Внучка. 2. Степная дорога

Денис шумно вздохнул, сплюнул под ноги и с остервенением растёр плевок,  вымещая на нём всю свою злобу.  Но злись не злись, а ехать надо: внучка – это святое. Он взял мешок за гузырь (узел), приподнял, натужно крякнул и с опаской произнёс: «Охи ж и чижолый, за-р-раза! И, главно, кАзна що (невесть что) воно там понапихувано». Естественно, у него возникло желание проверить, что в мешке лежит. Надо знать, а как же! Мало ли, а вдруг человека убитого туда засунули. Всяко бывает.


Продолжая бурчать «шо ж воно там такое», дед развязал гузырь. Сверху лежали два меховых воротника (из очень дорогих) и несколько каракулевых шкурок. Уже одно это по тем временам – целое состояние. Дальше шли различные носильные вещи, которые Денис не стал вытаскивать, чтоб не складывать заново. Запустив под них руку, наткнулся на что-то крупное и мягкое. «Мабуть, доха…» Глубже рыться не смог – не хватило руки. Принялся ощупывать мешок снаружи, приговаривая: «А шо ж воно там на споде? Чоботы (сапоги) чи шо…»


Короче, Денис понял, что Зойкины дружки обчистили чью-то богатую квартиру, и, по-видимому, Зойка здесь – не последняя спица в колеснице, может быть даже – предводительница шайки, судя по тому, как её имя буквально не сходило с языка молодчика, притащившего всё это добро. А может, и непосредственная участница. Дед разволновался до такой степени, что едва устоял на ногах. Чуть-чуть оклемавшись, засуетился. «Раз так, то надо срочно избавиться от этого чувала: улики вон – и концы в воду. Спасать надо внучку, неблагодарную свинью. Вот деточки пошли!» Эта мысль придала деду сил, как какой-то могучий катализатор.


Старик оделся в походную форму и заковылял под навес – ладить тачку. Смёл мусор, протёр оглобли. Снял одно колесо, обильно смазал ось солидолом, потом проделал то же самое с другим колесом. И вот тачка подана к порогу хаты. Мешок погружен. Да, не забыть прихватить кусок хлеба, луковицу и баклажку с водой. Скорей, скорей... Хоть из слободы выехать незамеченным, а там уж как придётся. Благо на степных дорогах в столь ранний час должно быть пустынно. А в Шульговке… Да кто его там знает, в Шульговке! Тянет какой-то дед тачку – ну и пусть себе тянет, мало ли их, всяких-яких, рыскает сейчас по сёлам в надежде выменять чего-нибудь съестного! Денис накрыл поклажу рогожкой, поплевал на ладони и впрягся в оглобли.


Выехав за ворота, старик погладил шершавый, слоистый, с наплывами – как лапа старой курицы – ствол своей подружки акации. Так он всегда делал – на счастье, поверяя дереву душу и прося у него благословения и защиты. Уже было не темно, но ещё и не светло. В отдельных хатах желтели окна – люди собирались на работу. Он посмотрел налево, направо, прислушался, никто ли не идёт, и с большими предосторожностями, "кратькомА" (крадучись)  стал пробираться вдоль улицы. Больше всего он боялся привлечь чьё-то внимание и нарваться на ненужные вопросы.


Самый опасный участок пути пролегал между двумя крайними подворьями, что у железнодорожного переезда, одно напротив другого. Здесь улица суживалась, образуя как бы горловину, или гирло, как говорили местные. Миновать бы благополучно это клятое место, и, считай, дело в шляпе. Школьный учитель Николай Николаевич Печёный называл гирло «сухопутным Гибралтаром». И вот почему: хозяйки подворий Мотька Дереза и Нюрка Шабовта были до крайности языкатые бабы. Причём безмужние – некому было укоротить языки.


Пользуясь своим «гибралтарским» положением, они всех и вся прожигали насквозь – как рентгеном. Мотька и Нюрка всегда всё видели, всегда всё слышали и, как следствие этого, всегда всё знали. Кто что везёт, кто что несёт, кто что сказал, кто кому дал – полностью входило в их компетенцию. Быть в курсе всех слободских дел давно уж стало смыслом их жизни.


Поговаривали, что и у той, и у другой имеются хвостики: у Мотьки – коротенький, но толстенький, как маленький огурчик, а у Нюрки – длинненький, но тоненький, как швайка (шило). Причём Мотькин хвостик покрыт шерстью, а Нюркин –  голенький.


На слободе считалось аксиомой, что раз есть хвостик, значит – ведьма. Правда, не  каждая ведьма «обязана» иметь хвостик, но если  он есть, то это обязательно ведьма. Вот к Мотьке и Нюрке и относились как к ведьмам. Своими глазами никто из слободчан  эти хвостики не видел, но говорить говорили. А раз говорили, то и верили – по принципу: дыма без огня не бывает.


Ведьм на слободе и боялись, и ненавидели, но ведьмы (и не только Мотька и Нюрка, а и другие), зная, что их ненавидят, нисколько не огорчались, рассуждая точь-в-точь как Гай Юлий Цезарь: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». А боялись ведьм за то, что те могли сделать всё что угодно, всякую падлянку (от слова падло). В лицо «ти-ти-ти» (заискивали), а в спину – на тебе проклятие! – типа чтоб ты сдох. Кроме того, по ночам они выдаивали коров: придёт хозяйка на утреннюю дойку, а корова пустая, вымя дряблое, какое-то усохшее, молока нет. А ещё наводили порчу, разбивали семьи, калечили судьбы. Ненавидели же ведьм за то, что им ничего нельзя было сделать, кроме как убить, но убивать их давно уже не убивали – не те времена.


Дениса прошибла испарина, когда он приблизился к «Гибралтару». Он окинул взглядом тот и другой двор. Слава Богу, ни там, ни там никого не видать. Старик вздохнул с облегчением  – кажется, пронесло. Фу-у-х, как сто пудов с плеч долой. Даже в висках перестало стучать. И от сердца отлегло. Теперь можно спокойно двигаться дальше, дорога сама выведет куда нужно, знай только переставляй ноги. Главное – проскочил, всё остальное – мелочи жизни.


И вдруг как обухом по голове:
– Кум, шо везём?
То была Дереза. У Дениса мелко-мелко затряслись поджилки. Возник позыв на низ, с которым едва удалось справиться. Кроме того, он споткнулся и чуть не упал. Причём споткнулся на правую ногу, а это ужасно. Но надо было делать красивую мину при плохой игре, и Денис вымучил из себя мало-мальски сдержанный ответ:


– А-а… Це ты, кума... – Они с юности называли друг друга кум и кума, хоть кумовьями не были.  Денис знал: с ведьмами надо быть по-хорошему, даже прикармливать иногда – гостинчик какой-нибудь преподнести, пару конфеток сунуть в карман, розочку подарить... Иначе сживут со свету. Он и дурацкую-то игру в кумовья затеял с целью создания видимости дружелюбия и симпатии.


– Ны спится? – спросил Денис абы что для отвода глаз. – А я от везу кой-шо менять... – Он, наивный, думал, что этого куцего «чистосердечного признания»  будет достаточно, чтобы утолить мотькино любопытство, увести разговор в сторону и избежать дальнейших вопросов.


Особенно он боялся вопроса "куда", потому что, заданный в дорогу, этот вопрос всегда роковой и всегда гибельный. После него неудача обеспечена. Денису было б открыто (с превентивной целью) сказать, что еду, мол, в Шульговку. Тогда бы она наверняка не спросила "куда". Но он не сказал – не сориентировался. И Мотька не замедлила этим воспользоваться:   


– А ты куды, у Шульгивку?
Денис почувствовал, как снова заиграло очко, как снова потянуло на низ. Благо ничего ещё не ел, а то неизвестно, чем бы это закончилось. Он мысленно покрыл Мотьку трёхэтажным матом, но внешне выдержал марку – остался спокойным. 
– Не-е, у Тирпень, – солгал он, сам не зная для чего.
– Ну й здоровая ж у тебя кучугура (куча) получилася! Повная  брычка добра. Багато надбав  за свое життя (много нажил за свою жизнь)…
– Та якее там добро! Насбирал всякого гимна (говна) та й везу…
– Чижало, мабуть, тягнуть «пырдячим паром»? Чи не? (Тяжело, наверное, тянуть «пердячим паром»? Или нет?).
– Ну а як ты думаеш, кума? Конешно,  чижало – литА ны те (годы не те)… Ты ж, Мотря, трошки молоще за меня (немного моложе меня)…


Мотря не дала Денису договорить и перенесла акцент на свои жалобы:
– Ну и шо, шо молоще, а здоровля нема: кУльши  болять, нАтха, якось млОсно рОбыться...*
– Ны стогни (не стони), кума. Ты ще дивка хоч куды, на усе сто…


Перебрасываясь с Мотькой пустыми фразами, Денис не сбавил шага, а даже прибавил его – под влиянием неодолимого желания скорее оторваться от её липучих глаз, посаженных так близко к носу, что казалось, будто у неё не два, а один глаз. Один, но большой – как прожектор паровоза.


С деланным сожалением он выпустил тираду, что не может остановиться и поболтать, так как выезжает поздновато, было б хоть на часок раньше. Что он, мол, страсть как  любит с нею потрепаться, да надо спешить, а то пока доедешь, пока рассуёшь свои черепки – глядишь, и вечер, домой пора. Хотелось бы засветло вернуться… Всю эту тираду Денис, естественно, выпускал для того, чтобы Мотька не подумала, что он избегает её, или, чего доброго, испытывает к ней личную неприязнь. А то наверняка проклянёт вслед.


Вырвавшись из магнетического мотькиного поля притяжения, Денис перебрался через железнодорожный переезд и только тогда сбавил темп. Он приостановился перевести дух. Оглянулся и увидел такую картину: через улицу к Дерезе на всех парусах мчится Шабовтиха, поспешно вытирая о фартук руки – и как это она прозевала такой исторический момент, удивительно! «ПрогАвила (проворонила)», – усмехнулся старик.  Вот сейчас начнут перемывать ему косточки! Денис возблагодарил судьбу, что относительно легко отделался от этих двух исчадий ада. Он ликовал: «Хай тепер цилують меня у одно место, а я – тю-тю», – сделал он рукой выразительный  жест и поехал дальше.


Кизияр славился своими козами. Их испокон веку было здесь великое множество. Вначале диких, вольно бегавших по степи и резвившихся как африканские антилопы в саванне, затем кое-как прирученных кочевыми племенами, истоптавшими эту благодатную землю вдоль и поперёк, потом уж по-настоящему одомашненных оседлым народом. Благодаря обилию коз, слобода, собственно, и получила своё название: в старину, когда населённого пункта ещё и в помине не было, занимаемая им теперь местность значилась как Козий Яр. Со временем эти слова подверглись слиянию, приобретя, как часто бывает в подобных случаях, и несколько иное звучание – Кизияр.

 
Те времена ушли, ушли и те народы. А название осталось, оно сохраняется и сейчас.

 
На северном выезде из Кизияра, за железной дорогой, в сторону Шульговки простирается огромная балка. В начале она довольно глубокая, хоть и пологая. Дальше постепенно мельчает и переходит в ровную безбрежную степь. Говорят, эта балка и была когда-то «столицей козьего царства».  Коз здесь было видимо-невидимо. Гулявшие по балке ветры  распространяли тогда ароматы душистых трав и мёда. В поднебесье, выслеживая добычу, парили орлы. На дне балки, в бурьянах, прятались хорьки и куницы.


Теперь же в балке ничего подобного не было, кроме разве что ветров, да  и те распространяли не ароматы трав и мёда, а фекальное зловоние. Дело в том, что местная власть распорядилась сливать в балку городские нечистоты. Их возили лошадьми, в бочках. Людей, выполнявших эту грязную работу, называли золотарями. Запах стоял такой, что нужно было плотно зажимать нос, дабы не лишиться сознания от удушливого спазма.

 
Домашние козы, несмотря ни на что, обожали эту балку, о чём свидетельствовал хотя бы такой факт: стоило общественному стаду перебраться через железнодорожное полотно, как стадо переставало повиноваться пастуху и начинало мчаться к балке вскачь, от нетерпения переходя на смешной козий галоп. Пастух не мог угнаться за животными – не поспевал. Заметьте: козы бежали не вправо, к специально отведенному выпасу, не влево, к военному аэродрому, целинные подступы к которому были покрыты сочными дикими травами, а прямо, к балке, – так прочно, должно быть, засела в  генах животных любовь к этому излому земной коры – их родимой древней обители.


Но… на краю балки, ошарашенные смрадом, козы резко тормозили, останавливались, какое-то время стояли на месте, нервически перебирая маленькими копытцами, а потом медленно, видно, что нехотя, поворачивали прочь, понурые и сникшие – не выносили отравленной атмосферы. Коза ведь чистоплотна – чистоплотнее, пожалуй, всех других парнокопытных животных.


Козью балку и предстояло Денису пересечь – через неё  шла главная грунтовая дорога – шлях, или большак, как сказали бы в России. Дорога после балки раздваивалась: влево – на Шульговку, прямо – на Терпение и Фёдоровку.


Но он не стал пересекать балку, а поехал в объезд – по неосновной дороге, что ответвлялась до балки и пролегала вдоль аэродрома. Хоть она была хуже укатана, зато короче, а главное – пустыннее. Для Дениса это было сейчас немаловажно. Да и дышать на ней можно было в полную грудь – как раз дул юго-западный ветер и относил вонь в сторону.


Денис проехал группу разбомблённых в войну и не отстроенных ещё военных зданий. Миновал огромное лётное поле. Слева вдалеке стояли несколько самолётов в ангарах. Впритык к аэродрому виднелись тут и там островки покосов. Хотя дорога пролегала по нейтральной зоне, косить траву и пасти скот на её обочине запрещалось: мало ли куда вздумается побежать козе или корове – а вдруг на взлётно-посадочную полосу! Да и вообще – чтоб меньше постороннего народу мельтешило вблизи военного объекта.


Разрешалось только проходить и проезжать транзитом, не задерживаясь на привалы, на всякие там перекуры  да передыхи. Чуть замешкался, тут как тут часовой с винтовкой – идёт выяснять причину задержки. Но траву всё-таки косили – наскоком. И скот выпасали – украдкой. А то и не украдкой, а открыто – в зависимости от того кто из часовых дежурил. Многие часовые хорошо знали в лицо жителей Кизияра, так как в увольнительную сами бегали к ним на слободу, к девкам. На таких нарушителей просто-напросто закрывали глаза. Какие из них шпионы!


Но Денис был человек законопослушный, и пока находился в зоне действия режимных ограничений, ни разу не остановился. Тем более что привлекать внимание часового, учитывая груз, было небезопасно. И это при всём при том, что ехать приходилось на подъём, хоть и небольшой, но для старика достаточно ощутимый. Зато когда выехал за пределы этой зоны, решил передохнуть.


Он остановился, положил оглобли, снял головной убор, вытер лоб карманной тряпочкой, служившей носовым платком. Потом осушил от пота лицо, отёр внутреннюю поверхность околыша старой железнодорожной фуражки, которую с удовольствием и гордостью носил уже многие годы, лишь в холода меняя её на шапку-ушанку.


Всходило солнце – длинная тень стариковской фигуры простёрлась по дороге далеко вперёд. На смену старому приходил новый день. Знал бы Денис, что он ему сулит, этот новый день!.. Но он не знал. Он лишь ощутил какую-то глубинную тоску, и очень удивился этому странному состоянию. Обычно выкатывающееся из-за горизонта светило оказывало на него благотворное влияние – хотелось жить, работать, надеяться. А тут… словно бы подменили его: солнечные лучи не радовали, привычный ландшафт угнетал, томило какое-то нехорошее предчувствие. Вспомнились последние слова умирающей жены: «Ты пока живи, сколько Господь положит, а я ТАМ тебя подожду...».


Перед тем как снова взяться за оглобли Денис поплевал на ладони и зачем-то оглянулся. Он увидел: дорога делала вытянутый серповидный изгиб, окаймляющий балку, а в самом начале изгиба, почти у рукоятки огромного серпа, что-то двигалось. Сделав от солнца ладонь козырьком, Денис присмотрелся, но разобрать не смог, кто там и что. Он стал ждать, когда движущийся предмет приблизится.


Прошло ни много ни мало времени, и уже чётко обозначилась телега, запряжённая парой лошадей, а на телеге двое. «Отетого мине ше ны фатало! – расстроился Денис. – Кого ж це несёть нечистая сила?! И спрятаться некуда – кругом степ. Хорошо як ны свои, а як свои?!» Телега быстро приближалась. Шиян запаниковал: попался-таки на глаза. Мало было Мотьки, так на тебе ещё…


Растерянно схватившись за оглобли, Денис напустил на себя шибко деловой вид и суетливо засеменил по дороге – в расчёте на то, что его объедут, и дело с концом. И ещё: если на телеге свои, слободские, – авось не узнают. Поэтому он до самых бровей нахлобучил фуражку, уткнулся носом в землю и демонстративно принял права, не выражая ни малейшего желания приостановиться, даже хотя бы для приветствия. Сидящим на телеге было дано, тем самым, понять, что пусть они его не беспокоят и проезжают себе мимо – путь свободен. Вступать в разговоры он не намерен – не до них.


Не тут-то было! Телега остановилась, и весёлый зычный голос с пробивающим сквозь улыбочку любопытством  пропел:
– Драссьте! А вы як туточки очутилися, дядю Дыныс? Наче б то у Тирпень збиралися… Чого ж тоди тута, а не тама? – показала женщина рукой в сторону Терпения. – Куды ж вам на самом деле трэба?


Говорила Татьяна Перебейнос, избранная недавно квартальной уполномоченной  взамен ушедшей (не по своей воле) в отставку Филихи. Правил лошадьми муж Татьяны, Николай. Голос  Татьяны показался Денису каким-то ехидным-ехидным.
Нервы старика были на пределе. Сказались тревожная ночь,  переживания за внучку, физическая усталость.


А ещё он обратил внимание, что Татьяна как-то странно и продолжительно смотрит на груз в бричке. И этот её дурацкий вопрос «куды?». Но особенно его задело то, что Перебейноска была осведомлена, что он сказал Мотьке Дерезе, что едет в Терпение. И что его, таким образом, разоблачили, вывели на чистую воду, уличили во лжи. Он почувствовал себя так, будто позорное тавро на него поставили. В данной ситуации терять ему было нечего.


И Дениса  пошёл ва-банк. Его прорвало – он стал грубо и безостановочно говорить, что едет «за Кудыкины горы», что у Мотьки Дерезы вода в жопе не удержится, что Шабовтиха такая  же зараза, как и Мотька, и что Перебейноска далеко от них не ушла. Что все бабы ведьмы и трепохвостки. Что никого не должно касаться, что он везёт, куда везёт и зачем везёт.


А когда Перебейноске удалось вклинить в поток дедовских слов фразу: «Чо вы меня чихвостите, дядю Дыныс! Мине бАйдуже (безразлично), шо вы там везёте – везите хоч  краденое, хоч перекраденое – абы не у меня украли! Везите хоч у Тирпень, хоч за Тирпень! Хоч у Шульгивку, хоч за Шульгивку! Везите хоч куды! Мине щё раз кысло (мне ещё раз кисло)…» – Денис вообще взбеленился – слово «краденое» прозвучало для него как взрыв фугасной бомбы.


Он позеленел от ярости (или от страха) и буквально зарычал:
– Бис вам усем у пичинки (бес вам всем в печёнки)! Хай бы вас холера побрала! – Это уже пахло проклятием. Перебейноска даже испугалась.
– Шо з вами, Дыныс Омелянович! Якая муха вас вжалила? Я ж ничого такого ны имела в выду, – стала она оправдываться. – Просто збиралася открыть вам глаза, шо у вас там на подвирьи цила псюрня якихсь хлопцив та дивчат, прийшли токо шо звидкилясь (на подворье целая ватага каких-то парней и девчат, пришли только что отуда-то). И Зоя з нымы. Курять (курят). Мы з Мыколою ехали мымо и бачили… А Мотря мине, действительно, казала про вас. Ну й шо! Шо тут такого страшнОго!


Муж Татьяны сидел рядом, как истукан, и не проронил ни слова. Типичный подкаблучник, вахлай и тюха – настоящий пентюх – он вообще никогда ни во что спорное не вмешивался, и не потому, что не хотелось поучаствовать в споре – ещё как хотелось! –  а потому, что был так приучен. Стоило ему, бывало, чуть разлепить уста, как жена тут же залепляла их: «Ны встрявай!». На виду общественности вся его роль при ней состояла в том, чтобы быть её тенью и смотреть в зубы, дабы ненароком не пропустить какое-либо повеление.


Вот и сейчас, стоило Денису погрозить пальцем и произнести строго: «Ты гляды у миня, Тытяна!», как та произвела слабое шевеление пальцами, и этого было достаточно, чтобы муж понял, что она хотела этим сказать. Он услужливо засмыкал вожжами, зачмокал губами (на лошадей) и направил телегу прочь. Перебейноска не стала искушать судьбу и сгинула с глаз долой, боясь, что старика хватит кондрашка.


Телега укатила, оставив Дениса со всеми его треволнениями на скучной степной дороге. Пришли новые терзания: зачем незаслуженно обидел человека? Зачем накричал на невинную женщину? Да ещё этот «бис в пичинки»! Совсем сдурел, старый болван! Ведь и Татьяну, и Николая знает с пелёнок, и знает только с положительной стороны. Но, как говорится, пёрднул – не поймаешь… И вспять время не повернуть.


Уже на самом подъезде к Шульговке старику пришла мысль, что Перебейноска как-то по-особому, со смаком, выговаривала слово «краденое». Случайно это или не случайно? Может, догадалась? А эта её беспричинная улыбочка! Типичная улыбочка змеи… перед удушением жертвы! Может, как раз и помчалась сейчас докладывать куда следует. А иначе чего бы ей гнаться за ним в столь ранний час, догнать, а потом развернуться на сто восемьдесят и укатить обратно? И что за «псюрня» ей померещилась? Быть такого не может! Ведь прошло чуть больше часа, как он выехал со двора. Никакой «псюрни» не намечалось, и вдруг – на тебе, «псюрня»!


Добравшись до Лорки, Денис первым делом загнал тачку во двор, занёс мешок в оказавшиеся открытыми сенцы и только потом кликнул хозяйку. Когда та появилась, спросил:
– Ты одна дома чи не?
– Одна.
– Отето хорошо. А де ж дети?
– На колосках**.


Он не стал выяснять, давно ли она в воровской шайке-лейке и не с её ли лёгкой руки оказалась там Зойка, хоть вначале и намеревался детально во всём разобраться. Перегорел, пока ехал. Дед лишь злобно зыркнул на побледневшую от его вида женщину и застонал, как от боли. Потом сел на лавку и прохрипел пересохшим горлом:
– Усё, анба (амба)… Заштопавсь (засыпался)… – Отдышался и договорил обречённо: – Пырыбыйноску зустренул, до тибя едучи… Квартальну нашу… Так шо наматуйте лубок на жопу***. И шо тепер робыть – ны знаю. Миркуйте самИ, а з меня  фатить, – и провёл ребром ладони как ножом по горлу.


Тридцатипятилетняя Лорка доводилась Денису внучатой племянницей. Хоть и не ахти какое родство, хоть и «седьмая вода на киселе», а «родычались», как говорил Денис, неплохо. Она была из тех людей, которые располагают к себе – может, потому и располагала, что уродилась красивой, доброй, отзывчивой. Прекрасно окончила десятилетку, хотела стать учительницей в начальных классах, но… Как говорил её покойный муж, судьба женщины – в штанах мужчины, обязательно зачем-то добавляя при этом: и в штанах у мужчины тоже.


Лорка рано выскочила замуж, и у неё тут же «развязался пупок» – налупила кучу детей, одного за другим. А муж возьми да и помри, оставив жену тяжёлой пятеньким. К счастью детей, Лорка оказалась типичной женщиной-квочкой (наседкой), хотя идеалом женщины считала эмансипированную женщину-чайку, которая не пластается раболепно под бременем эгоистичной семьи, а живёт для себя. Люди всегда завидуют тому, чего им не дано природой.


Да, Лорка была явно не чайкой, зато словно бы в насмешку носила фамилию… Чайка. Целыми днями она хлопотала по хозяйству и «пускалась на все утОры» (на всякие хитрости), чтоб только накормить детей и поставить их на ноги.


Денис потребовал чего-нибудь выпить. Та дрожащими руками налила ему кружку бражки, он выпил, недовольно посопел носом и прикрыл веки – устал. Прошло минуты три без единого слова – Денис  как онемел. Лорка боялась нарушить многозначительное молчание. Старик напомнил ей спящего льва, виденного в детстве где-то на картинке. Единственный звук – тяжёлое старческое дыхание – и тот был каким-то угрожающим.


Потом дед вдруг встрепенулся и спросил:
– А може, дать Тытяни хабарЯ (взятку), шоб мовчала?
Но Лорка пожала плечами, показав тем самым, что она здесь человек подневольный и от неё ничего не зависит.


Денис снова закрыл глаза и задремал уже по-настоящему. Так, сидя на лавке, он и проспал около часа, только голову опустил на стол, подложив под неё руки. А когда проснулся, перед самым своим носом увидел внушительную стопку денег – за товар, который Лорка, пока он спал, успела оприходовать, оценить и куда-то спрятать.


Он взял деньги, не считая засунул во внутренний карман, тщательно заколол его английской булавкой. Потом тяжело встал и направился к выходу. На пороге обернулся и так пытливо посмотрел на Лорку, будто хотел спросить у неё о чём-то важном-важном. Но не спросил, а ограничился пустячной фразой:
– Ладно, чёрт з вамы... Токо, може, нехай шоб дети ны знали...



--------------------------------
*Кульши – тазовые концы бёдер,
натха – что-то вроде отрыжки,
млосно – нехорошо, дурно (сленг).
**На колосках – собирать колоски,
остающиеся на поле после жатвы.
***Наматывать лубок на жопу –
готовится быть битым (сленг).

Продолжение http://www.proza.ru/2011/01/30/1747