Странный день

Всё было как обычно – утро, день, а потом и вечер, за которым ожидалась ночь. Лев Николаевич открыл входную дверь своим ключом, прошёл на кухню и сел к столу.
– Ну что? – Сонечка посмотрела на мужа с тихой надеждой. – Ты едёшь?
Лев Николаевич виновато вздохнул и промолчал.
– Так я и знала, – сказала Сонечка и ушла в ванную стирать пододеяльники. И плакать. Пододеяльники она стирала потому, что не любила прачечных, а плакала потому, что речь шла о длительной, уже третьей в этом году и, конечно, не последней, командировке мужа. Ехать предстояло на один отдалённый объект, в Тмутаракань – ни гостиницы приличной, ни столовой, а что обидно особенно – это был единственный повод, по которому Льва Николаевича вообще вспоминали в отделе. И он, будучи человеком обязательным, ехал. Такой уж он был человек. Когда на службе раздавали канцтовары – бумагу, копирку и другую копеечную ерунду – и сотрудники тащили всё это домой, ему доставались только линованные амбарные книги и какие-то сиреневые бланки. И потому нужный для работы канцелярский инвентарь он покупал в магазине «Школьник». За свои деньги. Однажды он рассказал об этом дома, после чего тёща, ненавидевшая его тайно, стала делать это открыто.
– Ты вышла замуж за идиота, – говорила она, даже не всегда в его отсутствие, жене, Сонечке. – Посмотри, на кого он похож? А ты сама? А дети?
Это было обидно и несправедливо – сам Лев Николаевич был похож на обычного старшего инженера, кем он и являлся; жена вполне походила на экономиста, что тоже соответствовало; а дети чем-то походили на него самого, чем-то на Сонечку, а чем-то на всех остальных детей на свете. Но всё равно от этих слов Лев Николаевич расстраивался.
И вообще-то, жилось ему несладко. В транспорте ему грубили, обвешивать его было просто наслаждением – на весы он не смотрел принципиально, считая это неприличным, а если и смотрел – молчал. Впрочем, один раз он не выдержал и сказал. Дома. Сказал, что ему было стыдно за продавщицу. После этого тихая Сонечка стала ещё тише и молчала две недели подряд.
И сейчас, выйдя из ванной с заплаканными глазами, она молча достала чемодан и стала укладывать в него командировочный набор мужа.
– Сонечка, – взмолился измученный тишиной Лев Николаевич, – но чем же я виноват?
И Сонечку прорвало:
– Господи, – тихо закричала она, – ну почему же ты не можешь жить, как другие? Почему ты не можешь принести домой хоть пачку копирки?
– Потому что я не умею приносить копирку, – отвечал Лев Николаевич.
– Так научись, – сказала Сонечка, – или я уйду навсегда.
Солнце, последний раз осветив комнату, скрылось. Лев Николаевич надел болоньевую куртку, шляпу с короткими тирольскими полями и вышел на улицу.
– Ладно, – пригрозил он неизвестно кому, – я вам принесу.
И, почувствовав какое-то сумасшедшее облегчение, зашёл в маленький магазинчик на углу, закрыл глаза и сунул в карман плавленый сырок «Дружба» – тогда, много лет назад, он стоил ровно 26 копеек. И пошёл прочь.
Он ждал, что его задержат, начнут срамить, заламывать руки за спину, даже посадят в тюрьму, но ничего этого не случилось – он спокойно вышел на улицу. Никто не заметил.
Что было потом, он не помнил. Ходил где-то, разговаривал сам с собой, размахивал руками. Светила луна. Вернулся домой под утро, засунул проклятый сырок в холодильник и забылся сном.
А утром раздался резкий телефонный звонок.
– Лев Николаевич, – начальник был непривычно ласков, даже заискивал. – Сегодня летите в Ригу, на конференцию. Назад особенно не спешите. Позагорайте, отдохните, а то замотали мы вас совсем.
– А как же командировка? – хотел было спросить Лев Николаевич, но бархатный голос уже отвечал:
– И думать забудьте – найдётся кому поехать. В общем, отправляйтесь и ни о чём не думайте. Машину я послал.
И Лев Николаевич улетел. А вернулся бодрым, загорелым и вообще другим человеком. Отдельские женщины даже роман предположили, но этого не было.
А потом и другие пошли изменения. Вскоре один из недавних рижских знакомых Льва Николаевича – большой, кстати, и тогда был человек, а теперь и подавно – взял его к себе завом. А когда открылась вакансия – замом. Потом появилась квартира в излучине реки – воздух, и до метро два шага, хотя про метро Лев Николаевич в ту пору уже и думать забыл. Дети перешли в школу с правильным уклоном, тёща стала приходить только по воскресеньям.
Да и сам Лев Николаевич сильно изменился. Одет он теперь недёшево, но со вкусом, помолодел, выпрямился, походка стала упругой, взгляд уверенным, сон глубоким.
Не спится ему только в полнолуние. Он ворочается с боку на бок, стонет, а когда в окне появляется луна и свет её заливает самые тёмные углы просторной квартиры, молча встаёт с постели, надевает старую болоньевую куртку, шляпу с короткими тирольскими полями и выходит на улицу. А возвращается только под утро – тихий, усталый. И ложится спать.
А назавтра работники одного из магазинов обязательно находят на пороге ровно 26 копеек. Уже много лет. Иногда это двадцать копеек и две трёшки, а иногда пятнашка, гривенник и копеечка. Правда, теперь, когда деньги и всё остальное поменялось, сумму они находят другую, но эквивалентную. Сначала они удивлялись, а потом привыкли.
Человек – он ко всему привыкает.

1982