучок! - собирает он линзой всю радугу цветов в один, вдруг ставший бесцветным, луч, который направляет на главенствующие нервные соузлия и в глаза птицы. Но её тело, вздрогнув, никак не реагирует на это воздействие. - Неужто, при сложении лучей в пучок, они не усиливаются, а взаимпоглощаются? - задумывается  Птах. И не видя самого света, а лишь как-то, незримо ощущая его, решает удостовериться в его наличии. Он, пробежав взглядом по общей цепи преломлений, разложений, очищения и фокусирования разноцветных лучей в гирлянде, убеждается, что всё в порядке.  И тогда он наклоняется к конечной линзе, дабы самому заглянуть, рассмотреть и убедиться в наличии или отсутствии излучения.
Света Птах так и не увидел. Но его пронзает ослепительная вспышка неведомой и неукротимой энергии. Она, застлав всё прочее в глазах, пробегает волнами по мозговым, нервным и мышечным центрам. В такт солнечным волнам пульсирует в них. И Птах, заворожено ощущая, пытается понять происходящие в нём процессы и изменения. Но он потрясённо вздрагивает и замирает, когда своей рукой, лежащей на теле птицы, чувствует в ней, такие же, как у него и продолжающие их, пульсации. И это от того, осматривается и отмечает он, что, наклоняясь к линзе, он своей грудью заслонил голубку от воздействия света и энергии солнца, теперь воздействующих на него, а через него передающихся птице..
- Значит это уже не свет, а духовные силы! Которые не только незримо наполняют нас, но и перетекают из одного тела в другое! - изумлённо осознаёт он взаимосвязи жизненных сил природы, - Значит теперь, когда всё уже в порядке, можно и зашивать. - устало торопится Птах.
Эя, пытаясь помочь, или хотя бы заглянуть ему через плечо, подходит к столу. Но тут же отскакивает, - Ой, я боюсь!
-Уже не страшно. Благодаря нашей слаженности с всевышними духовными силами, всё благополучно завершается! - сосредоточенно занимаясь с птицей, успокаивает её Птах.
- Вы не только светитесь. А охватываетесь, состоящей уже не из лучей света и пламени угля, а вашей собственной плазмой энергии! - протягивает она руку, пытаясь пальцем прикоснуться к её, призрачно светящейся оболочке. И отдёргивает руку, - Ого! Она готова окутать и меня!
- А ты? - усмехается Птах через плечо.
- Я тебя и голубку люблю. Но богов, духов и отца боюсь! - причитает девушка. Хотя сама, стоя рядом с плазменным шаром, разглядывает и заглядывается происходящим внутри него.
А там Птах, словно отключившись от всего, максимально сконцентрировавшись, заканчивает операцию на птице. И от напряжения его мыслей и души, охватывающая его и голубку оболочка плазмы, наполняется искрящимся светом, исходящей от него энергии. Она, словно влага, омывает тело птицы. И её, словно воздух, вбирает в себя птица. Всё больше и больше, по мере того, как всё ритмичней становятся дыхание, сердцебиение птицы и тело её наполняется силой жизни. А затем, вдруг, вокруг птицы создаётся её собственная оболочка, наполняемая излучаемой уже ею самой энергией. И теперь Птах уже не воздействует своими силами и энергией на птицу, а взаимодействует с её силами. Птах и птица наполняют, каждый свою, большую и маленькую, оболочки. Которые, соприкасаясь, открываются навстречу друг - другу, колышутся, уменьшаясь и увеличиваясь в объёме. Периодически вспыхивая искрами и завихрениями, взаимно излучаемой и перетекающей между ними энергии. Во время одного из таких всплесков, созданных  энергичным взмахом, зашивающей птицу, руки Птаха, активизированный поток энергии вихрем плазмы метнулся в сторону Эи и обдал её своей волной. От этого у неё набухая, тут же начали растрескиваться жемчужины ожерелья. А её собственная энергетическая плазма от неожиданности и испуга такого вторжения, панически задыхаясь и избегая его, разбрызгивается в разные стороны. Эя, отскочившая при этом в дальний угол мастерской, оставшись без жизненных сил и энергии, бесчувственно падает на лежанку Птаха.
Увлечённый своим занятием, Птах не видел ничего этого. Поэтому, завершив работу и грустно взглянув на чудодейственную световую гирлянду, он снимает её. Юноша дружески подмигивает заигрывающему с ним солнечному лучику и, взяв на руки голубку, поворачивается к Эе. Благодушная улыбка пробегает по лицу Птаха, когда он видит Эю, обессилено лежащую на его лежанке. Нежно поцеловав её, он кладёт рядом с лицом девушки её любимую голубку, духовная оболочка которой, словно обнимая, обволакивает и пульсирующими в такт дыхания и сердцебиения, искрящимися потоками, перетекает к ней.
                *  *  *

На следующее утро Эя просыпается от щекочущего её веки солнечного лучика и ласкающего слух воркования голубей. Она радостным взглядом обнаруживает рядом свою голубку, а возле неё голубя, кормящего из клюва свою возлюбленную, разжёванным в молочко просом, которым обычно птицы вскармливают вылупившихся птенцов. Голубка, после перенесённых страданий, ещё едва дышит и приоткрывает глаза, но уже нежно воркует в ответ. Эя, умиляясь голубиному счастью и любви, шлёт им свой воздушный поцелуй. В ответ на что, голубь, поворковав с голубкой, целует девушку, оставляя у неё на губах голубиное молочко, вкус которого ещё больше услаждает её трепетные мечты и чувства. Оглядевшись по сторонам, Эя поднимается и направляется искать Птаха. В воздушном коридоре у выходного портала, она видит лишь уже знакомую ей огромную птицу, парящую в ослепительном ореоле восходящего солнца. Завороженная его лучами и воспоминаниями вчерашнего дня, девушка направляется к краю уступа на выходе из коридора. Но птица, словно живая, преграждает ей путь и, пролетая над каменным водосборником, кажется, даже брызгает на неё водой.
- Не заигрывай со мной! Ты же не голубь. О, какая огромная, а играешься как маленькая! - бесстрашно и шутливо отмахивается Эя от неё, - Или мне чудится? - теряется она. Но, стерев со щеки капли воды, она убеждается в реальности происходящего и пугается, - Ой! Это не духи балуются со мной? Птах! - кричит она, - Надо умыться! Смыть наваждение! - бросается к водоёму и набирает пригоршню воды. Но, онемев и остолбенев, замирает с опущенными в воду ладонями, между которыми видит птичье изображение лица Птаха.
С содроганием, поднимая голову, что бы увидеть того, кто отражается в воде, Эя видит и слышит лишь шум удаляющейся от неё в темноту птицы. Когда же она опять боязливо смотрит в воду, то не только видит отражение Птаха, заглядывающего через её плечо, но и слышит его шёпот: - Ты звала меня? Я здесь, голубка! - крыльями обнимает её птица.
Потрясённая Эя, поворачивается, приоткрывая дрожащие от страха губы, чтобы закричать, но видит перед собой лицо Птаха и спасительно бросается к нему: - Птах, дорогой! А ты не птица? - недоверчиво убирает она перья с его лба.
- Нет. Но, одухотворённый вчерашними чудесами, уже летаю! - как руки протягивает он к ней крылья. Которые, тут же подхватываются потоками воздуха, дующими из глубины коридора и уносящими его в проём. Здесь, используя силу натяжения держащей его бечевы, он взмывает, разворачивается в сиянии лучей и, паря во встречных потоках, опять возвращается к Эе. Она, успев со всех сторон разглядеть слаженность его птичьей красоты и совершенство полёта, ещё больше беспокоится: - Птица, а ты мой Птах?
- Да, дорогая! Твой, но уже не тот Птах, который мечтал, но не умел летать. - опять страстно протягивает он к ней свои крылья, которые подхватывает ветер. Однако Эя успевает сделать это быстрее ветра.
- Не улетай! - хватает и удерживает она его.
- Но ветер уносит меня! - смеётся Птах. А руки Эи скользят по его оперению.
- Ветер становится мне не другом, а разлучником. Но я всё равно не отпущу тебя! - скользя по крыльям, находит она под ними и сжимает его ладони.
- Но душа моя рвётся летать! - невольно простирает Птах крылья и ветер подхватывает их.
Эя же, опять, первая успевает ухватить обеими руками юношу за шею: - Вот и пусть летает с ветром! А ты оставайся со мной!
- О-о! - трепыхается Птах-птица, - Вы растерзаете меня! Ветер вывернет мне руки, а ты задушишь.
- Да! А потом, как ты голубке, вдохну тебе свою душу! - ещё сильнее прижимает к себе и целует она его, не придавая значении тому, что у неё на губах до сих пор ещё сохранились капли голубиного молочка.
- Ах! - ощутив волшебный вкус этого молочка любви, взбудоражено дышит и глядит Птах на девушку, - Что это такое?
- Это любовь! И она сильнее любых из ветров! Попробуй, улети! - чарующе и испытующе глядя ему в глаза, разжимает Эя свои объятия.
- Ветер тут же подхватывает Птаха. Он ретиво упирается в этой борьбе стихий. Но и он и ветер, кажется, удивлённо замирают, когда слышится смех Эи. Которая, ухватив привязанную к юноше бечеву, вращением своего тела наматывает её вокруг своей талии и подтягивает к себе пленённого таким образом Птаха, - И так будет всегда, любимый! - страстно прижимает она его к себе, - Парить будешь не в воздухе, а в моей, земной любви!
- Не получается. - пытается отшутиться Птах, - Крылья неудержимо распахиваются ветром. И хвостовое оперение, удерживающее ноги в полёте, не позволяет стоять на них на земле. А как птица, сидеть на лапах, сложив крылья, я ещё не учился.
- Я научу! И со мной, дорогой, сидеть на лапках, со сложенными крыльями, привыкнешь! - лукаво улыбаясь, успокаивает его Эя, подтягивая к себе всю длину соединяющей их верёвки, и твёрдо наступает на неё ногой.
А он, распахнув душу и крылья для объятий,  вместе с ней приподнимается ветром, над землёй. И с радостным возгласом: - Ага! Теперь не я, а ты привязана ко мне! - они вместе, в своём порыве, взлетают, захваченные, вдруг усилившимися, порывами ветра.
Но, испугавшись, и не имея сил удержаться у него на груди, Эя хватается за верёвку и по ней спускается на землю.
- Ага! - оказавшись в безопасности, задорно вскрикивает она, - Да, мы с тобой связаны одной верёвкой. Но запомни, конец её у меня, на земле! И ты мой! Не отпущу, никому не отдам! - не отпуская бечевы, упирается Эя.
- Тогда ты полетишь со мной! - кричит ей Птах. - Ведь мы вчера приобщились к духу природы.
- Я бы душой и хотела, но боюсь! И отец не пустит! - оправдывается Эя.
- Значит, отпускай, иначе я унесу тебя!
- Значит, не балуйся и опускайся, иначе ветер унесёт тебя!
- Не улетишь!
- Не удержишь!
Так, под напором и опекой ветра, полушутя, полусерьёзно, борются и единятся души и существа молодых людей. Пока, в этой игре, Эя, оглянувшись в темноту коридора, а Бьерд, паря на выходе из проёма, и глянув вниз, под уступ, не увидели нечто такое, от чего испугано заметались.
Птах начал судорожно махать крыльями и стремиться вернуться в коридор. Но не мог, так как, удерживающая его верёвка ослабевала. И ему, что бы ни рухнуть вниз, приходилось, всё время, натягивая её, удаляться и подниматься выше, видя Эю, испуганно бегущую за ним к краю уступа. А она, безуспешно попытавшись подтянуть к себе Птаха и понимая, что теперь его спасение в том, чтобы он отлетел подальше, бежала к выходному проёму, стремительно разматывая верёвку. Пока, в этом взаимном стремлении помочь друг другу спастись, она не подбежала к краю уступа. Где, ахнув, увидела внизу, своего, вернувшегося с охоты отца. А он, с высоты своего полёта, увидел бегущих  из коридора за ней, надзирателей, готовящихся по команде отца схватить её.
Таким образом, здесь, на краю природного и человеческого, земного и сверхъестественного миров, сошлись страсти любви и ненависти. И начали меряться силами.
- Схватить обоих! - кричит рабовладелец охранникам, - Вертопраха в кандалы! Курицу в клетку!
  - Не троньте её! - кричит сверху Птах. Он упорно пытается спуститься к земле. Но натягиваемый ею шнур, всё время держит его против ветра, который уносит к верху и не позволяет опуститься вниз, - Эя, не губи себя, отпусти меня! - самоотверженно просит он её. Видя, как на самом краю уступа, охранники всё ближе подступают к ней, что бы схватить девушку и отобрать у неё шнур, к которому привязан Птах.
- Птах, любимый! Если они поймают, то погубят тебя! А если я отпущу верёвку, то, не привязанный к земле, ты разобьёшься, как все твои птицы! Что мне делать? Как спасти тебя? - обречённо стенает Эя, отбиваясь от охранников.
Обитатели посёлка, побросав свои работы и хлопоты, сбегаются к центру поглядеть на чудо, и обсуждают невидаль:
- Птах воплотил мечту предков и улетает!
- Это духи птиц, прилетавших сюда, дали ему свои силы и теперь забирают с собой!
- Не улетай! Как мы будем без тебя?
- Гляди, его привязали и держат! А он всё равно улетит!
Рабовладелец, раздражённый медлительностью надзирателей на уступе, командует им: - Быстрее хватайте её! А этого я ощипаю здесь!
- Охранники бросаются к Эе, но она не сдаётся и отбивается от них. Пока они в пылу борьбы не обнаруживают её исчезновение с уступа и из их рук.
- Ах!!! - проносится по толпе, которой до этого не было видно происходящего на уступе. А теперь, будоража воображение собравшихся, над их головами взмывает человек-птица, с привязанной к нему девушкой.
- Смотрите, он выкрал Эю и уносит с собой!
- Это она всё время бегала к нему, а теперь он улетает, а она не отпускает его! - спорят обыватели.
- Он теперь перетаскает всех наших девушек! - визжат и бросаются прятаться девушки.
Птах, с высоты своего полёта, видит как Эя, спасая его от охранников и, не выпуская связывающей их нити, срывается с уступа. Он сотрясается от гула толпы внизу, неизбежности краха и напряжения всех своих сил. Чтобы, буквально вгрызаясь и цепляясь за воздух, удержаться в вышине и не разбиться с Эей, которая, уцепившись за нижний конец бечёвки, мужественно, став живым противовесом, удерживает его в полёте. И Птах совершает свой подвиг неукротимости и самоотверженности, побеждающих силы земного тяготения и человеческой ненависти. Удивительно точно и явственно почувствовав силы воли и усилия духов ветра, для поддержки и опоры на них, он, сливаясь с ними в едином духовном порыве, смог удержаться, парить и возноситься в потоках ветра.
Рабовладелец, в полном охотничьем снаряжении восседающий на коне, под уступом, в начале испугался за свою дочь. Но затем приготовился эффектно и назидательно для всех, принять её к себе на руки, когда она опустится на верёвке, Что бы затем расправиться с ветреным рабом, после плачевного завершения их воздушных забав. Но, вопреки его ожиданиям, Эя не свалилась с неба ему на руки. Почти попав в них, словно дразнясь, она пронеслась мимо отца над землёй, держась за верёвку, на другом конце которой Птах парит в уносящих их потоках воздуха, над головами сородичей, уже не забавляющихся, а потрясённых происходящим.
- Летит! Летит соколик! - несётся со всех сторон.
- Эя, остановись! Отвяжись от этого ветреного духа! Где ты будешь жить с ним на небесах? На ветру пройдёт вся твоя жизнь! - кричит рабовладелец, догоняя, но не доставая до неё, - Птах, брось эту вертихвостку! Женщины, это обуза и ещё никого до добра не доводили! - попутно наущает он юношу.
- Ой-ой-ой! - вдруг опять разносится по толпе. И все, вертя головами, стремятся выяснить причину беспокойства.
- Он вовсе не человек и не птица! А дух, летящий в ущелье духов! - звучит предположение того, почему направление полёта Птаха изменяется в сторону обрыва и пропасти.
- Это он шаманит, завладевая вашими душами! А управляют им духи ветров, без которых он бессилен! И они направляют его и вас не к свободе, а в пропасть! - угрожающе предупреждает рабовладелец.
Эя, обвязанная верёвками, беспокойно суетится, заглядывая вниз, вперёд и пытаясь привлечь внимание увлечённого полётом Птаха. Но, к своему ужасу, она всё более убеждается, что их неуправляемо и неотвратимо несёт к пропасти. Тогда вместо озорства и паники, она начинает решительно освобождаться от верёвок, разматывая которые, она опускается к земле.
- Птах! Ну, хватит, опускайся! Нас несёт в пропасть! - кричит ему Эя. Цепляясь уже не за воздух, а за землю. И, подтягивая бечеву, стремится направить полёт в безопасную сторону.
- Что ты делаешь? - кричит ей Птах. Почувствовавший облегчение в своём полёте, но вновь ощутивший противоборство воздушных стихий, принявшихся возмущённо трепать новоявленного пернатого неслуха, захотевшего летать так, как ему, а не ветру угодно, - Прекрати своевольничать, ветер рассвирепеет! - сердится он, глядя на самоуправство своей подруги.
- Не я, а ты своевольничаешь со мной! А сам безвольно несёшься с ветром в пропасть! - укоряет его Эя, - Но я удержу тебя! - упираясь в землю, продолжает она сдерживать его.
- От чего? От свободы и воли моего духа? Почему? Ведь ты любишь меня?
- От того, что из раба и человека, ты становился любимым мной человеко-птицей. А теперь превращаешься в птице-человека. Но мне страшно, что будет с тобой и со мной, когда ты, как тебе хочется, станешь птицей! Но я не допущу и не пущу тебя! - упав, волочится Эя по земле, но не отпускает привязанной к нему верёвки.
- Потому, что ты любишь в нём раба, как голубя в клетке! - догоняет её отец и, ожидая, когда она отцепится, скачет рядом с ней, - неволя смертельна для любви. А свобода губительна для любовников! Берегитесь безрассудства, впереди пропасть! - яростно призывает он её образумиться.
- Не опущусь! Пока ты со мной, я и над пропастью полечу! - надрывая силы, взмывает Птах на крыльях любви, ветра и свободы.
- Не отпущу, пока я с тобой! - умоляюще противится ему Эя.
Тогда блеснул клинок. И разрубленная рабовладельцем бечева, со звоном и стоном окружающих, разрывается. Отец, соскочив с коня, подбегает к дочери, удерживая её на самом краю обрыва.
- Что ты наделал! - содрогаясь от ужаса, спрашивает она.
- Разрубил связывающий вас узел! - выкрикивает отец.
- Нечеловеческой любви!... - порывается Эя броситься и схватить удаляющийся от неё, вместе с Птахом конец разрубленной бечевы. И содрогается на плече отца, преградившего ей путь в пропасть.
Птах, целеустремлённо, мужественно взлетевший и увлечённо парящий над земными и человеческими страстями, неожиданно для себя, оказался, захлёстнут ураганом сил и воли этих стихий. Который, разорвав земные и человеческие взаимосвязи и пределы возможного, своим шквальным порывом забросил его, в вожделенную для него, высь устремлений. Но где всё сущее на земле потеряло для него свою сущность. А свобода стала настолько безудержной, что любые устремления теряют смысл, когда их ничто не сдерживает. И Птах оказался вознесён всевышними силами на вершину своих вожделений. Где, однако, не только стремиться уже не к чему, но и держаться не за что. Разве что лететь, как птице... То есть Птах, собрал все возможные силы, знания и волю, что бы взлетев, освободиться от земных тягот. И как ему показалось, осуществил это! Однако на самом деле, лишь оторвался от земных привязанностей. Но не улетел в небеса, а отринутый ими, теперь падает обратно, на землю. Потому что, как оказалось, небо и свобода манят, но не удерживают беглецов. А земля возвращает себе всё сущее.
И настало мгновение нестерпимого ощущения полной свободы, на самом деле оказавшейся пустотой. Всесилия вседозволенности, оказавшегося бессилием беспомощности. И неукротимости полёта, завершающегося безудержностью падения. Когда ничто не удерживает там, где нечем и не за что зацепиться. Что бы остановить мелькающую круговерть происходящего. Остановиться у черты обрыва, где замерли отринутые им земные страсти и лица людей. И превозмочь неотвратимость пропасти земных и человеческих страстей и устремлений, при их нечеловеческом стремлении к сверхъестественности своих свобод.
И наступил миг, когда воля Птаха, использующая все свои, земные и небесные силы, что бы вознести его ввысь, оказалась бессильной перед волей воздушной стихии, управляющей всем сущим в ней и не терпящей чьего либо своевольства. И оторванная от земных связей, человеческая сущность Птаха, отчаянно борясь с низвергающими её силами, обессиленная и истерзанная ими, безудержно рухнула в бездну пропасти стихий.
               
                *  *  *

Здесь, в ущелье преломлённых скал, лучей и теней света, звуков эхо и отзвуков тишины, обрывок связующей нити чьих-то земных страстей и устремлений, измочалено колышется, зацепившись за ветви деревца, укоренившегося в расщелине скалы. Другой конец бечевы свисает вниз и перевязью на бездыханной груди, держит на весу тело огромной птицы, с запрокинутой головой и безжизненно распростёртыми назад крыльями. Птица мерно покачивается в потоках воздуха, восходящего от, струящейся по дну ущелья, реки. Поскрипыванием, трущейся о дерево бечевы, нарушая тишину этой пропасти покоя, упорядочивающей суетность всех других миров. И потому, принимая на вечный покой неведомую залётную птицу, созданную и низвергнутую сюда духами иных стихий. Но цепляющуюся за свою жизнь бечевой. Толи обуздывающей её в прошлой, толи оставленной кем-то, для связи той и этой жизни. Духи обрывают и её. Отколовшейся от скалы, при раскачивании дерева, каменной глыбой, нацеленной, при своём падении, на висящую под ней птицу.
Но жизнь, наверное, есть везде, где есть, борется и тянется к ней сущее. Потому, не смотря на волю духов ущелья, дух дерева, самого занесённого сюда и неимоверными усилиями цепляющегося за камни и свою жизнь, сорвался со своего места и ринулся на спасение жертвы произвола духов стихий, для умножения жизни обитателей ущелья духов. В результате дерево, не имея других возможностей помочь птице, вместе с глыбой сорвавшись со скалой, при своём падении дёргает за бечеву и в последний миг успевает отдёрнуть птицу в сторону от выступа скалы, куда с треском рушится глыба и, переворачиваясь, летит вниз. А дерево падает на дно ущелья, потянув птицу за верёвку к себе и приняв её в спасительное лоно своей кроны. Каменная глыба, прогрохотав по выступам скал, приземляется в реку на дне ущелья, обдав водой всё вокруг и распростёртую на ветвях на спине птицу. Которая, вздохнув, пытается встрепенуть крылья, а затем поднимает голову.
Очнувшись, таким образом, после случившейся трагедии, Птах, ещё даже не осознаёт, где и что с ним происходит. Но он, инстинктивно и безуспешно попытавшись встать или поднять намокшие крылья, осматривает себя и окружающее. Затем он, подняв одно крыло и перевалившись на бок, сводит крылья, освобождая привязанные к ним руки.
А, распахнув нагрудное оперение, садится, отвязывает ноги и, обхватывая, сжимая голову, шепчет: - Я жив...
Вставая, Птах оглядывается на распростёрто оставшееся лежать птичье оперение и ощупывая своё тело, приходит в себя: - Я спасён?! - а, оглядев высящиеся вокруг утёсы и солнце над головой, он, вдохнув в полную грудь, торжествующе потрясает руками и кричит,  - Я, с-во!!! - упиваясь громогласным эхо. Но вдруг, остановленный, сковывающей его грудь и движения, верёвкой, осекается. И шёпотом, - бо-ден... - заканчивает он со спазмом голоса и души, охваченной осознанием того, что там, наверху, услышат его крик и опять закуют в кандалы, - Я чудом спасён, но не свободен. Я был окрылён и взлетел, но не улетел! - опять обхватывает он голову руками, и в изнеможении трясёт ею, вгрызаясь, в ставшую ненавистной ему, бечеву.
Люди на верху обрыва уже расходились, трагически и досужее, сочувственно и насмешливо обсуждая произошедшее, когда по ущелью разнеслось эхом: - Я-я-я! С-ва-а-а...
- Душа отлетела...
- Свободен!
- Я с вами! - каждый по-своему услышал и понял смысл донесшегося до них, крика  души Птаха
- Что бы и духа твоего, пернатого, здесь не осталось! - вырвав из рук дочери обрывок бечёвки, бросает его в пропасть рабовладелец, сердито пнув ногой, лежащий на краю обрыва камень. Он, покатившись вниз, сбил более крупный, а тот в свою очередь, глыбу, обрушившуюся вниз с содроганием земли под ногами собравшихся.
Долетев до дна ущелья, камни падают рядом с Птахом. Он торопится побыстрее уйти от устрашающе нависшего в вышине края обрыва и осыпающегося с него камнепада. А потом, с остервенением отбрасывает разорванную им верёвку, ранее связывающую его с тем, ненавистным миром рабства. И бросается прочь, подальше от него и своего рабского прошлого.
*  *  *

Несколько дней и ночей Птах пробирается по дну ущелья. В начале с радостной надеждой. Но чем дальше, тем с большей безнадёжностью и тревогой ища выход из этой пропасти обречённости, для низвергнутых в неё из других миров.
Здесь встречаются и удивительно сосуществуют все виды растительной и живой природы. Заброшенные сюда судьбой, они оказываются в условиях, существенно отличающихся от привычных и обычных для них. Тут отсутствуют духи стихий, а есть лишь духи их обитателей. Поэтому здесь нет губительных ветров, наводнений, пожаров. Но нет и того количества простора, воды, воздуха, света, что бы в них могли развиваться сильные и всесильные властители этих миров. Которые, оказавшись здесь, не задерживаются, а побыстрее выбираются из пропасти. И даже не спускаются сюда за добычей.
Потому, что ущелье представляет собой каменную пропасть, на скалах которой ютятся редкие низкорослые кустарники, так как более массивные тут же обрушаются. А на дне, где собирается достаточное количество плодородной почвы, влаги и кустарников, если и появляются высокорослые деревья. То, при отсутствии закалки в соперничестве и борьбы с воздействием природных сил, они вырастают недоразвитыми переростками и обрушаются под собственной тяжестью. И всё это сваливается на самое дно, где властвует стылость мглы и разложения в прах сущности жизни.
Почему? Потому, в пропасти остаются лишь те, кто не может из неё выбраться, и обречён на существование в этом отдалении от всего мира. Но ого вовсе не затруднительно для них. Не требует крайнего напряжения своих сил, что бы выжить в противоборстве с всесильными представителями природы, отсутствующими здесь. А создает, пусть невольную, но если с этим смириться, то вполне благоприятную жизнь. А она порождает безволие, мельчание сути и сущности запропастившихся здесь, обитателей, становящихся никчемными и ничтожными.
В начале с любопытством и недоумением, а затем все, более тревожно вглядываясь в жизнь ущелья, Птах понимает и удручается тем, что свобода, как и сама жизнь здесь, немочные. И он, брезгливо вглядываясь в склизкую мглу безжизненности ущелья, и воодушевлённо всматриваясь в синеву небесных просторов, возмущённо взывает к всевышним силам, об их равнодушии к жизни ущелий.
Но тут же убеждается, что ущелье, это пропасть раскола, в противодействии стихий земли, воды и воздух. А если, какая либо из них, проявит свою волю и вторгнется сюда, то она становится злонамеренной для обитателей ущелья, обрушая на них губительные камнепады и паводки, создающие пологие спуски и террасы. Которые, тут же заселяются существами, не ужившимися на земных просторах владений всесильных, но успешно тиранящих и истребляющих, доступных здесь, слабых и немощных, обитателей ущелья. В чём он и убеждается, когда, в поисках выхода из ущелья, поднимается к одной из таких террас.
Здесь он встречается с группой полуразбойников или полукочевников. Которые, видимо после удачной вылазки на плоскогорье, возвращаются в своё становище, с добытыми там, скотом, оружием и одеждой. Птах, распознав в них свободных людей, с радостью бросается к ним. Но останавливается, когда видит, что они, отнюдь не дружелюбно, бросаются ловить его. Только отменная смекалка, сила и ловкость юноши, позволили ему отбиться от первых нападавших и скрыться от остальных преследователей в ущелье. Где преследовать его они не стали, крича вдогонку: - Иди ты в пропасть! Либо сам вернёшься, либо сдохнешь там!
Избегая облавы и обрушений камней, вымещающими свою ярость, преследователями, Птаху пришлось спускаться вниз, используя укрытия и террасы, по которым он стремится, как можно быстрее, уйти в сторону от разбойников и камнепадов. Потому на дно ущелья он спустился уже далеко и ниже того места, с которого накануне поднимался. Здесь Птах, к своему удивлению, видит, что ручей, после впадения в него притока с этой террасы, превратился в полноводный, бурно стремящийся поток. С обширной заводью. В которой он обнаруживает залежи сплавленных сюда стволов деревьев.
- Ха-а! Это подарок судьбы! - радостно вскрикивает Птах, от озарившей его идеи. Тут же берётся перебирать, скреплять брёвна. И после круглосуточной работы, у него получается плот.
Радость надежды и довольство собой переполняют его, когда он, налегая и загребая, приспособленным под весло шестом, с привязанными на концах лопастями, выводит плот из заводи, отдаваясь воле могучей стихии и устремляясь вниз по реке. Дух буйства и неукротимости природы передаётся Птаху, когда, словно сливаясь с мощью и потоками реки, они раздвигают незыблемость скал, переваливают глыбы и переваливаются через каменные препоны ущелья. От растрёпанного речными порогами плота, вскоре остаётся лишь несколько брёвен. Но, искусно балансируя на них, порой оседлывая и используя шест, как двухлопастное весло, юноша ловко и азартно мчится по стремнинам реки. Порой утёсы смыкаются над головой и стискивают русло, закручивая и перекручивая упругие струи до предела напряжения их сил. Когда гул воды, дрожание скал и вибрация воздуха сливаются в сплошной грохот неистовствующих стихий, аккампанирующих воплям безудержности Птаха. В которой, он воспринимает всё нарастающий шквал страстей не угрозой и опасностью, а раскрепощённостью и испытанием его воли, в гармонии с духом свободы.
И кажется, что дух этот, восхищённый упорством и неимоверными силами тела и духа юноши, неистовым слиянием воли стихий и человека, в конце концов, решил наградить его упоением полной свободы. Когда, вдруг раскрылись стены и беспросветные своды ущелья, а потоки воды мириадами брызг взметнулись в разверзшемся пространстве, образованном расступившимися в круг скалами, охраняющими это чудодейство природы. Здесь, над бездной, поглощающего потоки воды, марева, поднимается драгоценно блистающее, словно хрустальное зарево. Венцом которого, освящающим это таинство, сияет, опирающаяся на горные хребты радуга. А куполом бесконечной высоты храма, простирается небо, с животворно вершащим это действо солнцем.
Стремящаяся к полной свободе, суть всего сущего, до этого лишь переполняющая Птаха, теперь, на одном выдохе души, вообще, полностью высвобождается. Ему  кажется, что вместе с потоком воды, он сам распадается и преобразовывается в единородную природную стихию. В которой он - частица её духовных порывов. Но, помимо сверхъестественной восторженности происходящего, сознание ошеломляется трагизмом обречённости. От того, что вырвавшись с потоками воды из тисков ущелья, он, вместе с водопадом реки, обрушивается со скал в бездонную и безнадёжно губительную бездну, неотвратимо раскрывающуюся под ним, в облаках восходящего к верху тумана и водяной пыли.
Поражённый безумностью порывов своей души и предыдущей катастрофической попыткой юноши взлететь над своим земным предназначением, его разум, со стоном: - Допрыгались! Долетались! - вдруг истерически хохочет, - С небес, да в пропасть! Теперь - в пучину! Чтоб не харахорился! - когда видит, что Птах бессознательно, по-птичьи, словно крыльями манипулирует оставшимся у него в руках шестом, оперённым вёсельными лопастями. И, сложив ноги в виде птичьего хвоста, пытается в последний миг своей земной и человеческой жизни, прежде чем отлетит душа, полетать с ней. А душа его, то решительно выпрыгивает за пределы неволящего её существа, то трепещет, как у выпавшего из гнезда неоперившегося птенца. Но, словно сговаривается с духами стихий и чувствует, созданную ими опору, для заменяющего крылья шеста с лопастями на концах. В среде, настолько уплотнённой туманом и брызгами воды, что их восходящие потоки уравновешивают силы падения человеческого тела и создают чудесное явление невесомости. Душа так же, почти по-птичьи, ощущает и безошибочно находит потоки сил и вихрей этой стихии, где она вольна парить, управляя телом, крыльями и наслаждаясь полётом.
Так наступил и длится этот миг свободного полёта души Птаха, окрылённой, поддерживаемой, влекомой и возносимой духами стихий. При крахе естественных представлений разума о сути происходящего - сверхъестественного, для него, действия сил природы. В их водовороте, человеческое существо, в начале обречённо сжимается в бездыханный комок. Затем оно замирает во взвешенном, обморочном состоянии. И, наконец, встревоженное неестественной длительностью и ожиданием исхода своего рокового мгновения, эфемерностью опоры, сил и пребывания в неведомом доселе - невесомом состоянии мира. И тогда, вышедшие из оцепенения, его сознание и воля, проносясь сквозь пелену хлестающих по лицу брызг и, застилающего взгляд тумана, со вспышками озарения вокруг и в себе, будто перевоплотившись, вдохновляются, воодушевляются живительными порывами сил природы и души Птаха, послушно, легко и радостно воспаряясь вместе с ней.
На гребне такой волны, порыва своей души, и благоволия к нему всемогущих стихий, Птах, с виражами и кульбитами восторга, опускается в преисподнюю этого чудодейства природы. Вернее срывается с заоблачной, призрачной выси и, с воплем неизведанности, вонзается в облака тумана. А под ними, внизу кипит или, как, трагически устрашая сознание, констатирует разум, зловеще бурлит чрево всепожирающего монстра природы. Кажется, что именно здесь он переваривает сущности всех стихий и изрыгивает их дух, устремляющийся прочь и сеющий ужас перед всевластием владыки.
Душа же Птаха, напрягаясь звонко натянутой струной, улавливает гармонию танца вскружившихся сил. Что бы ни упасть и не выпасть из их хоровода, а на одном дыхании и возгласе головокружительного восхищения, почувствовать поддержку заботливых друзей, принимающих её в свои объятия.
От таких терзаний и метаний своей души и тела, очнулся Птах уже после того, как завершил своё парение в кружащих и поддерживающих его облаках бурлящих потоков воздуха, плотно насыщенного частицами воды. Но он опять, не рухнул в пучину, а всего лишь перенёсся в стремительно восходящие потоки воздуха и капель воды. Которые, отбросив в сторону, заменяющий крылья и ненужный теперь шест, смягчают его падение в воду. Вхождение в которую, так же становится не крушением, и даже не нырянием, а погружением в, теперь уже водную среду, насыщенную и бурлящую мириадами вырывающихся из неё пузырьков воздуха, которые, упруго сдержав силу его падения, выталкивают Птаха на поверхность и поддерживают на плаву.
Только теперь, когда терзания и страхи завершились обретением покоя, Птах осматривается по сторонам и, со свойственной ему любознательностью, пытается понять, что же произошло? Наказание его воли? Испытание его сил? Или высвобождение его души? В какой, иной мир его занесло: подземный, подводный или поднебесный? Когда он нёсся, падал, парил, что творилось с ним? Если разум и душа, наперебой, каждый по-своему, трактуют диковинные приключения. Которые, как всегда у него, бывают связаны с чудесами. И что самое интересное! В начале и сверху они кажутся таинственными. А изнутри и в конце, оказываются простыми и естественными.
- Но для понимания и полезного использования сверхъестественности, необходимо, прежде всего, - делает Птах про себя вывод, - иметь в себе достаточно сил и организованности, воли, разума и души, что бы успешно находить и проходить этот путь. На нём тебя всегда подстерегает крах. После которого, тяжко, но нужно перестраивать себя, для продолжения пути. А в награду за это - победа. Но только тогда, когда это победа не над кем-то или чем-то, а  - над собой! Как возвышение над всем, и, прежде всего - своим сущим!
- Наверное, всё-таки, это проявление благоволия судьбы и всевышних сил, - убеждается он, вглядываясь, как над его головой, сверху-вниз обрушаются чудовищные потоки воды. А вдрызг разрываясь в воздухе, они образуют, теперь уже состоящий из капель воды, сплошной поток, словно ствол или рукав, соединяющий воздушную стихию с водной и бесконечно погружающийся в воду. В нём частицы воды, наверху вобравшие в себя энергию солнца, опускаясь вниз, отдают её обратно, излучая через следующие за ними сверху капли.
И получается невообразимая картина, скрученных в огромный жгут, нитей жизни, держащих и соединяющих собой, воздушную стихию с. водной. Он безостановочно и бесконечно сверху-вниз уходит в воду. Но световые волны по нему устремляются снизу-вверх. И таким образом он, одновременно таинственно и естественно, воплощает в себе единство и неразрывность, бесконечность и вечность движения разных и противоположных, но взаимосвязанных в этом процессе, природных  явлений.
И это тем более поражает воображение, когда Птах, вглядывается в глубину дальнейшего движения этого столпотворения природы. Где, падающие сверху капли воды, растворяются в ней. А пузырьки воздуха, теперь уже своим подводным потоком, устремляются к верху. И, вырываясь из воды, увлекают с собой новые брызги и частицы  влаги. Под воздействием солнечного тепла, ещё стремительнее взмывающие в воздушную высь.
- Что бы затем выпасть дождём, вливающимся в жизненный круговорот природы! - мысленно рассуждает Птах, разлегшись на поверхности воды. И не замечая, как течение относит его по лагуне, на расстояние, с которого не только сверху, снизу, но и сбоку - во всей своей красе он может созерцать водопад, в котором только что побывал.
- И меня судьба тоже включила в него, что бы я со всех сторон и изнутри увидел и понял это чудо! А кто его творит? - озадачивается он, - Воздух. - полной грудью вдыхает и выдыхает он, удовлетворённый совпадением его умозаключений с мнением души.
Однако разум тут же добавляет, - Но вода, так же властно увлекает его с собой. Что бы затем вместе с ним вознестись ввысь, при этом, создавая облака и ветер, который будет переносить их. Хотя в воздухе лишь переносятся, возносимые облаками и выпадающие из них дождями, потоки воды. Своим, а не воздушным движением, создаёт вода в нём дух и силы ветра. Которые, в свою очередь, не только переносят облака, но выполняют в природе всю другую, подвластную и посильную им работу.
- Так ветры живут своей жизнью, хотя и рождённой стихиями воздуха и воды, - с новым пониманием взаимоотношений стихий, заключает для себя Птах.
Но, глядя в ослепляющее его солнце, тут же сомневается в этом, - А ведь, если бы солнце не нагревало и, превращая в пар, не поднимало воду в воздух, ничего этого и не было бы?! Так значит творцом всех этих сил и духов, является солнце!? - озаряет его догадка в видении основ и вершин мироздания.
Хотя тут же следует новое сомнение: - А если бы не было стихии скал и земли? В чём, как и для чего бы всё это могло осуществляться и существовать?... Земля - владыка всего сущего! - с вопросом, перерастающим в убеждение, отмечает он, бросая взгляд на проплывающие мимо скалы. И тут же спохватывается, что течение, пронося его через горловину бухты, выносит в открытое море. - Как же я без земли?!... - инстинктивно, словно крыльями, взмахивает он руками, опомнившись от того, что начал погружаться и наглотался воды.
Откашлявшись, он рачительно подбирает проплывающий невдалеке от него шест с лопастями. А затем оседлывает, преданно сопровождающее его, его же бревно, с возгласом - В каждой стихии нужно иметь свои силы, что бы управляться с ними в природе стихий! - загребает он к берегу. Но течение безудержно увлекает его вдаль от берега.
- И почему человек не стихия или хотя бы сила одной из них? А бессильное существо, обречённое безвольно подчиняться их воле! Ну, что тут делать, если мы всё время в круговороте каких-то сил и духов? Ещё не хватало познать всю бездонную глубину моря! - в сердцах злится он на себя, окружающее и даже отбрасывает в сторону, бесполезный теперь шест.
- Думать! - твердят, толи разум, толи воля.
- Довериться духам и воспользоваться силами стихий! В них я чувствую сейчас движение духов ветров! - ощущает он призывы души.
- Собраться всеми своими силами! - приходит к выводу сознание.
И Птах, спешно выловив отплывающий от него шест, обрадовано разматывает с бревна, видимо сохраняемый для него судьбой, кусок верёвки. Привязывает к бревну шест и, сняв с себя одежду, изготавливает примитивный, но спасительный для него косой парус. И теперь, ловя парусом, ветер и осваивая мореходное искусство, он воодушевлённо устремляется к берегу.
Однако, через некоторое время своего безмятежного плавания, радость Птаха омрачается. Когда, улавливая направление ветра, он обнаруживает, застилающие горизонт и наступающие на него со стороны моря, тучи.
Душа, а вернее, всё существо Птаха, измотанное перенесенными испытаниями, застонало и даже заскулило, от своей обречённости и беспомощности в очередной стихийной катастрофе. Тем более, когда порывы ветра и волнение моря настолько усиливаются, что стихии солнца, света, земли, отступают и исчезают в сплошной мгле. А бушующие волны, разметают и поглощают в бездну всё и всех, имеющих смелость или неосторожность оказаться в этот момент не в своей стихии.
Но, не смотря на то, что кажущаяся безнадежность его положения и неотвратимость трагедии, парализует волю, Птах уже не впадает в панику или бессмысленность своих надежд и устремлений к спасению, когда волны яростно швыряют и непременно норовят утопить, его на своём бревне с мачтой.
 Быстро оглядевшись в непривычной для себя среде, задумавшись и стремясь понять движущие ею и порождаемые силы, он ловко перевязывает шест, из вертикального, в крестообразное - горизонтальное положение. Теперь шквалы ветра не опрокидывают его с бревном. И избавившись от воздействия, разъярённо рыскающих вокруг, духов ветра, можно и успокоиться, в ожидании окончания шторма. Но Птах, по-птичьи скукожившись, на перекрестии плота, задумчиво и отрешённо осмысливает суть происходящего, как часть  уже понимаемого им, всеобщего взаимодействия сил и стихий:
- В чём предназначение человека? - спрашивает он сам себя. - Который живёт на стыке всех стихий, не являясь существом ни одной из них. Мы пользуемся плодами природы или, это она позволяет использовать её плоды и силы, для поддержания и усиления человечества? Ведь духи стихий благовольно предоставляют в наше пользование ещё и волю своих существ и тварей, которые, оставляя свои обиталища, живут в человеческом мире. О! - вдруг осеняет его. - Мы - это мир человека! - восклицает и радуется он своему открытию. Но тут же задумывается: - Однако, мы изгои, беглецы или рабы стихий? Которые изгнаны, сбежали или прячемся от господства их воли там, где каждая из них не всевластна. А, оказавшись в любой из стихий, без спасительного вмешательства других, мы гибнем от возмездия за своеволие или стремление проникнуть в их суть.
- Мы всюду влекомые и гонимые... - устало заключает воля.
- Мы созданы из элементов всех стихий. Поэтому, своим разумом стремимся охватить и поработить весь мир! - утверждает разум.
- Мятущиеся, ищущие и обретающие счастье, лишь в той стихии, дух которой судьбоносно живёт в каждом из нас! - мечтательно вздыхает душа.
- Потому человек везде и всегда, влекомый и гонимый, мечтающий и мятущийся, бунтующий против сильных и тиранящий слабых! - пытается сознание осознать происходящие в нём процессы.
- В поисках своей свободы! - взвивается воля.
- Своего господства! - поправляет её разум.
- Сча-с-тья!... - наставляет всех душа.
- У-ф-ф! И сколько же, чего ещё, предстоит пережить, что бы разобраться с вами, в себе и в этом мире! - с тревожным предчувствием грядущих терзаний, усмехается Птах, своим сознанием улавливая силы и обширность, своих - внутренних, и внешних противоборств этого мира.
Но оно же, быстро осмотревшись вокруг, подсказывает ему, что пора вновь собираться всеми своими силами, что бы ни стать жертвой волн. А они уже набрали такую мощь, что грозят перевернуть и разметать плот его спасения и независимости от своеволия стихий. Но море, привыкнув беспрекословно поглощать, всё и вся со своей поверхности, словно удивляется строптивости и находчивости Птаха и ещё больше усиливает шквалы своего натиска. А что бы сломить его волю, стихия, на гребнях волн, проносит мимо большую, пустую глиняную амфору. Будто нарочито демонстрирует ему, что, вот мол, какое это прекрасное, плавучее создание человека. Но оно утонет в морских волнах, так же как и сам человек, не сумев воспользоваться этим средством спасения. Однако юноша, изловчившись, тут же направляется к нему, что бы привязать к бревну и тем самым увеличить плавучесть своего плота.
Хотя это оказывается не простой задачей, потому, что волны почти заполнили амфору водой. А вылить воду из амфоры, плавающей в воде, оказывается невозможно. Не говоря уже о волнах, которые постоянно захлёстывают и наполняют её до того предела, когда она вот-вот, не смотря ни на какие усилия Птаха, утонет.
- Ух-ха-ха! - словно хохочет стихия, - Тебе она послужит, не средством спасения, а наглядным примером того, как я расправлюсь с ним! Тем более с твоим утлым плотиком и с тобой!
- А может быть... - осмысливая происходящее и следующее за ним будущее, думает Птах. – Всё дело в том, что стихии воздуха, огня и земли, послали ему амфору для спасения, но не согласовали это с духами воды, а тем более яростного шторма.
Однако, глядя, как волны расправляются с амфорой и готовятся приняться за него самого, Птах понимает, насколько безнадёжно для него противостоять или спасаться в буйстве и противоборстве стихий, которые не терпят этого и разрушают любое постороннее своеволие. А значит и ему нужно находить способы взаимосвязи с их силами и согласия с духами.
И Птах производит, на первый взгляд, необъяснимые действия. Он всё-таки не даёт амфоре утонуть, и удерживает возле себя, на плаву, этот подарок судьбы, возблагодарив землю, огонь и человека, создавших её, а ветер и волны, за то, что принесли ему это средство спасения.
Затем он пробирается с ней к одному из концов шеста. Там, зачем-то, перевязывает вёсельную лопасть перпендикулярно той, что на противоположном конце шеста, да ещё и на некотором удалении от острия шеста. Оказывается затем, что бы вставить этот конец в горловину сосуда, и привязать шест к горловине амфоры. Теперь Птах полностью затопляет амфору. Она медленно погружается, увлекая за собой, привязанный к ней конец шеста и поворачивая вокруг своей оси бревно, к которому привязан этот шест. Второй конец шеста, при этом, поднимается к верху.
Таким образом, получилась, теперь уже вертикальная, конструкция с плавающим бревном и крестообразно привязанным к нему шестом. Верхний конец шеста, со своей, вертикально поднятой вёсельной лопастью, становится небольшим штормовым парусом, выдерживающим любые шквалы стихий.
И если до этого, при горизонтальном перекрестии бревна и шеста, Птаху всё время приходилось, распластано цепляясь, держаться за него, что бы ни быть смытым волнами. То теперь он может прочно стоять, держась за эту мачту, и даже в штормовых условиях, не спасительно цепляться за бревно, а успешно управлять своим судном и плаванием. Свободно регулируя для этого, высоту и направление паруса, да и само направление движения судна, подводным рулём. Который, впрочем, будучи прикрепленным, к подводной части шеста, перпендикулярно парусной лопасти, сам всегда направляет плавсредство с учётом направления ветра и паруса.
Амфора же, привязанная к шесту под водой, стала прекрасным килём и инерционным стабилизатором, не позволяющим волнам, не только опрокидывать и швырять, но даже и раскачивать бревно, которое, как поплавок, всегда устойчиво держится на поверхности, перпендикулярно вертикальной оси шеста.
Главная же невообразимость непотопляемости этой, придуманной Птахом, конструкции, состоит в том, что, опущенный под воду шест с амфорой, становится опорой, проникающей в глубинные слои водной стихии, не подверженные поверхностным ветровым волнениям.
Или же, когда поверхностные волны являются выплёскиваемыми на поверхность, волнами сил морских глубин, то они, поднимаясь к поверхности, своей глубинной волной поднимают на поверхность, вначале находящуюся в их глубине амфору и прикреплённое к ней бревно, только затем - массу воды, штормящую уже ниже, находящегося выше неё Птаха на бревне. И он мерно, устойчиво раскачивается, опускается и поднимается на волнах, но вне досягаемости их губительных сил. Которые, так же как и сознание Птаха, с удивлением воспринимают это необычное для них проявление сверхъестественной гармонии взаимопонимания душ и взаимодействия сил человека и стихии.
Такое ощущение, не паники или победы, а достижения гармонии с силами природы, особенно радует и вдохновляет Птаха. Когда он, не смотря на сверхпредельное напряжение своих возможностей, возвышает волю за пределы сознания, где она руководствуется не разумом или инстинктом, а духовными озарениями интуиции, начинает чувствовать истинное значение и блаженство свободы. В первую очередь от своей и окружающей стихийной ненависти и стремления к порабощению всего и вся.
И кажется сама природа, возрадовавшись этому, прерывает свистопляску стихий и наполняет воздух благостью умиротворения. А оно раздвигает шквалы между уходящим к берегу и наступающим от горизонта бураном, со стороны которого, сверкая в косых лучах, пробивающегося через тучи солнца, показывается и спасительно движется в направлении Птаха, парусное судно.
- Это судьба посылает мне испытания и спасения в стихиях жизни! - восторженно кричит он и машет руками, привлекая к себе внимание спасителей.
На судне же царит невообразимая паника спасения от преследующего их урагана, в которой ужас разметает людей в разные стороны ещё более, чем стихия.
- Наступает мёртвая зыбь, чтобы приготовиться к смерти перед убийственным ураганом! - обречённо бросают свои дела большая часть моряков и, не смотря на угрозы других своих сотоварищей по несчастью, молятся богам о своей душе после смерти.
- Боги дают нам время принести им жертвы! И если промедлим, погубят всех! - начинается определение и погоня за жертвами.
- Немедленно ставить полный парус, что бы впереди урагана убежать от него! - командует хозяин, плетью подгоняя рабов на мачты.
- В этом штиле парус бесполезен. А с наступлением урагана, он тут же погубит нас! Все на вёсла! - командует воинский начальник и с другой стороны загоняет рабов вниз.
- Закруженные штормом, мы не знаем, где находимся и куда нам бежать! - мечется кормчий по всем сторонам, окутанным тучами и туманом, - Боги, подскажите путь спасения!
И вдруг наступает тишина оцепенения и онемения паникёров. Они бросаются к борту и видят среди, зыбко сутулящихся после первого шквала, и собирающих силы для последующего урагана волн, Птаха, на едва касающемся бурунов бревне. Рассекая воды уходящим вглубь шестом и возвышаясь на привязанном к нему и парящем над морской стихией бревне, он сверхъестественно мерно и уверенно движется подводными силами.
- Посланец богов! Спаситель, пришедший перенести нас по воздуху! - ошеломлённо глядят на него мореплаватели и молитвенно умоляют о спасении.
При приближении к судну, глубинные волны магически поднимают перекрестие бревна до уровня его борта. И Птах, со своей стороны восторженно удивляющийся своему спасению, ступает на палубу, усыпанную тут же павшими ничком, несчастными и боготворящими его мореходами.
- Владыка! Мы целуем стопы твои, приведшие тебя к нам! - бросается хозяин - рабовладелец целовать ноги Птаха.
- Меня всевышним велением привели к вам духи стихий! - до сих пор не веря в чудо, осматривается он среди них.
- Ах!!! Ты сын всевышнего бога, которого духи носят на руках! - раболепски поднимают и несут его к почётному ложу, - Мы возблагодарим тебя за снисхождение к нам! - тащат ему моряки подарки и, дополнительно к ним, даже снимают с себя драгоценности.
- А остальное, от меня, воздадим на берегу! - хитро щурится хозяин.
- Но всё, чего хочу, умею и имею, я делаю своей душой, разумом и руками! - пытается освободиться Птах.
- Ты попал в надёжные руки! Тебе больше ничего не надо делать! Только укажи! Скажи мне... - вдруг заговорщически наклоняется к нему рабовладелец. - Что сделать, что бы мне спасти себя? - умоляет он о своём, насущном. Но, спохватившись, не забывает и о вожделенном. - А ещё победить всех моих врагов, которые у меня все, кого я знаю. И пленив их рабов, править всеми! И всем миром! - входя в раж, выкрикивает он, - Как ты! Или вместе с тобой, когда спасёмся. Твоё волшебное бревно выдержит двоих, или ты понесёшь всё судно? Жалко бросать товары, а главное рабов. Или мы их на цепи поведём  за собой?
- Я ни кем и ни чем не правлю. - возражает Птах,  - А лишь направляю силы своей души и разума на согласие и взаимодействие стихий.
- Да? - удивляется рабовладелец, - Только и всего? И твоих сил для этого достаточно? И не нужно ни колдовства, ни заклинаний! - смекает он про себя. И подозвав надзирателя, даёт ему какие-то распоряжения.
- Да! - искренне подтверждает юноша. - Требуется лишь свобода взаимодействия моей души с духами стихий.
- О, это моя стихия! - хлопая Птаха по плечу, приходит рабовладелец в возбуждение, - Если для сотворения чудес, тебе нужна лишь свобода, то мне и не к чему задабривать богов. Когда достаточно лишь пленить тебя, и чудеса будут твориться по моей воле, позволять их тебе или нет! - смотрит он, как надзиратели, набросив канат на бревно, пытаются подтянуть его к борту. Но, так и не преодолев строптивого сопротивления удивительного бревна на шесте, сами подтягиваются и привязывают к нему судно.
- Но, если я не захочу, вы окажетесь в проигрыше и будете бессильны. - противится Птах.
- Нет! Я не буду умолять тебя о пощаде и помощи. И я не собираюсь ублажать твою душу! - хохочет он в ответ. - Ведь у меня предостаточно сил и средств для того, что бы порабощать не только человечество, но и все те стихии, до которых я смогу теперь добираться, через тянущиеся к собственному спасению, твои душу, разум и руки, скованные и подвластные мне. - толкает он Птаха в корабельную темницу. Но сам, споткнувшись, едва не падает туда, так как судно содрогается первыми шквалами урагана.
 - Это боги разгневались и шлют духов стихий за нашими душами! - панически бросаются мореходы на палубу ничком.
- Освободите свои души от рабства и ненависти! - поучает их Птах, - Иначе, борясь с вашим злом, духи стихий погубят и вас.
- Ха-ха! Как бы не так! Спасая себя, скотина спасает хозяина! Всех гребцов приковать к вёслам! - надменно хохоча, командует рабовладелец и обращается к Птаху, -  Вот и пришли твои стихийные друзья. Теперь, спасая тебя, они спасут и нас. Или ты вызволишь нас, вызволяя себя! Тебя куда привязать, под днище? Что бы ты вынес судно. Нет, ты дружишь с водными духами, сбежишь с ними! - размышляет он, - На мачту тебя, к ветрам! Если и сорвёшься оттуда, то только в наши лапы или в пучину. А утихомиришь их и выберешься из урагана, только вместе с нами! - толкает он его на мачту.
И здесь, в новом круге урагана терзаний и испытаний, существо Птаха уже привычно и сосредоточенно сжимается. В комок, укрепляемый волей до несокрушимости внешними силами. Устремлениями из их сокрушительного хаоса, не паническим бегством преследуемого беглеца, а стоическим преодолением их злобности. Вознесением в сферу, где обитают и действуют не силы борьбы, а их воля, управляемая духом свободы стихий, свободным от сил и страстей зла их околоземного противоборства. При этом разум и душа Птаха целенаправленно изучают и изыскивают благодатность доброжелательности, а сознание - недосягаемость злонамеренности происходящего. Пока он, взбираясь по мачте, выбирается из хаоса, захлёстывающих палубу судна, взаимозлобствующих природных и человеческих сил и страстей.
Птах так же отмечает про себя, что, видимо воплощая скрытый смысл своего природного и человеческого предназначения, мачты судов имеют именно ту высоту, которая возможна, допустима и целесообразна для них. Как подтверждение существования и сути духа созидательности природы, который всегда возвышается над противоборством взаимопорабощающих сил, движущих всё сущее на земле. Когда, взобравшись на самую вершину мачты, он вдруг ощущает, что оказался на высоте не доступной ни человеку, ни воде. Здесь стихия воздуха. И тут его вдыхают духи ветров, от чего вокруг наступает полная тишина и безвоздушный покой. А затем, отсюда видно, как они выдыхают упругие струи воздуха на поверхность воды, создавая шквалы волн и захлёстывая ими судно. А так же срывают и переносят над морем облака брызг и тумана, сгоняя и взбивая их вместе с воздухом, что бы затем отправить в небесную и солнечную высь. Но всевластие царящих здесь сил, не только не ужасает или страшит, а возносит к восприятию свысока происходящего внизу хаоса и безудержности ярости борьбы взаимопорабощающих сил. Здесь явственно ощущается вдохновение бескрайним и безграничным могуществом  простирающихся вширь, в глубину и ввысь, основополагающих природных стихий и их сил. Тут, в пробивающихся через грозовые тучи, всевышне умиротворяющих солнечных лучах, вспыхивает озарение надежды благополучного исхода трагедии для тех, кто стремится быть выше потасовок и бесчинства страстей. И Птах наполняется этим озарением всесветного и всемогущего вседержавия природы, в котором парит его душа.
А между тем, для мечущихся внизу людей, неудержимо стремительно наступает роковой исход их сражения с бурей.
На судне, пытаясь сотрясти мачту, в неё вцепляется, поверженный злобой и страхом рабовладелец, взывающий к Птаху: - Куда мы мчимся? Когда же и где будет конец этому светопредствавлению?
- Скоро, у берега! - отвечает Птах.
- А-а! Наконец-то! - прерывая его, радостно кричат все внизу.
- Конечно! - соглашается он с ними, но уточняет, - Где одни силы канут в бездну, а другие вознесутся в высь!
- О боже! Я не хочу ни туда, ни туда! Я хочу остаться с судном и на судне! - истерично суетится и вопит рабовладелец. - Скажи, что мне делать?
- Выбрось за борт награбленное имущество и освободи рабов! - назидательно звучит сверху спасительная воля Птаха.
- О, ты ангел моего краха! - приходит тот в бешенство, - Это богатство недостойных его! Ценой моей, но оказалось их жизней, оно стало моим достоянием! А теперь я должен выбросить его и сделать ничьим, сам, становясь ничем?! Эти рабы, оказались недостойны свободной жизни, и закованы мной в неволю. А теперь я должен дать им волю, лишить за всё это меня жизни, и стать свободными?
- Цена любого богатства - жизнь! Но ценнее и выше них - свобода и воля к жизни! - кричит Птах на судно, - Будьте разумны и достойны этого! Вберите в себя волю стихий! Бросьте и сбросьте с себя груз рабства и станьте свободными!
- Но на судне наступает апогей паники. Когда одни безвольно ожидают смерти, а другие мечутся, в злобной неразрешимости выбора между богатством, жизнью и смертью. По мере же приближения к земле, клокочущее водно-воздушное месиво ещё выше и сильнее вздымается перед скалистым берегом, преграждающим эту свистопляску. И теперь Птаху, со своей вышины видно, как судно обречённо несётся ветрами и волнами, к бурунам подводных скал.
- Спасай себя! - из последних сил кричит Птах вниз, - Выбрасывай всё за борт! Тогда облегчённое судно проскочит скалы!
- Нет уж! Сам я спасусь, вместо тебя! - безумно скалясь, рабовладелец бросается на бревно с шестом и перерубает, удерживающий его канат, - А ты, с судном, проскакивай через скалы! И я соберу своё богатство на берегу!
Последними аккордами буйства природы, звучит гром небес, перекрывающий грохот прибоя. В отблесках молний, Птаху видно, как об скалы, вдребезги разбиваются  амфора и днище судна. И всё это, вместе с сокровищами и их владельцем, разметают набегающие с моря и отражённые берегом, шквалы волн. А Птах, положившись на их сверхъестественное благоволие к себе, даже не успевает опомниться и подумать о том, что же будет с ним. Тогда как мачта, с Птахом на её вершине, упруго прогибается назад, при ударе судна. А затем, стремительно распрямляясь, как катапульта, швыряет его вперёд. Сама, с треском, разрушаясь после этого. Получив такой неимоверный толчок и ускорение, Птах, инстинктивно, спасительно сложившись птицей, стремительно пролетает над прибрежными скалами и сквозь бурлящую мглу прибоя, тормозясь в ней. А приземляется он уже на песчаной полосе, между свисающими над ним береговыми утёсами и торчащими из воды скалами. Окатываемый волнами, которые, смягчив удар, приняли его на себя, а теперь приводят в чувство и перекатывают по песчаному плёсу дальше, на безопасный берег.
С радостным удивлением, почувствовав под собой земельную твердь, Птах вскакивает и осматривается. Он весь ещё весь сотрясается, шквалом пережитых волнений внеземных стихий. Но его уже обуревает и захлёстывающей страсть скорейшего восхождения к просторам и радостям земной жизни.
Утром он взбирается наверх обрыва. Теперь уже уверенно и сноровисто преодолевая себя и, казавшиеся ранее неимоверными, трудности, опасности стихийных бедствий и испытания судьбы, он полной грудью вдыхает воздух свободы и, с пьянящим воодушевлением надежд, устремляется, в туманную дымку степной дали.
Но радость его скоро сменяется новыми испытаниями и тревогами. Когда, по истечении первого дня пути, под палящим солнцем, он, измученный жаждой, обессилено смотрит и видит вокруг только бесконечную безжизненную пустыню, но падая и вновь поднимаясь, упорно движется вперёд. И однажды, очнувшись от изнеможения: - О чудо! - видит он вдали шлейф пыли, несомненно, оставляемый кем-то, движущимся по выжженной степи. А затем различает караван. И собрав свои последние силы и волю, Птах устремляется навстречу надежде.
Тем более, что на пустыню опускаются сумерки. И он, одержимо бежит за караваном, боясь потерять его из виду. Но, всё- таки теряет, в наступившей темноте. Не только караван, но и надежду. Не только на свободу, но и на возможность выжить в бескрайних просторах этой бесконечной пустыни жизни. По которой он мечется в ночи, оставшись без дальнейшего направления своего движения и пути спасения. Зато, каково было его ощущение счастья и благосклонности судьбы, когда в темноте он увидел спасительные огни!
Когда Птах, обессилено, добрёл до огней, то даже на последний, радостный к ним рывок, у него уже не было мочи. И он, едва уловимой тенью, приближается к ночному бивуаку каравана. Где у костра, отдыхая и жизнерадостно насыщаясь питьём и пищей, расположились путешественники. Рядом с ними, полукругом размещены лошади и повозки, из под которых, при приближении Птаха, выскакивает свора собак. И они злобно набрасываются на него. Следом за собаками бегут вооружённые стражники. Юноша взывает к ним о помощи, но они хватают и тащат его к костру, выясняя: - Ты кто? На вид беглый. А по повадкам, вроде бы, не раб.
- Я... Я... - задыхаясь от усталости и растерянности, пытается Птах объяснить своё появление здесь. А скорее всего он судорожно пытается сообразить, что объяснять их предводителю. Который, подойдя и окинув его взглядом, пинком отгоняет в сторону охранников. А беглеца зуботычиной валит на землю.
- Ты - никто! Кем бы до этого не был. Потому что, свободу и волю может иметь лишь тот, кто может отстоять их или избежать рабства. Но ты бессилен, а я всемогущ! Вместе со всеми заковать и на рынке продать! - командует он охранникам. И они тащат его в полукруг телег. Где, под охраной собак и стражников, находятся рабы, скованные и связанные одной верёвкой.
- Пока вяжите, а я за кандалами! - толкает охранник Птаха к надзирателям. А сам удаляется к костру, готовить кандалы и заклёпки.
Эти надзиратели, проклиная темноту и беглых рабов, отправляются к телегам перерывать скарб в поисках верёвки. А Птах, с грустной усмешкой, вспоминает назидание своего рабовладельца, о судьбе беглецов, обречённых на рабство. Но, утолив жажду, имеемой у рабов водой, он включает силы своего разума и воли, для избежания нового порабощения. При этом он машинально теребит, опоясывающий его, обрывок собственной верёвки, которым он привязывался к мачте. И тогда, моментально выйдя из задумчивости, он немедленно пускает его в ход.
А потому, когда надзиратели вернулись, то обнаруживают новоявленного раба уже связанным и привязанным к общей верёвке. Удовлетворённо хмыкнув, что кто-то нашёл бечёвку и связал новенького, не дожидаясь его, старший надзиратель, оставляет караульного на посту, а сам отправляется к костру, готовить заклёпки для заковывания кандалов. Оставшийся надзиратель, в темноте начинает пересчитывать рабов и для этого вступает в их круг. Но выходит из круга уже Птах, облачённый в плащ, шлем и вооружённый копьём надзирателя. Он вдоль ряда телег, мимо собак, принимающих его за надзирателя, подбирается к перевязи лошадей и отвязывает одну из них.
В это время старший надзиратель, позвякивая кандалами, подходит к группе рабов. Махнув рукой на то, что в темноте не обнаруживает своего караульного, он сам находит крайнего, связанного верёвками раба, и набрасывает ему на шею ошейник. Однако, наклонившись в темноте для его закрепления, он с воплем: - Сбежал! - поднимает тревогу.
Первыми по тревоге срываются с мест и начинают беспорядочный лай, дремлющие до этого собаки. Птах, вначале замирает, а затем осматривается по сторонам, что бы уяснить обстановку. Но лошадь, испуганная поднятым шумом и бегущими в их сторону стражниками с горящими головешками, вырывается и мчится прочь.
- Вон он! Лошадь понесла его к дому! Догнать!!! - орут все вокруг, спешно расхватывают лошадей и бросаются в темноту, вслед, ещё более обезумевшей от этого, лошади.
Птах выбирается из-под телеги, где пережидал темноту. И видит опустевшее стойбище, разбросанный впопыхах костёр, с подбирающими остатки пищи, собаками, и сбившихся в кучу рабов, позвякивающих от страха кандалами. Сейчас самое время воспользоваться отсутствием охраны и ринуться наутёк. Но он, преодолев свой порыв, бросается к обездоленным собратьям по рабству, что бы освободить их. Однако с другой стороны живого круга рабов, появляется, оставленный в становище, старший надзиратель. Он гораздо старше Птаха, грузный и слабее него физически.  Поэтому, в целях своей безопасности, прежде всего зовёт к себе собак. Но те не могут оторваться от еды.
Тогда он, с угрозами жесточайшей расправы с беглецом, а по возвращении остальных надсмотрщиков, и его казни, надзиратель требует от него немедленно бросить копьё и сдаться. Сам при этом, стараясь держаться на удалении от противника.
- Нас не устрашить расправой! - кричит Птах в ответ и потрясает копьём. От чего стражник шарахается в сторону. - А страшнее смерти за свободу, только смерть в рабстве! Будем свободны от страха перед палачами и их оковами! - взывает он к рабам и вонзает копьё в звенья, связывающей рабов цепи. Копьё застревает в ней. Хотя несколько звеньев со звоном разрываются и освобождают рабов.
- Мы рабы... А в рабстве, всё-таки лучше умереть своей смертью, чем от меча палача... - сокрушаются безвольно сгрудившиеся невольники.
- А-а, вот оно что! - вскрикивает надзиратель, - Я, старый коршун, думал, что ты, молодой ястреб, мечешься в поисках славы и смерти? А ты, голубок, ещё неоперившийся птенец. Борешься за жизнь и свободу от хищников! Вертопрах! Я изжарю тебя на вертеле! - взбешённый собственным хищным инстинктом и, видя, как юноша не может освободить копьё из кольца цепи, бросается он на свою жертву.
Теперь Птах, увидев, что даже освобождённые им рабы, используют свою свободу только для того, что бы, топча всех остальных, забраться в центр кучи. И он, безоружный, теперь сам вынужден, бегая вокруг рабов, избегать ярости и оружия надзирателя.
Неизвестно, когда и с каким исходом, завершилась бы эта круговерть. Но, вдруг, перекрывая крики противников, стенания рабов и возню дерущихся за пищу собак, по пустыне и душам собравшихся, прокатывается ужасающий вой шакалов. Они, сопровождая караван, видели как основные вооружённые силы покинули стойбище, но днём нападать на него не решались. А под покровом ночи нетерпеливо бросаются поживиться лёгкой добычей.
- Вот теперь, юнец, ты поймёшь! Что, для беззащитных, рабство - это единственный способ своего спасения, когда рабовладельцы борются друг с другом за власть и свою жизнь! - оставив Птаха, бросается надзиратель готовиться к обороне. Хотя это больше походит на поиск убежища. Что, как убеждается он, практически здесь невозможно. Так как надёжных, высоких и недоступных для шакалов, укрытий, на стойбище посреди пустыни, просто нет.
- Давайте, все возьмём по горящей головешке и встанем кругом! - сообразив, предлагает Птах свой вариант защиты от хищников, - Единственную лошадь, для сохранности, а собак, для отражения нападений хищников, поставим в центре.
- Нет, нет! - шикают на него рабы, - В куче, хотя бы те, кто в центре и под низом, останутся живыми, пока надзиратель расправится с хищниками. А иначе все погибнем!
- О, как здорово! Вы сами всё уже и придумали! - подбегает к ним надзиратель, успевший напялить на себя все возможные, найденные им доспехи и обвешаться арсеналом оружия, - Скорее веди сюда лошадь! Будем сражаться с шакалами за свою жизнь! - командует он Птаху. И тот, довольный, что принят его план обороны, моментально забыв о вражде с жестоким противником, бросается за лошадью.
И вот он уже возвращается в круг, держа лошадь под узду: - Я её не стал распрягать из повозки. Авось пригодится!
- Ты так обо всём заботишься, будто и действительно пригодится! - смеётся надзиратель, - А мне это сейчас сгодится! Как и ты с рабами. Ну-ка, спины подставили! - кричит он, взбираясь по спинам рабов, и взгромождается на лошадь, - И прочь, на круги своя! - размахивает он нагайкой.
Рабы пугливо раскручивают спираль своей цепи. А надзиратель, в центре живого кольца, стягивает его за концы, связывающей их верёвки.
- Но ты говорил, что, защищая свою жизнь, спасёшь и их! - возмущается Птах его вероломству.
- Конечно, так и будет! - самодовольно осматривается надзиратель с высоты своего положения, - Только делаю я всё руками и силами рабов. Тела которых, защитят меня и тех из них, кто останется в живых.
- А я-то думал и хотел... - с отвращением отворачивается юноша от него.
- А вот ты, ветреная башка, всё равно будешь спасаться. Только, если не хочешь быть с рабами, то вместе с собаками, будешь драться за свою жизнь с хищниками. Не допуская их ко мне и рабам.
- Но ведь я могу! Только всем нужно!... - не унимается он в своих намерениях.
- Никто уже ничего не сможет! - обрывает тот его, - А тебе нужно побыстрее собирать вокруг себя собак! Что бы они, под твоим предводительством, спасая себя, защищали тебя! Да вот уже все вокруг нашего балагана и собрались! - показывает надзиратель на, горящие в ночи  глаза приближающихся шакалов, и тени мечущихся собак, - Ату их! - черенком нагайки выталкивает он Птаха из своего круга.
Собаки, почуяв свою брошенность перед силами яростных хищников, огрызаются на них, но жмутся к человеческому кольцу. Однако надзиратель свирепо отгоняет их прочь. И собаки, потеряв, в предстоящем сражении, надежду на взаимовыручку с людьми, разрозненно бросаются искать самоспасения в темноте.
Птах, в это время, подтаскивает к кругу людей охапки горящих головешек.
- Давайте вооружимся и отгоним их хотя бы этим! - кричит он надзирателю, - Берите, защищайтесь! - настаивает он на своём, и пытается вручить головешки рабам.
- Не сметь! - орёт и размахивает нагайкой надзиратель, - Мы только привлечём внимание шакалов к себе! Да ещё и не известно, против тех хищников или меня, используют рабы это оружие. Мне моя жизнь дорога! А ты, за свою дурость, славу или жизнь, сражайся вон там! - показывает он на уже рыскающих в становище хищников, - А заодно, отвлекая их на себя, будешь спасать рабов.
- Видите, никто самих себя, нас не спасёт! - ещё более настойчиво стремится юноша вооружить рабов головешками.
- Мы боимся!... - безвольно опускают руки рабы.
- Кого? Звери должны нас бояться! - негодующе взывает Птах.
- Боимся его... - пугливо косятся невольники на надзирателя, - Потому что, такие как он, страшнее зверей. Ведь звери, если и убивают, то ради своей жизни, и что бы насытиться. А человеко-звери, ради наживы. И ненасытны в своей жадности! Они убьют тебя и каждого, кто не станет их рабом, и не будет бояться их.
- Я не могу понять и смириться с этой нечеловечностью! - отрицательно трясёт Птах головой.
- Нет, это мы для них – не люди которых они боятся, а животное стадо, добыча, которой наверное для всех и стали… - пытаются объяснить ему свои жизненные истины, умудрённые рабством невольники. - А если ты не хочешь быть таким как мы, как все? То знай, что в человеческом обществе, каждый, будучи сам собой, только сам за себя! И сражаться тебе теперь, против всех.
- Конечно, за человечность!
- Но чем сильнее своих врагов, становится победитель, тем страшнее и губительнее для всех и всего человеческого, он становится.
- Таким я не буду и не стану!
- Станешь! - усмехается раб. - Но не долго будешь! Потому что найдутся, ещё более дерзкие и сильные, которые убьют или поработят тебя.
- Но моя душа никогда не смирится с этим! - решительно восклицает Птах.
- Бороться с этим бесполезно. Потому что сам станешь таким же. А вот избавить от этого, став выше всего человеческого, может твоя душа! Если высшие духи и силы позволят и помогут ей возвыситься в своих устремлениях.
- Эх, и то, правда! Держись душа! - вскрикивает Птах, обуреваемый неистовством борьбы против сил зла. От того, что не имеет достаточных для борьбы собственных сил. И бессильный поднять против зла тех, кто всепожирающе порабощён им. И потому, пышущий яростным огнём своей души и головешек в его руках, он бросается на приближающихся шакалов.
- Ты куда, остановись! Пропадёшь, там же звери! - пытаются остановить его рабы.
- Звери могут убить, но не отобрать мою жизнь и волю! Ведь вся наша жизнь – это извечный, смертный бой за свободу! А цена победы – сама жизнь! - ещё решительнее устремляется он вперёд.
Собаки, огрызающиеся, но преследуемые смыкающими свой круг шакалами, почувствовав нечеловеческую ярость в человеке, который сам бросается, вместе с ними, а не ценой их жизней, бороться с врагом, мгновенно признают в нём достойного вожака и объединяются под его началом. Начинается яростная схватка, в которой собаки встречают и сковывают борьбой нападавших шакалов. А Птах, освещая и отбиваясь от нападавших, факелом в одной руке, другой, вооружившись подобранным копьём, поражает хищников.
Таким образом, защитники, воодушевлённые слаженностью своих сил, неистово громят противников. Но они, наверное, потому и называются шакалами. Что, встретив сильную волю и организованную силу, не стали наращивать свой натиск на них. Не теряя своих сил и времени, оставив необходимое количество зверей для сковывания сил храбрецов, нападавшие основной своей массой бросаются на кучу безвольных и беззащитных жертв.
Надзиратель, с лошади, копьём отгоняет от себя, жмущихся к нему рабов и нападавших на них шакалов. Он неистово кричит в темноте. Но больше всего сердце Птаха пронзают крики обречённых рабов. И он бросается к ним.
- Не дай попортить рабов! Бей, отвлекай шакалов! - кричит надзиратель ему, - Наши всадники уже возвращаются! Я уже слышу их топот и вижу огни!
Птах, в минутном замешательстве выбора смерти в рабстве или в сражении за свободу, бросает мятущийся взгляд в непроницаемую ночную мглу своего будущего.
- Не гляди и не надейся сбежать! - возвращает его к действительности окрик надзирателя. - А за каждого, покалеченного зверями раба, ответишь своей шкурой!
- Значит, путь к свободе лежит через сражение за неё... - скорее себе, чем надзирателю отвечает Птах, глядя на рассекающий тьму лунный луч надежды, устремлённый к нему, и устремляющий его душу к небу. Но упирающийся и высвечивающий в его сознании, человеческую трагедию и звериную сущность, происходящего на этом пятачке бескрайней пустыни жизни и беспросветности её судьбы. А потом, вдруг, охватывающий его яростным озарением, видения подлинного звероподобия рабовладельца человеческих душ и жизней, возвышающегося посреди этого месива крови, боли и ненависти. И Птах яростно устремляется смести это мерзкое препятствие с пути к свободе.
Теперь уже с тыла разя хищников, он с собаками повергает их в панику. Но шакалам бежать некуда. И они ищут спасения от его гнева, внутри живого и безопасного для них кольца трусливых людей, прорывая его. Рабы в ужасе шарахаются в стороны. Надзиратель остервенело, тянет за связывающую их верёвку и размахивает копьём, заставляя рабов сомкнуться и защищать собою его. Когда шакалы бросаются, но безуспешно отскакивают от него, всего защищённого латами.
- Зверюга! Дерись со зверьми, а не с людьми! - негодующе кричит ему юноша.
В ответ на это надзиратель в ярости нацеливает копьё в Птаха, который своим копьём отбивает его. Но так как оно у него гораздо короче вражеского, то не может им дотянуться до противника.
Тогда он с криком, - Ты и сам падёшь от оков рабства! - хватается за опутанные вокруг торса надзирателя концы сковывающих рабов цепей и верёвок. Юноша с силой дёргает за них и стаскивает надзирателя с коня, в гущу шакалов, сбившихся в круг, под натиском собак.
Лошадь, взбешённая происходящим, встаёт на дыбы. Но Птах успевает схватиться за узду и запрыгнуть на неё со словами: - От страха и беззащитности перед одними хищниками, будем не метаться к смерти от других, а собирать своё число и волю для борьбы! - и с этой высоты воочию увидев стремительно приближающиеся к ним огни и тени всадников, заключает, - А вместе, мы - сила! Прорвёмся и будем свободны! - нагнувшись с лошади, выдёргивает он меч из ножен лежащего на земле надзирателя, придавленного весом доспехов, страхом за свою жизнь и запутавшегося в связывающих рабов цепях и верёвках. Птах начинает кромсать их мечом, с возгласом: - Ну, вот вы и свободны к бою за свободу! Сдвигайте телеги и вооружайтесь! - призывает он.
- Мы... Мы... - растеряно озираются рабы.
- Нужно торопиться! Рабовладельцы уже рядом! - торопит их Птах.
- Да?! - почему-то обрадовано, оживляются невольники, - И шакалы сразу разбегаются! Значит, мы ещё успеем!
- Не бежать, а сражаться! - рассержено одёргивает он их.
- Мы ещё успеем собрать объедки! - бросаются, большинство рабов, собирать, разбросанные по стойбищу, остатки пищи.
- Мы ещё успеем скрыться! - безоглядно исчезают в темноте самые обезумевшие от отчаяния. И слышно, как их тут же, в темноте, терзают хищники.
Всё это, сверху увиденное Птахом, поражает его!...
Он отчаянно обхватывает и стискивает свою голову руками. В наступившей вдруг тишине и призрачном свете луны, оглядывается на надзирателя, вприпрыжку бегущего по степи, навстречу своему войску. На шакалов, озлобленно и трусливо покидающих поле сражения. И на рабов, сварливо дерущихся за объедки и давящихся ими. Затем руки его бессильно опускаются... Но тут же в сознание юноши врывается топот, гиканье, мчащихся по его душу поработителей, и скуление собак, взывающих к нему, своему вожаку.
- Вы уже ничего не успеете... - последний раз оглядывается Птах на рабов, - Потому что никогда уже не сможете собраться с силами собственных душонок и духа природы! - трогает он лошадь. И видя, как собаки, оставив объедки рабам, собираются вокруг него, по товарищески улыбается им: - Который влечёт и ведёт нас к свободе! - дружно, все вместе, следуют они в ночную мглу пустыни.
И вот, в пустынной безвестности пути и своего будущего, измождённые ночной борьбой, но натужно устремлённые вперёд, движутся Птах, и рядом с ним - конь, уставший, но подбадривающий его ото сна покусыванием за ухо. А вокруг - собаки, охраняющие их и отпугивающие ночных хищников, рыщущих вокруг, в ожидании обессиления своей добычи. Однако, не смотря на это, не только Птах, а и все следующие с ним, теперь уже не беглецы, боязливо оглядывающиеся назад, а соискатели удачи и счастья, с надеждой вглядывающиеся вперёд. Вот и сознание Птаха, встрепенувшись, гулко стучит в висках, когда за горизонтом забрезжили первые утренние лучи солнца.
- Свет! Свет!!! - вскакивает Птах на возок и пританцовывает от радости, - Позади - темнота и рабство, а впереди - солнце и свобода! - воодушевлённо погоняет он лошадь и кличет собак за собой.
Возникший при этом, отдающийся в висках и ушах, гул внутреннего напряжения, в начале воспринимается Птахом, как наплыв радостного возбуждения. Но он переполняет его и уже не оглашает, а оглушает своим шквалом вздымающихся в воздухе страстей. Птах, оглянувшись на доносящийся лай собак, видит, что самые молодые и щенные, оглядываясь и скуля, спешно догоняют его. Суки, пропуская их за свои спины, группируются, и в тревожном ожидании готовятся к защите потомства. А матёрые кобели, с грозным лаем устремляются в стелящуюся за ними предутреннюю мглу. И с высоты повозки, в лучах поднимающегося солнца, теперь и Птаху видно, что к ним мчится конный отряд преследующих его рабовладельцев, с разносящимся вокруг топотом лошадей и грозным гиканьем всадников. Пока Птах обдумывает пути и способы своих спасительных действий, лошадь, так же подхлёстываемая шквалом тревог, встаёт на дыбы и несётся вперёд, инстинктивно спасая себя и наездника от грозящей им опасности. Да и как ещё можно спасаться в пустыне от преследователей? Только вперёд - к свету и туманно высвечиваемой на горизонте, по всей видимости, лесной полосе. Но верховые всадники скачут гораздо быстрее и уже настигают повозку.
- Ха-ха! - злобно потешается, поравнявшийся с Птахом, старший надзиратель, - Ты же знаешь, что от меня и рабской судьбы не убежишь! Твои кандалы заждались тебя! - отцепляет он от седла и угрожающе потрясает цепью с ошейником, - Стой, лучше остановись! Иначе тебя теперь не продадут и не засекут, а отдадут на растерзание дикарям и зверям на цирковой арене! - кричит надзиратель. И видя, что тот и не собирается сдаваться, выплёскивает всю свою злость, замахиваясь ударить раба ошейником на цепи.
Но Птах уклоняется от удара. А цепь с ошейником, со всего маху, ударяет по крупу лошади. И она, захрапев и взвившись, безумно несётся вперёд, спасительно отрываясь с Птахом от преследователей.
Однако вдруг, лошадь шарахается в сторону и едва не переворачивает повозку. А Птах с возгласом: - Не успели оторваться от зверей, как вот они и дикари! - видит, как от полосы мглы, впереди, отделяется и мчится навстречу им ещё один отряд воинственных всадников.
Так, посреди утренней умиротворённости природы, разворачивается очередная драма страстей. В которой лошадь безумно несётся вперёд, с едва удерживающимся на возке Птахом. И настигающими его, с одной стороны - рабовладельцами. А с другой - дикими кочевниками, по-звериному злобными и по человечески изощрёнными, в использовании разума и сил природы, для утоления своей шакальи - человеческой хищности. Им, в их жизни, не нужны ни рабы, ни скарб, ни драгоценности людей, бесполезные для дикарей. Всё своё они имеют только на себе и в себе. Где главным достоянием являются жизни и, устрашающие других, шкуры и черепа жертв. И этим они вздымают вокруг себя ураган, не только пыли, ярости и страха, а всепожирающего, смертельного ужаса.
Тем более, что с их стороны, погоня рабовладельческого отряда за повозкой, выглядит как охота за добычей. И добычей, конечно же, представляющей значительный интерес, если охотники, через всю ночь и пустыню, преследуют её. Потому варвары с диким азартом мчатся к ним, что бы наброситься на дарованную судьбой добычу.
Преследователи, при виде оголтелых дикарей, приходят в замешательство о смысле и опасности своих дальнейших действий, теперь связанных не только с поимкой беглеца, сколько со схваткой с, превосходящими их числом и яростью, варварами. С которыми, - думают они, -  конечно, лучше будет расправиться, когда те увлекутся дележом поклажи, из захваченной ими повозки.
Однако рабовладельцы не учли, что для нападавших представляет ценность отнюдь не повозка, с каким-то скарбом, а их великолепные латы, шлемы, оружие и, конечно же, кони. Поэтому варвары, пропустив повозку с Птахом через свои ряды, бросаются громить и грабить отряд рабовладельцев. Собаки, мечущиеся между сражающимися всадниками, и бессильные предпринять, что- либо для спасения Птаха, вымещают свою злость на шакалах, отгоняя их от кровавой тризны.
От ужасного лязга металла, воплей, стонов людей и храпа боевых коней, лошадь Птаха ещё безумней и быстрее мчится прочь. Но, пока одна часть варваров завершает разгром рабовладельцев, другие бросаются за повозкой. Они что-то кричат на понятном только им языке, машут руками и преграждают путь, всячески останавливая повозку. А когда преследователи видят, что ни беглец, ни его лошадь не собираются останавливаться, то пытаются на скаку перерезать её упряжь. Тогда Птах предпринимает ещё одну уловку в борьбе с дикарями. Он бросается под полог кибитки и начинает выбрасывать, хранящийся там скарб. А это оказывается, награбленные где-то, и предназначенные для продажи украшения и боевая амуниция. Увидев их, варвары тут же забывают о беглеце и всём на свете, начиная сутолоку и на ходу собирая с земли эти ценности. От чего Птах с облегчением вздыхает. Как вдруг, под одной из попон в углу кибитки, он видит, спрятавшегося там и поднимающегося навстречу ему, старшего надзирателя. От этого, юношу охватывает не столько растерянность, сколько недоумение.
- Что, не можешь сообразить, каким чудом я здесь? - деловито выбирается надзиратель из складок попоны и, ухмыляясь, поясняет, - Инстинкт!
- Жить и выживать за счёт рабов? - презрительно глядит на него юноша.
- За счёт жизни рабов! - поправляет тот его. И приставляет к груди, не успевшего ещё сообразить, что к чему, юноши, подобранную здесь же алебарду, - И ты умрёшь, если не спасёшь меня от дикарей!
- Лучше я спасу от тебя человечество! И выброшу на растерзание дикарям! - уклоняется от него Птах и, схватив попавший под руку трезубец, отбивает направленное на него оружие.
И противники яростно сражаются в кибитке, несущейся по степным ухабам. Поочерёдно тесня друг друга, они так рьяно размахивают своим оружием, что едва не разваливают кибитку. Более того, варвары, увидев, как с разных сторон кибитки, пробивают её полог и появляются снаружи алебарда и трезубец, понимают, что там идёт борьба за овладение ценностями, и бросаются догонять повозку.
Надзиратель, услышав рёв настигающих их дикарей, тревожно оборачивается назад. Тут же воспользовавшись этим, Птах набрасывается и опрокидывает его на спину. Ещё немного и надзиратель, уже наполовину свисающий сзади телеги, будет сброшен с неё на растерзание настигающим их варварам. Но один из дикарей, поравнявшись с лошадью, пытается на ходу пересесть на неё и остановить повозку. Лошадь же, почуяв и завидев дикаря, шарахается в сторону и, пуще прежнего, несётся прочь. Потому что в её лошадином, но всё-таки рабовладельческом сознании, его образ прочно связан с опасностью и страхом смертельного врага. Повозка едва не опрокидывается. И дабы уцепиться за стойки кибитки и самому не выпасть из повозки, Птах инстинктивно разжимает свои руки, сомкнутые на горле надзирателя. Однако результатом этого стало то, что не успев ещё удержаться после рывка лошади, он отбрасывается в сторону ударом освободившегося от его хватки надзирателя. Который, тут же воспользовавшись замешательством юноши, выхватывает у него из рук трезубец и приставляет его к горлу раба. И теперь уже Птах, под натиском надзирателя, вынужден пятиться в переднюю часть повозки. Где, оглянувшись, он видит впереди заветную и спасительную кромку плотного тумана, с выглядывающими из неё, пенящимися очертаниями крон деревьев. Подстёгивая и воодушевляя его, дикари, теперь уже не столько оголтело, сколько удивлённо усиливают свои крики. И вдруг рассыпаются по сторонам, перед встающей стеной мглы, застилающей свет и всё вокруг. А Птах, словно окрылённый, всем своим существом, инстинктивно стремится к ней. Однако лошадь, дико заржав, судорожно встаёт на дыбы, не смея сделать ещё ни одного шага вперёд. От этого повозка, оторвавшись передними колёсами от земли, так же вздыбливается. Птах, потеряв равновесие, чудом ухватывается за переднюю дугу покрытия воза, за своими плечами. И оно спасает его, что бы он ни рухнул под ноги преследователей. Но тут же, покрытие с ним, по инерции срывается с телеги, и они исчезают в поглотившей их мгле... А находившийся в кибитке надзиратель, которому теперь стало не за что держаться, выкатывается оттуда прямо под ноги, набросившихся на него варваров.
Далее происходит то, что уже многократно было с Птахом, до этого, и вошло в его сущность. Разум его, не успевающий и не способный осмысливать инстинктивную бездумность и всеподавляющую изощрённость круговерти природных и человеческих сил, ошарашено устраняется волей от осознания происходящего и управления действиями существа. Сознание, лишённое чувственного ощущения и разумного понимания реалий, очумело воспринимает их, как сверхъестественную сюреалистичность, и в ней, оно ступорно и истерично мечется. В то время, как воля, сжавшись в комок, инстинктивно, бессознательно, самоспасает существо, используя для этого любые имеемые, возможные и доступные для этого, хватательные, летательные и прочие способы и средства.
Как  это и происходит в данном случае. Когда Птах, вместо лесной чащи, забрасывается судьбой и духами стихий, в таинственную пелену тумана. Здесь, оказавшись без опоры, он инстинктивно, ещё крепче вцепляется в, сплетённый из лозы, каркас верхнего покрытия кибитки, обтянутый парусиной. Ведь это, его единственная и ещё изначально подсказанная предчувствием души, надежда, опора и спасение. И оно, действительно, оказывается судьбоносным. Потому что, при уже выработанной в его подсознании сноровке, становится крылом, способным держать в воздухе груз его тела. К тому же, сознание восторженно приходит в себя, и разум озаряется радостью, когда Птах, пролетев через стену тумана, вылетает навстречу ослепительно сияющему солнцу.
Ах! Какое счастье, после всех перенесённых испытаний, чудодейственно, одним прыжком, оказаться в небесном просторе. Где внизу и по сторонам, гуляют клубящиеся облака, движимые лёгким дыханием ветра и щедро озаряемые солнечным теплом и светом. Рядом с ним пролетают птицы, с любопытством поглядывающие на, диковинное своей сноровистостью, небесное парение человека, под смешно разрисованным куполом обычной возничей кибитки, с трепещущим её задним пологом, вместо хвостового оперения. Идиллия свободы, её сверхъестественных возможностей и радостей! Где нежатся, парят, а порой и безумствуют, летающие наперегонки, душа и воля Птаха, с восторгом вдохновения расширяя земные пределы и возможности своего существа. Пока разум и сознание недоумевают о предпосылках и исходе такого чуда, но, положившись на его сверхъестественность и своеволие души и духов, тоже блаженствуют в отрыве от земных неурядиц.
Но вот солнце, словно спохватившись, что залюбовалось этими внеземными радостями земной жизни, быстренько поднимается по небосклону. И оно берётся за своё будничное воспарение в небеса облаков утреннего тумана, которые, к ещё большему восторгу Птаха, на прощание, всколыхнув его, удаляются в высь, открывая ему все безоблачные прелести и просторы небосвода.
Однако вместе с этим, как только прекратилось восходящее движение туманных клубов, он, содрогнувшись, видит, скрываемую ими, а теперь раскрывшуюся, бездну ущелья. И Птах с ужасом чувствует, что с иссяканием исходящих из него воздушных потоков, он, не имея возможности парить, в ставшем теперь неподвижном, воздухе, неумолимо опускается, а затем неотвратимо падает в пропасть!...


*    *     *
      
Очнувшись, и ещё не осознавая реальности или оторванности от неё того, что происходило с ним, в якобы небесной выси, с которой он сорвался в разверзшуюся бездну, Птах, с уже памятным ему вожделением, всматривается в небосвод с сияющим солнцем и беспечно кружащимися птицами. Но взгляд на неприступно высящиеся обрывы ущелья и, пронизывающая его тело, боль, возвращают его к действительности.
- Неужто снова пропасть?!... - потрясённо осознаёт Птах случившееся с ним,  лежа на спине, на дне ущелья, - Неужели круг поисков свободы и обретения счастья начинается из бездны и заканчивается ею?
Сотрясаясь от, перехватывающего его горло, кома досады и, заволакивающих взгляд, слёз, при виде вползающей на его грудь змеи, беспомощно думает он о своей судьбе и проделанном им за последнее время круге познания природной и человеческой сути.
- А может мне, как и всем стремящимся взлететь, суждено пройти испытания вознесения и падения в пропасть своей судьбы. И только вырвавшиеся из неё, получают свободу, как освобождение от страхов её неизбежности и гибельности! - яростно сбрасывает он змею и неукротимо вздымается душой и телом! Но тут же, вскрикнув, словно подкошенный, падает. - Какая разбитость в душе и теле... Но я то уже знаю, что нужно превозмочь себя и собирать силы, чтоб превозмочь несчастья. А для начала, надо встать! - резко пытается Птах подняться. И опять падает, без сознания, скатываясь в наполненную водой ложбину, запутываясь ногами в траве.
Очнулся он уже на заре следующего дня и, протянув руку, чтобы зачерпнуть пригоршней воды, видит свои, внешне не пораненные, но распухшие и синюшные ступни ног, при прикосновении к которым, его пронизывает страшная боль. Слёзы отчаяния и ужас, граничащий с паникой, вновь захлёстывают Птаха, в изнеможении откинувшегося на спину. Но синева неба над ним и полумрак ущелья, просветляющийся солнечным светом, вновь напоминают ему о том, что в мире и в нём самом достаточно сил, что бы преодолеть любые несчастья.
 И он, собравшись с силами, садится и начинает исследование травм. А заодно убеждается, что в местах обвитых травой, опухоль и боль гораздо меньше, видимо благодаря её лечебному воздействию на внутренние повреждения.
- Итак, начнём с того, что, чтобы взлететь после падения в пропасть, нужно выжить! - твердит сам себе Птах, срывая, видимо лечебную траву, и туго обматывает ею ступни ног.
В течение ближайших дней, он приспосабливается ползком передвигаться по камням, питаясь побегами, ягодами кустарников и улитками. Но через некоторое время он настолько осваивается со своим ползучим положением и образом жизни собратьев меньших, что, благодаря своей силе, размерам, а главное - уму, становится, едва ли не местным царьком ущельного мирка тварей. Которых он судит и рядит, карает и защищает, радуется, страдает и живёт общей с ними жизнью.
 Затем, настоящим праздником становится то, что он уже может передвигаться на четвереньках. От чего у Птаха всё более развиваются сила и цепкость рук, позволяющие ему, без помощи травмированных ног, совершать чудеса скалолазания, быстрого передвижения среди камней и всего прочего, необходимого для своего жизнеобеспечения.
 Но когда боли в ногах прошли, то он, с облегчением обследуя их, отчаивается, убеждаясь, что при этом своём роковом приземлении, безнадёжно переломал и искалечил ступни и пальцы ног. А теперь, после заживления внутренних повреждений, они успешно двигаются и на ногах можно стоять, но при попытке шагнуть, сломанные кости ступней болезненно выгибаются в обратную сторону и не дают возможности ходить.
 Со слезами на глазах, Птах обречённо падает на колени и с мольбой взирает на небо, где недосягаемый для духов ущелья, ветер резвится с птицами и облаками. А тут, со скал обрыва, стискивающих волю Птаха и обрекающих его на пресмыкающееся существование, срываются камни, грозящие размозжить не только свободомыслие, но и саму сущность свободы от страха перед этим монстром природы, его тирании и безысходной обречённости каждого, провалившегося в пропасть этого природного рабства.
Ночует Птах в оборудованном среди камней логове, с покрытием от кибитки, где его ещё более одолевают змеи и все другие ползучие твари, враждебно изгоняющие преуспевающего среди них конкурента. И однажды они, даже собираются в смертельную схватку, с вторгшимся к ним самозванцем. В решающий миг их борьбы, только громовержащая гроза предотвращает его гибель и разметает в разные стороны кибитку, змей и Птаха, бросившегося, искать в этой пропасти, убежище от сваливающихся на него несчастий.
 И ненавистно потрясая кулаками в адрес всех существующих гадов, хищников, тиранов и угнетателей, Птах, затравлено огрызаясь, на четвереньках, скрывается в обнаруженном им неподалёку, гроте.
 Где, в бессильной злобе, предаётся безутешному отчаянию, оттого что, стремясь вырваться из рабства, возвыситься и взлететь над человеческой стихией, он оказался изгнанным ею и сброшенным в пропасть. Дабы, мечтающий летать, узнал, каково ползать. И сызнова начав процесс своего природного развития, радовался, став человекоподобной обезьяной.
 Ещё более ужасают его, никогда ранее не доходившие сюда, вспышки молний и раскаты грома, сотрясающие скалы, от чего со страшным треском раскалывается свод грота. А когда Птах панически бросается к выходу, то, с грохотом обрушивающиеся камни, опережают и заваливают этот путь.
Охваченный ужасом трагедии и своей беспомощности, Птах, моля богов о спасении, забивается в дальний угол грота. И прячется, от падающих сверху обломков скал, в русло, промытое вытекающим из грота ручьём. Не сумев настичь, камни заваливают его в этом убежище.
 Но и тут, не смиряясь со своей обречённостью, он, в поисках выхода, ныряет под воду и, из последних сил, пробирается в глубь уходящего к верху ручья.
 Как вдруг, когда под нагромождением камней становится уже невозможно всплыть и вдохнуть воздуха, впереди со скрежетом раздвигается скала, удерживающая свод над ручьём, а в глубине образовавшейся расщелины, вспыхивает мерцающий свет. Он пронизывает уже бесчувственное и бессознательное существо Птаха. И словно спасительная, неразрывная нить, не только показывает выход, в, казалось бы, полной непреодолимости пути, а насыщает душу и волю той энергией и решимостью, которые выталкивают искалеченного подранка из очередной преисподни пропасти стихий. А проносит его под тяжёлыми сводами и краеугольными выступами скалы, волна, которая образовалась при ударе потоков воды об рухнувшие и загромоздившие течение  камни. И теперь волна, остановив течение и распространяясь вверх по руслу потока, выносит Птаха в, потусторонний для его очумелого сознания, мир призрачных сил и духов.
Здесь, вынырнувшему из воды и уже не способному воспринимать реальность происходящего, Птаху открывается, запредельно таинственное, сюрреальное пространство видимой темноты. Она растворяется в окружающей её эфемерности, переходящей в туманно матовую безграничность безмерности пространства, не имеющего границ. А на вершине, распростёртого сверху небосклона, постоянно мерцает и периодически вспыхивает звезда, затем падающая вниз и рассыпающаяся на множество мелких звёздочек. Они озаряют небосклоны, а затем мерцающим сиянием пробегают по ним и передают свою световую энергию мириадам, создающих основание этого свода, светлячков. Которые, поглотив её, излучают уже не световую, а таинственную энергию. А она, отражаясь от призрачных сводов, создаёт внутри их пространства эфирный поток духовных сил, обволакивающих и растворяющих в себе силы всего сущего и сознание Птаха.
Юноша пытается смыть эти видения и остудить свою нервную перенапряжённость, пригоршней воды, но она вдруг рассыпается в руках и он обдаёт лицо сверкающими хрустальными брызгами. Тогда он, влекомый любопытством и таинственными силами чудодейственного пространства, выбирается на гранитную кромку русла ручья. Но, не удержавшись и перевалившись через неё, он, охнув, погружается ладонями в зыбкость встревожено заискрившихся, неведомых шариков. И Птах осторожно усаживается на поверхности их мерцающего скопления. А затем он зачерпывает жменю, доступного, единственного здесь источника света и, увеличивая яркость свечения перебиранием шариков в руке, принимается осматривать, на свету утрачивающее свою сверхъестественность, естество окружающего его пространства. Оно оказывается хрустально-жемчужным убранством, поддерживающих свод, в большинстве своём сросшихся колонн. По которым, с каждой каплей разбрызгиваемой сверху воды, пробегают ниспадающие, упруго оживляющие их поверхность, волны.
Дабы рассмотреть происходящее на вершине этого свода, Птах горстями подбрасывает шарики кверху. И в их свете видит, что разлетающиеся в стороны брызги, образуются от падения сверху крупных капель воды на возвышающийся посреди залы и такой же, как стены и колонны, хрустально-жемчужный столбик. Теперь, даже при отсутствии освещения, Птаху становится почти понятным, и от этого ещё более интересным, рассматривать, как под куполом, в полутьме, происходит естественное, но таинственное образование капель воды. Уже реалистично воспринимается им и проявления их звёздного свечения и вспышки. Оказывается, это происходит, когда капля, наливаясь, достигает своего максимального размера и запаса внутренней энергии. После чего она срывается и падает вниз, разбрызгивая вокруг свою энергию и свет.
- Просачивание влаги на такую глубину ущелья, удивительно, но возможно. Так же возможно, что капли влаги несут в себе энергию солнечного света, полученную на поверхности земли, - рассуждает Птах, - А как из всего этого образуются таинственно  светящиеся шарики? - размышляет он, глядя на сверкающую наверху звезду и таинственные гранулы в руке, - Ладно, их рассмотрю, когда выберусь из пещеры. - успокаивает он себя. Но тут же растерянно недоумевает, куда же их положить, если на нём, кроме набедренной повязки, ничего нет, и кладёт несколько штук на сохранение себе в рот. - А вот звёздные капли придётся рассмотреть здесь, - прислушивается он к подсказке своей интуиции и подбирается к столбику, на который падают капли. Что бы, подтянувшись, снизу заглянуть в сердцевину этого чуда.
Дождавшись, пока очередная капля упадёт, в перерыве до падения следующей, Птах смотрит наверх. И в замешательстве разочарования видит лишь, как по свисающему сверху сталактиту, просачивается вниз влага и собирается в блестящую в темноте, но обычную каплю воды.
- И где же чудесная явь? - встряхивает он головой и безуспешно протирает глаза. После чего, предельно напрягая зрение, видит в очередной капле лишь выпуклое отражение внутреннего пространства пещеры и себя самого, со смешно выпученными глазами. С последующим насмешливым мнением разума, прекратить это бесполезное  и бессмысленное занятие по высматриванию чего-то чудесного в капле воды.
Капля же, так и не раскрыв ему суть чудодействия природы, срывается и падает вниз.  Конвульсивно вздрогнув, Птах воспринимает удар капли, как разрыв в его глазах искристо матовой пелены, окутывающей и застилающей всё окружающее. Он машинально смахивает воду рукой. Но к своему удивлению обнаруживает, что глаза сухие. А разрывающее пелену, воздействие влаги, проникает до самой глубины его сознания, которое воспринимает происходящее уже не только как образование капли или её звёздное сияние донесённой сюда энергии солнца.
Перед внутренним взором Птаха чудесно разворачивается суть того, как каждая мельчайшая часть воды, просочившись сюда, принесла сюда ещё и энергию, которую вобрала в себя от излучающих её на поверхности предметов, существ и событий. И через толщу скалы теперь просачиваются не просто водяные, а мозаичные частицы.
По мере их стекания по сталактиту, они складываются в очертания, детали изображения, затем сливаются в лоскуты  и фрагменты картины, а, собравшись на острие, становятся объёмно выпуклой каплеобразной панорамой видений, хранимых и составляемых памятью частиц воды. В ней, как в детской игре с рассматриванием целого мира в лучике света, пробивающегося в тёмное помещение, можно из пещеры ущелья, через толщи мёртвого камня, видеть жизнь всего внешнего мира.
 К тому же, не только на удалении расстояний, через которые принеслась сюда эта капля, но и через, такое же удалённое в прошлом, время, за которое она проделала свой путь. Ведь путь и время у каждой капли свои и разные. Как и картины, которые они несут. И хотя Птах ещё не может складывать их в картины неизвестных ему стран и эпох. Но, по мере того, как в потоке, капля - за каплей ниспадают на него частицы таинственной влаги, а затем, теперь уже по его внутренним порам, они переносят энергию видений и проникают в мозг. Он видит калейдоскоп удивительных, где-то и когда-то бывших миров и их жизни.
 Перед глазами Птаха мелькают горы, леса, степи и города, с людьми различной внешности и родом занятий. С вкраплениями различных, в том числе и неизвестных животных, удивляющих Птаха своими гигантскими размерами, длиннющими шеями, саблевидными клыками и даже летающими. Но по большей части животные гибнут и, так же как и все другие зарисовки жизни и исторических событий природы и человечества, заливаются кровью.
 Значительная часть экспозиции, видимо потому, что это находится рядом с ущельем, посвящается покинутой им рабовладельческой плантации. Где отчетливо видно, что было там до него, в его время и... О, неожиданная радость! Вот он сам, бегающий мальчонкой, за машущим крыльями отцом, сам мастерящий крылья, целующийся с Эей, летающий и падающий в пропасть... Эти воспоминания сжимают сердце и накатывают слезу, которая, смешивается с ясновидящей водой. Бурлящие чувства будоражат видения. И он начинает видеть, что происходит там уже после и без него, где Эя у обрыва, со слезами вглядывается в глубину ущелья...
От всего увиденного и пережитого при этом, сознание Птаха, как сосуд, наполняемый капающей в него водой, переполняется. И, кажется уже от него самого, при падении капель, в разные стороны разлетаются брызги пережитых страстей, оседающие на стены и становящиеся, собранными здесь, таинственными зёрнами жизни, хранящими воспоминания о ней. В изнеможении, опустив голову и отпустив руки от каменного столбца, Птах самопроизвольно опускается с него в россыпь шариков, которые, перекатываясь, перемещают его в русло ручья. Где потоки воды подхватывают и осторожно выносят его из своего святилища незримого таинства памяти жизни.
Птах в рассеянной задумчивости вынесенный течением в грот, приходит в себя лишь, когда содрогается от удара о камни, перегородившие русло и выход из пещеры. Потрясённый безвыходностью и безысходностью своего заточения, Птах безуспешно убеждается, что ему, инвалиду, абсолютно не под силу бороться с каменным завалом и выбраться отсюда. Он садится и, в сумеречном свете пещеры и своего сознания, пытается осознать происходящее:
- Наверное, духи ущелья, стараясь оставить меня у себя, заманивают таинством своего святилища и сокровищ, которые нужно с умом использовать! - размышляет разум.
- Нет! - возражает воля, - Это духи ущелья, борясь с моим своеволием, строят, все происходящие с нами, козни. И даже загромоздили в своей сокровищнице, что бы доказать своё всемогущество и оставить здесь в назидание всем другим бунтарям. Но духи других стихий противодействуют этой тирании! И разгромив её, не допустят порабощения свобод!
- Боги! Ну что мне делать с этими умничающими разгильдяями? - в ответ им, укоризненно восклицает душа, - От ваших выходок и придумок, мне одни страдания! А я хочу летать! - заключает она, умиляясь своим мечтаниям.
- Что же нам делать? - пытается разобраться сознание, - Когда собственная сущность воспринимает трудности судьбы не как испытание себя в противодействии сил, для осознания своей сути и места в жизни. А, взаимодействуя со всеми силами и стихиями, проходит урок, такого же, как и во всей природе, эгоистичного внутреннего противоборства.
- А ведь выход завален и скоро ночь... - глядит Птах, как, в промытой ручьём расщелине, угасает наружный свет. И стылый ужас вечного заточения в темноте начинает сковывать его, под хоровое многоголосие внутренних причитаний: - Что же делать?... Вне зависимости от того, целенаправленно или бездушно, в своих противоборствах, силы стихий занесли меня сюда? И теперь, удовлетворённо или обессилено оставили в покое или на погибель? А может быть, это высшие силы природы, в награду за упорство и успехи в борьбе с тиранией стихий, посвящают и приобщают меня к священным таинствам природы? Вот он - результат испытаний всесильными и вывод из уроков всевластных стихий!
Но вдруг в нём рождается интуитивная идея: - Нужно своими силами и разумом стать равноправным участником гармонии взаимодействия стихий! А если это всевышнее требование, то побуждать и сорганизовывать их к этому! - воспрянув всеми своими, пусть небольшими и искалеченными, силами, берётся Птах переворачивать камни. От этого перекрывается доступ в пещеру наружного света. Но, даже после наступления полной темноты, ещё долго слышны его сопение и удары переворачиваемых камней. А затем наступает полная, долгая и мучительная тишина...
Утром следующего дня умиротворённая тишина ущелья взрывается скрежетом и грохотом камней из завала, разметаемых и смываемых вырвавшейся из пещеры огромной массы воды, лишённой стока и накопившейся там за ночь. Кажется, что водная стихия всеми своими силами нахлынула завоёвывать и попирать незыблемость скал. Но, сметая каменные преграды со своего пути, и наделав при этом массу шума и переполоха, вода опять снисходительно улеглась в своё обычное русло, истекающего из пещеры ручья. И уже в следующее мгновенье, ничто не напоминает о произошедших здесь вчера и сейчас, катаклизмах стихий.
Кроме того, что ни в бушующей и схлынувшей воде, ни среди разбросанных ею камней, нет Птаха. А если заглянуть в разбаррикодированный теперь вход грота, то можно ужаснуться, что и здесь его нет. Однако, приглядевшись, видно, как во мраке одной из высоко расположенных ниш, на каменном выступе, нахохлившейся птицей, сжавшись в комок и обхватив колени руками, сидит мокрый, измождённый, колотящийся от сырости и внутреннего напряжения, человечек. Выглядит он, в этом масштабе величия стихий, ничтожным, но сумевшим навести среди них должный порядок. И потому, глядя, как, разметав преграду, схлынула вода, усталый и напряжённый Птах постепенно озаряется озорной улыбкой:
- Забираться сюда, поднимаясь вместе с водой, конечно, было легче, чем теперь спускаться по камням. Но и придумать это было не легче, чем превратить завал камней в плотину. Что бы набрать целый грот воды и с её помощью расчистить выход от завала. Да, стихии? Прекрасно мы вместе поработали! - смеётся он. - Управлять всесильными нужно не силой, а умением управляться с ними!
Видимо произошедшее в гроте имело особое значение на пути исканий и испытаний Птаха. Потому что из грота показался совсем другой по своей сути человек. Он прошёл все возможные тернии и испытания стихий, что бы познать и понять их.
- А для чего? - спрашивает он их и себя, - Для совершенствования и укрепления себя, что бы управлять ими? Нет! Для будущего взаимодействия! Но опять же, для того, что бы достичь своих целей? Или для выбора удобного места, убежища и покоя в этой круговерти? 
И он, щурясь, осматривается в теперь уже не чуждом, не пугающем, и вовсе не в  раболепном, а ставшем благодушным, окружении животных и жизни вокруг, синевы неба над ним, скал вокруг и журчащей воды, -  Нет! Для того, что бы понять и убедиться, что я такая же часть этого мира. Созданный, наделённый всеми его силами и движимый теми же страстями и устремлениями стихий, - делает он вывод про себя.
Однако тут же задаётся следующим вопросом: - Но почему мне предназначено стать частью природного, а не человеческого мира? Кто из нас достоин или недостоин чего? Зачем я посвящён в таинства одной из сокровищниц природы, её волей, а не своим стремлением к богатству? Одни вопросы!
- Кстати, где же те таинственные, драгоценные семена жизни? - вспоминает Птах и ощупывает рот языком, - Проглотил! - задумчиво усмехается он, достав лишь один из блестящих перламутровых шариков и рассматривая его. Но вдруг вспоминает: - Такое же ожерелье, называемое жемчужным, носит Эя. И количеством таких жемчужин оцениваются рабы, плантации, состояние и достоинство рабовладельцев.
- Чем же теперь владею и чего достоин я? - пытается осмыслить это Птах, - Если пещера засыпана таким количеством жемчуга, за который можно не бороться за свободу, а купить её. Не бороться с властителями, а властвовать над ними и даже всем их миром! А не стану ли я, при этом, рабом ещё одного всевластителя человеческой стихии - богатства?
И он ещё внимательнее вглядывается в драгоценную частицу солнца, земли и воды. Однако, даже при самом крайнем напряжении, видит в ней лишь отражение окружающего его ущелья.
- Но ведь вчера оно было таким магическим! Или мне причудилось? - спохватывается он, - Наверное, вчера, там, в духовном храме, я видел всё просветлёнными глазами и одухотворённой душой воспринимал сердцевидность природы. А сегодня, здесь, на земле, смотрю на всё и воспринимаю разумом человека, - делает он вывод.
Но, тут же вскрикивает, осенённый догадкой: - Ха! По человеческим понятиям я обрёл самое ценное для них - богатство и власть. А по природным - приобщённость к гармонии сути и величия природы. И теперь у меня есть всё, для душевного и человеческого счастья!
- Но от чего не радость, а тоска одолевает меня? - непроизвольно ёжится и спрашивает его душа.
- Потому, что мне и того и этого мало! - опять вскрикивая, признаётся он себе и окружающим стихиям, - Я жажду свободы! От всего, что порабощает мою волю, душу и разум! - необузданно устремляется к небу его взгляд, - И ты пока полежи здесь, - кладёт он жемчужину в каменную ложбинку. - А мы ещё послужим духу свободы!
Но, когда он опускает руку с камня, на который поклал жемчужину, тот раскалывается. И жемчужина, падая и прыгая, катится под уклон, вниз.
Птах, стремясь не потерять её из виду, устремляется следом. И бросается за ней, когда она падает в ручей. Который безудержно понёс её и Птаха, безуспешно ловящего её в потоке воды, то теряя из виду, то определяя место нахождения по лучезарному сиянию волшебно манящей и ускользающей драгоценной горошины.
Пока поток не срывается вниз, с каменистого уступа порога. И Птах, опасаясь, что по берегу обходя выступ скалы, он уже не догонит жемчужину внизу, азартно, плашмя, с вытянутыми вперёд руками, бросается, что бы успеть схватить её. Но, оказавшись в руках, она своевольно проскальзывает через его пальцы и всё-таки прыгает с водопада вниз. Лёжа на кромке порога, в омывающем его потоке воды, он через занавесь водопада, с досадой и надеждой всматривается вниз. И, о чудо! Он видит её, сияющую своим жемчужным блеском среди зарева хрустальных брызг, на камне, покрытом листьями растущего на берегу ручья деревца.
Птах, не теряя находку из виду, проворно спускается вниз. Тут он, осторожно отодвигая ветку дерева, дотягивается до жемчужины. Но она, непокорно соскользнув по сухим листьям, проваливается через них, вглубь.
И раздвигая эти листья, он заворожено вскрикивает, увидев клад своих реликвий. Где в расщелине лежат: облачение птицы, вознёсшее его в потоки жизненных исканий, бечева, связывающая Птаха с земной и человеческой жизнью, и сверху них - его путеводная жемчужная награда. Он трепетно берёт в руки облачение птицы. А бечева от него тянется в сторону, ещё с тех пор зацепившись и уже врастая в расщелину дерева. Оно в своё время спасло ему жизнь, вырывая с корнем свою, но теперь вновь укоренилось и распустило свою крону, что бы надёжно хранить вверенные ему сокровища.
Птах благодарственным взглядом окидывает дерево. А за ним, в вышине, видит до головокружения высокий, недосягаемый и до боли в душе притягательный обрыв ущелья. Откуда он, как из родительского гнезда, он выпал и отправился в приключения своей жизни! А теперь оттуда, сверху, водопадиками, словно омывающими скалы слезами радости и грусти, сбегают вниз потоки вновь образовавшегося там ручья жизни.
- Вот и замкнулся этот круговорот моей жизни!... - потрясённо и заворожено стоит Птах на коленях, с реликвиями в руках. Со взглядом, обращённым к обрыву и небосводу, всматривается он в, восходящие из ущелья, утренние потоки воздуха, на зарождающийся там новый круговорот облаков и парящих над всем этим, птиц.

                *   *   *

Надев облачение птицы, и осмотрев себя, Птах аж зажмуривается от охватывающего его душевного восторга, когда, расправляет крылья, а затем, во всю ширь своей груди и силу, взмахивает ими. Но искалеченные ноги подкашиваются, не выдерживая напряжения тела и сопротивления воздуха при движении крыльев. От чего он, словно подранок, скатывается вниз. И не может ни присесть, ни привстать, барахтаясь на коленях, с руками, привязанными к растопыренным крыльям.
Подавленный невозможностью, не только летать, но даже пытаться взлететь в птичьем облачении, Птах отвязывает руки и разоблачается, с горечью глядя в недосягаемую наверху высь небес, склизкую мглу пропасти внизу и сковывающие его скалы. Но мощь их гнёта уже не угнетает его, а служит источником сил души и воли. Потому Птах, оглядевшись, за что бы зацепиться своей надежде, находит эту опору рядом с собой, в спасительном и судьбоносном для него дереве, на котором со скрипом покачивается верёвка, оставшаяся там ещё с первого его обрушения в пропасть.
Птах опять облачается в птицу и, по наклонённому над затокой ручья, стволу дерева, пробирается к свисающей с него бечеве. Здесь он, словно под недоуменным взглядом притихшей окружающей природы: - Что же он собирается делать? - подтягивает бечеву к себе и вывязывает из неё кольца и петли, затем одевая их на себя. Опробовав прочность крепления верёвки за дерево, он опускается по ней вниз, напряжённо, с надеждой, глядя вверх и вокруг себя. Но пристальнее всего он, своим мысленным взором, всматривается в себя самого: - Кем же он всё-таки теперь стал, и на что способен? Потому, когда верёвка в его руко-крыльях натянулась, он, глубоко вздохнув и зажмурив глаза, разжимает ладони.
Небо и скалы вдруг переворачиваются в его взгляде, смазываясь и накладываясь в сознании на водную рябь. От этого у Птаха перехватывает дыхание, широко раскрываются глаза, взгляд которых упирается в воду. И он, гортанно клокоча, вскрикивает, взмахивает, и во всю силу хлопает крыльями. Потом всё мощнее, радостнее размахивает он ими, и кажется, уже летит, раскачиваясь вниз, вверх и в стороны, будучи привязанным верёвкой к склонившемуся над затокой дереву. Тем самым порождает в себе уверенность в собственных силах, а так же любопытство и возбуждение всей живности, среди застоявшейся тишины ущелья.
В последующие дни Птах самоотверженно тренирует свои мышцы, волю и координацию движений. С птичьей, горделивой осанкой, он оглядывает ущелье, со своей, пусть и не значительной высоты полёта. Пока однажды, в запруде под ним, вдруг не мелькнула тень. А затем, в глубине водоёма, он увидел крупную рыбу. Голод и инстинкт, встрепенув, бросают его к добыче. Однако безуспешно, так как он привязан, и не долетает до воды.
Но, не поддаваясь отчаянию, Птах обратно взбирается на дерево. Теперь он переделывает петли перевязи, удерживающей его верёвки, и опять, помахивая крыльями, зависает над затокой. А как только внизу показывается рыбина, он дёргает за конец бечевы, развязывающей узел за его спиной. И тогда, размахивая крыльями, плюхается в воду, поднимая столбы брызг и распугивая всю земную и водную живность в округе.
Однако, пусть не гордой птицей, а мокрым утёнком, плывя и выбираясь из воды, Птах не унывает. И, теперь уже не привязывается к дереву. Помахивая крыльями, он удерживается на стволе дерева и выжидает рыбин. А при появлении добычи целеустремлённо пикирует вниз! При этом, он уже не плюхается, а со всего маху врезается в воду, едва не выламывает руки, так и не сумев поймать рыбу. Но раз за разом упорно укрепляет тренировками свои силы и навыки полёта.
Теперь он учится на планирующем полёте или, гася скорость пикирования у поверхности воды, подлетать к добыче.
Но, освоив это, он сталкивается с другой проблемой: как и чем, хватать рыбу? Руки инстинктивно тянутся к ней. Однако это теперь - крылья, с помощью которых нужно летать, а не ловить, тем более, подводную добычу. Тогда Птах, усмехнувшись судьбоносности происходящих с ним перепитий, принимается осваивать хватание, непригодными для ходьбы, но будто специально приспособленными для этого, ставшими гибкими ступнями ног.
И вот, победа! Наступил этот миг, когда он с лёту поймал, а затем с неописуемым удовольствием  уплетает рыбину. Сам, смеясь и удивляясь тому, как он это делает: сидя, со сложенными крыльями, держит добычу ступнями ног и рвёт её зубами. Ну, совсем, как птица!
Так Птах из обречённого, несчастного узника, становится удачливым обитателем ущелья. Недостаток свободы и человеческих возможностей он восполняет своими птичьими способностями парить, высматривать, пикировать и хватать. Но, к его огорчению, увы - не летать!
А однажды, как обычно планируя за рыбиной, он, вдруг, боковым зрением замечает, сидящего на берегу, зайца. И что-то неведомое происходит в нём и с ним! Когда, вслед за взглядом, крылья и тело Птаха тут же накреняются. А затем послушно изменяют направление полёта, словно управляемые не его разумом и волей, а одним только взглядом, неотрывно нацеленным на добычу.
Приблизившись к цели, он, абсолютно по-птичьи взмахнув крыльями на вираже, с громогласным возгласом победы, набрасывается и хватает ногами жертву. Правда радость его была преждевременной. Потому что, ни остановиться, ни взлететь с добычей он не мог. И с разгону, кубарем падает на землю!
С досадой, поднимая голову, Птах видит сидящего напротив зайца. При падении  тот высвободился от хищника, но от удивления решил всё-таки рассмотреть огромную неуклюжую птицу, с человеческим лицом и голосом. И от его недоуменно раскосого взгляда и собственного удивления, что впервые самостоятельно полетел, он громко и победоносно хохочет.
От радости освоения ещё одной ступени высвобождения от оков пропасти, Птах теперь, с залихватскими воплями и виражами, перелетает с камня на камень, пока ещё не умея взлетать, но уже отталкиваясь и летая над ними. Особое удовольствие доставляет ему, когда камни, с которых он взлетел, обрушаются вниз. А он, играючись, смеётся над безнаказанностью его своеволия с незыблемостью самой прочной из стихий. Конечно, в скорости он понимает, что самоуправство с отдельными камнями, это не переустройство определённого порядка вещей в ущелье. Где порядок зиждется не на камнях, а в монолитности стихии. И у неё предостаточно камней для пресечения и погребения под ними любого посягателя из любой другой стихии.
Поэтому, каждый падающий камень, обрушивает за собой ещё несколько. А Птах умеет перелетать только на нижележащие камни. И ему приходится не столько озорничать, сколько судорожно выискивать, безопасные для его перелёта на них, камни внизу. А так же успевать шарахаться от камней, падающих и настигающих его сверху. А когда это становится нешуточно угрожающим, то ему приходится делать над собой очередное, героическое усилие. Что бы, петляя между падающими камнями, не опускаться вместе с ними на дно ущелья, где их лавина и погребет его, а взлетать выше них.
И он, улавливая, естественно восходящие из ущелья, слабые, но взбудораживаемые камнепадом, потоки воздуха, и открывая в себе новые силы, вначале натужно и спасительно избегает неминуемой гибели. А затем, всё сноровистей и уверенней, перелетает, уже не на нижние, а на вышележащие камни.
Избежав, пронесшейся мимо, и взлетев, выше обрушившейся вниз лавины, Птах, с облегчением и гордостью самодостижения, смотрит на безуспешность стихии скал подавить и размозжить его волю. В ущелье, наполняющемся устрашающим, но уже не ужасающим грохотом и завалами камней, заполняющих дно ущелья. Отзвуком и эхом торжества его души, грохот камнепада сотрясает ущелье. Но Птах лишь самодовольно оглядывает, теперь кажущуюся ему неказистой, мощь этой громады, возвышающейся, но не властной над ним.
Как вдруг, неожиданно для себя, он видит, что громоверженность эха, опять же, не его триумф, а ярость всемогущества скал. И они потрясённые гневом посягательства на их незыблемость, обрушили на подавление бунта лавины каменных глыб с самой вершины обрыва.
- Ай-я-яй! - панически вопит разум Птаха. - Не успеешь вразумить, вас на полезное использование своих сил, и самому вздремнуть, от сытости и довольства, как вы тут же куражитесь до самоубийства! - ворчит он, ещё не проснувшийся, но уже поражаемый смертоносным видом и грохотом обрушившейся сверху лавины.
- Ну, держитесь! Где наша не была и не пропадала! - харахорясь, и этим скрывая свою оторопь, суетится воля. - Что бы ещё такое нам вытворить, что бы силы стихий замерли от удивления?
- Набираемся духа! Главное, чтоб воздуха было побольше! И душечка - ветер поможет нам! - душа распирает лёгкие и этим вздымает крылья Птаха.
Сознание не успело ещё отвлечься от осознания только что виденного им, разрушительного нагромождения камней на дне ущелья. Как, после первого камнепада, ещё более мощная лавина накрывает своей тенью и грохотом всё окружающее.
Единственным ощущением Птаха в эпицентре взрыва скальных сил, является потрясение от всесокрушающего гула, дрожи и спёртости его дыхания и воздуха. Когда всё окружающее громоздится, застилая свет, и сминается ни во что.
Но, душою своей, Птах инстинктивно чувствует, что там, где движутся огромные природные массы, спасительнее не бежать или бороться с их силами, а воспользоваться силами других стихий, возникающих при воздействии на них. Так и произошло, что впереди лавины сорвавшихся сверху глыб, образовался упругий шквал спёртого ими воздуха. В обычном для ущелья, взрыве гнева его духов, это никогда не имело спасительного значения, для судьбы оказавшихся под камнепадом жертв, которые волной воздуха сбрасываются на дно ущелья, где их настигает погибель стихии скал. Но Птах, будучи сметённым, воздушным ураганным потоком, не рухнул вниз. На расправленных крыльях, он несётся вперед, вверх и в строну от лавины. И та, с содрогающей яростью, прогрохотала и улеглась на дне ущелья.
А Птах оказался на выступе скалы, в облаке поднятой обвалом пыли, пытаясь воссоздать в памяти и осмыслить произошедшее. Оно кажется ему тем более фантастичным, что по мере оседания пыли, он со страхом и любопытством осматривается, убеждаясь, что силы стихий унесли его совсем в другое место, а может быть и мир.
И очередным открытием и потрясением для него стало то, что он оказался занесённым на противоположную стену ущелья. Откуда ему, на другой стороне, виден обрыв, с брезжащими в запылённом и вибрирующем воздухе, очертаниями родного поселения. И опять, словно трещина в скрижалях души, хрустнула и защемила его душу боль, полоснувшая взор и перехватывающая дыхание Птаха.
Но это, опять же, оказалось воздействием, предвещающим очередное наступление преследующих его, могучих сил природы. И теперь, заметив, как потревоженные сотрясениями первых обвалов, пошли трещинами и начали откалываться вышележащие над ним пласты скал. Он, встрепенувшись, уже осознанно собирается с силами, духом и волей, что бы избежать яростного стремления духов ущелья, ещё одним обвалом скал прихлопнуть его и в этом, удалённом убежище.
Внешне выглядит его безропотной обречённостью или безрассудным лихачеством, когда в напряжённости окружающей тишины и воздуха, видно, как сверху отделяются и, набирая скорость, прямо на него падают огромные глыбы. А Птах, поглядывая на них, всматривается вдаль противоположного обрыва. А когда, буквально перед самыми, обрушивающимися на выступ гранитными махинами, до Птаха доходят, рассекаемые и взметнутые ими, потоки воздуха. Он, грациозно расправив крылья, вливается в эти потоки. И на стремительном вираже взмывает вверх. С неописуемым впечатлением и восторгом свободы, он пролетает мимо уходящей вниз глыбы, с её мощью, близкой к нему настолько, что можно и хочется дотронуться до неё рукой. Но Птах, поводя одним крылом, переносит свой центр тяжести на другое. И вместе с восходящими потоками воздуха, усиливающимися по мере падения этой и других глыб, взмывает над беснующейся и грохочущей пропастью.
Теперь, в отличие от всех предыдущих полётов, Птах уже не терзает свою волю, душу и разум, страхом неполноценности их сил перед всесилием и мощью природы. От чего, теперь, он не бросается безоглядно в бучу стихийных и собственных страстей. А делает то, что в его силах, что бы, используя силы природы, добиваться необходимого ему парения и управления своим полётом  в воздушных потоках. Его подсознание автоматически выполняет все необходимые движения тела и крыльев. А воля и разум, освободившись при этом, фантазируют и испытывают новые возможности и замысловатости своих и природных сил. Сознание контролирует безопасность собственных действий и внешних обстоятельств, но, по большей части, блаженствует в своём единодушии с эмоциями и настроениями души.
Так, взлетев с восходящими потоками над ущельем, Птах обозревает неведомые ему ранее окрестности и поражается могуществу уходящей за облака вершины горы.
По мере угасания сил, исходящих из ущелья потоков воздуха, он, вместе с ними спускается ниже. И, словно от завороженности высотой, душа и воля рвутся в сторону родного поселения, куда он и направляет свой полёт.
Но, попытавшись покинуть пределы восходящего и несущего его потока воздуха, Птах убеждается в своём, явном недостатке сил или умения летать без них, и вынужден тут же возвращаться к неотпускающему его от себя ущелью. А когда душа, изнывая, наполняется слезами безутешности, воля, поддавшись ей, направляет свои усилия прочь от тоски и безысходности пропасти, к теплу и сердечной привязанности своего детства и юности. Что бы, даже покинув восходящие потоки воздуха, вполне безопасно спланировать к посёлку, где уже видны его обитатели, бегающие с задранными к верху головами. Но его сознание и разум, различая в низу и указывая на рабовладельца и надзирателей, плетьми разгоняющих рабов, осекают своеволие души и воли, окриком, что манит его туда - любовь, а ожидает - рабство! И, преодолевая собственные страсти, Птах возвращается вволю властвующей им ныне стихии ущелья, опускаясь вместе с утихающими всплесками её гнева.
Кругами паря и спускаясь за край обрыва, всё ниже в пропасть, Птах видит до неузнаваемости изменившееся дно ущелья, заваленное глыбами камней. И это приводит его к явственному ощущению и пониманию того, что, набираясь собственных сил и духа, собирая окружающие силы и их дух, что бы, делая усилие над собой и природой, изменить свою жизнь, мы меняемся сами, и изменяем окружающую нас природу. Безвольное существование в неизменных условиях и есть бессилие. А воплощением сил является изменение себя и обстоятельств, для достижения цели. Хотя незыблемость окружающих его стихий, как скал, так и человечества, остаются вечными. И в этом наша жизнь: в бездеятельной безмятежности стихийного рабства, или приложении своих и природных сил и устремлений, для изменения условий жизни и достижения цели.
Отсюда, с высоты, Птаху теперь, совсем по другому, по сравнению с тем, когда он сам находился на дне пропасти, видится, что и ущелье, не с гневом, а с радостным облегчением сбросило со своих скал панцирь замшелости. А вместе с ним и заскорузлость приспособившейся к существованию на них всей другой природной жизни, для её обновления и обеспечения жизнедеятельности, духов и существ на дне пропасти, где вода своими потоками уносит измельчённые отходы в новый круговорот природы этого мира. В ней он, как частица одной из её - человеческой стихии, прилагая усилия для изменения своей жизни, изменяет и обеспечивает движение жизни, даже такой неподвижной и монолитной стихии, как земная твердь. Пусть незначительно, и кроме него, наверное, ни для кого незаметно, происходили эти изменения. Но они, в сущности, изменили его, а в произошедшем обвале, и жизнь ущелья. Потому что она, в свою очередь, коротка и быстротечна, по сравнению с вечностью природы, но ни, с так называемой, незыблемостью её стихий, живущих и изменяющихся медленно, но постоянно. Потому, что от приложения его малых сил, произошли изменения природных условий, вызвавшие возникновение сил всех других стихий, когда из образовавшихся расщелин скал потекли новые ручейки влаги. От обрушения кромки обрыва, в пропасть занеслись новые источники продолжения её живой и растительной жизни. А люди, утратив и вернув, таким образом природе часть, использованных ими на плато, земель, примутся благоустраивать новые участки пустыни.
Так пропасть наступает и пожирает всё сущее вокруг? - в очередной раз задаётся Птах вопросом. Нет, она своей жизнедеятельностью поглощает всё безвольное, бездеятельное и отмершее наверху. Или пробуждает силы и создаёт условия обновления и развития там новых сил и жизней. А сама, в круговороте своей жизни, проходит путь от небольшого оврага до всепоглощающего ущелья. И с одной стороны, как он уже видел это во время своего путешествия на плоту, оно становится равнинной поймой, родительницей плодородия для всех окружающих её стихий и жизней. А теперь, отсюда ему ясно видно, как с другой - противоположной стороны ущелья, оно, круша всё на своём пути, узкой, бездонной расщелиной, хищно устремляется к титанически возвышающейся над всем, горе. Хотя, видимо зарождаясь в её складках и отрогах, в сущности своей, является порождением и частью этой горы. А ещё вернее - элементом жизни и жизненного пути природы. В её движении, от зарождения до возвращения всего в круговорот всеобщей жизни. Где гора порождает пропасть, а бездна – возвышение жизни. Потому что всё великое и вечное, на самом деле, состоит из мелкого, мгновенного, и превращается в них же: в песчинку, каплю, и дуновение ветра. Как мгновение жизни, которое они, в единстве с природой, только что пережили, объединив усилия, для изменения условий и дальнейшего продвижения своих путей и жизней.
Осматриваясь, для выбора места посадки и последующего обитания в изменившихся условиях, Птах некоторое время колеблется: с какой стороны, от вновьобразовавшегося завала, ему теперь разместиться. Но, внутренне противясь очередному погружению в замшелую мглу днища ущелья, он приземляется на камень наверху завала. И здесь, осматриваясь вокруг и над собой, до края пропасти, Птах признаётся себе: - Если рабство, это не предназначение, а лишь зависимость от обстоятельств жизнедеятельности окружающих стихий, то, изменяя себя и окружающие условия, нужно быть выше и недоступней для сил этих обстоятельств и их рабства. Я ещё привязан к земле и не свободен от обстоятельств. Но я уже освободился от рабского страха и могу создавать условия, необходимые мне для дальнейшего самосовершенствования и свободы в сообществе стихий.
Проходят дни, которые Птах проводит в уже необременительном для него воздушном перемещении по камням и уступам скал. Где вполне достаточно пищи, ощущений своей силы, воли и, в том числе, и удовольствия от почти беззаботной жизни.
Но он настойчиво напрягает волю, что бы заставить себя научиться взлетать и летать. Для этого Птах пытается, зажимая и удерживая ногами камни, переносить их с места на место. Но это превращается в, осуждаемую разумом, прихоть самоистязания, лишённого жизненной необходимости. Когда он, тужась, захватывает камень ногами, надрываясь, пытается взлетать с ним, и в изнеможении падает на него же. А затем, с изодранным лицом, крыльями и ступнями ног, сидит на нём, с тоской оглядывая окрестности и себя.
Душа при этом всё время цепляется и устремляется взглядом к заветной кромке обрыва.
Воля переминается в нерешительности выбора: - Чего же нам больше нужно и хочется: свободы, как независимости и безопасности здесь, или воли, как вольности своеволия, со всеми поджидающими там страхами?
- Там человеческое рабство, над которым тебе ни взлететь, ни улететь от него, как от себя! Ведь каких либо своих или сверхъестественных сил, что бы вырваться на волю, у тебя, увы, нет. А движущие нами, человеческие силы, в отличие от природных, пышут злом. И они не вынесут тебя прочь, а будут постоянно нести, сбрасывать и удерживать в пропасти их рабства! - категорично предостерегает разум. - А ты, со своими советчиками, не слушаетесь меня?! И в результате потеряли, посланные судьбой залежи жемчуга, что бы продолжать мудрствовать, сидя на куче камней. Но хотя бы здесь не перемудрите! Ведь она хоть и невелика, эта горушка, но своя! А главное, недоступна, ни змеиному, внизу, ни человеческому злу, наверху. Потому, думай о лучшем в будущем, но не делай неосмысленного, сейчас. И не разрушай имеемое, что бы ни стало хуже!
- А ведь жизнь проходит. И не заметите, как скоро не только всё это, но и мы сами станем ничем. Так и оставшись никем! - назидает душа.
- Решайте быстрее, что делать! - прерывает всех воля. - А ещё лучше, полетим ловить мышей! Потому что от вашей лени и злакового корма, скоро совсем зажиреем. И тогда, уж точно, будем не летать, а ползать!
-Да... Хорошего мало, когда плохо. Но ещё хуже, когда хорошо! Не знаешь, что делать дальше, - усмехается сознание. - А если делать нечего, то предлагаю, с помощью крыльев, всё-таки выбираться наверх. Что бы, в случае опасности, на них же и спуститься вниз. Хуже от этого не будет. Так как летать мы всё равно не умеем и дальше этой горушки, где злаков на наш век хватит, не улетим. Но зато, действительно, хотя бы мышей ловить не разучимся! Порешили?!
И Птах, удовлетворяя свои внутренние побуждения, принимается, со всё более одолевающим его упорством, штурмовать нагромождения скал. И при этом он, в начале карабкаясь, цепляясь и падая, однако, глядя и устремляясь только к верху, всё более успешно пытается перелетать с одного на другой, но обязательно вышележащий камень или уступ. Теперь в передышках, он уже с гордостью глядит на свои, побитые о камни, ноги, крылья, а так же на преодолённую им высоту. И с вожделением устремляет свой взор к ещё не достигнутой, но уже не недоступной выси скал.
И так наступил день, когда Птах, теперь уже свободными перелётами, смог добраться до самой кромки обрыва. И тут он, присев в нише под нависающим краем обрыва, с радостью, вожделением и тревогой, вглядывается и вслушивается вокруг, в себя и в будущее. Когда, как ему кажется, сделав лишь взмах крыльями, можно достичь желанных высот плато, гордости победы и счастья любви. Но не будет ли это последним взмахом и вздохом свободы, там, где его ждут розги и кандалы, улететь от которых он ещё не сможет. А обнаружив себя и опять скрывшись в ущелье, он непременно будет, если не пойман, то побит камнями и преследуем надзирателями по откосу, образовавшемуся в обрыве после обвала.
- Значит всё-таки, сначала нужно научиться летать! - приходит к выводу и убеждает себя Птах, не смотря на нестерпимое ощущение близости Эи.
Но вдруг, в этом напряжении внутренних и внешних сил, страстей, опасностей и вожделений, ему, в начале гулко, а затем всё явственней слышатся, доносящиеся сверху голоса:
- Ты, почему опять сидишь над обрывом? - постаревшим, но узнаваемым Птахом, голосом, произносит рабовладелец. - Тебе скучно? Тогда поезжай развеяться, в город.
- Мне тоскливо... - слышен ответ, видимо давно находящейся здесь, Эи.
- Значит, пора выдавать замуж! - хлопает в ладоши отец. - Я уже и женихов присмотрел. На выбор! Какого душа пожелает?!
- А откуда ты знаешь, кого желает моя душа? - вздыхает дочь.
- Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь! - пресекает он её. Но, остановившись, продолжает с лукавым равнодушием, - А впрочем, я согласен. Можешь выбирать и по душе! - глядит отец, как приобадривается она. Сам, продолжая с усмешкой, - Тебе от этого будет удовольствие, а мне богатство. Потому что, за молодого жениха, ещё не имеющего ничего своего, его родитель приплатит мне деньги и рабов.
- У вас, отец, всё оценивается только деньгами? Вы - рабы своего богатства! - возмущается она.
- Нет! - категорично отрицает отец, - Ради твоего счастья я готов отдать и деньги. Очень много денег! Для того, что бы поселить тебя при дворе и выдать замуж за очень богатого и знатного вельможу! Поэтому, конечно, не молодого. Но, зато, после смерти которого, мы станем сказочно богатыми, - излагает отец свои сокровенные замыслы.
- Ты и меня готов продать в рабство! - гневно возмущается Эя.
- Увы. В своей стихии поместных владений, мы - рабовладельцы. А в высших сферах - лишь рабы своих верховных владельцев и обстоятельств! - поучает он, - Не говоря уже о богах и духах! За их всевышнее покровительство требуется платить гораздо больше! Жаль только, что за них нельзя ни пойти, ни отдать тебя замуж... - сокрушается он.
- А если можно, папа?... - вдруг вожделённо заглядывает дочь ему в глаза.
- Не-ет, нельзя... - машет тот головой.
- Ну почему? - пытается возразить Эя.
- Потому, что этот твой дух - раб! - властно перебивает он её, - И по закону, жена и дети его будут рабами! Ты этого хочешь?
- Не хочу...
- Тогда забудь и молчи!
- Потому и сижу здесь, что забыть не могу. А молчу, потому что плачу... - безутешно вздыхает и всхлипывает девушка.
- Значит нужно срочно выдавать замуж! - тащит отец её прочь. - А то усохнешь от тоски, что никого и ничего стоить не будешь. И останутся мне одни твои слёзы!

Потрясённый услышанным, Птах, яростно хлопая крыльями, бросается в пропасть.
- Ах! - вырываясь из рук отца, бросается Эя к краю обрыва.
- Ну, что же это за несчастье! - едва поспевает за ней отец.
 А Эя, увидев исчезающую во мгле громадную птицу, ещё горше и нестерпимей, вскрикивает подбежавшему и удерживающему её отцу. - Вот он! Вот она, моя птица счастья!
- Боги! - недоверчиво заглянув в пропасть и недоуменно посмотрев на дочь, бледнеет отец. - Пощадите мою дочь и меня! Ведь она, конечно кроме этой плантации, единственное моё богатство. И что же я буду делать с ней, если она сойдёт с ума? И тогда ни кому, ни за что её не отдашь! Я сам от этого сойду с ума!

В это же время Птах, слетев вниз, быстро разоблачается и сбрасывает с себя птичье оперение. А затем он принимается разгребать камни и с неимоверным упорством пробивается между глыбами, в глубь завала. В духоте и темноте прорываемого им подземного хода, порой он падает навзничь на камни, или откидывается на спину, одолеваемый сомнениями в возможности задуманного им и в изнеможении от тяжкого труда. Но радостно озаряется, добравшись до, струящегося между каменьями, ручья. И теперь Птах, уже с новым приливом сил, продолжает пробиваться вперёд, по направлению его русла. А затем, в результате напряжённейшего труда и ещё одного рывка к цели, вдруг наступает момент, когда он, из последних сил, отодвигает, кажется, самую массивную глыбу. И, с возгласом облегчения и победы, видит, как перед ним открывается заветный грот, в дальнем углу которого путеводным мерцанием светится вход в жемчужную пещеру. Со всей одержимостью своей воли, Птах устремляется к ней по руслу ручья. А, минуя подземную арку, он, словно неистовством своих сил преодолевая преграды к намеченной цели, попадает в заветную залу.
Но здесь он оказывается в пространстве, наполненном призрачным свечением и звуками таинственной вечности природы. Ещё на пороге святилища, они отметают все сиюминутные страсти и невзгоды входящего, застилая его сознание призрачной пеленой сверхъестественной таинственности и наполняя душу потоками лучезарных сил, энергии и воли, потаённо всевышнего озарения. Не смея превозмочь его и себя, он очистительно опустошается от своих земных и жизненных устремлений борьбы, и живительно наполняется вдохновением природы. А затем, продолжая удивляться происходящему, Птах вдруг явственно чувствует, что воздействие и ощущение происходящего с ним, тут, такие же, как тогда, когда он, отрешаясь от всего сущего, полнится блаженством и погружается в увлекающие его, волны любви. И в ней, отмечает он, как в таинстве природного круговорота жизни, всё сущее становится мельчайшим ничем, ради вдохновенного созидания новой жизни.
Сверхъестественность этого, происходящего вокруг и в себе, Птах понимает на примере виденной им любви стихий при создании жемчужин. Когда каждая стихия отдаёт от себя всё самое сокровенное, чистое и вожделенное. Что бы, скрепив их силами своих душ, получить жемчужину жизни, новую, трепетно хранящую и излучающую, заложенную в неё силу и красоту их любви. В этом, видимо и состоит сверхъестественная суть сущности жизни.
Таким образом, осознав себя частицей чудесного священодейства природы, он вдруг, явственно чувствует душой, как с каждой каплей влаги, просачивающейся через земные тверди и пропасти, несутся сюда, к нему - свет и энергия любящей души Эи. Что бы здесь влиться в зерно новой жизни. А Птах, погружаясь в россыпи жемчужного святилища, ещё более, духовно очищается и наполняется той благодатью любви, которая превращает ни во что расхожие человеческие представления о сущности, ценности и предназначении драгоценностей своей жизни, в сравнение с создаваемыми духами любви и хранимыми в этом святилище их храма.
 Потому он зачерпывает пригоршнями жемчуг, но демонстрирует духам свои некорыстные намерения, лишь две из них трепетно кладя себе в рот. Ведь он берёт их с собой для того, что бы объяснить Эе и всем остальным, что за жемчуг, как драгоценное богатство, можно купить, а вернее произрастить из него человеческие страсти. А природой предопределено хранить и использовать жемчужины, как источник духовного вожделения любви. Для её созидания и взращивания из неё драгоценностей своей жизни.
С таким благоговением души, одухотворённостью помыслов и устремлений своего существа, Птах, выбравшись из проделанного им туннеля, сосредоточенно облачается в крылья птицы. С решимостью к своему очередному, а может быть важнейшему полёту и подвигу, не ради своей жизни, а во имя любви к ней.
Но какой подвиг любви может совершить беглый, искалеченный и жалко трепыхающий подобием крыльев, раб всех стихий, заброшенный ими в пропасть своей и природной жизни? Об этом уныло думает он, перелетая, падая и карабкаясь по камням, всё более отягощаемый своими мыслями, а так же обрушающими не только камни из-под ног, но и его самого, тяготами земной жизни. И только ощущение животворности духа, хранимых им, жемчужин, даёт необходимые силы. А когда он, перед наиболее трудными, кажется невозможными по крутизне и дальности перелётами, достаёт изо рта одну из них. То лучезарность заложенной в ней любви, сметает отчаяние. И возносит его силами своего духа, с выступа - на выступ, к вершине своего жизненного призвания.
Последний уступ нависающего края обрыва, оказывается самым высоким и неприступным. Решившись и собравшись с силами преодолеть его, а затем и царящее на плато человеконенавистничество, с помощью любви, принесённой им из заветных глубин мироздания, Птах взлетает.
С натужным клекотом всего своего существа и безоглядной решимостью ворваться в стихию человеческих сил, он подлетает к краю обрыва. А здесь, почувствовав, что исходящие из ущелья потоки воздуха растворяются в равнинном пространстве плато и перестают поддерживать его, он собирает все свои силы для преодоления этого рубежа. Тем боле, что ему уже видна, бегущая к обрыву, в его сторону, Эя.
Но духи наземной стихии, толи злонамеренно, не допуская торжества любви, толи спасительно, храня его от ожидающих наверху терзаний человеческого зла, порывом господствующего на поверхности плато ветра сдувают его обратно в ущелье. А он, не имея сил и возможности бороться с ним, инстинктивно пытается уцепиться руками за край выступающей скалы. Но ведь, его руки - это его крылья! И потому, теряя опору в воздухе, с распростёртыми по скале крыльями, Птах, в кровь раздирая и ломая пальцы, под собственной тяжестью и напором ветра, срывается вниз. Однако, дошедшие до неистовства, душа и воля, не позволяют ему в этот решающий момент сложить крылья и вновь упасть в пропасть своего жизненного изгнания. Поэтому Птах, встрепенувшись, опять взлетает кверху! И опять сметается ветром!
Но он успевает, теперь уже ногами, зацепиться за край обрыва и, взмахами крыльев удерживаясь в воздухе, готовится к новой попытке вырваться из пропасти. Однако ветер ещё более усиливается, а силы иссякают, и изодранные пальцы ног уже не удерживают его. Тогда он, в судьбоносном порыве донести Эе драгоценную часть своей души, клятвенным движением сводит крылья к своему лицу, берёт изо рта в ладони, две жемчужины, с мольбой смотрит на них, и с вожделением кладёт на уступ скалы, сам обессилено сползая, по отвесному каменному обрыву, вниз. Но у него уже не осталось сил и для спуска на крыльях, на дно ущелья. Потому он в изнеможении садится на, ближайшем к обрыву, выступе скал.
Наверху, в это время, Эя, сдёргивая с головы платок, бежит к обрыву.
- Не смей снимать платок! Ты уже невеста и не можешь простоволоситься! - кричит, бегущий следом за ней, отец, - Немедленно вернись! И собирайся в город, к жениху!
- Нет! Не смей заставлять меня! - отбивается Эя от него. - Не подходи! -  кричит она, вставая спиной к самому краю обрыва, удерживаясь на нём только за платок, второй конец которого зажат в руке отца.
- Ты уже обручена! Мной... - с придыханием сообщает он ей, - за тебя мной уже и деньги получены! - приводит он ей свой, самый весомый, довод.
- Нет! - со стоном заходится девушка в рыдании. - Не мо-гу!...
- Конечно, незачем тебе убиваться! Ведь, ни избежать, ни улететь от своей доли уже невозможно! - убеждает её отец, - Если разобьёшься, то мне придётся возвращать деньги. А для меня это страшней погибели! Подумай об отце! - звучит ещё один, его последний аргумент.
- Не могу я быть невестой другого! - останавливает отца и приводит дочь свои, бесспорные аргументы, - Наши, с Птахом, души уже обручены! Любовь моя здесь, только с ним и для него! - дёргает она за платок, но он при этом вырывается из рук у них обоих, и падает на землю.
- Да нет его! - наступает отец на платок, что бы ветер ни унёс его в пропасть, - Этот вертопрах научился только взлетать и пропадать. Но никогда он не прилетит за тобой! И не жди, а остерегайся и избегай даже памяти о нём. Ведь вернуться он может, только что бы забрать твою душу! - наклоняется он поднять с земли платок.
Эя, так же наклоняясь, пытается опередить отца и выхватить платок первой. Но, когда она берётся за него, то под платком обнаруживаются две, сверкающие жемчужины и два птичьих пёрышка. Увидев их, потрясённые отец и дочь, недоуменно глядят на них и друг на друга.
- Вот и жемчужины из, подаренного ему мной и разорванного судьбой, ожерелья нашего счастья, с пёрышками надежды! - отпустив платок, Эя трепетно берёт их в руки. И вдруг, замерев, вскрикивает: - А ведь на жемчужинах нет отверстий для нити. Значит они не из ожерелья?! Это он их принёс!
- Ну откуда им ещё взяться, кроме как из ожерелья, которое я тебе дарил? - пытается разглядеть отец находку, причитая, - Оно было так дорого для меня... И боги вернули жемчужины мне! - выхватывает он их из рук дочери, - Ну чего ты сюсюкаешься с какими- то перьями? Платок держи! А то улетит твоё счастье. И будешь потом, за ним всю жизнь гоняться! - прикрикивает он на дочь, продолжая любоваться жемчугом.
- Я душу его забираю и оставляю с собой... - прячет Эя пёрышки у себя на груди. И, глядя на уносимый ветром, в пропасть платок, вслед за ним поворачивается к обрыву, провожая прощальным жестом и взглядом: - Лети к нему, покрывалом моей души, любовь которой я, здесь оставляю, тебе!
Но вдруг, вздрогнув, вскрикнув и пошатнувшись от потери сознания, Эя сама падает в пропасть.
Потому что слышавший всё это и терзаемый сомнениями Птах, увидев падающий сверху платок, не выдерживает продолжать прятаться и, сорвавшись с уступа, бросается за ним.
Но, на лету поймав платок своим предплечьем крыла, он, услышав вскрик возлюбленной, оглядывается назад, наверх. И потрясённо оторопевает от вида падающей сверху, беспомощно распростёртой Эи.
Птах инстинктивно стремится схватить её руками. Но лишь обхватывает крыльями и они, обнявшись, теперь уже вместе падают вниз. А под ними, с нарастающей скоростью, ужасающе приближается остроглавый выступ скалы.
Тогда Птах, не выдерживая отчаяния от неминуемости их гибели, расправляет крылья, отпустив из своих рук и оставив Эю безудержно падающей на это острие. Под напором воздушных потоков, его тут же относит в сторону от девушки. Но он неимоверным усилием воли и крыльев, теперь уже пикируя, устремляется к ней и, захватив ногами, почти сдёргивает Эю со смертельного выступа, бережно, за талию прижимая её грудью к себе.
Таким, смертельно рискованным, но единственно возможным способом: отпустить и перехватить ношу, что бы освободить для полёта свои руки-крылья, он всё же спасает свою любимую от гибели. Но от таких встрясок и перепадов высоты Эя приходит в себя. Однако, ею овладевает не радость, а ужас неестественно медленного падения, в её потрясённом падением, а теперь ещё и перевёрнутом сознании и взгляде запрокинутой вниз головы. К тому же девушка чувствует, как её тело и дыхание стискиваются костлявыми, удерживающими её клещами. Подняв свои руки и вцепившись в эти лапы, она панически поднимает голову, что бы взглянуть вверх. Но при этом, лишь с ещё большим ужасом тычется лицом в грудь огромной птицы, которая от этого начинает ещё сильнее раскачиваться и прижимать её к себе.
- Милая, не беспокойся! Наша любовь, вознося в небеса, спасает нас от земных тревог и тягот! - прижатая своим ухом к груди птицы,  с ещё большим удивлением, слышит Эя, доносящийся оттуда, неестественно гулкий и клокочущий голос.
- Я уже на небесах? И ты - дух Птаха, говорящий мне о любви?! - вертит Эя головой, одновременно стараясь слышать, видеть, дышать, да ещё и говорить при этом, - А где он сам? Хочу его видеть и любить! На небесах это можно? - нетерпеливо пытается она зарыться лицом в его перьях.
- Ой-ой-ой! Можно! Только не так щекотно! - чувствует она, как птица отстраняет её лицо от своей груди, слышит, теперь уже явственно слышит голос Птаха, и видит его, обращённое сверху, к ней лицо.
- У-у-х! Какой ты сильный, мягкий и нежный. Дух моего Птаха! - заходится Эя от восторга, - Давай полетаем ещё! - запрокидывает она голову.
И так, оба они, со счастливыми улыбками, глядя друг на друга и вокруг, парят между небом, землёй и скалами, в лучах заходящего солнца.
- А почему мы летим не вверх, а вниз? - задаётся девушка вопросом.
- Потому что, прежде чем взлетать, нужно научиться выбираться снизу. Что бы затем, с высоты не срываться и не разбиваться! - задумчиво отвечает Птах, маневрируя между потоками воздуха и отрогами скал.
Медленно опускаясь в сгущаемую сумерками мглу ущелья, они погружаются в сказочно неестественный для Эи, полумрак силуэтов скал и клубов тумана, с небесным свечением вверху и фосфоресцирующим журчанием ручья, внизу. Здесь, как в разверзшейся пропасти сознания, всё реальное искажено в своей сущности и взгляде на него, до неузнаваемости. А нереальное, просачиваясь и выползая из глубин представлений о нём, громоздится и обволакивает сознание явственностью страхов.
Поэтому, спустившись на дно ущелья, влюблённые, встают друг - против друга, что бы взглянуть и устремиться в объятия. Да так и остаются стоять, взволнованно мечась между явственностью и нереальностью происходящего в них и с ними.
Стоя на камне, возвышающем их среди пропасти, они друг в друге видят лишь глаза, почему то кажущиеся им не собственными, а частью пугающе окружающих их скал и таинства клубящегося мрака. И они не могут броситься навстречу друг другу, как во мглу, с затаёнными в её расщелинах, отрогами скал. Но боясь оступиться, потерять опору и друг друга из виду, не могут они и разъединиться или отступить, что бы лучше рассмотреть, собраться с силами и преодолеть разделяющие их разломы времени, провалы устремлений и нагромождения терзаний, в разверзшейся бездне своих чувств и вожделений.
Затем каждый из них стремится с другой стороны разглядеть возлюбленного, его мысли и чувства, словно примеряя их к себе. Так Птах, как птица, представляет себе Эю голубкой. А девушка, будучи сама собой, высматривает в нём красавца-молодца. И они по кругу ходят друг вокруг друга, будто голубь с голубкой и девица с молодцем, влюблено глядя и вожделённо вздыхая. Пока Эя неизбежно не попадает в распростёртые вокруг неё и заслоняющие от всего мира, его крылья.
- Неужто это конец всего того, что должно было произойти?! - слышит она, прижавшись к Птаху, под его крыльями.
- Мы вместе! Нашли друг друга! - трепещет Эя в объятиях его крыльев и любви, - Это судьба! - но вдруг она отстраняется от него, что бы заглянуть ему в глаза, - А что с нами теперь будет, здесь в пропасти или там, в рабстве?
- Судьба послала нам не только встречу, но и то, что бы мы были счастливы и навсегда вместе! - восторженно встрепенувшись, отвечает ей Птах, - Иди за мной!
Мечтательно зажмурив глаза в ожидании следующего чуда, Эя протягивает руки, что бы опереться, отдаться во власть и следовать за ним. Но реальность опять становится неестественной. Когда, не находя опоры и открыв глаза, она видит, как Птах, повернувшись спиной к ней, вдруг становится птицей. Которая, опустившись на лапы, призывно машет ей и, помахивая крыльями, спрыгнув с камня, засеменила между глыбами.
- Куда ты ведёшь меня? - едва поспевая за ним, недоумевает Эя.
- К нашей свободе и твоему счастью! - смеясь, оборачивается Птах.
- Я думала к счастью нужно волшебно лететь или сказочно купаться в нём. А на этом пути... - спотыкается и падает она.
- На этом пути везде провалы и острые углы. Будь внимательна! - предупреждает он её.
Вдруг подземный ход, в котором хотя и темно, но есть ограждённое стенами пространство, разверзается исчезновением всех опор, с воцарением полной темноты и пустоты.
- М-м-не, кажется... - только и может выговорить Эя, онемевшая и остолбеневшая от того, что ей кажется, - Будто мы попали в подземное царство загробной тьмы. Которое, по ранее слышанным мной рассказам, невозможно представить себе иначе, как это безмерное пространство. Где нет ничего, кроме тьмы! В ней не за что ухватиться ни рукой, ни взглядом. И невозможно убежать! Так как неизвестно в какой стороне выход и что под ногами. А темнота, словно поглощая всю энергию и силы моего тела, кажется, вползает в него, обдавая душу стылым холодом и страхом, что всё сущее растворяется в ней и становится незримой частью беспросветной тьмы.
- Правильно тебе кажется! И я рад, что ты это чувствуешь. Ведь мы уже пришли. - слышится ей, гулко звучащий ниоткуда, голос. Затем раздаётся приближающийся к ней шелест и хлопанье крыльев.
- Я чувствую, это конец! Вот и ангелы слетаются... - сквозь слёзы лепечет Эя, с внутренним содроганием принимая поцелуи Птаха, облетевшего грот и теперь увлекающего её за собой, - Не пугайся, сейчас мы войдём в ручей, - взмахнув крыльями, поддерживает он её, вцепившуюся в его плечо.
- Ах, да. Ты теперь работаешь здесь! И мы поплывём в вечность?! - совсем смиряется она, - А я думала, что рассказы о подземной и заоблачной жизни, это легенды...
- Это путь провидения судьбы в круговороте стихий и жизни, - опускает он Эю в русло ручья.
Затем Птах, взмахнув крылом по поверхности воды, заискрившейся, словно звёздный путь, окропляет Эю этой  сверкающей, небесной влагой, от чего у неё захватывает дух. А он, удерживая её в распростёртых, как полог тьмы, крыльях, погружает девушку в воду, - Погрузись в него! И приобщись к истокам их одухотворения!
Опускаясь с головой в воды ручья, и увидев там брезжащую надежду, устремляющуюся к ней потоками лучезарных искр, Эя, взорванная этой энергией и волей, устремляется вперёд, через стремнину своих страхов и сил стихий.
По мере продвижения под водой, её искристое свечение становится радужно цветным. Как вдруг, властная рука неведомого владыки, поднимает голову Эи наверх.
Обрадованная завершением своих подземных приключений, она выныривает, отдуваясь брызгами наполнявшей рот воды, с придыханием: - Я уже возрождаюсь к новой жизни?!
Но её широко раскрытые глаза, вместо ожидаемых прикрас райского мира, видят призрачную безжизненность космической пустоты, покоящейся в застылости окружающей её звёздной мглы, с ангелом, распростершим над ней своё крыло. Эя, от неожиданности конвульсивно глотает воздух вместе с водой, и, поперхнувшись, замирает: - Здесь теперь будет храниться моя душа?
Ангел, снисходительно улыбаясь, подставляет своё крыло под падающий с купола сгусток сияния и брызгами его искр обдаёт лицо Эи. Глаза её смеются как от солнечного зайчика. Но, махнув по ним рукой, Эя смахивает и своё прежнее видение, которое превращается в космос с вдруг ожившими звёздами. В них, как в капельках воды, завороженная девушка разглядывает различные картины жизни природы и людей на этих планетах, таких далёких и крохотных, но трепетно волнующих осознанием того, что неведомая, очень различная жизнь уже где-то, когда-то была, а значит будет везде и всегда. А среди этого мироздания, любовно поглядывая на Эю, взмахами крыльев и брызгами озарения, Птах продолжает своё таинство и, меняя картины, поясняет ей:
- Чудо жизни безгранично и вечно. Пусть не здесь и не в тебе, но там, где для её души достаточно простора, красоты и неугасимости её любви к жизни.
- Мой ангел! Ты оживляешь или открываешь для меня этот удивительный космический мир? – подставляя своё лицо под искрящиеся брызги, зачарованно глядит она ему в глаза.
- Я открываю твою душу к видению мира, - отвечает он. – Но это лишь одна, из открытых мной или всевышними духами, для меня, сокровищница чудес жизни.
- А можно выбрать? – упоенная чудесным воздухом и влагой, ещё ярче вспыхивает Эя своей красотой и чудодейственной страстью. – Покажи мне самую прекрасную планету и стихию жизни! – умоляюще требует она.
В ответ на это, Птах, вдохновенно вглядываясь по сторонам залы, в неё, в себя, вдруг порывисто обхватывает Эю крыльями и прижимает к себе:
- Это - любовь моя! – вскрикивает он.
И падая в россыпи жемчуга, они ещё теснее смыкаются в жарком поцелуе и урагане страстей, закруживающем все их представления, мечты и вожделения о счастье, в высвобождении и слиянии самой сокровенной сути их существ и воссиянии душ, своим озарением, сплавляющими и венчающими это чудодейство любви и жизни. Жемчужины и капли орошающей их влаги разлетаются вокруг каскадами феерического восхищения природы, своим радужным озарением благословляя торжество их любви. А когда всё в сознании, душах влюблённых и в пространстве храма вспыхивает сиянием, переполняющим их, Птах и Эя, с возгласом изумления, погружаются в глубь жемчужных россыпей, волна возбуждения которых пробегает по их поверхности и жемчужными брызгами выплескивается в ручей. А вместе с жемчужной волной, выплескиваются и счастливые возлюбленные, вернувшись на гранитную кромку русла ручья.
Здесь они видят, как в зале храма спадает сияние, и силы природы возвращаются в своё обычное состояние созидания вечности. А по руслу ручья набежавшая волна перекатывает и уносит в темноту сверкающие жемчужины любви и жизни природы.
Эя наклоняется, что бы зачерпнуть их, но следующая волна, будто подстерегающая зачарованную гостью, тут же, слегка приподняв, смывает с парапета и уносит её в глубь, в темноту, под нависшую над ручьём скалу. Спохватившись пропажи своей возлюбленной, Птах бросается по течению - следом. И они отправляются из храма вечности, в своё невероятное путешествие по неведомому руслу судьбы, в чудных потоках и бурных перекатах реки жизни.
- Эя! – зовёт Птах свою любимую, вынырнув в темноте, следующего за храмом, грота.
– Э-я!!! – кричит он, пробираясь дальше по руслу ручья, проваливаясь в расщелины, неистово взмахивая мокрыми крыльями и перелетая с камня на камень, в кровь ранясь о выступы скал.
Однако, движимый страхом потерять любимую, он впадает в ужас и едва не падает с уступа скалы, из последних сил, с неимоверным усилием, преодоленного им, когда видит, что в результате своих безрассудных метаний, потерял направление пути, к проделанному им туннелю, и по руслу ручья вышел аж к реке, далеко ниже от завала ущелья. А Эя, осознаёт он, потеряна им и осталась там, под глыбами пропасти, которая всесильно и всевластно не отпускает на волю, хороня здесь свои жертвы.
- Про – па – сть!... – с бессильной яростью выкрикивает Птах в окружающую его темноту и безнадёжность неприступности скал.
- Пасть – пасть – пасть! – вторит ему эхо.
- Всё, что было во мне и со мной, но пропало и сгинуло в твоей бездне! – ещё более трагично и осуждающе кричит он.
- Не – не – не… - отвечает она ему гулким шелестом, в котором он улавливает не столько подтверждение, сколько несогласие с ним.
В особенности, когда на его нестерпимый возглас: - Не – е – т?
Слышится: - Бе – е – ед…
Но в этом отзвуке слышится или вдруг чудится ему голос Эи.
И Птах, с криками: - Э – э – я? Э – э – я! – мечется по камням, вслушиваясь и всматриваясь по сторонам, в поисках своей возлюбленной.
Слыша в ответ: - Я – а - а…
- А – а – а!!! Неужто мне суждено здесь ещё и сойти с ума? – пытается он обхватить голову руками.
Но свисающие со шлема перья застилают взгляд, а крылья мешают движениям рук, что бы очистить глаза. Тогда Птах в порыве злости сдёргивает с головы опостылевший ему шлем, поднимает над головой, ненавистно глядя в его пустые глазницы и хищно поблескивающий клюв. А затем, стоя на краю уступа, он с силой бросает шлем вниз и тоскливо глядит, как тот,  гулко ударяясь о камни, скрывается в темноте дна ущелья. И Птах с тягостной отрешённостью прощания, отворачивается от бездны своих  прошлых несчастий. Как вдруг, с последним звонким ударом шлема, скатившегося на самое дно ущелья, он вновь явственно слышит возглас Эи.
Инстинктивно он оборачивается на не отпускающий его от себя возглас. А затем, словно неотвратимо влекомый в разверзнувшуюся  под ним каменную пасть пропасти, он с криком, толи отчаяния, толи страха, толи срывается, толи бросается вниз, навстречу смерти, стенающе зовущей его к себе.
Он повержен. И ничего уже не может быть в жизни человека и продолжаться в его борьбе со смертью, когда он безжизненнен. Ведь тело и разум Птаха настолько измучены беспрерывно терзающими их несчастьями, что он, словно  до конца ещё не осознавая того, что это уже конец всему, безудержно падает в бездну.
Слипшиеся от слёз волосы и клубы тумана залепляют глаза, делая Птаха беззащитным перед постоянно преследующими и возникающими на его пути опасностями. Но он удивительным образом избегает столкновений с выступами скал, при этом ещё и лавируя между обрушивающимися сверху каменными глыбами.
Это душа его, как обычно и как положено при сверхъестественных угрозах для жизни, берётся сама управлять её спасением.
Но среди мёртвой тишины ущелья периодически раскалываемой камнепадами, вдруг раздаётся до боли знакомый зов спасения и призыв помощи гибнущего в бездне существа. Боль тревоги и сострадания не просто отвлекают, а содрогают сердце и душу Птаха. Потому она не успевает предвидеть и отвести его от падающего сверху камня. И он, обернувшись кверху, с ужасом видит обрушивающуюся на него глыбу. Но так как она не ударяет а лишь догоняет Птаха, так же падающего, пусть и с меньшей чем у неё скоростью, то он инстинктивно защищаясь, протягивает руки навстречу опасности, И глыба влетает прямо в раскрытые объятия Птаха. Однако, будучи прилепленным к нижней части глыбы, и оглянувшись теперь уже вниз ущелья, он с ужасом видит, как глыба ещё быстрее устремляет его в бездну и вот – вот размозжит об неотвратимо приближающееся дно пропасти.
Тогда он, опять же инстинктивно защищаясь от грозящего ему краха и выставив вперёд руки, создаёт крыльями сопротивление встречным потокам воздуха. А под их воздействием глыба переворачивается в полёте. И теперь Птах оказывается сверху каменной махины, мчащейся в зияющую глубь.
Но, встрепенувшись от таких переворотов судьбы, он вдруг ощущает, что это вовсе не ужасает его, а придаёт, пусть и сиюминутный азарт презрения к постоянно уничижающим его опасностям пропасти. Ведь теперь он не только не страшится громоздящихся со всех сторон острых выступов скал, словно клыков ощерившейся пасти пропасти, стремящейся ухватить и растерзать свою жертву. А обхватив ногами и восседая на каменной глыбе, Птах движениями крыльев ловко управляет полётом, круша своим каменным снарядом скальные клыки ненавистной пропасти.
Но любой триумф, когда то заканчивается. А он так увлёкся ощущением почти забытых чувств покорителя природы, что совсем не заметил неотвратимо приближающегося, выступающего со дна ущелья, смертоносно острого шипа скалы.
- Это конец! – взрывается трагическим криком сознание и разрывается, на бессвязные в своей раздробленности, картины происходящего краха, когда глыба, со всего маху, врезается в острие торчащей снизу скалы и разлетается на куски.
Ущелье наполняется грохотом, который пронизывается воплем отчаяния Птаха, к которому опять же, неожиданно и разительно, приплетается возглас смертельно ужасающего девичьего голоса.
А когда рассеивается каменная пыль, то становится видимым суть и результаты творящегося. Из замшелого русла ручья на дне ущелья хищно возвышается клык скалы. Но добыча оказалась ему не по зубам, потому что каменная глыба раздробила его. Но и сама при этом раскололась на две половины, лежащие теперь по бокам, возле скалы.
Это предстаёт перед взором Птаха, спасшегося благодаря тому, что он восседал на камне, принявшем на себя всю силу удара о скалу. А теперь он, цепляясь руками и крыльями за её обломки, пытается подняться и оглядеться, не веря и не осознавая ещё, что чудом, и видимо зачем-то, остался жив.
Как вдруг, между половин расколовшейся глыбы, под скалой, спасшей её от падающей глыбы, Птах видит, на камнях речного затона, распластанную и бесчувственную, Эю! Она не разбилась при падении с водопада, в глубь пропасти, только благодаря тому, что она упала и лежит теперь на холмике россыпи жемчужин, принесённых  вместе с ней сюда, потоками ручья. А здесь она осталась в целости потому, что выступ скалы защищал собой и хранил её от падающих сверху камней. Но даже в бессознательном состоянии, она поглаживает лежащий рядом с ней шлем человека-птицы и на каждый шум в ущелье, призывно восклицает: - Птах, не оставляй меня!...
Бросившись обнимать и целовать свою любимую, Птах с тревогой обнаруживает, что она не приходит в себя и её нужно немедленно спасать отсюда, пока не начались новые камнепады. Поэтому он, взмахивая крыльями, пытается, обхватив ногами, взять и поднять девушку в воздух. Но она так бесчувственно и безжизненно переламывается и выскальзывает из - под пальцев ног, что он, опустившись в воду, вывернув крылья, берёт её перед собой на руки и, со стенаниями от физической и душевной боли, на коленях выносит её к берегу.
Весь день он, омывая возлюбленную водой и слезами, вдыхая поцелуями жизнь и моля богов о спасении, приводит её в чувство. Но увы, всё это оказывается бесполезным. А к заходу солнца, когда дыхание Эи становится прерывистым, он осознаёт обречённость её гибели здесь, собственное бессилие спасти и безнадёжность оживить любимую.
Тогда Птах, мечась в безысходности своих устремлений любви, для чего он, помнится, даже мечтал оставить её в ущелье с собой, но движимый необходимостью немедленного спасения девушки, решается на отчаянный и единственно спасительный подвиг своей любви ради её жизни.
И теперь это уже не азарт страсти и вожделение, не достижение высот гордыни и свободы, не преодоление своих и окружающих сил, а спасение жизни любимой. А сделать это можно, только если доставить девушку в селение, наверх. Но возможно ли это?
Однако он задаётся не этим вопросом, а тем, что, не смотря ни на что, должен сделать для этого. Об этом думает Птах и разговаривает со своими: волей, душой и разумом, мобилизуемыми им для достижения не возможного, а необходимого для преодоления высоты и опасностей ущелья с грузом не столько Эи – пушинки, голубки для него, сколько вдруг свалившейся на него, тяжелейшей ответственностью за её жизнь. Когда цена своей жизни определяется лишь её готовностью и способностью достичь цели, без чего сама жизнь теряет для него дальнейший смысл и ценность. В этих размышлениях, терзаниях, оберегании Эи от змей и подготовке к полёту проходит ночь.
А с первыми лучами солнца, Птах припадает к груди Эи, целует её безжизненные губы и приноравливается к удобному и безопасному удержанию её верёвкой и ногами. Теперь он сосредотачивается и, несколько раз взмахнув крыльями для обретения подъёмной силы, медленно и натужно, вначале стиснув зубы, приподнимает её от земли, а затем, хватая воздух открытым ртом, устремляется кругами вверх.
Почти с птичьей сноровкой он находит восходящие утренние потоки воздуха, которые сильнее у стен обрыва. Но эти же воздушные силы опасно раскачивают крылья и Эю, в угрожающей близости от скальных выступов. Но, не смотря ни на какие трудности и опасности, огромная птица, с удерживаемой ею распростёртой девушкой, мощными размеренными взмахами крыльев, поднимается всё выше и выше.
Дрожа от напряжения, в изнеможении сил, поддерживаемых трепещущим у самого сердца Птаха – сокровищем его любви и озарением утреннего неба над беспросветность пропасти, он самоотверженным усилием воли рвётся ввысь. Как вдруг дыхание его перехватывает восторг, а взор ослепляется прямыми лучами солнца и навернувшимися от них и радости – слёз, когда он смог всё-таки подняться выше уровня обрыва ущелья и устремляется к селению.
Тут Птаха, как он уже знает из своих прошлых полётов, встречает дующий по плато ветер, который содрогает и отбрасывает их с Эей прочь, обратно к ущелью. Тогда Птах поднимается выше, что бы преодолеть этот барьер, а так же для определения подходящего места посадки и осмотра поселения, где, впрочем, появление мифической гигантской птицы уже вызывает ажиотажный интерес и скопление жителей.
Рабовладелец выскакивает из своего дома и вглядывается в небо, по указываемому окружающими направлению. Где в ослепительных лучах солнца и клубах исходящего из ущелья тумана, видится с кажущейся, а потому ещё более поражающей воображение, явственностью – таинственная, огромная, сверхъестественная птица.
- Вот и горе нагрянуло! – скорбно вскрикивает рабовладелец сопровождающему его молодому человеку. – Приехал ты за женой. А ни невесты твоей, ни денег нет… Духи проклятого ущелья унесли!...
- Это душа Эи улетает из ущелья… - причитают собравшиеся.
- Смотрите! Она хочет залететь домой, попрощаться. А духи не пускают! – видят они, как птица безуспешно пытается прорваться к селению, но неведомыми силами отбрасывается от него.
- Ах! Только гляньте!!! – разносятся надрывные возгласы. – Дух держит в лапах нашу Эю! Он уносит её в небеса или хочет оставить дома, но силы зла его к нам не пускают?!
- Её не пускают! Всевышние духи решают: вознести её на тот свет или оставить на земле!
- Это они выясняют: нужна ли, дорога ли она нам здесь? Молим, взываем к богам!!! – проносится по толпе. И все с причитаниями бросаются на колени, моля небеса и духа – птицу о пощаде. – Пощадите нас, оставьте девочку! Не мёртвой, умоляем, живой!
Птах, обессиленный, но воодушевлённый преодолением себя и высоты ущелья, тем не менее, подспудно тревожится о том, какая встреча ждёт его с односельчанами и рабовладельцем. А потому он с радостью видит и воспринимает то, с какой доброжелательной надеждой и даже мольбой ждут его внизу. И с новыми силами, взлетая всё выше, раз за разом пытается он преодолевать потоки встречного ветра.
- Э-э-х… Плохо молим богов! Смотрите! – удручаются односельчане. – Дух уносит нашу девочку на небеса!
- Нет! Не допустим! – вдруг взрывается приезжий – жених Эи. – Не отдают добром, заберём силой! – выхватывает он у своих охранников лук и с безумной яростью натягивает тетиву. А вслед за ним и все надзиратели выпускают в небо тучу стрел.
Для Птаха это зрелище нацелившихся в него лучников стало не привычным уже потрясением, а взрывом злобы человечества и его ответного, гневного проклятия такого их безрассудства и бездушия. И теперь уже не силы воли и добродетели, а ярость движет его душой и крыльями, когда он, ещё крепче прижимая Эю к себе, устремляется в даль и в высь, недосягаемые для смертоносно мчащихся в их сторону стрел.
Но при этом Птаху приходится пройти и первое своё испытание встречи с нацеленной в него смертью. Когда только человеческий разум - знающий, умеющий рассчитать и предвидеть траекторию полёта стрел, с учётом направления и силы воздушных потоков, в сочетании с приобретёнными им птичьими возможностями и способностями использования своих и воздушных сил, позволяют ему спасительно маневрировать среди проносящихся рядом стрел и уклоняться от гибели.
Однако, когда миновал  смертоносный шквал взаимной ярости противников находящихся на земле и в небесах, Птах оторопело замечает на какую, недосягаемую для человеческих сил зла, высоту он забрался. Но даже здесь духи ущелья и силы ветров, борясь между собой, не выпускают его на простор. А он чувствует, что собственные его силы иссякли. И хотя самоотверженно машет крыльями, но их мощи недостаточно для того, что бы лететь или хотя бы держаться в воздухе. Потому он, силясь лететь, бессильно падает вниз, погружаясь в заслоняющие солнце, восходящие из ущелья клубы тумана.
Народ в посёлке, перессорившись по поводу отвоёвывания или отмаливания души Эи, с противоречивыми предположениями, что боги либо прислушались к мольбам одних, либо испугались воинственности других, кто победно, кто благодарственно глядят в небеса, видя, что душа Эи, полетав в небесной выси, опять опускается на землю. Но птица почему-то опять несётся в туман, в глубину пропасти. Поэтому, одни с воинственными криками, другие с мольбой о милости, бросаются к краю обрыва.
А Птах, в дополнение к превозмогающим его силы несчастьям, с ужасом ощущает и видит, как от переносимых терзаний взлётов и падений, Эя начинает судорожно хватать воздух и вырываться из его объятий. В беспамятстве она делает это настолько сильно, что уставшие ноги уже не в состоянии удерживать разбушевавшуюся девушку. И Птах, отрешённо взглянув в небеса, решает для себя и решается на жутко рискованные действия, поддающиеся только его птицечеловеческому осмыслению.
Подбросив ногами и отпустив, словно отбросив от себя Эю, он летит рядом и определяет, когда она в свободном падении займёт наиболее удобное для него положение и позу. Что бы, улучив этот момент, спикировать и захватить её не только ногами, но и в объятия крыльев. Почти как при падении её с обрыва. Но тогда он делал это инстинктивно, а теперь сознательно и расчётливо.
Дальше они. Набирая скорость, вместе пикируют вниз. И Птах, чувствуя ещё более яростное буйство девушки, вынужден ещё сильнее стискивать её крыльями, увеличивая тем самым скорость их падения. Пока сам очумело не перестаёт отличать реальности от чуда, когда вдруг слышится голос Эи: - Да отпустите меня, задушите!
А затем он, озираясь по сторонам, видит у себя на груди выкарабкивающуюся из-под крыльев её лицо и удивлённые глаза, которые, влюблено встретившись с его взглядом, умилённо успокаиваются, но взглянув вниз, на стремительно приближающуюся и вращающуюся землю, подкатываются.
- А-а-х! – опять теряет сознание Эя. А Птах, встрепенувшись, возвращается к своему замыслу. Выждав необходимый ему момент набора нужной скорости и высоты, он, теперь уже сверху завершает неудавшийся ранее, при взлёте снизу, штурм барьера наземных ветров над пропастью. При том, что барьер этот обычно непреодолим даже для многих птиц, потому никогда и не летающих в пасти ущелья. Действуя по своему плану, Птах, пикирует почти до самой земли, не расправляя сломавшихся бы при такой скорости крыльев. А затем он, манипулируя ногами, хвостовым оперением и изгибом тела, резко переходит из вертикального положения пикирования в горизонтальное, и пробивает бурлящий фронт встречных и восходящих потоков воздуха.
Усталость и напряжение Птаха от всего пережитого и преодоленного им, дошли до того предела, что ему уже стало не до поисков наиболее удобного места для приземления. А ещё, он вспомнил о неизбежности встречи с отцом девушки. Досадуя на себя за то, что для торгов с ним и выкупа своей невесты, он совсем забыл прихватить с собой жемчуга. Но главное, что он спас её! Успокаивает себя Птах: а за жемчугом он слетает!
Потому, стремительно пронесясь над кронами ближайших деревьев, Птах, становясь вертикально и распахивая крылья, гасит скорость полёта, а бесчувственную Эю кладёт на скамейку её палисадника. Сам же, усталый, но счастливый от того, что оставляет её живой и ненадолго, нежно целует возлюбленную и, взмахнув крыльями, скрывается за деревьями, а затем и за кромкой скрывающего его ущелья.
В это время, жители поселения, не видевшие этого и не ведающие о завершении событий драмы жизни, произошедшей в течение одного суточного круговорота солнца, скорбно возвращаются от обрыва – в селение. Сочувственно утешая горемычного рабовладельца, скорбящего о безвременной утрате дочери, они под руки провожают его до калитки дома. Тут старику хочется отдохнуть и побыть в одиночестве. И он направляется в палисадник, к затенённой растительностью скамье.
Когда на ней вдруг обнаруживается лежащая Эя. Отец, и ринувшиеся за ним люди, шокированы увиденным. Но ещё более они потрясаются, когда девушка, как ни в чём ни бывало, встаёт и в полузабытьи, всё ещё не осознавая, что с ней было, есть и будет, счастливо улыбается им и солнцу, что она жива и любима. А довершается чудо тем, что лучезарным шлейфом движений Эи, вокруг сверкают жемчужные россыпи, высыпающиеся из её волос и складок одежды.
- Ах! Какая она стала одухотворённая!
- Божественная!!! – умиляется и восхищается народ, глядя на Эю, действительно очень изменившуюся за этот день.
- Дорогая моя! – наступая, катится на жемчужинах, падает и, сгребая жемчуг руками, заходится от радости отец. – Самая дорогая!! - торопится он сообщить всем об этом. А дойдя до жениха, ещё более куражится. - Бесценная!!!
- Я сполна отдал тебе за неё свою меру… - произносит жених в ответ.
- Её достоинство оценивается теперь не мерой богатства, а царством владычества! – горделиво поучает его отец Эи. – Ты слышал? Божественная! Не чета земному отродью!

  *   *   *
         
Птах в это время самоотверженно бороздит русло ручья в ущелье и собирает жемчуг себе в запазуху. Очень тяжёлая и кропотливая эта работа в стремнине водяных потоков., тем более для человека – птицы. Но он так увлёкся и, что бы ни продешевить, насобирал его столько, что жемчуг буквально сыпется из него. И сам не заметил, как поднялся по руслу ручья до самого завала, а вокруг становится не светлее, а ещё темнее. Значит, уже наступает ночь! И взглянув в мерцающее звёздами небо, с полной, выкатывающейся из-за обрыва луной, он, спохватившись, достаёт платок Эи, высыпает и завязывает в него жемчуг.
       Затем, шумно ополоснувшись в воде, он решительно взмахивает крыльями и вожделенно устремляется к верху, прощальным взглядом окидывая пропасть, взлетая из тьмы ущелья, к сверкающему звёздному небу и будоражащему душу лунному свету.
Пролетев через обрыв и близлежащие деревья, Птах целеустремлённо направляется к дому рабовладельца и приземляется в палисаднике. Здесь огромная птица, встряхнувшись и прихорошившись, со свисающим из-под крыла, завязанным на узел платком с жемчугом, и сорванным тут же букетом цветов, щегольски, вразвалку направляется к парадному входу.               
Однако тут он  сталкивается с пока ещё неразрешимой для человекоптицы проблемой открытия входной двери. Возле которой начинается до смешного таинственный танец этого пернатого, человекоподобного существа.
Ведь как хотелось бы по-человечески распахнуть её, взявшись за ручку, рукой. Но, даже вывернувшись, он не может сделать этого крылом. Взяться за ручку и открыть дверь по-птичьи, клювом он тоже не может, так как его у него нет. Да и не по-человечески это, торжественно открывать дверь зубами. Тогда Птах пробует сделать это ногами, но и из этого ничего не получается, кроме неуклюжих подпрыгиваний, обязательно заканчивающихся его падением.
В доме, в помещении рядом с входом, привратник и его жена, сидящие за столом возле окна, прислушиваются к шуму в темноте. Жена. Привставая, выглядывает через занавеску в окно и обмирает:
- Дух ущелья явился!...
-Да ты что? Мерещится? А ну-ка я гляну, - с опаской поглядывая на дёргающуюся изнутри запорную щеколду двери, бросается привратник к окну, но на самом деле под защиту могучих плечей и груди супруги.
- За детьми гляди! А ещё лучше за сбой, пьяница, что б тебя духи на тот свет не унесли! – одёргивает его жена, когда тот от страха ещё резвее полез под стол. – А на меня тебе вообще наплевать! Пусть уносят? Лишь бы избавиться? – берёт в ней верх женская сущность над сверхъестественностью происходящего.
- Ишь, расшумелась! Небось, хочешь привлечь внимание духов, чтоб жемчугом осыпали? – одёргивает её муж. – На что ты им такая старая да злая нужна! Я ж тебя уже на торги рабынь отправлял, думал, избавлюсь! Так и то,  почти за даром никто не взял,  обратно мне вернули! – смеётся он. – А прилетел он за дочкой господина!... – вразумляет привратник супругу.
Услышав эти голоса, Птах прислушивается, подкрадываясь к окну и прикладывая крыло к уху.
- Значит, правильно наш господин поступил! Что сразу же, как вернули, увёз Эю в город, - разумеет жена. – Что бы духи ни передумали и не забрали обратно.
- Да причём здесь духи? – перебивает её муж. – Это заплативший за неё жених, что бы опять невесту из-под носа не унесли, забрал её под охрану к себе, в город. А господин наш думает как ещё выгодней одурачить женихов и духов, выдуривая у них денежки!
- Ну, духи допустим, обсыпали Эю жемчугом бескорыстно, от души - на счастье! – высказывает своё мнение женщина. – Чего ты на меня вылупился? Не веришь, что такое может быть? Так они ж потому и не такие как мы, люди! Во всяком случае, не такие бездушные, как ты!
- Не понимаю я духов и таких дур как ты, верящих, что я, или пусть даже самый возвышенный дух, отдали бы бескорыстно, для твоего счастья свои деньги! – злится муж.
- Поэтому с тебя, дурака, и взять-то нечего, что таким как ты, бог денег и не даёт! – смеясь, урезонивает его жена.
- Нет, потому что, быстрее чем бог даёт, ты их у меня забираешь! – огрызается муж и продолжает развивать свои мысли. – Поэтому и Эя, ночь где-то прокупавшись в жемчуге, теперь, небось, только и думает, как ей, одухотворившись самой, совратить духов! Да и завладеть всеми сокровищами! Что бы, стравливая соперников, властвовать над всеми ними, их душами и сокровищами! А наш господин, видя, что ставки повышаются, будет теперь прятать её ото всех и торговаться.
- И откуда ты всё это выдумал или знаешь? – качает жена головой. – По ночам что ли с духами общаешься?
- Для этого достаточно хорошо знать себя и тебя, которой и одной достаточно, для того что бы познать всю сущность человечества, - усмехается он. – А уж в женских выходках духам не взлетать, ни ловить нечего!
- Да уж, это всё любовь… - романтично вздыхает жена. – А жениха всё-таки жалко. Ведь молодой, видный и богатый. Зачем ему с духами мериться: чем и ради чего? И Эю… Ну и купалась бы в богатстве и любви с мужем, и с духами – для души.
- Да причём здесь любовь? Когда речь идёт о том, кто всем правит и владеет! – сердится муж. – Тебе бы только побольше любви и драгоценностей. Все вы женщины из себя - такие… - поворачивает он её лицо к себе.
- А вы нас таких, за это любите! – целует она его. И оба они, забыв обо всём на свете, обнимаются и смеются.
Услышав всё это, Птах хватается за голову. Хотя со стороны это больше похоже на то, что очумелая птица хлопает крыльями себя по ушам. На этот шум у занавески опять появляется любопытное женское лицо:
- А может ли быть, что это тот самый юнец, который летал у нас на крыльях? – глядя в темноту, размышляет она. – Его тоже жалко…
- Не-е-т, - отвечает муж. – Духи, это пусть и сверхъестественная, но реальность нашей жизни. А летающий человек, это блажь или гордыня человеческой души.
На что Птах, вначале пожав, потом разведя, а в конце концов махнув, то ли рукой, то ли крылом, улетает прочь от земной человеческой сутолоки.
В переживаниях по поводу и последствиях услышанного им, Птах долетает и садится у своей родительской хижины. За занавеской окна трепетно светится лучина. И он, взволнованно обдумывая как ему войти в этот дом, что бы ни испугать своим видом мать. Для этого он снимает и прячет за плетнем облачение птицы, но теперь не может представить себя возвращающимся к матери на четвереньках. Тогда, оглядевшись по сторонам, Птах переламывает одну из жердин плетня, что бы получился посох и, опираясь на него, направляется к входу.
Но, видимо услышав шум во дворе, в дверях хижины появляется мужчина, а за ним женщина.
- Что привело тебя к нам, или ищешь чего, скиталец? – обращаются они к нему.
- Я пришёл домой, - непроизвольно переминается и отвечает он им. – А вы?
- А мы живём здесь, - рассматривают новые постояльцы странного пришельца с посохом и бородой, высвечиваемыми луной в темноте.
- Где же прежняя семья, жившая здесь? – содрогнувшись, спрашивает он.
- Рассказывают, что духи свободы обуяли их и заманивая в небо, сбрасывали в ущелье. Ну, хозяин всех и продал куда-то, подальше от этой их беды и ущелья, -  вспоминают они. – А нас он на их место купил и поселил.
- И больше ничего никто не знает и не помнит? – ужасается Птах. – Ведь совсем недавно всё это было!
- Да? – равнодушно глядят они пред собой. – А сколько времени прошло с тех пор?
- Ну… Не знаю. Я сам был в другом мире… - замешкавшись, признаётся он.
- Вот и мы не знаем: когда, что, с кем и с нами было, есть и будет. Да и зачем это? – пожимают они плечами и, взглянув друг на друга, улыбаются. –Живём в этом мире и плодим детишек, а не духов свободы.
- А как же смысл жизни, судьба человечества?... – недоумевающее сердится Птах.
- У каждого своя жизнь. Ею и живём, - отвечают они себе и ему. – Мы рабы наших господ и богов, которые ведают нашими судьбами. Таково человечество. А ты, задающий такие вопросы, всё же кто, откуда и куда?
- Дух свободы! Взлетел отсюда. А полечу дальше! – поворачивается и, словно присев за изгородью, исчезает пришелец.
Муж и жена, переглянувшись, подбегают и с любопытством заглядывают через изгородь, где никого нет. И только, испугав их, в темноту улетает огромная птица.
А Птах поднимается всё выше и выше, в размышлениях о том, что его представления о счастье и устремления к нему оказываются внеземными по человеческим понятиям. Но они низменны и никчемны с высоты птичьего полёта, на которую его вознесло преодоление им пропасти человеческих и природных страданий. Но отсюда, с достигаемой им высоты, и сама пропасть, теперь сама видится лишь царапиной линии жизни на руке ведающей его судьбой. А посёлок кажется уже лишь птичьим гнёздышком на перепутье сил и поколений обитателей стихий.
К чему же стремиться и самоотверженно взлетать ещё выше? Если там теряются цели и смысл достижения всего того, что по мере нового возвышения над ним, становится, а вернее оказывается, почти незначимым мигом и незримым штрихом всеобщей картины жизни. А ты сам – лишь элемент этого механизма всеобщей жизни…
Но вот на горизонте показывается и первая из новых целей дальнейших чудодействий его судьбы – таинственно и заманчиво мерцающий огнями, величественный город Корсунь. Куда и направляется Птах, для дальнейшего познания сути и смысла жизнедеятельности человеческих стихий.
                *   *   *
Автор:               
                = Валерий Мельников =