Поездка в Чечню 2001-ый год

        Георгий    Андреевский

          ПОЕЗДКА   В  ЧЕЧНЮ







                Москва  2004  год
               


 В  апреле  2000-го  года  умерла  мама.   Первое  время  я  слышал  в  квартире  её  голос,  мне  казалось,  что  она  прошла  мимо  моей  комнаты  на  кухню. Потом  это прошло.  Остался  заведённый   ею  в доме  порядок,  листочки  записей  кулинарных  рецептов,   запах  духов  в шкафу, фотографии  в  старом  альбоме,  да   на  полу,  около  кресла,  в котором  она  сидела, капельки крови. Они  брызнули  на  пол, когда   медицинские  сёстры  из   «скорой  помощи»  делали  ей  какое-то  вливание.   Кровь я  не  стираю,  она  позволяет  хоть  как-то  сохранить  в  доме   мамино  присутствие.  Теперь,  после  маминой  смерти я,  уходя  из  дома,    не  спешил  возвращаться,  а  когда шёл  по  улице,  до  боли  чувствовал  своё  одиночество  и  ненужность  на  этом  свете.  Когда  была  жива  мама,  я спешил  домой,  боялся  задерживаться,  т.к.  знал,  что  она,  тем  более бабушка,  которая  до  1970-ого  года  была  жива,   волнуются.  Вообще,   людей, которые  бы  так волновались  за  своих  детей  и внуков,   как  мои мама  и  бабушка,  я  не  встречал.  Мама  вообще  не  любила, когда  я  уходил  из  дома,  а, увидев,  что  я  куда-то тороплюсь,  напоминала мне  об  одном  дальнем  родственнике,  который  всегда  куда-то  спешил, спешил  и,  в конце  концов,  попал  под  электричку.  При  малейшем  моём  опоздании  маме начинали мерещиться  жуткие картины  моей  гибели  и она  бросались к  телефону  и  начинала  звонить  дежурному  по  городу,  в бюро  несчастных  случаев,  в институт  имени  Склифосовского  и в морги.  Убедившись  в  том,  что  люди  с  моим  именем  и  приметами  в  эти  учреждения  не  поступали, она  начинала  обзванивать моих  друзей  и  знакомых,  а если  не  знала  номера  их  телефона,  то  посылала  телеграммы-молнии,  чем  приводила  их  получателей  в  замешательство. Бывало,  волнение самых дорогих  для  меня  женщин переходило  в крик,  на  который сбегались  соседи.  Появление же моё  воспринималось  ими,  как  «второе пришествие».  Ну,  а  я,  объяснив,  почему  задержался,  должен  был  поклясться,  что больше  такого  не  повториться  и  я  больше  не  буду  загонять  их  в  гроб.

В  апреле  2000-го  года  умерла  мама.   Первое  время  я  слышал  в  квартире  её  голос,  мне  казалось,  что  она  прошла  мимо  моей  комнаты  на  кухню. Потом  это прошло.  Остался  заведённый   ею  в доме  порядок,  листочки  записей  кулинарных  рецептов,   запах  духов  в шкафу, фотографии  в  старом  альбоме,  да   на  полу,  около  кресла,  в котором  она  сидела, капельки крови. Они  брызнула  на  пол, когда   медицинские  сёстры  из   «скорой  помощи»  делали  ей  какое-то  вливание.   Кровь я  не  стираю,  она  позволяет  хоть  как-то  сохранить  в  доме   мамино  присутствие.  Теперь,  после  маминой  смерти я,  уходя  из  дома,    не  спешил  возвращаться,  а  когда шёл  по  улице,  до  боли  чувствовал  своё  одиночество  и  ненужность  на  этом  свете.  Когда  была  жива  мама,  я спешил  домой,  боялся  задерживаться,  т.к.  знал,  что  она  волнуется.  Вообще,   людей, которые  бы  так волновались  за  своих  детей  и внуков,   как  мои мама,  я  не  встречал.  Она  вообще  не  любили,  чтобы  я  уходил  из  дома,  а, увидев,  что  я  куда-то тороплюсь,  напоминала мне  об  одном  дальнем  родственнике,  который  всегда  куда-то  спешил, спешил  и,  в конце  концов,  попал  под  электричку.  При  малейшем  моём  опоздании  им начинали мерещиться  жуткие картины  моей  гибели  и она  бросались к  телефону  и  начинала  звонить  дежурному  по  городу,  в бюро  несчастных  случаев,  в институт  имени  Склифосовского  и в морги.  Убедившись  в  том,  что  люди  с  моим  именем  и  приметами,  в  эти  учреждения  не  поступали, она  начинали  обзванивать моих  друзей  и  знакомых,  а если  не  знала  номера  их  телефона,  то  посылала  телеграммы-молнии,  чем  приводили  их  получателей  в  замешательство. Нередко  волнение  бедных  женщин переходило  в крик,  на  который сбегались  соседи.  Появление же моё  воспринималось  ею,  как  «Второе пришествие».  Ну,  а  я,  объяснив,  почему  задержался,  должен  был  поклясться,  что больше  такого  не  повториться  и  я  больше  не  буду  загонять  её  в  гроб.
И вот теперь,  оставшись  один,   и  получив, наконец,  возможность   болтаться  где  и  сколько  хочу,  не  опасаясь  за  жизнь  мамы, но  оказалось,  что   мне  совсем  не  хочется  этого  делать  На  сердце  моём стало  одиноко  и  пусто,  а  от  ощущения неприкаянности  на  меня  наваливалась  тоска.   
Но  минул  год,  и  в  Москву  снова  пришла  весна  и  тут,  как  когда-то,   вернулась  ко  мне «Муза  дальних  странствий»  и  позвала  в  дорогу.  И  пришла  мне  тогда,  не  знаю почему,   мысль:   «А  не  махнуть  ли мне в  Чечню?»  Подозреваю,  что  её  навеяло мне  телевидение.   Ведь это  оно  каждый  день  демонстрировало взрывы,  развалины, трупы  людей, беженцев, бородатых  бандитов  и другие чеченские  сюжеты.  Увидеть  себя  в  таком  интерьере  показалось    мне  соблазнительным. Я  даже  почувствовал,  как  вокруг  меня   образуется  ореол, обычно окружающий   незаурядные  личности.  «Пусть я  не  Гордон,  ни  Шнитцер,  ни  Миклухо-Маклай,  но  я  всё-таки  автор  двух довольно  толстых  книг  и  одной  маленькой, - говорил  я  себе. -  И  одно  дело,  если  в предисловии  к  ним  кто-то  напишет,  что  их  автор   жил,  жил  и  помер,  и  совсем  другое,  если  там  будет  написано,  что  «в 2001 году  автор  посетил  Чечню  и  прошёл  по её  пыльным  дорогам, несмотря  на  таящиеся кругом  опасности,  не  одну сотню  километров…»,  или:  «Автор,  предлагаемых  читателю  сочинений  в  2001  году  погиб  в  Чечне  при  невыясненных  обстоятельствах»  Меня,  вообще-то,  устраивали  оба  эти  варианта,  но  предпочитал  я  всё-таки  первый. «Что ж,- думал  я, -  пусть  там  нет  диких  племён,  слонов  и  крокодилов,  зато  есть  следы  недавних  боёв,  люди,  пережившие  бомбёжки,  о  чём  я  так  недавно  писал  в своих  книгах,  а,  главное,  есть  возможность  увидеть  мир  с  другой,  новой  точки» 
Ощущение опасности, конечно, щекочет нервишки,  зато охлаждает  разум.  А мне  больше  всего  не  хотелось  оказаться  в  тёмном  сыром  подвале  какого-нибудь  чеченского головореза.  Я  стал задумываться: а  стоит  ли  мне  ехать  туда,  не глупость  ли  это,  и  что я там  такого  увижу, -  то,  что показывают  по  телевизору?  К  Басаеву  и  Масхадову  мне  не  пробраться,  в  боевых  действиях  не  поучаствовать,  а  чтобы  сгинуть  там,  неизвестно  где  и кем  убитым,  достаточно любого  пустяка. 
Тогда, чтобы  прогнать  мрачные  мысли, от  которых  мне  становилось  стыдно  за  свою трусость, я  говорил  себе:  «Ну  что  тут  страшного?  Я  ведь  поеду  в  свою  страну,  а  не  в  какую-нибудь  Африку.  Там,  в  Чечне,   все  говорят  по-русски, а  поэтому  люди  могут понять  друг  друга,  к  тому   же, ничего  плохого я  чеченцам  не  сделал  и  мстить  им  мне  не  за  что, я  стар  и  в  рабы  не  гожусь,  большого   выкупа  за  меня  тоже  никто  не  даст.  А, кроме  того,  - рассуждал  я, -    засылают  же  разведки  разных  стран  в  такие  места   своих  агентов  без  всякой  охраны, и  ничего,  люди  выживают  и  возвращаются  домой,  а погибнуть  можно  и  в  Москве»   
  Сама  Чечня  не  была  для  меня  terra  incognita,   я  в  ней   когда-то   был,  году в  семидесятом,   в  командировке.  Жил  в  Грозном,  выезжал в  какие-то  районные  центры,  сейчас  уже  не  помню  в какие,  а  в  один  из выходных  дней ездил на  машине  в  горы.  Видел  там,  сложенные  из  плоского сланца,  башни, а также  доисторическую  водяную мельницу.  Колесо  её  крутил  ручей,  а толстые каменные жернова  мололи  пшеничные  зёрна. Мучная  пыль  висела  в воздухе  и  кружилась  в солнечном  свете,  проникавшем    через  маленькое  окошко.   Эта   маленькая  мельница,  которая  была   не  на  много  больше  избушек,  стоящих  на  детских  площадках  московских  бульваров,  произвела  на меня  большое  впечатление  и   мне  показалось,  что  я попал  в какие-то  древние времена,   что  ждёт  меня на дороге  не  чёрная  «Волга»,  а  серый ослик,  и  что  я  не  чиновник  из  Москвы,  а   путешественник  Пржевальский,  или  Пушкин,  следующий  в  Арзрум.  К  стати  о  Пушкине.  Ну,  на кой  чёрт  понёс его в  Арзрум?  Ведь  там,  на  Кавказе,  шла  война  и   закатись  тогда   «Солнце  русской  поэзии»  от  горской,  или турецкой  пули,    не  было  бы у  нас   «Болдинской  осени»,  не  случились  бы  ни  свадьба  поэта  с  Натали,  ни  его  дуэль  с  Дантесом.   А  на  сколько  бы  беднее  стала  тогда  наша  Россия!  Даже не  вериться,  что  такой  маленький  человечек,  как Пушкин,   мог  нести  на  своих  плечах славу  огромной  страны. И  вот  такой  человек  только  и  делал  всю  свою  сознательную  жизнь,  что  подставлял   себя  под  пули.  Что же тогда  нам,  грешным,  делать?  Ведь  с  нашими-то  талантами  не  только на  Кавказ,  но  и  на  Луну  спокойно  лететь  можно,  а  мы всё прославиться  желаем,  если  уж  не  талантом,  то  хотя  бы  поступком   каким-нибудь,  в  духе  Байрона.   
   Сколь  же тщеславен  и  жалок  есть  человек!   «И  глуп» - прибавит  читатель  и будет  прав.  Мечтать  о  подвигах, конечно, можно,  но  для  этого  нужна  благородная цель  и  способность  на  самопожертвование, а  у меня  ни  того,  ни  другого  не  было.   Просто  меня  тянуло  в Чечню,  как  тянет  любопытного   к  краю  обрыва.       
Собираясь  в  дорогу,  я  припомнил  свою  первую  поездку  и  ничего,  более  яркого,  чем  эта  доисторическая  мельница,  да появившегося  на  шоссе седобородого  старика  на  коне,    вспомнить  не  мог.   Ну,  разве  то,  что  в первый же  день подавился  черемшой  за  завтраком, или, как  вечером,  возвращаясь   на  автомашине  из  какого-то  районного  центра,  видел  на  небе  огненные  всполохи  от  факелов  нефтяных  или  газовых  скважен. 
Город же Грозный  мне,  честно  говоря,  не понравился. После  Орджоникидзе (Владикавказа),  в  котором  я  был  до этого,  он  показался  мне  большим,  пыльным  и неуютным.  Да  и  отношение  к  русским  здесь  было  хуже,  чем   в Осетии.  Это и  не  мудрено. Осетины  не  подвергались  депортации,  как  чеченцы.  Они, как  я  тогда  узнал,  в  знак   протеста,  ежегодно  взрывали  памятник   покорителя  Кавказа,  генерала  Ермолова,  но  власти его каждый  раз восстанавливали. Зачем – не знаю,  может  быть  для  того,  чтобы  позлить  чеченцев.   Русские   чеченцев  вообще  не  жаловали,  считая  их  предателями  и бандитами,  а  один  местный  житель  постоянно  писал  жалобы  в  прокуратуру, требуя  убрать  с витрины одного  из  грозненских магазинов манекен,  одетый  в  черкеску,  с  кинжалом у  пояса.  Его  возмущало  то,  что  закон  разрешает  чеченцам  носить  холодное  оружие  как  атрибут  национальной  одежды.   Этому  жалобщику,  возможно,  мерещилась  резня, которая  произошла  на  грозненском  рынке  в 1956 году между русскими  и  чеченцами.  Поводом  к  ней  послужило  убийство  русского  матроса  или  казака  (точно  не  помню). 
Среди причин  вражды  между  русскими  и  чеченцами  были  тогда не  только  покорение  Северного Кавказа  Российской  империей  и   депортации  чеченцев  с  их  земли  после  войны, но  и  то,  что,  вернувшись  из  Казахстанской  ссылки,  они   нашли  свои  дома  занятыми  русскими,  которых  переселили  в Чечню.  Русский  народ  в  очередной  раз стал  заложником  неразумной  и  захватнической  политики  своих  диктаторов.  Имею  ли  я  право  делать  такой  вывод? – Не  знаю.  У  такого  государства,  как  Россия  в  то  время  были  свои  проблемы  и  существовала  она  не  в  пустоте,  а  в  окружении  других  государств,  таких,  Турция,  Англия  и  пр.,  у  которых были  свои  интересы  в  этом районе  и всё  это  требовало  совершения  определённых поступков  от  России.  Несчастье  малых  народов   в  том,  что  порой  они   оказываются  на перекрёстках  путей  больших  государств.      
     Александр  Сергеевич  Пушкин  в  упомянутом    «Путешествии….»  об  отношении  горских  народов  Кавказа,  которых  тогда   называли «черкесами»,  к  русским  и  о  причинах  такого  отношения,  писал  следующее: «Черкесы  нас  ненавидят.  Мы  вытеснили  их  из  привольных  пастбищ,  аулы  их  разорены,  целые  племена  уничтожены».  Это  было  написано  в 1829 году. С  тех  пор  прошло  около  двухсот  лет,  а,  читая  Пушкина,  мы  не  замечаем  перемен.  Вот  послушайте: «Они (черкесы) час  от  часу  далее  углубляются  в  горы и оттуда  направляют  свои  набеги.…. Почти  нет  никакого  способа  их  усмирить,  пока  их  не  обезоружат….   Кинжал и  шашка  суть  члены  их  тела,  и  младенец  начинает  владеть  ими  прежде,  нежели  лепетать.  У  них  убийство – простое  телодвижение. Пленников  они  сохраняют  в  надежде  на  выкуп,  но  обходятся  с  ними  с ужасным  бесчеловечием.»
Во  всём  этом  ужасе,  порождённым  ненавистью  и  войной,  положительным можно  признать  лишь  то,  что  воюя  в  Чечне,  мы  учимся  воевать.  Не  зря  спартанцы  старались  не  воевать  с  соседями,  чтобы  ненароком  не  выучить  их   этому  ремеслу.   Чеченцы  же, кроме  русских,  ни  с  кем  не  воевали.
Правда, война  с  Россией,  была  не  единственной войной  народов  Северного  Кавказа.  В  ХIII – ом  веке,  когда  чеченцы  были  язычниками,  на  Северный  Кавказ  пришёл  хан  Батый  со  своей  ордой  и  стал  огнём  и    мечом насаждать ислам.  Он  тоже  убивал  горцев,  уничтожал  их  селения, аулы,  исполняя  заповедь  Корана  об  избиении  многобожников.  Когда  в  XV   веке  русские  разбили  татар  на  Куликовом  поле,  горцы  вздохнули  свободнее,  а  потом  и  вовсе прогнали  завоевателей.  И  всё-так  татаро-монголы  за  два  века  заставили  их  принять  ислам,  под  знаменем  которого  они  теперь и  воюют  против  России.   
Трудно  сказать  какими  были  бы  теперь  чеченцы,  если  бы  они  ни  приняли  ислам.  Порой  мне  кажется,  что  принятие народом какой-либо  религии  равносильно  вселению в  него беса.  Из  нормального  народа  масса  людей  ни  с  того,  ни  с  сего  может  превратиться  в  чьих-то  врагов,   способных  на  любую  жестокость  и на  любое  варварство,  оправдать  которое  всегда   сможет  религия.  Она,  как  наказание,  посланное   небом   людям,  строившим  Вавилонскую  башню,  заставляет  их  говорить  на  разных  языках  и  не  понимать  друг  друга.  Это  с  её  дозволения  и  повеления  существуют на  Земле  людоедство,  полигамные  браки,  многожёнство,  кровная  месть,  выкуп невесты,  её  похищение,  распятие  на  кресте,  обрезание  и  множество  других  несуразных и  диких   вещей,  отравляющих  жизнь  человеческого  общества.   
Помню,  как  шёл  вечером  по  Грозному  и  встретил  знакомого. 
-Привет.
-Привет
-Гуляешь?
.-Гуляю.
-А  что  один,  без  жены?
-А  у  нас  не  принято  гулять  с  жёнами.
Теоретически  я  его  понимал,  он  действовал  по  исламским  обычаям,  и  иначе  поступить  не  мог,  если  не  хотел  нажить  себе  врагов  и  неприятности, а  по-человечески – нет. 
Различия  в образе  нашей  жизни  (жителей  Москвы  и  Грозного)  вызывались,  конечно,  не  только  религиозными  особенностями.   Здесь,  в  Грозном,  как  вообще  на  юге,  в  булочных  не  было  чёрного  хлеба   (как  тут  не  вспомнить одного  пушкинского  приятеля,  который, возвратясь  из  Парижа, изрёк: «Худо, брат,  жить  в  Париже:  есть нечего;  чёрного  хлеба  не  допросишься!»),  барашков  и  кур  на   здешних  рынках,  продавали  живыми  и  тут же  перерезали  им  горло,   Здесь  особой  любовью   пользовалось  и  пользуется  огнестрельное  оружие.  Его тут  любят с  детства  и многие,  уже в  те  времена,  имели  в  своём  распоряжении.    По  этому  поводу  ходил  даже  такой  анекдот:  начальник военкомата  велит  всем  призывникам  явиться  на  следующий  день  с  вещами  на  сборный  пункт, а  они  спрашивают:  «С  автоматом?»   
  В  советское  время  чечнецы из  наганов  и пистолетов     поднимали  стрельбу  на  свадьбах,  причём,  стреляли  не  холостыми,  а  боевыми  патронами.  Были  случаи,  когда  от  такой  стрельбы  оказывался  убитым  какой-нибудь  гость  или  гостья,  приглашённые  на  свадьбу.   
   Теперь,  много  лет  спустя,  когда  я  снова собрался туда  ехать,  я  вспоминал  обо  всём  этом  и  Чечня  не  казалась  мне    такой    далёкой  и  неведомой.  Мне  казалось,  что  приехав  в Грозный,  я  узнаю площадь «Минутку»,  набережную  Сунжи,   большой  базар,  и  другие  места.   
Ехать  в  Чечню  я решил  поездом,  хотя  поезда  туда  не  ходили,  и  я  об  этом  знал,  а  поэтому позвонил  для  начала  в  Московское  Представительство Чеченской  республики  по  телефону  241-74-37 и  спросил,  как  легче  добраться  до  Грозного.  Там  мне  посоветовали доехать на  поезде  до  Назрани,   а  оттуда  на  автобусе  до  Грозного.  Говорили  со  мной  в   представительстве очень  доброжелательно и  даже  пытались  меня  на  всякий  случай  успокоить,  сказав, что  поездка  эта  не  столь  опасна,  как  об  этом  думают.  Поезд  отправлялся  с Казанского  вокзала   в  16  часов  13  минут. Через  две  ночи, рано  утром,  он  должен  прибыть  в  столицу   Ингушетии  город  Назрань,  а оттуда  до  Грозного  я  должен  был  добираться   на  автобусе.    Но  ехать  этим  маршрутом  мне  не  пришлось. Вскоре  объявили  о  том,  что    налажено  прямое  железнодорожное  сообщение  с  Чечнёй  и  что   ежедневно,  с Павелецкого  вокзала  отправляется  поезд  на  Гудермес.  Я  пошёл  на  вокзал  и  купил  билет    за  триста  с  чем -то  рублей  на 17  мая  2001 года.
  О  своих  планах  поездки  в  Чечню  я  сначала  никому  не  хотел  говорить,  опасаясь  того,  что  в  самый  последний  момент  струшу  и  не  поеду  после  чего  все  будут  меня  считать  трепачом  и  трусом, а  мне  этого  не  хотелось,  но потом  всё-таки  решил   сказать.   «Лучше  растрепаться, - подумал  я, -  тогда  стыдно  будет  передумывать  и  отказываться  от  своей  затеи».    Жена  моя,  узнав  о  моих  планах  сказала,  что  я   сумасшедший  и  ни  в  какую Чечню  не  поеду.  Друг    тоже  не  советовал.   Он  сказал,  что  поездка  в  Чечню это  идиотизм,  что  там  можно  нарваться  на что  угодно  и,  вообще, там  надо  быть очень осторожным.  Он  советовал  мне  опасаться  людных  мест,  где  могут  рвануть  мину,  а  на  моё  приглашение  поехать   вместе,  сказал,  что  он  не  сумасшедший. Я  тоже не  считал  себя сумасшедшим,  но  о  таких  вопросах,  как  безопасность,  устройство  на  жительство,   старался не думать,  полагаясь  на  удачу,  этот  самый  доступный  и  дешёвый  страховой  полис  в  любых  обстоятельствах.    Вскоре  мысль  об  устройстве   в Чечне  мне  подсказал   телевизор.      Как-то   сообщили  об  убийстве  в   Грозном  русской  семьи  и  показали  улицу  деревянных  домиков,  в  которых,  как  сказал  голос  за  кадром,   живут,  в  основном,  русские.  Я  подумал,  что  смогу  в  одном  из  этих  домишек  остановиться  за  небольшую  плату.
Теперь,  когда  у  меня   был  в  кармане  билет,   я  решил  все  разговоры   об  отъезде  прекратить,  чтобы   никто  не  мог  помешать  мне уехать.   Только  перед  самым уходом  из  дома  позвонил  жене  и  сказал,  что уезжаю. В  дорогу я взял  почитать  «Путешествия  Гулливера»  и  жёлтенькую  книжонку  из  серии  «Дороги к прекрасному»  о  вайнахах,  а  также  фотоаппарат  с цветной  плёнкой. Взял,  конечно,    паспорт.  Около  двенадцати  ночи  я  вышел  из  дома  и  отправился на  вокзал.  Накрапывал   мелкий  дождик,  было  тепло.
   
 
Плацкартный  вагон  № 8,  в  котором  находилась  моя  нижняя полка, был  почти  полностью заполнен  людьми.  В  основном  это  были  чеченки.  Проводница  была  тоже  чеченка.  Я  обратил  внимание  на  то,  что  поезд  был  чистый,  и  все  стёкла  в  нём  были  целы,  что  само  по  себе  являлось  добрым  знаком  и подавало  надежду  на  благополучное  путешествие.  Поскольку  время  было  позднее, то вскоре  после  отправления  поезда  все  пассажиры  легли  спать.  Утром  я  разговорился  с  некоторыми  из  попутчиц.   Когда они  узнавали,  что  я  еду  просто так,  посмотреть  как  жизнь  в  Чечне,  не  довольствуясь  телевизионной  информацией, они  очень  удивлялись и  даже  показывали  друг  дружке  на  меня,  как  на  оригинала,  а  одна  полная  женщина  средних  лет,  как оказалось  в прошлом   начальник  тарного  цеха  сахарозавода,  узнав,  что  мне  негде  остановиться,  дала    адрес  своей  сестры  в  Гудермесе, написав  его на  клочке  бумаги.  Она  также  рассказала  мне, что  живёт  в   Грозном  в  квартире,  которую  раньше  занимал начальник  чеченского  или  грозненского  КГБ. 
Тут  надо сказать,  что,  отправляясь  в  Чечню,  я  решил  ни в какие  споры  и дискуссии  по  поводу  происходивших  там  событий,  не  вступать.   Мне  хотелось одного -  слушать  людей.  Лезть  к  ним  с  вопросами  я  не хотел, опасаясь,  что  кто-нибудь  примет  меня за шпиона.  Я слушал, качал  головой,  с  состраданием  смотрел  на  своих  собеседниц,   всячески  показывая,  что  всем  сердцем  сочувствую  им.  Я,  впрочем,  им  действительно  сочувствовал  и  жалел  их,  ведь   они  ни в чём  не  были  виноваты,  ну  разве  только  в  том,  что  проголосовали  за  Масхадова. 
Вообще,  искренний  настрой  в  разговоре  очень  облегчает  не  только  сам  разговор,  но  и  жизнь,  а поэтому  я  был  доволен  тем,  что  мог говорить  с  этими  людьми,  не  скрывая  своих  чувств.  Известно  как  утомляют  человека  неестественное  поведение,  поза,  как,  к  примеру,  та  поза,  в  которой   Гулливер  должен  был  давать  присягу  императору лилипутов,  когда  ему пришлось  держать  правую  ногу  в  левой  руке,  положа  в  то же  время  средний  палец  правой  руки  на  темя,  а большой   на  верхушку  правого  уха.    
Сорвался  я   только  один  раз,  не  удержавшись,  чтобы  не  высказать  свою  атеистическую позицию  в  разговоре  с  полной  чеченкой.  Это  её  насторожило  и  даже    испугало.  Она  стала  намекать  на  то,  что  лучше  мне  к  её  сестре  не  ходить  и,  главное,  чтобы  у  меня  не  нашли  данный  ею адрес,  а  то  у  меня   могут  быть  неприятности.  Какие  и  почему  не  уточнила,  да  я  и   не  спрашивал,  только  подумал  о  том,  что  она  волнуется  не  за  меня,  а  за  себя. Представила,  наверное,  что  я  в  таком  ортодоксальном  исламском  семействе,  каким  является  семейство   её  сестры,  начну  говорить  об  атеизме. «Кого  ты к  нам  прислала?»  -  могли  спросить  её  родственники  и   предъявить  ей  её   записку  с  их  адресом.   Сама  же   она  со  мной  по  религиозным  вопросам  не  спорила, сказала  только,  что  всё  в  руках   Аллаха  и   кто  что  заслужил,  то  и  получит,  после  чего  я не  удержался  от иезуитского  вопроса:   - Значит  бомбёжки  Грозного  тоже  заслуженные?  Она  с  лукавой  улыбкой  ответила, что   чеченцы,  наверное,  в  чём-то  провинились  перед  Аллахом.  Вообще,  мне  показалось,  что  она  не  так  религиозна,  как  представляется,  поскольку  выросла  в  советской  Чечне,  Коран  не  читала  и  имела  о нём  довольно  смутное  представление.  Смелость,  для  того чтобы  сделать  такой вывод, придало мне чтение  Корана,  которым  я  занялся  перед  отъездом.  Не  могу сказать,  что  чтение  меня  увлекло. Книга оказалась  довольно  примитивной  и  злой, далёкой от  навеянных  ею  поэтических  опусов  наших  замечательных  поэтов.    Помимо  всяких  фантастических  представлений  о  мире,  соответствующих  познаниям людей  Аравии седьмого  века,  останавливаться  на  которых  нет  надобности,  а  также  практических  указаний,  довольно  банальных,  типа  «Аллах  разрешил  торговлю  и  запретил  рост», «Вору  и  воровке  отсекайте  руку»,  «Отдаляйтесь  же  от  женщин  при  менструациях» и пр..  в  ней  содержатся  некоторые  заимствования  из  Библии.   Здесь  и  сотворение  Аллахом  небес  и  земли  в  шесть  дней,  и  ковчег  Ноя,  которого  зовут Нух,  и  история  Иосифа (здесь  Йусуфа) и  его  братьев, изложенная  коротко  и  бледно,  и семь  коров  тучных  и  семь  коров  тощих,  и  «не  войдёт  верблюд  в игольное  ушко»,  только  это не  про  богатых,  как  в Библии,    а   про  неверных,  и  седые  волхвы,  пришедшие  с востока  со  своим  нелепым  вопросом:  «Где  тут  родившийся  царь  Иудейский?»  В  общем, судя  по  книге, Аллах,  чувствуется,  устал, потому что  повторялся  и  излагал  Магомету  своё  учение  не так  обстоятельно  и гладко,  как  в  Библии,  которую,  как  сказано  в  Коране,  он  дал задолго  до  того  евреям.
Но  в чём,  действительно,  преуспел автор  Корана,  так  это  в  том,  как  он  вдалбливал  в  головы  читающих  мысли  о  безграничной  власти Аллаха  и о непримиримой  вражде  с  теми,  кто  не верит  в  него.   Коран  предписывает  верующим  бить  всех,  кто  не хочет  верить  в  Аллаха,  где бы  они  их  не  встретили,  он  учит  их  избивать  многобожников,  устраивая  им  засады,  он  учит правоверных  сторониться  христиан  и  иудеев. Надо  полагать, что  назойливое  повторение  мысли  о  том,  что  Аллах  быстр  в  расчёте,  что  он  «обрадует  неверного суровым  наказанием»  и  обрушит  на  его  голову  всякие  несчастья,  способно  вбить  страх перед всевышним  в  неокрепшую  мыслями  человеческую голову. 
Простые  чеченцы,  конечно,   не  читают  Коран  и имеют  о  всех  его  аятах  весьма  смутное  представление.  Но  что  бы  там  ни  было,  быть,  а  тем  более  признавать  себя  атеистами,  эти  люди  и,  в  частности,  моя  попутчица,  конечно,  не  имеют  возможности,  если  б  даже  и  хотели  этого.  Такое  признание  поставило  бы  их  вне их  народа  и  сделало  бы жизнь  в Чечне  совершенно  невозможной.  В  исламской стране,  ведущей  войну  с  православной  Россией,  это  бы  расценивалось  как  предательство  и  измена.  Я  же  совсем  не  собирался  обращать  свою  собеседницу  в  свою  веру,  а,  вернее,  в неверие  и постепенно   разговор  наш  от  тем  небесных  перешёл  к вполне  земным.     Женщина  рассказала  мне  о  взрыве  в  селе  Цацанюрт  (бывшее  Октябрьское),  в  марте  1996  года.  В  селе этом должен  был  состояться  митинг  с участием  Масхадова,  и  она,  как  женщина  активная  и  принимавшая  участие  во  всех  митингах  и  демонстрациях  за  свободу  Чечни,  поехала  туда  на  машине  с  сыном  и  внуками.   Съехались  в  это  село чеченцы  со  всей Ичкерии,  людей  было  много.  В  ожидании  митинга  отплясывали   зюкир,  двигаясь  по  кругу.  Вообще  зюкир   исполняют  только  мужчины,  но  теперь  стали  участвовать  в нём  и  женщины.  А  вообще-то зюкир не  танец, а  скорее  обряд. Исполнение  его бывает  разное:  где  открытое,  при  всех,  а  где  и  тайное.   Здесь  зюкир  отплясывали  открыто. Потом  стали собираться к трибуне  слушать  ораторов.     И  вдруг  произошёл  сильный  взрыв  фугаса.  На  головы  собравшихся  посыпался  дождь  из  крови  и  кусков мяса.  Лица  их  стали  серыми  от  копоти.  Она  видела  трупы  людей,  оторванные  руки, ноги.  Ей  почему-то запомнилась одна  мужская нога  в  красивом  ботинке.  Сама она  не  пострадала,  но  потрясение  пережила ужасное, к  тому  же в создавшейся  панике  пропал  её  сын,  с которым  приехала  в  Цацанюрт  на  машине.  Она  решила,  что  он  погиб,  но  потом  всё,  к  счастью,  обошлось.  У  меня  же  на  душе  стало  легче,  когда  я узнал,  что  этот  страшный  взрыв  устроили  не  наши  войска,  а  воххабиты  с  целью  убийства  Масхадова. 
Надо отметить,  что  разговаривая  с  этой  женщиной,  я  не чувствовал в  ней   ненависти   ни  к  России, ни  к  себе, как  к  её  представителю. Возможно,  это  связано  с  тем,  что  она,  по  всей  вероятности,  не  так  уж  плохо  жила  при  Советской  власти  и, наверное,  помимо  зарплаты,  что-то  имела  на  своей  должности.  А  вот  в ком действительно  была  жгучая  ненависть,  так  это в  её  дочери,  или  снохе (точно  не  знаю).  Небольшого  роста, худая,  она, казалась,  только  из этой  самой  ненависти  и  состоит.   При  этом,  завидев  молодого  русского  мужчину,  она к  нему  чуть  ли  не  бросалась  с  улыбочкой  и  вопросом  не  воевать  ли  он  едет,  а  в  разговоре  со  мной  произнесла:  - «Вы  думаете,   если  я  с  Вами  разговариваю, то….»   И  не  договорила, всё  и  так   было понятно. С  несравненно  большим  удовольствием  она  увидела  бы  меня  и  любого  русского  мёртвым. Я  не  знаю,  что  пережила  эта  молодая  женщина,  какое  горе  принесли  ей  наши  солдаты,  но  и  её  отношение  к  русским  мне  было  понятно  и  разубеждать  её в  чём  бы  то  ни  было  мне  не  хотелось, даже  тогда,  когда  она  рассказывала  о  том,  что  русские  солдаты  снимают  с  чеченцев  скальпы,  вырывают  у  них  ногти.  Я,  правда,  не  хотел  верить  в  эти  ужасы,  хотя  и  исключить  их  не  мог, понимая,  что  взаимная  ненависть  на  войне  может  лишить  человека  самых  элементарных  человеческих  качеств,  да  к  тому  же  по  телевизору  в  передаче  Невзорова   рассказывалось  о  том,  как  наши  «чудобогатыри»  отрезали  у убитых  чеченцев  уши  и  носили  их  в  своих   карманах.  В  отношении  к  нашим  солдатам  у  молодой  чеченки,  помимо  ненависти,  было  ещё  и  великое  презрение.     Она  с  гордостью  говорила  о  том,  что  никакой  русский  не  устоит  против  чеченца,  что  один  чеченец  справиться  с  тысячью  русских. Ещё  её очень  возмущали  русские,  которые  по  телевидению  рассказывают  о  своих   подвигах  в  Чечне. Для  неё  все  эти  рассказы  являлись  бессовестным  враньём.  В  русских  она  видела  только  убийц,  мародёров,  пьяниц, трусов  и  предателей. 
Я  редко  сталкивался  в  Чечне  с  такими  людьми. Но  вот  в  вагоне появился,  ехавший  из  Калининграда,  её  родственник  с  сыном,  лет  восьми, и  чеченка  сказала  мне,  что  этот  младенец  уже  теперь  готов  убивать  русских.  «Хорош  мальчик!» - подумал я.
К  счастью  мне больше  везло  на  людей  доброжелательных  и  совсем  не  воинственных.    Когда  проводница  рассказала  обо  мне  пассажиркам,  то  несколько  женщин  окружили  меня  и  очень по-доброму со  мной  говорили.   В  их  отношении  ко  мне  чувствовалось  (так,  по крайней  мере, мне  тогда  казалось)   ещё  не  изжитая  у  нас  вера  в  «человека  из  центра,  из столицы» и в то,  что  этот  человек может, если  уж  не сделать  что-нибудь  полезное, то  хотя  бы  выслушать. И они  говорили мне о своей тяжёлой  жизни,  о  жестокости  русских  солдат,  об  исчезновении  людей  в  Чечне,  о  бедности  и  разрухе.   Вспомнили и полковника  Буданова,  убившего молодую  чеченку. При  этом,  почему-то  вместо  Буданов,  говорили  Гуданов,  а  на мой  вопрос,  почему  они так  его называют  загадочно улыбались  и  смущались. Потом  одна  из  них сказала,  что  в  основе  его  фамилии   лежит  неприличное  чеченское  слово,  но  какое  не  сказала.  Я  это  слово  узнал  позже.  Другая  женщина  рассказала  такой  случай.  Русские  и  чеченские  бабы  из  какого-то  села  встретили  на  дороге  солдат  и  те  их  ни  с  тог,  ни  с  сего арестовали. Одна  русская баба  обратилась к  ним  со  словами  «Сыночки,  родимые,  за что, отпустите нас», но  солдаты  их не  отпустили,  заперли  в  каком-то   сарае,  в  туалет  водили  под конвоем.   Арестованная  старуха стала  солдат  ругать,  тогда  они  её  избили.   Сын  одной  из  арестованных  нашёл  на  дороге  её  туфель  и решил,  что  его  мать  убита.  Он  очень  переживал,  ведь   у   чеченцев  родители  считаются  дороже  детей:  дети  ещё  будут, а  родители – нет.      
Интересно,  что  ни  от  одной из  женщин   я  не  слышал  слов  о  том, что  русские должны  убраться  из Чечни, что  Чечня  должна  стать  самостоятельным  государством.  Они  не  расхваливали  ни  Дудаева,  ни  Масхадова,  ни  Басаева, хотя  и   отзывались  неодобрительно  о  Кадырове,  указывая  на  то,  что  раньше  он  был  вместе  с  Дудаевым.    Как  я  понял,  их  больше  волновала  не  политика,  не  древняя  вражда  между  Россией  и  чеченцами,  не светлое  будущее  свободной  Ичкерии,  а  волновали  их  две  простые  вещи:  тяготы   повседневной  жизни  и произвол  российских  солдат  (о  взрывах,  устраиваемых  чеченскими  бандитами,  здесь  не  говорили)    Я  с  женщинами  не  спорил,  да  и  не  мог  этого  делать.  На  любое  моё  возражение  они  могли  ответить  простым  и  обезоруживающим  вопросом:  «А  вы  сами  там  были,  Вы  сами  видели?»  Что  я  мог им ответить  на  это? – «Нет,   я  смотрел  по  телевизору». Но  ведь это  не  ответ.  И  вот  я  слушал  и  слушал.  О  собаках  и  кошках,  обстрелах  и  бомбёжках.  О  том,  как  неслышно  подлетали  к  городу   сверхзвуковые бомбардировщики  «СУ»  («Сушки»)  и  как,  почувствовав  их  приближение, кошки  первыми  начинали  суетиться  и  бежать  в  переднюю,  к  входной  двери.  Через несколько   секунд  рёв  турбин  бомбардировщиков обрушивался  на  город.  Его  приносили  на  своих  хвостах  эти  «Сушки».   Прятались  кто  где  мог.  Одни  бежали  в  подвалы.  Там  было  темно,  а  потому  люди  жгли  коптилки.  От  их  копоти  лица  становились чёрными.   Другие,  кто  жил  в домах   сельского  типа,  сами  делали  себе убежища,  рыли  ямы,  в которые  всей  семьёй прятались.  Одна  женщина  говорила:  «Залезу  в  яму,  а  сама вылезти  из  неё  не  могу».   После   всех  этих    бомбёжек  и  обстрелов  кошек  в  Чечне  не  осталось,  они  погибли,  не  в  силах  вынести  такие  потрясения.  Недавно,  правда,  по  телевизору  была  передача  о  чеченских кошках, которые  сбежали  в  леса  и  там  одичали.  На  них  там  охотятся  собаки.  Собаки же  в  городах остались. Я  встречал  их  на  улицах.  Они,  во  время войны,  также  как  и  кошки,  пугались  самолётов  и  первыми   бежали  прятаться  в  подвалы.
Напротив  меня, на  нижней  полке  ехал   русский   парень,  лет  тридцати,  он  сел  в  поезд  в  Волгограде.  Он  спросил   меня  русский  ли  я  и,  услышав  утвердительный  ответ,  сказал,  что это хорошо.  Мы  с ним  разговорились.  Оказалось,  что он,  как  я  понял,  работал  в  милиции   и  совершил  преступление   (наверное,  мошенничество,  т.к.  он  упомянул  потерпевших  по  делу)  Теперь  занимается  какой-то  деятельностью,  связанной  с  постоянными  разъездами.  Я  его  ни  о  чём  таком  не спрашивал,   было как-то  неудобно.  Он  говорил  о  том,  что  очень  любит свою жену,  а  инородцев  не  любит,  восхищался  талантливостью  русского народа. В  качестве  примера  сослался  на  его  достижения  в жизни  уголовного  мира.   Например, о  том,   как  делаются  татуировки  под  ногтями. Для  этого,  оказывается,  пилкой  стачиваются  ногти  и  на  мясе  делаются наколки. Потом  ногти  отрастают,  а  татуировка  остаётся.  Такие  татуировки  были,  к  стати,  и  у  него  самого.   Ещё  он   рассказывал  о  том,  как  в  тюрьме  прикуривают  от нагретых электрических  лампочек  и   как  проносят  незаметно в  «зону»  пять  килограммов  чая.  Его,  оказывается,  для  этого  выпаривают  до  состояния  смолы.  Полученный  комочек  и  проносят. 
«Как  было  бы  хорошо, - думал  я, -  если  бы  эту  изобретательность  русских  употребить  на  какое-нибудь  полезное  дело.  Но, видать, не  судьба.  Неужели, - думал  я, - о  нас,  русских,  в  далёком  будущем  сложится  мнение,  как  о  нации,  пропившей  свою  страну? На  такую мрачную  мысль  меня  натолкнули  не  только  рассказы моего  vis a vi,  но  и поведение   трёх  соотечественников, ехавших  в  нашем  вагоне  до  Волгограда,  судя  по  их  разговорам,  на  футбольный  матч.  Вот  это,  действительно,  было  страшно.  Всю  дорогу  они  пили  водку  и  матерились,  не  стесняясь  присутствия  в  плацкартном  вагоне  девушек.  Я  заметил, что одна  из  них  сидела  на  нижней  полке,  накрывшись с  головой   простынёй.  Не  знаю,  почему  она  это сделала, но  мне  тогда  показалось,  что  от  стыда,  вызванного  потоком  грязной  брани.  Да  и  цензурная  их речь  носила  скорее  звериный,  а  не   человеческий  характер,  её  и  понять-то  было  трудно.  А проводница  нашего  вагона  всё  время опасалась  того,  что они  выбросят  в окно  тюфяки  и  подушки,  а  потому  неоднократно  просила их  этого  не делать.  Я удивился  и  спросил  её:  «Неужели  такое  бывает?»,  на  что  она   ответила,  что  бывает  и  не  такое.  Вообще  чувство  омерзения  и  национального  унижения,  которое  я  испытал  тогда,  было  ужасным.  Невольно  подумалось:  а  что  могут  творить  такие  скоты   с  оружием  в руках  в  условиях  безнаказанности,   по  отношению к беззащитным  людям?    И  жуткие  истории  о  «подвигах»  наших  военных   в  Чечне  уже  не  казались мне  такими  уж  невероятными.  Вспомнил я  и  родную  Москву.  Оторванные  трубки  телефонов – автоматов,  разбитые  стёкла   троллейбусных  остановок,  вырванные  из  земли  мусорные  урны,   и  народ  мой  представился  мне  дикой  сворой  оккупантов,  срывающей  свою  злобу  на   всём,  что  говорит  о  мирной,  цивилизованной   жизни   тех,  кого  они  пришли  поработить  или  уничтожить. Самым  неприятным   во  всём  этом  было  то,  что   чувство  отвращения  и  ненависти,  вызванное  действиями  трёх  мерзавцев  распространялось  в  моей  душе  на  всю  нацию  в целом,  невзирая на мою  собственную  к ней  причастность. Надо было  бы  вышвырнуть этих  негодяев  из  вагона,  чтобы  им  было  неповадно  позорить  наш  народ,  но  я  этого, конечно,  не  сделал.. Не сделал  я и замечания  им, не призвал  их  к порядку, не пристыдил,  в конце  концов,  хотя  это - то  уж  я  мог  сделать. Будучи  человеком  малодушным,  трусливым  и  застенчивым  я  ограничился  лишь  личным  тихим  злобствованием.  Ведь я  боялся,  что  осложнения,  которые  могут  возникнуть  из-за  моего вмешательства  во  внутреннюю  жизнь  вагона, не  позволят  мне  закончить  мой  вояж  достижением  намеченной  цели.
  Чтобы  чем-то  занять  себя  я  взял книгу  и  стал читать, а почитав, смотрел  в  окно.      
  Не  знаю  кому   как,  а  мне    нравится   сидеть  в  вагоне  у  окна  и  смотреть  как  мимо  меня,  словно   на  киноэкране,  пролетают  поля,  леса,  города  и  рабочие  посёлки.  Здесь,  в  поезде, свой  особый  мир  линий,  красок  и  звуков, так  непохожий  на  мир  за  окном.  Он  волнует  и  радует,  и  наполняет  тебя  ожиданием  нового  и  неизвестного.  А  поезд,  когда я  смотрел  в окно,   гулко  стуча   колёсами  по  стыкам  рельс,  пересекал  реку  и перед  глазами   мелькали   строгие  фермы  моста,  время  от  времени   в  вагон  врывался  рёв  встречного  состава,  окна  которого  сливались   в одну   сплошную  линию, а на   крутом  повороте,  прильнув  к  окну,   видел  я  зелёный   изгиб  поезда  во  главе   с  локомотивом. Проходила  минута,  другая и  тут  же снова,  вытянувшись  в  струнку,  поезд  мчался  мимо  водокачек, шлагбаумов,  сторожек  путевых  обходчиков,   людей  на  загородных  платформах,  мимо  автомашин,  поднимающих  пыль  на  просёлочных  дорогах  и  множества  других,  кажущихся   на  расстоянии   игрушечными,  предметов.  Время  шло  и  сидение  в  железной  клетке  вагона начинало  меня  утомлять,   монотонные  лица  попутчиков  стали  приедаться,  чтение  перестало  меня  увлекать    и  хотелось   выйти из вагона,  пройтись,  подышать  свежим воздухом.         
Как-то  поезд остановился  на  станции  Поворино.  Это  в  Воронежской  области. Я  пошёл   вдоль  платформы  и  обратил  внимание на  то,  что  товары – продукты  питания, ну  там  булочки  всякие,  йогурты,  яйца, огурцы  и  пр.,  выставленные на  лотках,  покрыты  сетками.  Я  спросил  одну  из  лотошниц,  для чего  сетки.  «От  воров» -  ответила  она. 
Как-то  на  одной  из  станций  села  в наш  вагон  цыганка.  Настоящая  степная цыганка  в пёстрой  юбке  и  диким  взглядом  широко  открытых  глаз.  Мне  подумалось:  «Началось!»  В  путешествии  ведь  всегда  хочется  каких-то  открытий,  чего-то  нового,  необычного. В  Москве  я  бы  такую  цыганку  не  стал  приглашать  к  себе в  дом,  да  и  на  улице  вряд  ли с  ней  разговорился.  А  тут,  в вагоне,  где  волею  случая  переплелись  пути  разных,  никогда  не  знавших  друг  друга  людей,  при  виде  цыганки,  на  меня  дыхнуло   волей,  степью  и   захотелось  в  пампасы.  Цыганку,  впрочем,  интересовали  проблемы  отнюдь  не  романтические,  и  гадать  она  никому  не  предлагала.  Правда  одна  её  фраза  мне  запомнилась.   Когда  женщины  заговорили  о  детях,  она  сказала,  что  они  родятся  слепыми,  как  котята  и  щенки.  Откуда  она  это  взяла?  Вообще  людям  такого  рода  и, вообще,  представителям,  как у  нас  говорят  «простого  народа»,  свойственно   делать  всяки  фантастические  выводы.  Один  такой  «представитель»  как-то   заявил,  что  если  куриные  яйца  положить  в  навоз, то через  некоторое  время  из  них  вылупятся  змеи.  Довольно  смелое  заявление.  Может  быть,  мелькнуло  у  меня  в  голове,  от  этой  научной  нетронутости  и  делаются  у нас  какие-нибудь  невероятные  открытия? 
Потом  была  Астрахань. Местные  жители  вынесли к  поезду   копчёную  рыбу:    сазан  и  лещ  по  130  и  25  рублей, а   также  сыр  типа молозива.  по  5  рублей  кусок. Поскольку  поезд  стоял   долго,  минут  тридцать,  я  вышел в город,  правда,  недалеко, на  вокзальную  площадь. Вдали  был  виден астраханский  Кремль,  а  на  вокзале  стоял  памятник  Ленину.  Бюст  Ленина  я  заметил  и  на  небольшой  станции,  не  доезжая  Астрахани.  Вспомнилось  мне  тогда,  как   в  1961  году, в  город  Ряжске,  в  скверике  у  вокзала, стоял  белый  бюст  Сталина.   В  Москве  их  уже  не  было.   Два – три  года  спустя, в городе  Городце,  на  Волге  я  увидел  памятник  Павлику  Морозову.  Памятников  этих  давно  нет.  Они  стёрты  с  картины  истории,  как  на  одной  из  картин  в Третьяковской  галерее  был  замазан  Хрущёв.  А  теперь  мы  говорим  о том,  что  наше  прошлое  непредсказуемо.   
После  Астрахани  осталась  ещё  ночь  пути.  Прошла  и  она.   В  пять  часов  утра,  когда  стало  светло,  поезд  подошёл к вокзалу  города Гудермеса.  Вокзал   новый,  красивый,  белый.  Народ   быстро  покинул   вагон.  Я не  спешил.  Проводница  сказала,  что  я  могу  посидеть  в вагоне  до  шести  часов,  пока  не  кончится   комендантский  час.  Через  некоторое  время  она  подозвала  к  вагону   какого-то  мальчишку  и  о  чём-то  с  ним  поговорила,  а  потом  сказала  мне,  чтобы  я  пошёл  с  ним  и  он  покажет  мне  поезд,  отправляющийся  в Грозный.  Я  так  и  сделал.  Не  вдалеке  от нашего  поезда  стоял  другой  поезд,  на  который мне  указал  мальчишка.  Я  сел  в  вагон. Мне показалось,  что  он   пуст  и  я  достал  фотоаппарат,  чтобы сфотографировать его. Вагон был  необычен.  Он  был  когда-то плацкартным.  На  это  указывали  перегородки  между  полками,  протянувшимися  вдоль  окон. Это  были  боковые  места.   Вдруг  я  услышал  женский  голос:  «Вы  нас  фотографируете?».  Оказалось,  что  в  вагоне уже находились  две  симпатичные  молодые  женщины - чеченки  Они  сидели  за  перегородкой, а  перед  ними  стояли  две   большие  картонные  коробки. В них,  как я потом  узнал,  было  мороженое – стаканчики,  завёрнутые  в бумагу.  Женщины  получали  его  в  Гудермесе  и  везли  продавать  в  Грозный.   Женщины  предложили  мне  сесть  рядом  с  ними.  Одна  из  них  назвала  себя Наташей,  а другая  каким-то чеченским  именем,  каким – я,  к  сожалению,  забыл.  Я,  конечно,  согласился  и  сел  рядом  с ними.  Постепенно  поезд  заполнился  людьми.  Это  были,  в  основном,  женщины.  Они  расселись  на  лавочках,  заполонив  середину  вагона  тюками  и  сумками.  По  вагону  прошёл  кондуктор  и  пассажиры приобрели  у него  билеты.  Приобрёл  его  и  я.   Потом прошёл  патруль  и  проверил  документы. 
 Наконец, поезд  отошёл  и,  не торопясь,  отправился в  Грозный.  В  нём  что-то  скрипело,  довольно  жалобно, а   тяжёлые  колёса  мерно  стучали  на  стыках  рельс,  располагая    к   задушевной  беседе.
Мои  новые  знакомые  рассказали  мне  о  себе. Оказалось,  что  Наташа   раньше  работала  учительницей  младших  классов,  а  её  подруга -  на  железнодорожном   вокзале.  Своё нечеченское имя Наташа  получила  в честь  любовницы  своего  отца, - так,  по крайней  мере,  пояснила  мне  её  подруга.   Я  же  сказал,  что  приехал  из  Москвы   посмотреть,  как  живёт  Чечня, как  живут  в  ней  люди и  чем  эта жизнь  отличается  от  той,  которую  мы  видим  по  телевидению.   
В  дороге  мы  решали  кроссворд,  который  был  у Наташи,  и  говорили  о  жизни  в  Чечне. Заговорили  о  Буданове  и  тут  я  спросил  у Наташи,  что  неприличного в  его  фамилии.   Она  тоже смутилась  и,  опустив голову,  сказала,  что  по-чеченски  «буд» это «пи….а» (она  произнесла  это  слово  полностью).  В  сочетании  с  обвинением генерала  в  изнасиловании  такой  корень  его  фамилии   прозвучал  для  меня  весьма  красноречиво.   Вдруг  раздался  треск, - треск  автоматной  стрельбы.  Женщины  кинулись  к  вагонным  окнам,  выходящим  на  левую  сторону  и  с  волнением  стали  вглядываться  в  пейзаж  за  окном.  Вскоре  все  успокоились. Оказалось,  что мы  проезжали Хан-Калу,  где  стоят  наши  воинские  части,  и,  вероятно,  в  одной  из  них  проходили  учебные  занятия  по  стрельбе.  Слава  богу,  что  всё  так  обошлось,  а  то  ощущение,  что  вокруг  тебя свищут  пули (как,  наверное,  могло  бы  быть  случись  настоящая  перестрелка) конечно,  возбуждает,  но  не  радует.  Причины  для  волнения  за  свою жизнь  и  жизнь  своих  соплеменников  у  наших  пассажирок,  разумеется,  были.  По  крайней  мере,  я   видел  не  один  обстрелянный  или  разрушенный  дом,  стоящий  вдоль  железнодорожного полотна.   Теперь  часть  их  была   кое-как  восстановлена  и  в  них   продолжали   жить  люди.
Часа  через  три  поезд  пришёл  в Грозный.  Это  был  уже  не  тот  Грозный,  в  котором  я  когда-то  был.  Вокзала  в  нём,  во  всяком  случае,  не  было.  Мы   спрыгнули   из  вагона  на  землю  и  пошли  толпой  с  другими  пассажирами  в сторону  рынка.   Когда  проходили  мимо  хорошего  в  прошлом,  но  разбитого  теперь  дома,  Наташа,   называя  меня  «дедом»,  показала  на  ушедший,  почти  полностью  в  землю,  большой  артиллерийский  снаряд.   Потом  мы  шли  по улице  с  заборами,  садами  и  деревянными  домами,   похожей  на  сельскую  улицу.   По  пути  нам  попадались  водонапорные  колонки.  У  одной   из  них  к  концу  крана  был  приделан шланг. Я  попробовал воду  из  него – она  пахла  резиной,  и  я  пить  не  стал.   
Наконец,  мы  подошли  к  рынку, но  попасть  на  него  не  смогли,  т.к.  он  был  оцеплен  милицией,  которая состояла  из чеченских  мальчишек  с  автоматами.  Один из них  сказал моим  спутницам,  что поступила   информация о  заложенной  на  рынке  мине.  Её  теперь ищут.  Я,  на  всякий случай,  прошёлся  по  пустому   рынку,  и  мне   было  как-то  странно  думать  о  том,  что,  где-то  рядом  притаилась  эта  дура,  начинённая  болтами  и  гайками. Правда,  свойственный  мне,  как  москвичу,  скептический  взгляд на  вещи  не  позволял   воспринимать  грозящую  опасность  всерьёз,  уж  слишком  часто  пугали  нас  всякими  угрозами  разные  прохвосты.   Я  вспомнил, как  однажды,  приехав  поздно  вечером  в  Петербург,  вынужден  был  добираться  на  двух  трамваях  туда,  куда  всегда  легко  добирался  на  метро. Метро  было  закрыто:  милиционеры проверяли телефонное сообщение  о якобы  заложенной   в  нём мине.  Я   проклинал   «шутников»,  лишивших  меня удобства.  Теперь  же, в Грозном,  как  и  в  Петербурге,  я не верил  в  серьёзность  грозившей мне опасности и продолжал  бродить  по  рынку  мимо  прилавков  с какими-то железяками:  кранами,  трубами и пр., собранными,  наверное, их продавцами  в  разбомбленных  домах. К счастью,  мину  на  рынке  не  нашли  и  тревога  оказалась  ложной. 
Покинув  рынок,  я   вышел  на  перекрёсток,  где находилась автобусная  станция, откуда  отправлялись  автобусы  в  районные  центры  Чечни, стоял   «БТР»,  с  выведенным  на  борту  белой  краской  именем «НАТАША».  На  бэтээре сидели  два  парня  с   азиатскими  физиономиями. Потом  я  узнал,  что  это  был  Бурятский  ОМОН.  Наша  Наташа  продала  одному  из  парней  своё  мороженое.   Он  сидел  на  броне  и  облизывался. Стоя неподалеку, я хотел запечатлеть  эту  картину  на  плёнку,  но  сделать  этого  не  решился – боялся,  что  ко  мне  пристанут  военные  и,  в  лучшем  случае,  засветят  плёнку.  Так  я  снимка  и  не  сделал, о  чём  теперь  жалею.  Объясняю  это  тем,  что  в  тот  момент  ещё  не  привык  к  обстановке  и  опасался  всяких  неприятностей   намного   больше,  чем  того  следовало.  Постепенно  я  этот  страх  преодолел. 
Вскоре  я  снова  увидел  своих  спутниц  и  подошёл  к  ним.  Они  повели  меня  в общественный  туалет. Это,  наверное,  было   единственное  нормально функционирующее   заведение   в городе - в нём  была  вода.  Жители  же  города,  в  чём  я вскоре  убедился,  таскали  воду  в свои  дома  из  колонок  на  улице.    От  улицы  туалет  отделяло  что-то  вроде  дворика  или  садика.  Здесь,  на  скамеечки,   у  врытого  в  землю столика,  сидели  две  русские  женщины,  обслуживающие это  богоугодное  заведение.  Мои  спутницы  представили  им  меня  и  попросили  разрешения  оставить  в  туалете  на  хранение  мои  вещи: большую  сумку.   Женщины  согласились,  и  одна  из  них,  указала  мне  нишу,  куда  я  и  поставил  свою  сумку,   сложив  в  неё  также  содержимое  малой  сумки,  которую  взял  с  собой.   Женщинам  я  оставил кусок  сыра,  который  остался у меня из  захваченных  в  дорогу продуктов.   Женщины  были  этим,  как  мне  показалось, довольны.   Теперь,  налегке,  я  мог  отправиться  в  путешествие  по  городу.   Наташа,  напутствуя  меня,  предупредила,  чтобы  я  фотографировал  незаметно,  а  то   в  меня  может  выстрелить  снайпер, который  сидит  на  крыше  какого-нибудь  дома.  Послушав  её,  я спрятал  фотоаппарат  под  курткой   и  пошёл  осматривать  Грозный. 
   Сначала  продолжил  хождение  по  рынку. Прилавки  его  были  сбиты  из  кусков  фанеры,  деревянных  реек  и досок,  и  имели   весьма  убогий  вид.  Помимо  железок  люди  торговали   старой  одеждой,  старыми  газетами,  журналами,  книжками  и  пр.  Я  хотел  было  купить  учебник  химии  для  8-ого  класса  (у  меня  были  учебники  за 9 – 10 классы,  а  за 8-ой  не было),  но  потом  подумал,  что  здесь  он  может  больше  кому-нибудь  пригодиться и  покупать  не  стал,  зато  купил  книжонку   Зелимхана Яндарбиева  «В  преддверии  независимости»,  изданную  в  Грозном  в   1994 году,  в  которой  рассказывалось  о  событиях,  произошедших  в  Чечне  до 27  октября  1991  года,  т.е. до  избрания  Дудаева  президентом.     В  ней  будущий  президент  Ичкерии  писал: «У  народа,  желающего  быть  свободным,  есть  один аргумент – борьба  и  готовность  принести  жертвы  на  алтарь  свободы.  Эта  истина  стара,  как  мир.  ….  Борьба за национальное  освобождение  не  только  оправдывает,  но  и  предполагает  жертвы  и  силовые  методы»       
Издательство «Грозненский  рабочий»  выпустило  это  сочинение  тиражом  10   тысяч  экземпляров.    Чеченцы, а, вернее,  часть  из  них,  уже  тогда   думали  о  войне  с Россией  и готовили  для  этого  необходимую  идеологическую  базу,  и  не  только  идеологическую.  Помню,  в  те  годы  по  всей   России   чеченцы  изымали  в  банках по  фальшивым  авизовкам  (банковским  распоряжениям)   огромные  суммы  денег,  а  наши  ротозеи   спокойно  переводили  эти  суммы  на  счета  фиктивных  фирм.   
 …И  вот   теперь  я стоял на  развалинах,  оставшихся  после  применения  этих  «силовых  методов»,  ничего,  кроме  горя  и  слёз  не  принёсших  народу  Чечни,  и   чувствовал,  что я  не  в   городе,   а   на  пустыре,  окружённом  развалинами.  Я  видел  скелеты  домов,  такие  же,  какие  мне  довелось  увидеть  под  Ленинградом  в  начале  пятидесятых  годов.  На  их стенах,  а  также  на стенах  кое-как  уцелевших  домов  я  видел щербины  и  выбоины  от  пуль и снарядов,  окна  их  смотрели  чёрными  дырами, а  кое-где,   вместо  выбитых   стёкол,  была натянута  плёнка,  там, значит,  и  теперь  кто-то   живёт.    А  вот  т.н. «рваные  дома», из  них  снаряд  или  бомба  вырвали  вместе  с  квартирами  и  целыми  подъездами  куски  живой человеческой жизни с её  фотографией на  стене,  ковриком  на  полу  прихожей, книжной полкой  и  телевизором,    множество  всяких  мелких  вещиц,  без  которых хоть и  можно  прожить,   но  прошлую свою  жизнь представить  невозможно. И  когда,  спустя  годы,   вы   вдруг  встречаете их,  сердце  ваше  наполняется  грустью  по  давно  ушедшим  годам.    Бывает,  увидишь  на  развале   барахолки  или  прилавке  букинистического  магазина     какую-нибудь  старую   книжонку,  родную  сестру  той,  что   стояла  на  полке  твоей   домашней  библиотеки,  и  на  душе  становится  тепло  и  приятно,  будто  встретил любившую тебя когда-то женщину. Не   задумываясь,  приобретаешь  её потрёпанный  экземпляр   и  довольный,  возвращаешься  домой, где  хвастаешься  своей  покупкой перед  домашними,  а, не  заметив  в  их  глазах  столь  желанного  для  тебя  восторженного  блеска,  расстраиваешься,  как-будто они не  оценили  приведённую  тобой  невесту.
На  сей  раз  ничего  сентиментального  я  на  рынке  не  обнаружил.  Купил только газету,  «Грозненский  рабочий»  и  узнал  из  неё,  что  чеченскому  театру  исполнилось  70  лет.  На  одну  фразу  в  статье,  посвящённой  этому  событию,  я обратил  особое  внимание.  Фраза  была  такая: «Чеченцы  обладают  естественной  артистичностью»  «Артистичность, подумал я, -  свойство  темпераментных  людей,  таких,  как  чеченцы.  Это  свойство  их  характера  выдают  глаза,  они  горят.  Я  ещё  не  встретил  ни  одного  чеченца  с  потухшим  взором,  несмотря на  все  пережитые  кошмары» И  тут  мелькнула  у  меня  мысль  о  том,  что  я  обманываюсь  и принимаю  эту  артистичность за  искренне  хорошее  ко  мне  отношение.    «Да  могут  ли  они  всерьёз ко  мне, русскому, хорошо   относиться,  - продолжал я  размышлять, - после  того,  как  прочитали  в  том  же  «Грозненском  рабочем» о  том,  как  на  Мельничной  улице,  недалеко  от площади  «Минутка» ни  с того, ни  с  сего,  были  обстреляны  с  БТРа  трое  мальчиков  2, 9 и 10  лет. К  счастью  они  не  были    убиты,  а  только  ранены. А  ведь бывают  факты  и  пострашнее.  И если даже не всё,  сообщаемое  в  газетах  правда,  то дела это не  меняет,  каждый  верит  в  то,  во  что  хочет  верить,  а люди  в Чечне  верят  всему,  что плохо  говорит  о наших  военных,  видно натворили  они там  дел!  Почему?  Да  потому,  что  кругом война,  убийства,   ненависть  и люди  ожесточаются.  Кроме  того, в  армии  нашей  теперь  не  проводится  политработа,  офицеры  не  воспитывают  солдат, да  и  не  могут  этого  делать,  поскольку сами  не  очень  воспитаны.   Всё  это  приводит  к  тому,  что,  как  пишет  газета,   «ситуация зашла  так  далеко,  что  у  молодых  людей (чеченцев – авт.) не  остаётся  выбора – воевать,  или  не  воевать. Многие  действуют  по  принципу: «Лучше  погибнуть,  чем  гнить  в  фильтропункте».
«Фильтрпункта»  я  не  видел,  но  думаю,  что  всё-таки  лучше  посидеть  в  нём,  чем  погибнуть.   Это  соображение  подтолкнуло меня  от  прокурорской  трибуны к адвокатской  и  я  попытался  оправдать  Россию.  «Наши  войска,  войдя  в  Грозный,  не  начали  стрелять  первыми, - говорил  я  сам  себе, -   они  открыли  огонь  только после  того,  как  их   стали  расстреливать   банды  вооружённых  людей,  никакого  права  на  это не имеющие. Какими  бы  самостоятельными не  чувствовали  себя  Дудаев  и  его  сторонники,  они  жили  в государстве,  имеющем  свои  законы.   И что  оставалось  делать  войскам,  как  не  стрелять  в  ответ? 
В  августе  1991 года  на  улицах  Москвы тоже  появились  танки. Если бы их тогда  стали  расстреливать из окон окружающих домов  взбунтовавшиеся граждане,  представляю,  сколько  бы  в Москве  появилось   развалин.   К  счастью  этого  не  произошло,  как не  произошло и  штурма  Белого дома  в  1991-ом  году.  Однако  штурма  этого  томительно  и  долго  ждали  люди.    Вечером  я  бродил  вокруг  большого  белого здания  и  вглядывался  в  лица  людей.  Лица  были  молоды  и  красивы. Запомнилась  симпатичная  девчонка  с котёнком  на  руках,  запомнились песни  под  гитару,   кто-то  строился, кого-то записывали  в  отряды   самообороны,   баррикады  ощетинились  стальными  прутьями,  около  здания  застыли  большие,  тяжёлые   танки,  а   на  Москве-реке стояла  баржа,  готовая  принять на  борт  отступающих  защитников  Белого  дома. И  случись  штурм, сколько  бы  трупов плавало в  реке,  сколько  крови  и  слёз  было  бы  здесь  пролито!   
А  здесь,  в  Чечне, всё  это случилось.  Помню,  когда   я  узнал   о  решении  Ельцина  ввести  войска  в  Грозный,  я  очень  испугался.  Во-первых,  Чечня  не  Чехия,  а  во-вторых,  то, что  для  нас самих тогда,  в 1988  году  было  политикой, теперь,  в  1994-ом,  стало жизнью. Я был  готов бежать  на  Красную площадь  и требовать  возведения  «Китайской   стены»  между  Россией  и  Северным  Кавказом.   Как  бы ни  было  это  глупо,  это  было  криком моей души.  Очень уж  не  хотелось,  придя,  после  стольких  лет  маразма,  к  демократии,  опять  возвращаться  в кровавый  кошмар,  в котором  будут  гибнуть  не  только  сражающиеся,  но и мирные  люди,  в  том  числе  русские.    В  душе  я  не  сомневался  в  том,  что  рано  или  поздно  этот  кусок  от  России  отколется,  ведь  никаких  идей,  кроме   антироссийских,  там  нет.
С такими  невесёлыми  мыслями возвращался   я  по   пыльным   улицам  Грозного  на  рынок,  где  мои новые  знакомые бойко  торговали   мороженным,  где  кто-то  подвозил  товар  на  машине,       кто-то  раздувал  угли  мангала,   что предвещало появление шашлычного  аромата,  кто-то  готовил  чебуреки,  а в  кафе  чеченцы  пили  чай,  а  не  водку.  Кстати,  за  всё  время  нахождения  в  Чечне  я  не  встретил    ни  одного  пьяного.  Желание  приобщиться  к  спиртному  выразил  только  русский  парень,  околачивавшийся  при  вышеописанном     общественном   туалете.   Я  его  в  этом,  разумеется,  не  поддержал. 
Особое  оживление   царило   в  той  части  рынка,  где  велась  торговля  продовольственными  товарами  и  товары  эти  не  особенно  отличались  от  товаров,  продающихся  на  наших  московских  рынках.  Тот  же  импорт,  те  же  сникерсы,  те же  кальве,  нордики  и пр.  Были   здесь  и  прокисшие  иогурты,  и  засохшие  конфеты  в  красивых  коробках,  и  банки  сгущённого  молока,  и  чай  в  пакетиках.    Наибольший  интерес   мой  привлекала  та  часть  рынка,  на  которой  торговали  дарами  природы.  Здесь  была  уже  упоминавшаяся   мною   черемша,   и  солёные  огурчики  и  новая  черешня  по  пятьдесят,  если  мне  не  изменяет  память,  рублей  за  килограмм. 
Побродив  по  рынку,  я  отправился   дальше  в  город,  шёл  по  разбитым  пыльным,  заваленным  мусором  и  щебнем  улицам,  вернее  дорогам,  которые  от  них  остались,  и  почти  не  встречал  людей.  По  каким  улицам я  шёл,   не  знаю,  поскольку  не  встречал  их  названий  на   оставшихся  домах.  Площадь  Минутка, которую  я  обнаружил  по  подсказке  прохожего,  представляла  собой  большой  пустырь,  по  которому  куда-то  трусили  две  бродячие  собаки.  Собаки,  надо  сказать,  здесь  сторонятся  людей,  опасаясь,  возможно,   того,  что  те  убьют  их  и  съедят,  хотя  я  о  таких  случаях  здесь  не  слышал.   Во  всяком  случае,  когда  я  хотел  одной  из  них  дать, завалившийся  в  моей  сумке  остаток  пищи,  собака  от  меня  убежала.  До  чего  же  надо  довести  животное,   чтобы  чувство  самосохранения  в  ней  пересилило  чувство  голода,  а  в  том,  что  собака   была  голодна,  сомнений  у  меня  не  было.  Я  почему-то  вспомнил  старый  Стамбул,  своры  собак  на  его   улицах,  описанных   путешественниками,   и  подумал:  насколько  же  жизнь  тех,  стамбульских,  собак  была  прекраснее  жизни наших,  грозненских.  Там,  в  Стамбуле,  собаки  служили  санитарами  города,  они  поедали  портившееся  мясо,  которое  выбрасывали  на  улицу  владельцы  мясных  лавок,  а  поэтому  были  сыты  и  довольны  жизнью,  не  то,  что  наши,  обреченные  на  голод  и  смерть,  и  мне  стало  грустно.  Я  вернулся  на  рынок,  где  была  жизнь,  суетились  люди,   шёл  дымок  из трубы  какой-то  харчевни,  расположенной  в  маленьком  сарайчике.  Заметив,  собравшихся  в  кружок  чеченцев,  я  подошёл  ближе  и  увидел   игру  в  тотализатор.  Организатор  её  крутил  круг,  рядом  с  которым  находился  стакан,  наполненный  карандашами.  Карандаши  имели  насечки.  Люди  платили  деньги  (пять  рублей  за  карандаш)  и  делали  ставки,  надеясь  на  выигрыш.  Я  не  стал  вдаваться  в  правила   этой  затеи   и  пошёл  дальше. 
Не  первый  раз  я   ругаю  себя  за  отсутствие  любопытства,  иначе  я  обязательно  поиграл  бы  в  эту  карандашную  рулетку  и,  может  быть,  даже  что-то  выиграл,  а  потом  смог  бы  поделиться  с  читателем  не  только  знанием  её  правил,  но  и  своими  впечатлениями  от игры.  На  основании  собственного  кислого  опыта  хочу всем,  кто  любит  путешествовать, посоветовать:  не   экономьте  копейки,  не  стесняйтесь  обо  всём  непонятном  и  новом  спрашивать,  не   отмахивайтесь  от  мелочей,    которые,  на  первый  взгляд,  могут  показаться  Вам  не интересными  и,  вообще,  будьте активны, внимательными  и  любопытными. Судить  о  том, что  интересно,  что  нет,  что ценно,  а  что  нет, Вы  будете  потом,  когда  вернётесь  домой,  а  пока участвуйте  в  окружающей  Вас  жизни,  впитывайте  её  в  себя  всеми  порами  своей души  и  любопытство  Ваше  будет  вознаграждено.   Вам  будет, что рассказать о  своих  приключениях. 
Приключения,  впрочем,  могут  настигнуть  не  только  любопытных,   ведь  не  всё  происходит  с  нами  по  нашей собственной воле. Незримой  тенью  плетётся  за  нами  наша  судьба  и   хорошо  это,  или  плохо   никто  не  знает.  Так  случилось  и  со  мной.  Бродил  я  по  рынку  и  прилегающим  улицам,  таращился  на   чеченцев,  менявших  валюту, на   бетонные  плиты, перегородившие  одну  из  улиц,  на  людей  и   заметил  вдруг тихую  зелёную улочку.  И  захотелось  мне   тишины  и  покоя.  «Хорошо, - подумал  я, -  пройтись  по  такой  улочке»  и  пошёл.  По  левую сторону  её  находилась  брошенная  больница,  справа -  бывшая  автобусная  остановка, около  которой  было  несколько  мальчишек. а  за  забором – большой, многоэтажный   дом.  Это,  собственно,  был уже  не  дом,  а  его  остов. Ни  окон,  ни  дверей - один  бетон.    Я  решил  зайти и посмотреть,  что  в нём  осталось.  Поднялся  на  несколько  ступенек  и  вошёл  на  первый  этаж,  потом  в  комнату.   О  том,  что  в  ней  жили  люди  говорили  лишь  две  или  три  книги,  валявшиеся  на  полу, заваленном  щебнем.  Одна из них - по  русскому  языку,  а  другие  по  технике. Валялся  на  полу и почтовый  конверт.  Я  стоял,  смотрел  на  всё  это разорение,  и  думал:  «Где  теперь  хозяева  этой  квартиры,  живы  ли  они,  вернутся  ли  когда-нибудь  в  свой  родной  дом?»   Вдруг  ход  моих  глубокомысленных  рассуждений  прервали  мужские  голоса.  Я  вышел  на  площадку  и  увидел  двух  мужчин,  приближающихся  ко  мне  по  коридору.  Одного  из них  я  узнал,  с  ним  я  встречался  недавно  у  колонки,  находящейся  рядом  с  «рванным  домом»,  где  мыл  руки.   На  всякий  случай  я решил побыстрее  выйти  из дома  на  улицу.  Мужчины  тоже  ускорили  шаг  и  настигли  меня  на  лестнице.  Незнакомый  мужчина  попросил десять  рублей.  Я  их  ему  дал.  Второй,  знакомый,  стал  говорить  со  мной,  предложил  присесть  на  корточки  и  поговорить.  Я  отказался,  сославшись  на  то,  что  у  меня  болит  нога  и  предложил  выйти  на  улицу,  а, вернее,  в   садик   перед  домом.  Я,  честно  говоря,  опасался  того,  что  пока  я  буду сидеть  на корточках  второй  мужчина  огреет  меня  чем-нибудь  по  голове.   Одним  словом, мы  так  и  не  сели,  а  продолжали  разговаривать  стоя.  Он  спросил  откуда  я,  я  ответил – из  Ленинграда,  он  спросил  где  я  работаю,  я  сказал  в  издательстве,  книги  редактирую.  Он  же  мне  поведал о  том,  что  был  осуждён  в  России  на  четыре  года  и  там же отбывал  наказание,  что  он  только  днём  такой  (надо  понимать  невзрачный),  а ночью  он  боевик и  т.д.  Постепенно,  в  разговоре,  мне  удалось  выйти на  улицу  вместе  с приставшим  ко  мне  «боевиком»  и  его  товарищем. Не  знаю,  что  тут подействовало  на  моего  собеседника,  но  стал  он  вдруг  агрессивным  и  злым.  Стал  говорить  чуть  ли  не вплотную  приблизив  своё  лицо  к  моему.  Заявил,  что  я  очень  его  разозлил  (наверное,  тем,  что  вышел  на  улицу),  а  потом  стал  требовать  деньги.  Я  достал  из  кошелька, в котором  находилось  семьсот рублей,  сотню и  дал.  Он  же  продолжал  злиться  на  меня.  Потом  достал  из  кармана  большую   отвёртку (их  ещё «заточками»  называют) и  спросил,  верю  ли я,  что  он меня  сейчас  убьёт.  Я  ответил: «Конечно  верю,  почему  нет?»  Действительно,  почему  я должен  был  ему  не  верить?   Убежать  я  от  него  не  мог,  помощи  ждать  было  неоткуда,  да  и  позвать  на  помощь  я  не  мог:  во-первых  никто  бы  не  услышал,  а во-вторых  никто  бы  не  пришёл.  А убей  он  меня,  кто  бы  меня  хватился,  стал  искать,  а  если  бы  и  стал,  то  не  нашёл.  Убили  бы,  кинули  в  подвал,  а  там  труп  съели  бы  крысы.  Может  быть  когда-нибудь,  при  разборке  или  ремонте  дома  нашли   бы  мой  скелетированный  труп  с  остатками  одежды. 
А  тем  временем  мой  «боевик»   схватил  меня  за  одежду  на  груди  и,  сверкая  злыми  глазами,  потянул  на  себя.  У  меня  даже  перехватило  дыхание  от  страха,  но  я  взял себя  в  руки,  успокоился  и  продолжал стоять,  безучастно  глядя   перед  собой. Я  совсем  не  думал о  смерти,  об  опасности,  а просто  стоял и  смотрел  на  голубое небо, кусты  и деревья,  ни  о  чём  не  думая.  Прекрасный  весенний  день, голубое  небо,  зелень  дворика  совсем  не  располагали  к  мрачным  мыслям.  Я,  как  Пьер  Безухов  на   Бородинском  поле, не  мог  поверить  в  возможность для  себя   близкой  смерти.  К  тому  же  после  смерти  мамы  я,  как  уже  говорил выше, не так  уж  боялся  за  свою  жизнь.   Чеченец  же,  отойдя  от  меня  шага  на  два,  стал  нервно  вертеть  отвёртку  в  руке,  очевидно  на  что-то   решаясь.   Второй  мужик  ко  мне в  это время  не  подходил.  Он  прохаживался  рядом  и  улыбался.    Вскоре  «боевик»  подошёл  ко  мне  и  потребовал,  чтобы  я  отдал  ему  все  деньги. Пришлось  отдать  ему  остальные  шестьсот  рублей.  Это  его  успокоило.  Он  убрал  отвёртку,  успокоился  подошёл ко  мне  и  сказал,  что  у  меня,  наверное,  и доллары  есть.  Я ответил,  что  долларов  у меня  нет,  да  они  мне  здесь  и  не  нужны.  Набравшись  нахальства,  я  попросил  его  вернуть  мне  часть  денег  на  обратный  путь.  Он  дал  мне  сто  рублей.  После  этого  грабители  мои  представились.  Один,  тот,  что «знакомый»,  назвался  Асланом,  а  второй – Резваном.   Они  протянули  мне  руки  для  рукопожатия,  в  чём  я  не  мог  им отказать.  Ручищи  у  них  были  большие,  сильные  и  давно  не  мытые,  особенно  у  Резвана.  Мы  вышли  из  садика  и  пошли  по  дороге  к  рынку.  Здесь  я  попросил  Аслана  дать  мне  ещё  денег,  сославшись  на  то,  что на  сто  рублей  я  домой  не  доберусь.  Он  мне  дал  ещё  сто  рублей.  Больше  я  у  него  просить  не  решился –  мне  было  просто  неудобно. Ведь я  пережил  приключение, -  подумал  я, - а  за  «удовольствие»  надо  платить.  Кроме  того,  в  кармане моих брюк   находилось  портмоне,  в  котором  лежала  ещё  целая  тысяча.   Мы  прошли  развалины  театра  и  остановились  на  перекрёстке.  Здесь,  справа  от  нас  находилась  небольшая  стена,   около  которой,  во  времена  Масхадова,  приводились  смертные  приговоры,  вынесенные  шариатским  судом  Ичкерии. Недалеко  от  неё  мы и  распрощались.   Мне  надо   было  идти  прямо,  к  рынку,  а  им  направо.  На  прощание  они  дважды  пожали  мне  руку  и  Аслан,  указав  мне  на  сарайчик,  из  трубы  которого  шёл  дымок (там  готовили  шашлыки)  сказал: «Если  тебя  кто  будет  обижать  зайди  туда  и  попроси  найти  Аслана»  Будет  ли  у  меня возможность  дойти  до  этого  сарайчика? - скептически  подумал  я  и   пошёл  дальше.   На  углу  увидел  автомашину,  кажется  «Москвич»,  и  около  неё  муллу. Я  попросил его  сфотографировать  меня,  что  он  и  сделал.   За  моей  спиной  высились  остатки  театра  с  красивой  колоннадой.  Казалось,  ей  не хватает  виноградной  лозы,  чтобы  напоминать  античные  постройки   с  итальянских  пейзажей  Сильвестра  Щедрина.               
Потом,  вспоминая  случившееся, я подумал:  «А  хорошо,  что ограбили  меня  чеченцы,  а не  русские.  Те  бы  наверняка  убили.  Во-первых  потому,  что  были  пьяные,  и,  во-вторых,   просто  так,  из озорства,  по  гнилости  своей  подлой  натуры,  способной  на  всё  в условиях  безнаказанности. Сколько  таких  выродков  прошло  в  своё  время  через  мои  руки!  И  ещё  я подумал  о  том,  что  если б  не  весь  этот  кошмар,  работал  бы  этот  самый  Аслан  где-нибудь  шофёром  на  каком-нибудь «МАЗе»  или  «ЗИЛе»,   крутил  баранку,  жил,  как  человек,  воспитывал  бы  детей,  потом  внуков    и  сама  жизнь  избавила  бы  его  от  совершения  преступлений.    
Вернулся  я  на  рынок   со  смешанными  чувствами  радости  и  унижения.  Радости  от  того,  что  ничего  со  мной  не  случилось,  что  я  жив,  а  унижения – от  чувства   страх,  томившего  меня,  и  из-за  которого   я  не  мог теперь  отважиться  на  далёкое  путешествие.  А  как  было было  бы  интересно  отправиться на  автобусе  в  какое-нибудь  Ведено  или  ещё  куда-нибудь. Продолжая  бродить  по  рынку  и  его  окрестностям,  я   осмотрел  разбитую  снарядами  новую  кирпичную  мечеть,  заглянул  в  кафе  «Всё в ажуре»,   сфотографировал  несчастного  щенка, женщину,  торговавшую  бензином  в  стеклянных  банках,  поговорил  с   водителем,  занимающимся  частным  извозом  на  собственном  «жигулёнке»,  с  русской  женщиной,  торгующей  на  рынке,  озлобленной   и   печальной.  Мне  хотелось  сказать  ей  что-нибудь  хорошее,  утешительное,  но  что  я  мог ей сказать?  Одному  молодому  чеченцу  я  стал  говорить о  том,  что  пора  приводить  в  город  в  порядок,  начав,  хотя  бы,  с  уборки  улицы.  Чеченец  на  это  мне  ответил,  что  в  городе  много   неразорвавшихся  мин,  снарядов  и  бомб,  и  убирать  мусор  ещё  опасно.
Наконец,  мои   подруги  продали  почти  всё  мороженое и  одним,  уже  подтаявшим,   угостили  меня.  Потом  мы   пошли  на  вокзал, прошли  небольшой блок-пост  (так,  по  крайней  мере,  мне  показалось),  где  за  какими-то  жалкими  заграждениями  находились  наши  солдаты.  (одного  из  них,  с  лицом  ничего  не  выражающим,  и  головной  камуфляжной  косынке  я  запомнил),   сели  в поезд,  и  без  особых  приключений  вернулись  в Гудермес. 
Наташа  пригласила  меня  к  себе  домой,  сказав,  что  рядом  с  ней,  на  одной  площадке,  живёт  русский  «дед»,  у  которого  недавно  умерла  жена,  и  я смогу  у  него  остановиться.  Я  возражать  не  стал.  Мысли  о  том,  что  чеченцы  могут  причинить  мне  зло  мне  и  в  голову  не  приходили.
Мы  шли   через  сад, мимо  каких-то  развалин.  Женщины  объяснили  мне,  что   здесь   был   клуб  железнодорожников.   Он  был  разрушен  во  время  боёв  с  вахабитами.   Потом  мы  шли  по  проспекту  Валентины  Терешковой,  где  стояли  большие  дома,  в  которых  жили   люди.  В  одном  из  них  жили  и  мои  спутницы.  Квартира,  в  которой  жила  Наташа  с  мужем,  состояла  из  двух  комнат.  Как-то  подойдя  к  окну,  я  увидел в  стене  противоположного  дома,   на  высоте  четвёртого, или  пятого этажа,  огромную  дыру.  «Туда  попал  снаряд», - объяснили  мне хозяева,  а я  подумал:  «Как  хорошо,  что  снаряд  не  попал в  эту  квартиру,  а  то  где  бы  я  сейчас  находился?» 
 В квартире было  хорошо:  чисто  и  уютно.  Наташа  познакомила  меня  со  своим  мужем,  Саидом,  который  воспринял  моё  появление  в  своём  доме  совершенно  спокойно  и  был  со  мной  очень  любезен.   Наступило  время  обеда.  Хозяева,  как  мне  показалось,  хотели  угостить  меня  куриными  окорочками.  Догадался  я об  этом  потому,  что в  их  разговоре,  который  они  вели    на  чеченском  языке,  то  и дело  проскальзывало это  слово,  такое  знакомое  и  родное  теперь  каждому  российскому  человеку, как  и  слова:  перестройка,  новое  мышление  или   адекватный  (что  бы делали без  него  наши  руководители?!)  Поскольку  я пообедал  в Грозном  и  есть  не хотел,  а, кроме  того,  не  хотел  объедать  людей,  живущих  и  без  того  в  трудных  условиях,  то  я,  несмотря  на  все  законы  кавказского   гостеприимства,  вмешался  в  их  разговор  и  сказал,  чтобы  они  обо  мне  не беспокоились  и  не  готовили  никаких  окорочков.  Тогда  на  столе  появились макароны  с  мясом.  Я  не  стал  спрашивать  у  них  каждый  ли  день  они  так  обедают,  т.к. посчитал  это  неприличным,  но  то,  что  они  так  питались,  меня  порадовало.   Порадовало  меня  и  то,  что  в  квартире  горел  газ,   работало электричество.   Только   вода  не  текла  ни  из  одного  крана. Ею   были  наполнены  бак  и вёдра,  стоявшие  в  ванной  и в  туалете. За  водой  надо  было ходить на  улицу  и  подниматься  с  вёдрами  на  третий  этаж,  а кому-то и  на  пятый.  Но  хозяева  мои  были  молоды  и  их,  как  мне  показалось, эта  проблема не  очень  беспокоила.  Вскоре   пришёл  сосед  по  площадке,  пожилой  русский.  (забыл,  к сожалению  как  его  зовут.)  Наташа  с  ним  о  чём-то  говорила, возможно,  обо  мне,  однако,  желания  приютить  меня, как  я  понял,  он  не  выразил,  чем  удивил    Наташу.  К  тому  же  оказалось,  что  у  него  уже  кто-то  живёт.  Я,  честно  говоря,  был  рад  такому  повороту  событий,  мне  понравилось  квартира  моих новых  знакомых  и  не  хотелось  никуда из  неё  уходить  (мог  ли  я  подумать,  что,  приехав  в  Чечню  захочу  жить у чеченцев,  а  не  у  русских?).  Кроме  того,  здесь,  в  чистоте  и  уюте,  чувствовалась  женская  рука,  а  жить  в  холодном  доме  старого  вдовца  (таким  я  его  себе  представлял  и,  как выяснилось  потом,  не  ошибся)  мне  не  хотелось.  Мы,  мужчины,  сидели  за столом,  а  Наташа  с  подругой -  в  сторонке,  на  диване, смотрели  телевизор  (в  Чечне  тогда работали  каналы: ОРТ, РТР,  НТВ,  ТНТ  И  ТВ-6),  разговаривали,  было  спокойно  и уютно.  Я  чувствовал  себя,  как  в  гостях  у  старых  друзей. Соседний  дед  рассказывал  мне о  том,  как   во  время  стрельбы  наших  войск  в его  квартиру  залетали  пули,  как   Масхадов,  став президентом, прекратил  выплату  пенсий  и предложил  пенсионерам  переходить  на  подножный  корм,  а  вернее,  питаться  всем,  что  растёт в  природе,  ругал  московские  власти, особенно  Кириенко т.д. 
Когда   на  следующий  день я  зашёл к  нему,  то,  действительно,  увидел  на  стенах кухни и  холодильнике   следы от пуль.  Само  же  жилище деда, и  без  этих  следов,  показалось  мне  убогим  и  жалким.  Как  это  не редко  встречается  в  России,  здесь, на  кухне,  была  облупленная,  ржавая  раковина,   обломки  каких-то  вещей,  приспособленные  для  хозяйственных  нужд,  старая  консервная  банка  с  окурками,  сгоревшие  спички, рассыпанная  соль, немытые  тарелки, почерневшие  алюминиевые  кастрюльки,  старая  выцветшая  клеёнка  на  кухонном  столе,  с  круглыми    пятнами  разного  цвета  и  величины,   одним  словом  всё,  чем  обычно  заполняет  наша  невесёлая  безалаберная  жизнь  кухни  бедных  российских  граждан.
Первая моя ночь  на  земле  Чечни прошла  спокойно,  без  стрельбы,  которая  здесь,  как  мне  сказали,  не  редкость,  и  я  прекрасно  провёл  её  на  диване,  застеленном  чистым  бельём.  Рано  утром я  слышал, как  Наташа  уходила  на  свою  работу.  Потом, когда  мы  с  хозяином  встали,  пришёл Наташин  брат.   Мы  познакомились.  Он  высказал  подозрение  о  том,  что  я приехал  в  Чечню  не  по  собственному  желанию,  а  по  чьему-то  заданию.  Я  это,  конечно,  отрицал,  но  переубедить  его   не  смог.  Честно  говоря,  я  не  очень  то  и старался  это  сделать, - пусть  думают,  что  из  России  приезжают  не  только  на  танках. Главным  было то,  что  и этот  брат,  в  общем-то,  отнёсся  ко  мне хорошо.  Потом  я  сфотографировал  его,  Саида  и  деда.  К  сожалению,  как  это  бывает,  не  сработала  вспышка,  и  снимок  не  получился.   
Пол  дня  я бродил  по  городу  под  моросящим  дождём.   На  рынке  (куда  ещё   пойдёшь?)  на  одном  из  прилавков,  продавались сравнительно дешёвые женские  украшения  из  золота.  Я  обратил  внимание  на  то,  как  три  солдата подошли  к  прилавку  и  разглядывали  товар,  выбирая  подарки, очевидно,  своим  дамам.  Стояли  они  все  лицом  к  прилавку  и спиной  к  рынку.  Я  даже  подумал,  что  всех  их  можно  было  бы  сейчас  перестрелять,  они  бы  и  обернуться  не  успели.  Но  мне  их  поведение  было  понятно.  Человек не  может  быть  всё  время  в  напряжении,  ему   свойственно  расслабляться,  забывать  об  опасностях,   как  этим  солдатам.  «Интересно, - думал  я, - учат  ли  их  офицеры тому,  как  надо  себя  здесь  себя  вести,  как  надо  общаться  с  местным  населением?   Должны  же  они  знать,  находясь  среди  мусульман,  хотя бы  основные  положения  этой  религии  и   правила   поведения  её  приверженцев»  Последнее  было особенно  важно.    Я, и прочитав  Коран,     не  чувствовал  себя   достаточно  подготовленным к жизни  среди  местного населения.   Необходимо, наверное,  пожить  какое-то  время   среди  мусульман,  в  мусульманской  семье,  чтобы  ориентироваться  в  этом  незнакомом  тебе  мире.   
Когда  я  возвращался в  Москву, то  в вагоне  поезда,    разговорился  со  стариком,  ехавшим  со  мной  в  одном  купе,  и   он   разъяснил  мне  некоторые  исламские  обычаи  и   порядки.  Он  рассказал  мне  о  том,  что  у Аллаха  сто  имён,  а  людям  известны  девяносто  девять  из  них,  одно  же  его  имя  им  до  сих  пор  не  известно.   Я   попросил  его разъяснить  мне  положение Корана  о  необходимости  мыть руки  после  прикосновения  к  женщине,   обратив  его  внимание  на  то,  что  согласно  Корану,   это необходимо  делать  перед  молитвой.  Старик  же  сказал,   что  делать  омовение  после прикосновения  к  женщине,  если  эта  женщина  не  мать,  не  жена,  не  сестра  и  не  дочь,  необходимо  всегда,  не  только  перед  молитвой.            
Потом  мы  говорили  о  заповедях  Корана,  осуждающих  обман  в  торговле,  о   человеколюбии  и пр.  Старик   выразился  в  том   смысле,  что  на  рынках  обманывают  азербайджанцы, которые   истинными  мусульманами  не  являются.  Рассуждая  о  человеколюбии  и жестокости,  старик  вспомнил  о   Масхадове  и  Басаеве  и  сказал,  что  они    вообще  не  чеченцы.  Басаев,  в  частности,  аврец.    Много  лет  назад, - как  он  объяснил, -  их  предки  перебрались  в Чечню,  спасаясь  от  кровной  мести,   и  предки  их,  прожив  в   здесь  лет  восемьдесят,  очеченились.  Ну  а  Хаттаб  - араб,  один чеченец  ему  чуть  голову  не  отрезал.   По  словам  старика  это  они  воюют,      а   сами чеченцы  воевать  не  любят.  Тут  я    не   выдержал  и  сказал,  что   нам,  в  смысле  России,    навязывать чеченцам  свои  порядки  в  принципе  не  нужно,  что  мы  тоже  воевать  не  хотим,  что совсем недавно мы отпустили  на  все  четыре  стороны  все  четырнадцать  Советских  социалистических  Республик,  а  воюем  в Чечне  из-за  того,  что   боимся  возникновения  на нашей  границе  враждебного  агрессивного  государства,  боимся  того,  что  через  несколько  лет  на  наши  города  посыплются  бомбы   и   вооружённые  до  зубов  орды  двинутся  на  север  (я, конечно,  так не  сказал,  а  выразил  эту  мысль  намного  сдержаннее)  Старик  же остался  при  своём  мнении.   В  оправдание  России  я  ещё  сказал  старику,  что  если  Россия уйдёт  с  Северного  Кавказа,  то там начнётся  выяснение  отношений  между  его  народами,  что  тоже  станет  войной, которой  не будет  конца.  Сегодня  же  вражда  к  России  эти  народы  объединяет.
Мы  говорили  бы  ещё,  но настало время  молиться  и  я вышел  из  купе,  а  старик  встал  на  свою  койку,  лицом  к  двери,  и  приступил  к  очередной  молитве. Молился  он  в  день  по  пять раз. После  намаза  мы  продолжили  разговор.  Оказалось, что  он  живёт  в  селе, недалеко  от  Ведено, и у него  есть  сад,  в  котором  он  выращивает  абрикосы и  другие фрукты,  а  потом  сушит  их  и  продаёт.  Образцы  сухофруктов  он  теперь  везёт то ли в  Ярославль,   то ли  в  Кострому.  А  выращивать  всё  это  он  научился  в  Средней  Азии,  во  время  ссылки.  Через  некоторое  время мы  снова  заговорили  об  исламе  и старик,  по  моей  просьбе,   написал   на  тетрадном  листке  несколько  фраз,  которые  должен  знать  каждый   мусульманин.    Первую  фразу,  как  он  сказал,  произносят  перед тем,  как  начать  какое-либо  дело. Звучит  она так:  «Биссмиллах  ирохмани рохими»,   по  завершении  же  дела  говорят  «Альхам  дуллилах».  Третья  фраза,  самая  главная  и  её, как  сказал  старик, знает  каждый  мусульманин Эта  фраза: «Ашадан  Лаилаха  иллаллаху  Во  Ашшада  ан  Муххамедын  расулулла!»,  означает  «Нет  Бога  кроме  Аллаха  и   Магомет  пророк  его!»  и  является,  как  надо  понимать,  главным  символом  мусульманской  веры.  Фразу  эту  ещё говорят  так: «Лаллах  Иллаллах»,  а  известное  «Аллах  акбар!»  означает  «Аллах  велик!» 
Читая  и  перечитывая  эти  фразы  я  думал:  а  не  в  этой  ли  простоте  и   фанатичной   преданности мифическому  существу,  освобождающей  от  размышлений  и  ответственности,  кроется   привлекательность  ислама?  Ведь  чем  меньше  сложностей  в  учении  и  чем  больше  в нём  решительности,  тем  проще оно  усваивается  и  принимается.  Развалить ислам,  может  одно: размышления  его  поклонников. К  счастью  для  ислама  мусульмане  не  мудрствуют.   Никому  из  них   не  приходит  в  голову  мысль  о  том,  что  после  того,  как  тебя  ударили  по  одной  щеке,   надо  подставить  другую. Мусульманам  такие  психологические  тонкости,  как  я  понимаю,  не  свойственны.  Вот  бить  неверных – это понятно.  Особенно  это  понятно  простому,  бедному  человеку,  видящему,  что  «неверные»  живут  лучше,  богаче  его,  человека,  верящего  в Аллаха. Другие  бы  на  его  месте,  могли  сказать: «Зачем  нам  такой  Аллах,  при  котором  мы  живём  хуже,  чем  неверные?»  Так  нет, они  до  этого  додуматься  не  могут,  или,  вернее,  не  хотят,  а  наоборот,  говорят  себе, что  с именем  Аллаха  завоюют  весь  мир  и на  земле  будут  жить  одни  мусульмане.  О  том,  что  мир  при  этом  потеряет, они тоже не  думают.   А  что,  если  это случиться,  делать  нам,  людям христианской  культуры, что  останется от нашей  живописи,  музыки,  архитектуры,  литературы,  и,  вообще,  от нашей  жизни?   
От  всех  этих  мыслей   голова  моя  пошла  кругом.   Я  даже  стал  ловить  себя  на  расизме  и  нацизме.    «Есть  же, - думал  я, -   люди  умные,  есть  глупые,  есть  труженики,  а  есть  лодыри.  Ну  а  расы,  нации   разве  все  одинаковые?  Для  чего  тогда   существует  их  разнообразие? Среди них  тоже  есть  кто-то  поумней  и  кто-то поглупей.  Возьмём  хотя  бы  Советский  Союз. Кто в  нём  только  не  жил!    Жили  и русские, и  якуты, и  самоеды,  и буряты, и остяки,  и  киргизы,  жили  и   эстонцы,  латыши  и  литовцы.  Неужели  все  они  одинаковые?    Чего  же  живут  они  по-разному?   И  почему   немцы, англичане  живут  так,   а   австралийские  аборигены,  негры  в  Африке,  арабы,  евреи,  русские - иначе.  У  одних  чистота,  порядок,  научный  прогресс,  а  у  других  грязь,  воровство,  пьянство, наркотики,  лень,  уголовщина.  И  никакие  природные  богатства,  никакое  жульничество, никакое членство во  всяких  международных  организациях  им  не  помогают.  И какими  они  были,  такими  и  остаются,  и  ни  немцев, ни  англичан  из  них  не  получается,  несмотря ни  на  какое  членство,   и,  смею  выразить  такое  предположение,  не  получиться»
Вскоре  все  эти  мысли  мне  надоели  и  я,  уходя  с  рынка,  остановился  около  парня,  торгующего  аудиокассетами. 
Среди  кассет  были  кассеты  с  песнями   чеченского  сопротивления.  Одну  из них  я  купил.  Называлась   она  «ИСЛАМ 96»  Среди  песен  были   довольно  агрессивные,  даже  с  автоматной  стрельбой.  В  предисловии  к  одной  из  них  были  такие   слова:  «Вставай, великий  вайнахский  народ,  восстань  же, Кавказ, неукротимый.  Долг,  честь  с  гяуром  на  битву  зовёт,  вперёд,  рать  Аллаха,  вперёд!  Наше  время  вот-  вот   день  за  днём  настаёт,  уничтожим  следы  безбожного  мира,  ведь  двуглавый  орёл   раздвоённый  падёт  и  Россия  проклянет  заблудшего  сына.  По  самое горло  сыты  русской  культурой   при  царях,  при  Союзе,  мы  заноза  для  них. Мы  сыты  вниманьем,  заботой  и  дружбой  Российской  империи,  ей  верили  мы.   Но  верить  в  Аллаха  нам  надо, кавказцы,  коль  нам  посчастливилось  принять  ислам,    мы  вычистить  расу  должны  постараться,  ввести  шариат,  как  закон  мусульман.  Нам  жить  предстоит,  как  в  священном  писании,  но  надо  осиливать  путь,  учиться  наукам  в  страницах  Корана,  счастливые  годы  нас  ждут!»
Может  быть  у  меня,  пишущего  эти  строки,    под  влиянием   свободы  мысль потекла  не  по  руслу. Ведь  когда-то  и  я   смотрел  на  мир  иначе  и  мне  казалось,  что  причина  наших  бед  не  в  национальных  различиях,  а  в  исторических  условиях.  «Не  будь  в  нашей  стране  татаро-монгольского  ига  и  крепостного  права, - думал  я, -  жили  бы  теперь  не  хуже  англичан.»   Но  вот  прошла  перестройка,  грянула  демократия  и я  разуверился  в  способностях  собственной  нации,  которая  в условиях,  как  теперь  говорят  тоталитарного  режима,  казалась  мне  привлекательней  и  способной  на  что-то  большее,  чем  на  то,  что  она  творит  сегодня, в  условиях  свободы.  Впрочем,  может  быть,  она  просто  не  наигралась,  не  нагулялась,  не  набездельничалась,  не  надышалась  свободой?  Может  быть,  пройдёт  время  и она  возьмётся  за  ум,  засучит  рукава  и  удивит  весь  мир  своим  умом и  трудолюбием?  Блажен,  кто  верует!
  По-другому,  конечно, думают  теперь  и  чеченцы.  Теперь  они  не  торгуют  календариками  с  портретами  имама  Шамиля,  как  это  было  раньше,  в  первый  мой  приезд.  Теперь известный  здешний  певец  Имам  Алимсултанов,  в  одной  из  своих  песен  чуть  ли  не  проклинает  Шамиля  за  то,  что  тот  смирился  с  Россией.  И  мысль  их  похожа  на  водопад,   не  знающий   ничего  кроме  падения.
И  всё-таки  в  Москву  я  вернулся  в  хорошем  настроении.  Дело  в  том, что незадолго до   прибытия  поезда  на  Павелецкий  вокзал,  я разговорился  с  одной  чеченкой.   Это  была  образованная  женщина,  занимавшая  до  прихода  Дудаева  к  власти    довольно  ответственную должность.   Она  восторгалась  Грозным,  необычайно  расцветшим  в годы  перестройки,  говорила  о  светлых  надеждах  чеченцев  на  будущее,  пока  не  началась  в  стране  религиозно-националистическая   вакханалия.   По  вечерам  генерал  Дудаев говорил  об  освобождении  Чечни, о  шариате,  о  свержении  власти  Российской  империи,  а  заканчивал  свои  выступления  пожеланием  приятных  сновидений.  На  душе  же,  после  его  речей,  становилось   тоскливо  и  совсем  не  до приятных  сновидений.  Появилось  предчувствие  чего-то  страшного  и  неотвратимого,  да  и сама жизнь  изменилась  не  к  лучшему. Женщина  перестала  быть  той  женщиной,  которой  она  была   при  Советской  власти.  Невозможным,  например,  стало для  неё  ездить  самостоятельно  на  такси – обязательно  в сопровождении  мужчины  и т.д.  и  т.п.  Одним  словом,  возвращались  старые  порядки,  при  которых  она  не  чувствовала  себя  полноценным  человеком.  От  неё  я  и  услышал  добрые  слова  о  русских, о  России, которые  меня  так  порадовали,  несмотря  на  то,  что  и  она  говорила  о  бесчинствах,  творимых  русскими  солдатами  в  Чечне.  Однако,  главным  было то, что  все  нормальные,  культурные  люди,  чеченцы  и  русские,  могут  и  должны  жить в  одном  государстве,  уважая  друг  друга  и  считаясь  друг с  другом.
И  вот  поезд  остановился  у  платформы Павелецкого вокзала. На  перрон  вышли    сотни  человек,  приехавших  из  Чечни.  Хотелось  думать,  что  приехали  они  с  добрыми  намерениями.    На  всякий  случай,  всех  приехавших  проверили   с  помощью  металлоискателя  в  помещении,  огороженном  железной решёткой. Меня  это  не  возмутило. Так  и  должно быть,  ведь  идёт  война   и  все  мы  на  этой  войне находимся,  хоть  и  не  воюем.  Обидно,   ведь  могли  бы  жить  в любви  и  согласии, растить  детей,  сеять  хлеб,  разводить  кроликов, вышивать  крестом, выпиливать  лобзиком,  ловить  бабочек,  танцевать  польку  или  зюкир, если  б  только  ни  одно  печальное  и  неустранимое  обстоятельство, если  бы  мы  не  были  людьми.