Если просыпаешься в четыре утра

Если просыпаешься в четыре утра, а в голове звучит:

«Справа и слева синее небо
А под ногами дальний путь.
Не жаль, что дырки в карманах
И вдрызг сапоги…»

Чтобы это значило?

Нет. Не так… А как?

«Ать-два левой, ать-два правой
Вдоль по дороге я иду…»

Снова не так? А дальше?

Не помню. Уже не помню… А ведь когда-то знал наизусть. Что же случилось? Постарел. Мозги стёрлись. А может это мне только кажется, что я знал? Да и было ли это? … Нет. Было. Я же помню, как сейчас…

«Справа и слева – синее небо,
А под ногами – дальний путь.
Куда иду я – не знаю. Дорога сама
Меня приведет куда-нибудь.

Ать-два левой,
Ать-два правой…»

Не спится. Образы из старого фильма то и дело всплывают из памяти. Вот на пылесосе летит королевский шпик и с шумом приземляется на кухне:

– Ты, милок, откуда? – спрашивает его пожилая повариха приятной наружности с упитанными формами и розовым благостным лицом, пропитавшимся парами блюд и запахами специй.

– Не помню… Ничего не помню… – оглядывается потерянным взглядом, присланный на пылесосе. – Помню только, что меня послали к чёртовой бабушке!

Хозяйка в ответ заулыбалась, вытерла пухленькие красные натруженные руки о передник и, подвинувшись ближе к вновь прибывшему, радостно сообщила:

– Так вот она… я и есть…


Поворачиваюсь на другой бок. Но всё равно сон не идёт. В воскресенье ходил по городу, заходил в магазины, которые торгуют фильмами на DVD. Чего там только нет! Но фильма «Старая, старая сказка» – не нашлось. В одном пустом магазине, где всё завалено импортными дисками и нет ни одного покупателя, скучающая продавщица ответила мне: «Что вы, – это не ходовой товар»…

«Товар – Деньги – Товар» – почему-то сработала ассоциация… А человеческому счастью уже не осталось места.

Нет. Пожалуй, уснуть уже не удастся.

Встаю. Включаю компьютер. Вызываю Яндекс и набираю в строке поиска: «справа и слева синее небо а под ногами дальний путь». И Яндекс приводит меня по адресу

http://oleg-borisov.narod.ru/dal/DAL2Press6.htm

<<
Поручение Даля

                «Это хотя и значилось по ведомству прошлого,
                но замечалось в настоящем и предназначалось
                для возможного употребления в будущем». 
                Луи Пауэлл

Иногда прошлое теряет смысл задолго до того, как оно кончается.
А есть такое прошлое, которое никуда не девается. Остается с нами. Как свет. Надо только высвободить в себе пространство для приятия этого света.
Кстати, о приятии.
Мы не всегда понимаем, что наши встречи означают.
В человеческих перипетиях встреча — это метафора.
Встречу называют «улыбкой мира».
Или: знаком нашего участия во многих реальностях. (К примеру, воскрешение имеет структуру встречи.)
А я теперь знаю: благодаря встрече совпадают, сходятся вместе очень разные вещи. Такие, которые просто своим умом соединить или предугадать я бы никогда не смогла.
Встреча действительно позволяет увидеть светоносные связи

Моей сестре было десять лет, когда она впервые увидела Даля. В фильме «Старая, старая сказка».
Томка даже не знала, что это Олег Даль. Просто его Солдат и Сказочник понравились.
«Он сам был там, как ребенок. Казалось, не пешком ходит, а все время в танце пребывает.
Две такие разные роли. А Даль органичен в каждой из них».
Перед нашим домом в Темрюке Томка скакала по тротуарным плиточкам и пела: «Справа и слева — синее небо,/а под ногами — дальний путь./Куда иду — я не знаю,/Дорога сама меня приведет куда-нибудь».
Потом она посмотрела «Хронику пикирующего бомбардировщика».
«Только сейчас, заглянув в фильмографию, я узнала, что «Старая, старая сказка» и «Хроника...» сняты в один — 1968 — год. Но в «Хронике...» Даль — совершенно другой. Уже не ребенок. А старше. Гораздо старше».
Потом была телевизионная версия «Вечно живых». Потом — еще что-то.
«И везде меня в нем поражало... нет, не это: ну, хорошо играет актер. Было в Дале что-то... Наверное, правда».
И после паузы — задумчиво:
«А, может, все дело в стиле? Говорят, стиль — выше правды. Стиль — это честь».

В те годы я не собирала «случаи для понимания». Томкина история с Далем, наверное, никак не засела бы у меня в памяти, не обнаружь я ее в жутких слезах, когда Даль умер. Рыдая, она рвалась в Москву на похороны, и мне пришлось проявить весь свой крутой нрав старшей сестры, чтобы успокоить, остановить, удержать.

Однако я сильно забежала вперед. А без отдельных деталей биографии — хотя бы наброском, пунктиром — не обойтись. Иначе многое останется неясным.
Так вот: после школы моя сестра работала в бюро кинопропаганды. И поступив на службу киноискусству, первым делом стала «выбивать» для Даля командировку в Краснодар. На встречу со зрителями.
Но Даль был в ту пору запрещен каким-то идиотом. Однажды после фильма «Вариант «Омега» зритель (на минуточку — молоденький офицер КГБ) спросил: «А часто ли в жизни для наших разведчиков был такой благоприятный исход?» Даль улыбнулся: «Ребята! Ну вы же лучше меня знаете: наши разведчики или на два фронта работают, или их убивают».
И автоматически стал невыездным. Даже по стране.
Но Томка моя об этом ничего не знала. И названивая каждый день в Москву, недоумевала: почему «не присылают» Даля?
Потом ее позвали в Москву на семинар. Бюро кинопропаганды в СССР представляли очень пожилые тетки. Томка была среди них самой юной. На семинаре тетки не столько учились, сколько «делили» актеров. Говорили московскому бюро: «Мне — Баталова». Или: «Мне — Матвеева». А Томка — по этой же схеме: «А мне — Даля». Ей: «Даль — невыездной». «Почему?» — не унималась моя сестра. Ответа не следовало. Обрыв связи.
И только Ира Дунаева из московского бюро смотрела как-то сочувственно: мол, дитё дитем, а что-то понимает, раз именно в Дале заинтересована.
Короче, именно Ира Дунаева помогла. И после еще тысячи звонков и миллиона согласований (кто-то, где-то, наверное, решил, что запрет наверху снят) Далю разрешили вылететь в Краснодар.

Тома заказала гостиницу. Заранее сама заполнила карточку, чтобы Даль не стоял в очереди, не тратил время на утомительные гостиничные процедуры. Поставила в номер букет цветов.
«Ты всегда заполняла актерам заранее карточки?» — уточняю я. «Нет, крайне редко. А уж с цветами — точно никогда не возилась».
Короче, поехала моя сестра в аэропорт. Там ей сказали, что рейс задерживается на три часа. Вернулась в бюро. И вдруг — звонок из Москвы. Произошла какая-то путаница. Самолет прилетел вовремя. Даля никто не встретил. Злой, как черт, он позвонил в Москву. И пригрозил, что вылетает обратно.
Томка хватает такси, мчится в аэропорт. Даль встречает ее с необычайной мрачностью. Говорит строго: «Ничего себе — начало работы...» И замолкает надолго.
Только ходит взад-вперед. Такими длинными шагами.
«Я бубню извинения, продолжаю всхлипывать, но уже понарошку. Потому что на душе вдруг стало так легко-легко. Никуда не делся. Вот здесь стоит. Я ведь больше всего боялась, что он психанет и тотчас улетит в Москву. Ну, значит, сижу. А он ходит вокруг меня. Надутый-надутый. И молчит. Наконец не выдерживает и говорит: «Я с женой заказал разговор. Жду ответа. А то она волноваться будет». Приехали в гостиницу. Он, конечно, оценил, что не надо оформляться. А когда увидел цветы в номере — заулыбался и оттаял».

Мучает не схваченная мною интонация. Я будто страховой агент в событиях прошлого.
Но, Боже, как трудно завязывается сюжет.
Кто-то заметил: « Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны...» А тут надо читать явления, расположенные во многих измерениях. Реальность то вырисовывается, то исчезает.
А я все уточняю и уточняю впечатления. Двадцатилетней давности...
Однако жить — это значит реализовывать впечатление. В него — в это впечатление — мы включаем и других людей, и их образы, и вообще абсолютно все, что нас окружает.
Но я увлеклась. Пора вернуться к Томкиному рассказу.

«Даль пробыл у нас десять дней. Каждый день — по три-четыре встречи со зрителями. Каждая — по нескольку часов подряд. Никакой халтуры. Выкладывался полностью. По-настоящему, всерьез работал. Другие актеры минут десять байки порассказывают, кино вверх ногами поставят — и гоните деньги. А он Лермонтова читал, мыслями об искусстве делился, о фильмах рассказывал.
У него болела нога. Но виду не показывал. Веселил меня и мою директрису. В конце дня говорил: «Ну что, девчонки! Идем кутить в ресторан?» И мы шли.
Он не пил тогда.
А собеседником был очаровательным. Трогательно-внимательным.
Чувствовал нашу заботу. Видел, что мы обеспечили идеально четкую организацию его выступлений. И был нам за это очень благодарен.
А я теток из бюро вспоминала, что на московском семинаре говорили мне о его капризах. Да не капризный он, вдогонку говорила я теткам, а требовательный в работе. К себе требовательный и к другим. И — очень, очень ответственный.
Как-то признался, что любит собак. И мы хотели подарить ему щенка. Но он наотрез отказался: что вы! нет, спасибо! я не могу.... это же такая ответственность.
Томка долго молчит, а потом говорит: «Он был ответственный до щепетильности».

Что-то моя сестра предчувствовала. Нет, не казалось, а будто знак ей был...
«Ты помнишь, в детстве я никогда не плакала. Это ты была плаксой, а я — никогда или почти никогда...
А когда Лермонтова читала — всегда рыдала. Просто навзрыд. И думала: как могли современники допустить гибель Лермонтова? Почему не предотвратили ссору с Мартыновым? Почему не спасли Поэта?
И вот передо мной сидел другой гениальный не жилец. Он смешил меня. А в глазах — такая печаль... Такая безысходность... И я, современница Даля, ничего с этим не могу сделать...
Мне так хотелось ему сказать: «Олег Иванович! Пожалуйста! Живите дольше. Вы нам очень нужны. Вы просто живите. И — больше ничего».

Она не сказала этих слов. Но Даль их услышал.
Жизнь — миллионы мгновений неразгаданного, непроизнесенного, нерасслышанного, неслучившегося.
Однако непроизнесенное добро — не из цепи упущенных возможностей. Непроизнесенное добро — тоже реальность. Только внутренняя. И ей подчиняется все. Внешние действия в том числе.

На встречах со зрителями Даль неизменно читал лермонтовское «Наедине с тобою, брат»*. Тома холодела от ужаса, слушая: «...на свете мало, говорят, мне остается жить...»

«Его очень любили. Не элита, а народ. Те, что попроще, — горничные, таксисты... Я даже удивлялась, как его везде узнавали и просто бросались исполнять любое желание. Я думала, это мой лично любимый актер. И почему-то даже не догадывалась, насколько он известен, популярен и обожаем людьми.
На последней встрече в Краснодаре директор кинотеатра «Космос», представляя его, так разволновалась, что сказала: заслуженный артист Олег Даль... Он мягко поправил: я просто артист. Тогда директор сказала: «Простите, я не знала, что вы — не заслуженный, но для нас — вы давно народный».
Помню, в ту встречу ему подарили много-много букетов. Особенно красивый был один — из красных хризантем. Я стояла на верхней ступеньке лестницы, у будки киномеханика. Даль выскочил из зала — радостный, счастливый. Это была четвертая встреча за тот день. И — самая-самая последняя.
Он бежал по лестнице, кричал: «Всё! Отработал!» И как бросит мне цветы... Я только красные хризантемы успела поймать, а остальные букеты, как конфетти, меня осыпали».
И — помолчав:
«Он после всех встреч отдавал мне цветы. Ничего в номер к себе не приносил. Там так и стоял мой букетик. Странно, но за десять дней он совсем не завял».

Это была осень восьмидесятого. Весной следующего года Даль собирался приехать на Кубань еще раз. Наш папа в то время работал председателем рыбколхоза в Темрюке. Даля очень интересовали эти места. Он говорил: хочу посмотреть, где сходятся два моря — Азовское и Черное. И добавлял: через ваш городок Пушкин проезжал, а на Тамани Лермонтов был...
Объяснял, почему весной хочет приехать: у меня зашита ампула, весной — как разошьюсь — приеду, а то у вас там, на Тамани, не пить нельзя...
В мае его ждали. А третьего марта восемьдесят первого года в краснодарское бюро кинопропаганды позвонили из Киева: Олег Даль умер.

Прошло восемь лет. Тома вышла замуж, поменяла фамилию, адрес, место работы, родила первого ребенка, потом второго. И вот под другой фамилией по другому адресу ее находит «человек из Москвы» — Александр Иванов, один из составителей сборника воспоминаний о Дале.
Томка была в декретном отпуске, когда Саша Иванов буквально возник на пороге ее квартиры. Сказал, что в московских киношных кругах давно ходят слухи о какой-то девочке из Краснодара, которая помогла Далю «пробить брешь запрета». И вот вдова Даля просила найти эту девочку, записать ее воспоминания...
Саша Иванов записал Томкины воспоминания.
Не знаю, что там было. В глаза не видела. До нынешнего лета я вообще никогда сестру о Дале не расспрашивала.
Но вдова Даля как-то призналась мне, что плакала, читая Томкины воспоминания.
Впрочем, я опять забегаю вперед.

Так вот: после визита Саши Иванова к моей сестре еще четыре года прошло.
Уйдя из «Комсомолки», мы основали «Новую газету» (тогда «Новую ежедневную»).
И как-то летом девяносто третьего, когда Томка с детьми гостила в Москве, а я металась в поисках темы, которая бы сильно меня захватила, сестра вдруг обмолвилась: «А почему бы тебе не написать о Дале?» — «Но я ведь с ним не была знакома». — «А ты встреться с женой, с тещей... Помню, как он хорошо о них отзывался, и рассказ Конецкого читал на встречах со зрителями, ну тот — о себе, только без трагической концовки, о себе — живом, конечно...»
Короче, все тот же Саша Иванов познакомил меня с Елизаветой Алексеевной Даль и ее мамой — Ольгой Борисовной Эйхенбаум, дочерью знаменитого филолога Бориса Михайловича Эйхенбаума.

В обширной семье дружелюбных лиц лица этих женщин были бы самыми главными.
Конечно, Даль не мог пройти мимо. Мимо такой природной чувствительности. Душевной щедрости. Естественности. И — лучезарности (А. К. М. скажет поразительно точно: «СВЕТЛЫЕ ДАЛИ»).
Тогда, в девяносто третьем, я впервые написала об Олеге Ивановиче Дале. Подружилась с его женой и тещей. И полюбила их.

Лизе было двадцать два года, когда умер дед.
А через десять лет она встретила Даля.
И будто домой вернулась. К деду. Вот так же дед раскланивался с женщинами. Так ходил. Так извинялся. Так каламбурил.
Даль часто расспрашивал жену и тещу о Борисе Михайловиче. И Лермонтовым увлекся из-за Эйхенбаума.
Ольга Борисовна сказала мне как-то: «Я прожила несколько жизней, из них пять-шесть, по крайней мере, были очень счастливые. А из этих пяти-шести две самые счастливые: это тринадцать лет рядом с папой после маминой смерти (отец в дневнике напишет, что потерял жену, но нашел дочь) и десять лет рядом с Олегом».
Елизавета Алексеевна все эти годы приглашала нас с Томой в гости. И всякий раз, когда сестра приезжала ко мне, мы обещали прийти, собирались, но что-то мешало, не получалось, срывалось.

А потом случилось то, что случилось.
Моя сестра попала в больницу. Операция планировалась простая. А оказалась очень сложной. Я ждала ее в палате. Через полчаса, сказали, привезут. Час проходит, два, три, четыре, пять...
Потом мне сообщили, что Тома — в реанимации. Как безумная, я металась по больничным коридорам, хватала за руки врачей...
Разрешили передать в реанимацию телефон. Позвонила сестре. Она только что пришла в себя после наркоза. Говорит тихо. Совершенно незнакомым голосом.
Я подумала: это самые страшные минуты в моей жизни.

Там, где крайняя опасность — там и спасение.

Спасение пришло оттуда, откуда его совершенно не ждали.
Когда я минут через десять после первого звонка вновь позвонила сестре в реанимацию, она отвечала мне уже радостным, почти счастливым голосом.
Сюр какой-то! Я не понимала, что произошло за эти десять минут.
«Ты представляешь, мне сейчас, сюда, в реанимацию звонила жена Даля, — кричала Томка в трубку. — Вернее, она звонила тебе, по твоему мобильнику, но, узнав, что это я и что я в больнице, она... нет, Зойка, ты представить не можешь, какие слова она мне сказала... Такие ласковые. Такие твердые».
У меня голова пошла кругом. Елизавета Алексеевна Даль никогда мне не звонила. Ни по домашнему, ни по служебному телефону, ни по мобильному. За восемь лет знакомства — ни разу. Я даже упрекала ее за это — мало ли какая помощь нужна, не стесняйтесь, звоните. Но Е. А. не привыкла обременять кого-либо своими проблемами. Моим звонкам и приходам радовалась. А сама не звонила. И — вдруг!
«Зойка, Зойка, какая она женщина — Лиза Даль... Ведь столько пережила... А держится... И я должна держаться. У меня — дети, муж, папа, ты... Все будет хорошо. Ты-то как там? Я за тебя волнуюсь. Точно не плачешь? Ты только пообещай мне, что, как я выйду из больницы, мы обязательно пойдем с тобой к Лизе. На сей раз — непременно. Обещаешь?»

Человеческое сердце — подлинные часы.
Оно знает всё.
Куда уходит пламя свечи, когда она погашена.
Куда уходит настоящее, когда становится прошлым.
И где находится прошлое.
И когда нужно схватить телефонную трубку и срочно позвонить.

После звонка Е.А. моей сестре я сказала: «Бог есть».
Это Он завязал оборвавшиеся ниточки растрепанного сюжета.

Внешняя канва событий такова.
Когда я еще ждала Тому после операции, мне в больницу звонили из редакции. Дело в том, что автор и друг «Новой газеты» Александр Покровский издал в Питере книгу Бориса Эйхенбаума и надо передать пачку этих книжек вдове Даля. Я машинально продиктовала телефон, адрес. Ребята повезли книги.
И Е. А. после этого позвонила мне.
Томка не сказала ей ни про реанимацию, ни про свой диагноз. Просто: что сестра, что в больнице...
Но Е. А., внутренне собравшись, нашла слова, которые «укрепили» мою сестру против горестей.

Я не знаю, что именно говорила Е. А. моей сестре. И не в словах дело. Есть «внесловесные способы» добра. Тайное его прорастание.
Нет добра объяснительного, утилитарного, выживательного.
Добро — изнутри понимательно.

Подчиняясь этой внутренней реальности, я вот и пытаюсь понять, что же на самом деле произошло.
Это не фантазии. И — не мистика.
Просто одна реальность вызывает к жизни другую.
То, что Томка сделала в свое время для Даля, накопилось где-то отдельно в космическом балансе. Чтобы в решительную минуту к ней вернуться. Вроде бы случайно.
Хотя ничего случайного не бывает. Всё связано со всем.
Все сошлось: Даль, Эйхенбаум, заветная книжка, «Новая газета», моя сестра. Все совпало: любовь, боль, память, страх, забота Провидения, отчаяние, надежда. И поверх барьеров — руки друзей.

Однажды Е. А. возвращалась из Пензы. Выступала там перед зрителями. В день рождения Олега.
Переволновалась, почувствовала себя плохо. Устроители вечера, не достав билетов в СВ, закупили на обратный путь все купе. А проводнице это почему-то не понравилось. Она стала кричать, что ей плевать на купленные билеты, она все равно заселит это купе пассажирами. Проводница все кричала и кричала. Кто-то из сопровождающих ушел выяснять отношения. Е. А. на какое-то мгновение осталась одна в купе. Больная, измученная, в жутком настроении. И вдруг неожиданно включилось радио, и она, как во сне, услышала: «Это было стихотворение Лермонтова, прочитанное артистом Олегом Далем, а теперь в его исполнении прозвучит стихотворение Пушкина».
Е. А., забыв обо всем на свете, слушала мужа, чей голос, читая Пушкина, говорил ей: да брось, не расстраивайся, все будет хорошо, ты сейчас в этом убедишься.
И точно! Через несколько минут вошли ее спутники и замахали билетами в СВ.
Правда, их удивило, что Е. А. никак на это не отреагировала. И была уже не в слезах, а спокойно-умиротворенная.

Из воспоминаний Е. А.: «Я этим не пользуюсь, но у меня есть ощущение, что когда нужна помощь или совет, я получаю их. Я с Олегом разговариваю, но не прошу ничего. Когда везет, я понимаю, что сделала что-то верно. А вот когда мне сплошь начинает не везти, я чувствую, что заблудилась, и думаю — что-то, где-то не так, мне как будто протягивается невидимая рука. Он словно мне подсказывает».

Может быть, звонок Е. А. моей Томке — это тоже подсказка (или ходатайство) Даля?
Он ведь очень ответственный.
До щепетильности.

Зоя ЕРОШОК,
Новая газета.Ru
23.08.2001


Выражаю благодарность Антонине П. (Казахстан) за присланный материал

(c)2002-2004 Г.Любовских
>>


И снова ныряю в список, рождённый поисковой машиной, и среди песен для детей нахожу:


Дорожная

слова А. Галича, музыка А. Петрова

украинская народная песня
из кинофильма Старая, старая сказка


Вдоль по дороге, вдоль по дороге
Вот я шагаю – раз и два
Плевать, что дырки в камзоле и вдрызг сапоги,
Зато уцелела голова.

        Ать-два левой,
        Ать-два правой,
        Вдоль по дороге столбовой…
        А то, что ветер в карманах –
        Так это пустяк –
        Главное дело, что живой.

Справа и слева – синее небо,
А посредине – дальний путь.
Куда иду я – не знаю. Дорога сама
Меня приведет куда-нибудь

        Ать-два левой,
        Ать-два правой,
        Так и пройду весь шар земной…
        А в небо солнышко светит,
        И птицы поют,
        И нет командира надо мной.

Сердцу солдата много ли надо?
Хлебца поем, воды попью
А если добрые люди вином угостят
Я им свою песенку спою.

        Ать-два левой,
        Ать-два правой,
        Вдоль по дороге столбовой…
        Плевать, что ветер в карманах
        И вдрызг сапоги,
        Ведь главное дело, что живой!


. . .

В затерянных на просторах Интернета страницах остались воспоминания о любимых артистах. В песнях для детей уцелела память об Александре Галиче и Андрее Петрове. А во взрослой жизни это уже всё стёрлось?

«Деньги – Товар – Деньги» – в этой цепочке нет лишнего места…

5:39:27 14.12.2010



* М.Ю. Лермонтов

          ЗАВЕЩАНИЕ

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остаётся жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что на вылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!

<1840>

Комментарий: Написано в конце 1840 г.; связано с участием Лермонтова в военных действиях на Кавказской линии (поход в Большую и Малую Чечню).