И чеховеды шутить умеют...

               
    (Поэма-драма А.Чудакова о Чеховских чтениях в Ялте).

Каждый музей ведет летопись событий, составляющих его официальную историю. Сюда относятся открытия экспозиций и филиалов, создание крупных выставок, проведение конференций, издание ученых трудов...
Есть, однако, и неофициальные предания, благодаря которым отсчет времени ведется по зарубкам в памяти участников событий, и на вопрос:
- Когда же это было? - следует ответ:
- А когда мы играли "Свадьбу" в Ялте!
Или:
- Когда Чудаков в Гурзуфе свою поэму читал.
1996 год вошел в память и в историю как год юбилейный: Чеховский му¬зей отмечал свое 75-летие.  Было много гостей, поздравлений, цветов, подарков. Художники завалили музей картинами, которые были, по меткому выражению А.П.Чудакова, "одна другой высокохудожественней". Коллеги из Музея МХАТ приподнесли подлинное платье, в котором выходила на сцену знаменитая Ангелина Степанова - исполнительница роли Аркадиной в че¬ховской "Чайке". Талантливая и умная Катя Никогосова, президент Фонда Михаила Чехова, привезла из Риги великолепную выставку о  племянниках Чехова. Увы, приезд оказался последим: через три месяца ее не стало...
Апрель выдался необычным: солнечные дни чередовались с пронзитель¬но-холодными ночами. Чеховеды, расселившиеся в знаменитом корпусе Дома творчества писателей, откровенно замерзали. Не помогали даже мысли, что вот в этой комнате Леонид Зорин написал "Варшавскую мело¬дию", а Вениамин Каверин, возможно, именно в такую погодку представлял себе ледяные заторы, в которых пропадали "Два капитана". Му¬зейный завхоз выдавал обогреватели - тонкие, как фанера, тепловые панели, которыми обшивают подводные лодки и космические корабли. Обогревателей было мало, да и грели они только то место, к которому приложены.
Чтения, по принятой во всем просвещенном мире традиции, вечал пикник: приятно, после недели напряженных заседаний, пообщаться в неформаль¬ной обстановке, да еще в Гурзуфе, на брегах Чеховской бухты. 24 апреля 1996 года пестрая, говорливая толпа гостей разбрелась по территории чеховской дач¬ки: кто-то знакомился с экспозицией, кто-то по-детски плескался в бу¬хточке, кто-то мечтательно вглядывался в синий контур Аю-Дага, зага¬дывая будущие встречи с Крымом.
Наконец, позвали к столу. Стол у нас замечательный, можно сказать, мемориальный. Прежде всего поражает его величина – круглая столешница не менее двух метров диаметре. Некогда он был предметом обстановки комнаты экскурсоводов: девушки коротали за ним время между экскурсиями, пили чай, вязали, развязав языки,  и тому подобное. Сиживала за ним Евгения Михайловна Чехова в начале 80-х годов: тогда на столе появлялось и сухое вино, и гроздья винограда, и ароматные фрукты… После открытия музея в Гурзуфе стол «перекатили» на площадку возле учителького дома – небольшого здания, где некогда отдыхал профессор-пушкинист В.Б.Томашевский. На столе сочились горы аппетитных бу¬тербродов, а в пластиковых стаканчиках плескалось вино благословенной Тавриды. Прозвучали тосты. Разговоры и смех мгновенно стали живее, небо - глубже, солн¬це - ярче. Симферопольский бард Константин Фролов настраивал гитару, чтобы воспеть красоты Кыма и любовь прекрасных женщин. Кинодраматург из Киева Хандрос обсуждал еврейский вопрос. Завхоз, по оплош¬ности захлопнувший в "учительском доме" напитки и закуски, методично громыхал ломиком...
Эпизод этот за ничтожностью канул бы в Лету, кабы не сторожкое ухо одного бывшего музейщика, а ныне члена Союза российских писателей.  Вкусив на халяву от напитков и закусок, он усо¬вестился от безнравственности происходившего и тиснул в московском журнале статейку. В ней эпизод с взломом замка обрел ма¬сштабы вселенские: в стараниях завхоза слышался ему стук топора, губящего беззащитные сады чеховской культуры…
Пикник тем временем продолжался. На импровизированой сцене барда сменил драматург,  драматурга  -  поэт...  Здесь впервые мы услышали чтение пьесы о "шер мэтре" Чехове и юной писательнице  Елене  Шавро¬вой, которую  Антон  Павлович  прозвал  "Елизавет Воробей".  Их зна¬комство и покрытый тайной роман,  кстати, начались именно в Ялте,  в далеком  1889 году... Пьесу проникновенно читал  ее ав¬тор - директор Мелиховского музея-заповедника  Юрий Бычков. Мхатовский режиссер Сергей Десницкий  поставил по пьесе  спектакль "Известный Вам клеветник"; роль Чехова исполнил актер "Современика" Борис Дьяченко, а автор выступил в гриме Суворина. Добавим, что японский чеховед Набуюки Накамото перевел  бычковскую пьесу  «Любить пересмешника» и поставил ее в Токио в 2005 году.
В неожиданной роли предстал и завсегдатай Чеховских чтений Александр Павлович Чудаков.  Блестящий филолог, ученик академика Ви¬ноградова всегда отличался серьезностью и фундаментальностью. Но Ялта способна растопить любые льды. Здесь он дебютировал на сцене - сыграл колоритного грека Дымбу ("В Греции все есть!") в памятном чеховскому кругу водевиле  "Свадьба". Было это на сцене городского Культурного центра в 1993 году. Московский режиссер Ювеналий  Калантаров сумел увлечь чеховедов идеей самим сыграть Чехова - получилось неожиданно и великолепно. Художественное оформление придумал  Борис Месерер, который служит у Ефремова во МХАТе. Актеры, участники свадебного пиршества, стояли за столом, который был нарисован на бумаге: бутылки, блюда,  закуски… Стол бы подвешен вертикально к потолку на уровне пояса, и когда мы вставали позади, из зала казалось, что мы все вместе дружненько сидим... Я тогда играл матроса Мозгового. По фамилии было ясно, что это хохол, и потому в погоне за оригинальностью я  перевел его реплики на суржик. Было забавно. Всем известный Марк Розовский, оказав¬шийся в числе зрителей, восторженно взмахивал руками. "Никаких актер¬ских штампов! Гениально!"
В Гурзуфе раскрылся редкий иронический талант Чудакова, замешанный на тонком ощущении чеховского текста и самой натуры  писателя.  Героями его новаторской  "драмы-поэмы" стали поколения обитателей "Белой да¬чи"- начиная от самого Антона Павловича (как будто Чехов, написавший за всю жизнь не более четырех рифмованных строчек, вдруг заговорил стихами!), сестры его Марии Павловны - и кончая нынешними персонажами, в которых узнаются и участница первых Чеховских чтений Евгения Михайловна Сахарова, и не¬увядающий экспозиционер Алла Васильевна Ханило,  и  многострадальные представители музейной администрации. Поразительно, но блестящая импровизация и дописана была, кажется,  во время пикника!  Кажется, только Чехов был способен вот так, не вылезая из купальни, одарить публику остроумной "мелочишкой".
Спустя время Александр Павлович опубликовал в журнале «Знамя» целый автобиографический роман о детских годах, проведенных  в маленьком зауральском городке. Название весьма поэтично: «Ложится мгла на старые ступени». Литературовед – а литературоведов принято считать «сухарями» - проявился как тонкий стилист, наблюдательный свидетель послевоенной провинциальной жизни. В 2001 году роман вышел отдельным книжным изданием, получил высокие оценки критики. У меня он хранится с дарственной надписью: «Дорогому Геннадию Александровичу с пожеланием успехов  в его многотрудной музейной деятельности. А. Чудаков. 9/1Y- 2002. Ялта». В ответ  получил   вышедший  в 2001 году номер московского «Роман-журнала ХХ век»  с моей повестью «Шкаф».
Оригинал "поэмы-драмы" после пребывания в музее вернулся к автору, а сотрудники ялтинской "Белой дачи" получили по экзепляру компьютер¬ной распечатки. Мне показалось, что остроумная шутка маститого чехо¬веда будет интересна более широкому кругу читателей. Музею это в лю¬бом случае не повредит, ибо сказано: 
                Великое имя по миру летит.
                Толпой экскурсант  в белый домик спешит.
               
                * * *
                Александр Чудаков.
               
                Семьдесят пять,
                или  Путешествие в третье тысячелетие.
Драма-поэма в 8-ми действиях  с эпилогом в связи со славным юбилеем.
                С эпиграфами и прочим.
               
                Высокий дуб, развесистый.
                А.Мерзляков.

Краснофлотцы, дети  мои,
Краснофлотцы, гордость моя…
                Джамбул.   

                Действие 1.
Татарское кладбище – пыль и жара.
Пролетка стоит у второго двора.

В пролетке писатель с родимой сестрой.
Писатель имеет серьезный настрой.

Он дикий участок решил покупать.
Из камня и глины сад райский создать.

Хороший писатель, высокая честь!
Такие не только в Испании есть.

Хороший писатель глядит сквозь пенсне,
И мыслит при этом  о целой стране.

Мария Павловна:
Что можно тут сделать на этих камнях?
Вселяют  они в меня ужас и страх.

Антон Павлович (силою гения меняя стихотворный размер):
Зачем волненье сердца? Ни шагу же назад!
Через четыре года здесь будет город-сад!

М.П. (молчит).

А.П.: Вся Россия – наш сад!

М.П. (молчит еще углубленнее).

А.П. (от огорчения переходит на прозу):  Милая сестра! Ты только взгляни!  Отсюда виден мол. Это через 30 лет они за деревьями ничегошеньки не   увидят! А мы-то! (Переходит от волнения на стихи):

А вид! Посмотри:  горизонт, корабли
У самого края родимой земли.

(поет приятным баритоном):

И ночью, и днем в просторе  морском
Стальные, стальные  идут корабли.

М.П. (вытаскивая «паркер» с золотым пером, вручает его случайно  оказавшемуся здесь Сысоеву  и начинает ему диктовать  отрывки из книги «Из далекого прошлого»).

А.П.: (в сторону): У Маши очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.  Чтобы ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я ее очень     люблю и благодарю  свою судьбу. (Пауза).  Удачные фразы           получились! (достает записную книжку №2 и записывает: «Судьбу…)
         М-да…Вид заброшенного таратского кладбища…».

М.П.: Не обращай внимания. Сегодня я в мерлехлюндии, невесело мне.
         Вставь, пожалуста, эти слова  в начало  1 действия пьесы «Три сестры»,  которую ты закончишь  24 декабря 1900 года, как я узнала из твоего  академического собрания сочинений, т.Х111. М., Изд. «Наука», 1978, с. 432.

А.П.: А ты посмотри, Маша! Отсюда видна даже набережная! И я           догадываюсь, что там старики одеты  как молодые и много генералов.           Подожди, подожди (прислушивается). Музыка играет так весело,            бодро, и хочется жить! Жить в будущем  Доме-музее чехова в Ялте.

М.П.: Но ты посмотри на этот участок! Тут же не более шести соток!
          Столько будут давать писателям  в Союзе писателей СССР! И    
          никакого сада!  Один заброшенный виноградник!

А.П. (задумчиво):  Мы посадим новый сад, роскошней этого, ты увидишь   его, поймешь, и радость, тихая глубокая радость  опустится на твою    душу (спохватывааясь, быстро вынимает  записную книжку №3 и
         записывает эту фразу на  страницу 17).

М.П.: А что мы там посадим?
А.П.: Кипарисы.угие деревья с опадающими листьями. У вечнозеленых
          листья  как будто сделаны из жести.
М.П.: А дубы?  Я хочу дубы.  У лукоморья дуб зеленый, злата цепь на дубе  том… Златая цепь на дубе  том…

                Действие 11.
Из рваного камня, известки густой
Построена дача. И ялтинский зной

Теперь уж не страшен – сиди и пиши.
Коль хочешь – для славы.  А хошь – для души.

Душа воспаряет. Писатель сидит
И на море вдаль со скамейки глядит.

Под солнцем сверкает большой экспонат,
И гладь экспоначью  суда бороздят.

                Действие 111.
   На мемориальной скамейке  в саду перед Белой дачей  сидит человек в косоворотке и сапогах.  Он кого-то ожидает и нервно, демократически курит самокрутку и еще более демократичеки  сидит нога на ногу, качая носком  выросткового волжского  рабоче-сормовского сапога.  На аллее появоляется Чехов. Человек в косовротке встает и,  восторженно  глядя на входящего, говорит, сильно окая:
-  Здравствуйте! (еще сильнее окая). Вы знаете, кто вы? Вы – убийца!

Чехов  (молчит).
- Да-да! Вы убиваете реализм! (от ответственности момента перестает окать). И правильно! Ну его к лешему!

Чехов (молчит).

Раздается странный звук. Это где-то в городе Донецке  в колодце нового музея  Немировича-Данченко  сорвалась бадья. А может,  это в спектакле Питера Штайна  уронили  дерево.

                Действие 1У.
            Между  111 и 1У  действиями проходит  45 лет.
Юная девушка, по виду школьница,  стоит у ворот Дома-музея.

Девушка:  Так вот этот домик, где жил А.П.Ч.
        Хочу свою жизнь строить в этом ключе.

К калитке подбегает черный, но белолобый  кобель.

Девушка:  Я вижу, ко мне уж бежит экспонат.
                Я слышу,  меня он приветствовать рад.

Гладит пса,  чешет его за ухом правой рукой, а левой листает толстую книгу. Доносятся фразы:
- Хина Марковна…Бром Исаевич… Черного кобеля не отмоешь добела.
Пес (открывая розовую пасть):
Добро пожаловать, Алла Васильевна!
А.В.: Здравствуйте, Белолобый! Как вы постарели! (спохватившись). Вы постарели, но еще не старый.
Пес: Я не Белолобый, я Каштан. Та-ра-ра-бумбия!
А.В.(задумчиво): Всходит луна.
Каштан: Тяв.
А.В.: Нет, все же черемша – это лук.

От дома доносится:
- Гоп-гоп!
На крыльцо из дома выходит  женщина, вся фигура которой  выражает то, что она  отдала  жизнь брату. Калитка скрипит. Слышен сверчок.

Журавли: Курлы-курлы.

За кустами, предвидя исторические события,  поет на украинском языке  украинскую народную песню  украинец по происхождению народный артист СССР.

                Действие У.
              Между 1У и У действиями проходит  10 лет.

М.П.Чехова (обращаясь к Е.М.Сахаровой): Дорогая Евгения Михайловна! Я чутьем, свойственным  всему талантливому семейству Чеховых,  чувствую, что вы будете  участвовать не только в этих первых  Чтениях, но и в  Чтениях 1996 года! Передайте всем его участникам, авторам книг, путеводителей и газетных статей,  что Антон Павлович не любил выспренных слюней, кавычек и многоточий. Он говорил, что кавычками и многоточиями  пользуются или робкие, или  бесталанные. Милая, очень Вас прошу!
Е.М.Сахарова (с обещанием в голосе): Передам.

Над сценой появляются  разнобразные  чеховские сборники – «Чеховианы», «Пенаты», из недр которых  прямо на сцену, как песок,  сыплются многоточия. Оттуда же раздается звон лопнувшей струны.

                Действие У1.
                Еще более музейное.
                Между 5 и 6 действиями  проходит 30 лет.

Носильны вещи, пальтишко А.П.
Сложила сестрица в большущем шкапе.

А что не вместилось, до лучшей поры
Она уложила в большие  кофры.

Пришел энтомолог с пробиркой в зубах.
Тот способ храненья внушил ему страх.

Пожрут вещи классика моль и жуки,
Оставив грядущему  лишь лоскутки!

Вскрывает он кофры и ткань ворошит.
И что же он видит? Прекраснейший вид.

Табак капитанский, в  два слоя покров.
Он все сохранил для грядущих веков.

          Действие У11.
Тоже достаточно музейное.

Неправо о вещах ты думал, Шаповалов,
Что этот дом  построил из мягких минералов.
                Ломоносов.

Великое имя по миру летит.
Толпой экскурсант в белый домик спешит.

Топочут по лесиеницам тысячи ног.
Того Шаповалов предвидеть не мог.

И дух архитекрора гложет печаль:
Зачем не пустил  на ступени он сталь?

Зачем не пустил напряженный бетон?
И стонет, и плачет,  и мается он.

Шатаются стены, дрожит потолок.
Хранители слезы роняют в песок.

Лана Гарон: Если так пойдет дальше,  то идея бездомности русской драматургии  воплотится в судьбе  хранителей и экспонатов Дома-музея! (плачет).
Кинодраматург Хандрос: Не плачьте! Уверяю Вас, Чехов любил евреев!

А время меж тем все текло и текло…
И жидкое в стены вкачали стекло.

Теперь уж навеки дом-экспонат
Безвредно топочут кроссовки ребят.

Крепчайшие стены теперь навсегда.
Шевцов уже трубки врубает туда:

«Мы  светом дневным  зальем интерьер,
Прославившись этим на весь СССР!

И прославился.

Сказали хранители: ляжем костьми.
Светильники вы-ко-вы-рим из стены.

Долой электричство! Даешь керосин!
Век девятнадцатый  восстановим!».

                Действие  У111
     Между У11 и У111 действиями  проходит 20 лет.

Как в ненастные дни
Собирались они
Часто…

Что же хочет добрый дядя,
На залив в Соррено глядя?
                Lolo  о Горьком.
Холодные волны
Вздымает лавиной
Широкое Черное море.
                Песня.
Витийством редким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У Щеболевой, Коноплевой,
У Мироманова Г.И.

Но Ялта! Но море с нежной волной
Шалюгин ступает легкой стопой.

По авансцене густой толпой  движутся художники, каждый из которых дарит  музею  проиведение живописи, одно другого высокожудожественней.
Ю.Н.Скобелев хватается за голову:

Шалюгин сказал: «Жаждет встречи душа,
Но слишком погода у нас хороша».

Он метеосводки за век изучал,
И в самую точку с погодой попал.

Сроднился филолог с горой одеял.
За обограветель он жизнь бы отдал.

Но жизнь у филолога только одна.
Она Антон Палчу  навек отдана.

Самый внимательный слушатель  конференции писатель Кураев  задает  последний вопрос  последнему докладчику.

                З а н а в е с.
               
                Эпилог.
       Между последним действиями эпилогом проходит 200 лет.

     Занавес снова открывается.  Сцена представляет собой вид  наискуственное озеро из сжиженного метана.  По озерк блуждпют огоньки, как на газовой полите.  Прямо перед зхрителями -  сцена-подмостки из серебристого метал-ла полиурофутуротитана, который, пока идет действие, не ржавеет,  морозоустойчив,  источает запах фиалок, играет «Марсельезу» и одновренменно выполняет функцмю  жикости против потения ног.
     На полмостках актриса, совеншенно обнаженная,  но ее левая грудь  обтянута повязкой из серебристой ткани полимегохлорофос, которая испускает из себя  сексуальные токивысокой частоты, улавливаемые совершенно обнаженными мужчинами, сидящими в зале.
     В первом ряду партера сидит совершенно обнаженный, но с повязкой на левой ноге президент демократической страны С.Р. (с одним С.).

Актриса: Люди, львы, орлы,  куропатки, рогатые олени, молчаливые в прошлом рыбы…

    Большая красивая рыба высовывается из озера  и в специальный микрофон-преобразователь  из металла уринотерапевтина что-то пищит,  что на огромном экране над сценой  преобразуется в сексуальные эпизоды  из жизни подводного царства.  После этого она всплывает на серебряное блюдо, мгновенно поджаривается на токах высокой частоты, и пра-правнук режиссера Арцыбашева  обносит всех зрителей жареной рыбой.
    На сцене появляется совершенно обнаженная докладчица и читает доклад «Тема сада». Ее сменяет другая, еще  более обнаженная,  и читает доклад «Тема моря».  Ее сменяет еще более обнаженный докладчик,  произносящий  доклад  «Небо в художестенном мире Чехова». Эстафету перехватывает джентльмен  с темой «Сад-дом как репрезентант  современного мира».

Тузенбах: Прошло  двести лет.  Люди изобрели карбофосотитан,  кругом экраны, компьютеры, все ходят с повязками на левой ноге.  Но они так же плачут и страдают,  как мы.  Интересно, что будет еще через 200 лет?

Хор участников Ялтинских чтений 2196 года:
- Если бы знать! Если бы знать!
                Конец.

                * * *
5 октября  2005 года.
   Сегодня  говорил по телефону с В.Б.Катаевым. Нерадостная новость:  умер Александр Павлович Чудаков… Послали  телеграмму соболезнования  вдове Мариетте Омаровне. Катаев говорил о  смерти   Чудакова невнятно. Вдова утверждает, будто он  споткнулся в подъезде и упал в своей многоэтажке  на улице Миклухо-Маклая. Но слухи  таковы, что  его убили. Нашли его с проломленной головой. «Моего брата  точно так же убили», - глухо проговорил Владимир Борисович. Я вспомнил, что мой племянник Андрей Леонов был убит в подъезде -  поехал в Уфу в командировку, а вернулся в цинковом гробу… Вот такая теперь у нас жизнь…
    Нелепость  происходящего  особенно очевидна, когда вспомнишь  богатырскую стать нашего любимого чеховеда. Он  и в шестьдесят лет, по слухам,  имел  молодую подругу,  и в шестьдесят лет  залезал в  воду при любой погоде. Правда, на последней конференции он жаловался на ноги – мазал их какой-то пахучей дрянью. Но все равно – богатырь среди нашего ученого пигмейского народа! Вот, стоит на полке его книга «Ложится мгла на старые ступени», изданная  в «Олма-пресс» (Москва) в 2001году  с пометой: «Оригинал. Литература категории А». «Дорогому Геннадию Александровичу  Шалюгину  с пожеланиями успехов в его  многотрудной музейной деятельности…».   Книга номинировалась на премию Букера.   
     Чудаков был старше меня на восемь лет. Такая разница ощутима в годы юные  - и в  пожилом возрасте, когда наступает пора подводить игог сделанному. Александр Павлович  был  уникальным по  трудоспособности  человек: выпустил пять книг, опубликовал более 200 ученых статей. Написал удивительные воспоминания  о родителях и прародителях, хлебнувших горя в  сталинские времена. Когда-то он деятельно помогал  и поддерживал меня – это было в конце 1980-х годов, когда Ф.Ф.Кузнецов пригласил меня на работу в Институт мировой литературы. И вот  Александра Павловича не стало.  И мне как-то неловко от этого:  уж я-то после двух инфарктов был уверен, что меня вынесут первым…
    Я прочитал  книгу Александра Павловича  в журнальном варианте  (Знамя, 2000, № 11). Его проза – это идиллические воспоминания о детстве, юности и отрочестве; детство прошло в городке Чебачинске   на севере Казахстана. Поразительно, как совпадает  научный абрис Чудакова  с его  профилем житейским.  В науке он был привержен скрупулезному, почти арифметическому анализу  предметности художественного мира  - и в  воспоминаниях о детстве он предан той же идее.  Мир воспоминаний – это  быт, огород,  сад, баня, инструменты, посуда, детские игры, пчелы, книги, одежда,  местные говоры, - все выпукло и дотошно, будто от описания  граблей зависят судьбы мира.  Герой воспоминаний – некий мальчик Антон;  это как бы намек на  научную судьбу Чудакова,  ставшего  заложником  пристарстия к  творчеству Антона Чехова.  И тут я с огорчением  ощущал, как слаба  рядом с его мощным потоком  подробностей моя собственная  детская память.  О т т у д а  выплывают  отдельные  лоскутки, цельной картины нет… У Чудакова  об «Антоне» написано так,  словно   автор, запыхавшись,   сам бегает с Антоном в коротких штанишках. И в  то же время  ощутим взгляд  «сверху» - с расстояния пройденных лет… Что-то от имитации  детского мировосприятия, отяжеленного   некой взрослостью. Ну, как у чеховского Егорушки в  повести «Степь».
    Интересен  эпизод студенческих времен, когда  Антон   знакомится с текстом предсказания  ламы Джелубу  барону Унгерну.  Буддийский монах предсказал барону, что жить ему осталось 122 дня. И надо было случиться, что по решению Реввоенсовета  Унгерна расстреляли    именно через 122 дня.  Было предсказано, что  через 21 год России предстоит великая война (она и случилась в 1941-м). Было предсказано, что ровно через 60 лет после окончания войны в мире случится  великий голод.  Несложный подсчет показывает, что глад должен разразиться  в 2005 году… Что ж,  после великого азиатского цунами   и картин погруженного  в океан Нового Орлеана теперь  можно ожидать чего угодно.  Эпизод с предсказанием ламы  помогает постичь, почему  самому Чудакову было интересно заглянуть аж в  2196 год  (смотри  финал его пьесы)…
    Очень хорошо выписан у Чудакова дед – агроном.  Я читал страницы о его житии с особым чувством: отец мой – Царствие ему небесное! - тоже имел диплом агронома. На своем огороде он делал все по науке; картошку сажал квадратно-гнездовым способом, размечая квадраты бечевой. Уснащал землю минеральными туками.  Ввел на огороде севооборот,  высчитывал, по какому предшественнику надо  сажать помидоры и огурцы.
    А как мне близка простодушная наивность   мальчика Антоши!  Как и он, я  сидел в детстве на  хлебе и молоке, как и он, спал на  печной лежанке…    Отличие –  в детстве я не  пытался создать связной картины мира. Мое самоутверждение как  личности пришло позднее, иногда в комичных формах. К примеру,  я утверждал свое «я»  с помощью экзотических слов  и экзотических ударений. Почему-то мне нравилось  делать ударение на первом слоге: «плафон», «кретин»… Почему – до сих пор не понимаю.
    Светлая тебе память, дорогой Александр Павлович…