Как создать литературный шедевр

КАК СОЗДАТЬ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ШЕДЕВР



Свой первый шедевр я создал в третьем классе школы. Сочинил балладу. С течением времени узнал, что Оскар Уайльд считал целью литератора самовыражение. Ради достижения этой цели гениальный британец извел уйму бумаги. Мне же для самовыражения в моей первой балладе хватило шести строк. То есть, уже в десятилетнем возрасте я превзошел Оскара Уайльда.
Справедливости ради следует заметить, что в случае с моей балладой немалую роль сыграл дефицит бумаги. Тетрадям мать вела строгий учет, и творить приходилось в учебниках, за что я неизменно получал. Мать, плохо образованная, не могла оценить мой талант. Однажды, поймав меня над созданием очередного литературного шедевра на обложке "Арифметики", она зверски избила меня тем, что держала в руках, – веником, – и выбила пыль из моих штанов. Отец не бил меня веником. Он был инвалид и обыкновенно держал в руках костыли.
Пребывая в творческих муках, но не забывая о костылях, я замыслил добыть бумагу для шедевров. Денег на это у меня не было. Да я и не знал, в каких магазинах водится бумага, поскольку шел 1950-й год. Но где добыть её бесплатно, знал: на столе у дяди.
Дядя и его семейство навещали нас, как правило, на Новый год. Пару раз в году мы бывали в гостях у него. В один из таких визитов я приметил на его столе пачку шикарной бумаги. И затаил желание – отщипнуть.
Кражу замыслил я, да, но – ради великой цели.
Дождавшись очередного визита к дяде, я улучил момент и, пока взрослые предавались возлияниям, проник в дядин кабинет под покровом тьмы. Бумаги на столе не оказалось, но я-то знал, что она где-то тут; рискнул, на ощупь выдвинул ящик, потянул чуток бумаги, попавшейся под руку, сложил вдвое и заныкал за пазухой.
Дома я обнаружил, что листы бумаги с одной стороны покрыты печатным текстом и круглыми печатями. Жизненный опыт подсказал мне, что нужно лечь на дно.
Свои шедевры я увековечивал на обратной – чистой – стороне изъятых у дяди листов бумаги. Позже использовал отработанную бумагу в дворовом сортире.
Стоит добавить, что мой дядя был полковник КГБ.
Во время очередного новогоднего застолья, когда родичи собрались у нас, дядя затеял с моим отцом разговор о том, как он погорел с делом какого-то безродного космополита. Я – вы понимаете – прислушивался ко всем разговорам. Так вот, дядя плакался отцу, что взял дело некоего врага народа с работы домой – поразмыслить. И дело пропало, как будто его черти языком слизали. А дело было расстрельное. И теперь космополит оказался без дела, а дяде, взявшему дело под расписку, грозила стенка. Или вышка. "Знал бы, какая сука взяла эти хреновы бумаги, – сказал, помню, дядя, – застрелил бы, как бешеную собаку".
Я очень хотел выручить дядю и подбросить ему хреновы бумаги даже с риском для собственной жизни, но пришлось бы лезть за безродным космополитом в сортир.
Дядя как-то отмазался. Его не расстреляли, а посадили, – но позже, и по другому делу. Выжил, вероятно, и бездельник-космополит. Ускользнул от дядиной пули, таким образом, и я.
Уже тогда, в детстве, я понял, что для создания литературного шедевра необходима бумага.
Но одной только бумаги, как выяснилось гораздо позже, недостаточно!
Как-то в августе 1986 года случилось мне быть в командировке на Чернобыльской атомной электростанции в качестве представителя Харьковского "Турбоатома" или, как это называлось, шефом по турбине. Ночевал я в Чернобыле, в детском садике "Сказка", где в одной из комнат размещалась в то время шеф-квартира турбинного завода. Мы, помнится, готовили к пуску I-й блок ЧАЭС, но мои мысли, само собою, занимал очередной литературный шедевр.
Смешное было там, в Чернобыльской "Сказке", бытие. Забавные детские стихи на стенах; игрушечные писсуары; живые пейзажи за окном, где ослепшие коты охотились за воробьями с голыми, как у грифов, шеями.
Рабочий день на станции длился 12 часов. Выходных не было. Вахта – две недели.
Однажды часов в 10 вечера я добрался, наконец, до "Сказки", снял "лепесток" со своего "торца", уединился в штаб-квартире, сел к бумаге, взял перо (шариковую ручку), глубоко вздохнул, вдохновенно разогнал руку и... не тут-то было! Кончилась паста!
Отсутствие пишущего инструмента в такие минуты отвратительнее, чем отсутствие патронов в пистолете, когда решил застрелиться. Застреливание можно отложить до преклонных лет. Фразы же и диалоги – всё это бурлящее варево – долго в мозгу не удержать. Теряется иногда сокровенное слово, из которого прорастает шедевр, и он превращается в бред сивой кобылы. И вот, с натугой удерживая в голове гениальный замысел, я обшарил детский шкаф. Искал шариковую ампулу. Нашел шприц, три презерватива, "Программу построения коммунизма в СССР", а также семнадцать пустых бутылок "Пшеничной" (всё, что осталось в наследство от детей; не мог же я грешить на предыдущего шефа, моего сменщика, – ударника коммунистического труда). Ампулы с пастой не обнаружил!
Я взял дежурную поллитровку (свою, полную), вышел в коридорчик "Сказки" и толкнул ближайшую дверь – штаб-квартиры шефа по реактору. С Игорем, так звали шефа, – сухощавым мужчиной лет тридцати, разговорчивым, усатым, с прозрачными зелеными глазами, – мы принимали на вахте регулярно. (Не злоупотребляли, но системно выводили из организмов радионуклиды). Огненная вода действовала на Игоря своеобразно. После первой рюмки он умолкал, слушал других. После трехсот грамм начинал танцевать, молча, независимо от наличия женщин. До трехсот не танцевал никогда – это я железно заметил, как классик, привыкший наблюдать и фиксировать. После шестисот Игорь завязывал с танцами, но начинал петь.
Этот хороший человек – когда я заглянул к нему – дремал в кресле перед телевизором. Кроме телевизора и кресла, – их Игорь привел в "Сказку" неведомо откуда, – в комнате имели место тумбочка, детский столик, стульчик и две кровати – из них одна прибранная, а другая голая, с "панцырной" сеткой. Шеф по реактору оживился, увидев в моих руках бутылку.
– Ноу, сэр, – жестом отстранился я, ставя бутылку на телевизор. – Махнемся не глядя. Меняю бутылку на пишущий инструмент. Полцарства за перо!
– Зачем менять, православный? – удивился Игорь. – Бери так. Дарю два пера. Даже три. Хотя, нет, три пера не пожелаю и врагу. Тем более, другу. Но запасное необходимо. Вот – бери два.
Я сгреб перья и отступил к двери.
– И вот так нагло ты уйдешь?!
– Мне нужно набросать текст, Игорек! Хотя бы вехи. Дай полчаса.
– Ка-ак! Но замочить! Сухие перья не пишут, православный! Ну! По 20 грамм? Три минуты!
Через три минуты в комнате шефа по реактору было не протолкнуться – набежали другие шефы, с дежурным шнапсом. Явились на дух, должно быть.
Все сгрудились вокруг детского столика; он был "шведским" – огурцы, копченая рыба, тушенка, хлеб. Пили, галдели, курили. Молчал только Игорь. После очередной рюмки вдруг отступил от стола и, не вынимая сигареты из сурово сомкнутого рта, отбил гопака.
"Выпили по триста", – отметил я.
Сигаретный чад стоял над нами. Мы мирно продолжали выводить из организмов радионуклиды. Все – хорошие, уважаемые люди. Впрочем, был и нехороший человек – шеф по генератору, Витя, Витёк. Почему нехороший, не могу сейчас вспомнить. Этот Витёк – ни с того, ни с сего – упер локоть в стол между закусью и предложил мне армреслинг. Стоял, склонясь передо мною, и дружелюбно призывал к поединку.
Вместо того, чтобы с улыбкой принять вызов, я взял пальцами его пасть так, что под ладонью уместились нос и подбородок, и толкнул. Без особой агрессии. Клянусь. Так уж оно получилось.
За спиною Витька стояла тумбочка. Он опрокинулся на ней – его ноги взлетели выше головы – и рухнул на пол. Резво, однако, вскочил и ринулся на меня, как дикий кабан. Спасая свою жизнь – без раздражения уже, даже с сожалением, – я встретил его правой в челюсть. Он нырнул под "панцырную" кровать и прилег – отдохнуть, видно; но вдруг возбудился опять и начал биться там, стараясь прорвать сетку. Не прорвал, но поднялся с провисшей на голове сеткой кровати, как рыцарь невиданного образа, и, схватив детский стульчик, двинулся на меня.
Слава Богу, прочие шефы стали между нами. С Витька сняли кровать, детский стульчик в его руке порхал перед моим носом, и я тоже рвался к шефу по генератору, не понимая, почему меня не пускают – ведь я хотел только сказать: "Извини, Витёк!"
И тут взял слово Игорь. Запел: "Товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару..."
Душевно пел. Шефы ему не мешали. Почтительно слушали. Успокоился даже Витёк. Игорь здорово пел после шестисот.
В тот вечер я так и не добрался до бумаги. Но сделал второе краеугольное открытие: для сотворения шедевра нужна не только бумага, но и перо (два пера!).
Все прочее – дело техники. О чем писать? О чем угодно. О королях, президентах, гнидах. Кстати, о гнидах можно написать потрясающий бестселлер. Вообразите, как романтична жизнь первобытной гниды в джунглях волос прекрасной неандерталки и как опасна ее (гниды) жизнь на лысине современного хиппи; блеск и нищета гнид так же впечатляют, как блеск и нищета куртизанок; история гнид так же величественна и ничтожна, как история человечества.
В своих открытиях я видел до некоторых пор главный итог моих жизненных наблюдений и рассчитывал оставить их (открытия) в наследство коллегам-литераторам – и дилетантам, и профессионалам – из века ХХ в ХХI.
_

Пожалуй, пришла пора сделать важное заявление. До сих пор я не называл своих целей. Ясно, что мои шедевры я замышлял не как искусство для искусства. Шедевры шедеврами, но – для чего? Как заметил Анатоль Франс, десять лет литературных упражнений меняют человека к лучшему не только внутренне, но и внешне. Я отдал литературе пятьдесят лет, и знающий арифметику исследователь моего творчества мог бы сказать, что я изменился к лучшему пятикратно и обрел статус мудреца. Но даже мудрецов, как заметил теперь уже Тацит, жажда славы покидает в последнюю очередь, и, чтобы достойно нести бремя мировой славы, когда проснусь знаменитым, я изучил английский. По-видимому, я превзошел и мудрецов, поскольку слава была для меня лишь средством. Мне было известно, что publicity is prospеrity. И в конце тоннеля я видел не славу, а всё же презренный металл. И, однако, не алчность руководила мною, нет и нет, но жажда свободы на ниве выращивания шедевров. Иными словами, я удовлетворился бы скудными средствами на кров, бумагу, перья, пропитание и на скромные развлечения – в Монте-Карло, Лас-Вегасе, Париже, Лондоне, Мадриде и пр.
С упорством идиота я методично производил мои шедевры до конца ХХ века, но средства к существованию добывал журналистикой. Радости в этом, скажу вам откровенно, никакой, но некоторые позитивы имеются. Журналистика обрушивает на вас лавину готовых сюжетов. Как из них состряпать шедевр, я уже растолковал. Берете бумагу и перо (два!). Это – главное. А дальше – просто засеваете бумагу нужными словами; в нужном порядке.
Те, кого случай сводил с моей литературой, считали её гениальной. Литературные бонзы не спешили, однако, признавать мои шедевры таковыми. Вооруженный своими открытиями, я считал, что взял бога за бороду, но моя литература не принесла мне верховной славы, за которой приходят независимость, свобода, богатство. Не дошло дело даже до Нобелевской премии, которая могла бы (её денежная составляющая) освободить меня для полноценного служения искусству.
Раньше или позже я должен был потерять свой врожденный оптимизм. И я его потерял – разверзлась бездна разочарования. Верой и правдой я служил литературе полстолетия. Достиг совершенства. И что же? Золотой запас – нулевой. Это было несправедливо. Так несправедливо, что я усомнился в Боге.
_
 
Компьютерная эра меня добила. Мои открытия моментально стали анахронизмом. Оказалось, можно обойтись и без бумаги, и без перьев. Больше того, я сам был вынужден отказаться от бумаги и перьев и стать на колени перед компьютером, поскольку эта машина упростила работу с текстами до изумления, – КПД вырос вдесятеро.
Но что толку!
Да, в один ужасный день я осознал глубину провала: извел жизнь на ложную цель! В приступе отчаяния надумал застрелиться, но в минуту просветления решил сделать себе прощальный подарок: вложить сбережения долгих лет в океанский круиз, насладиться путешествием и, бросив последний взор с корабля на мир Божий, выпрыгнуть за борт.
Я обменял все свои средства на баксы, навел справки на предмет путешествий, купил автобусный тур в Италию, добрался до порта Савона, добыл у местного барыги итальянский паспорт и – на все оставшиеся баксы купил два билета в каюту лайнера Monarch, которому предстоял трансатлантический круиз из Савоны на Карибы и обратно. После пересечения Атлантики "Moнарх" должен был проследовать через пролив Мона между Гаити и Пуэрто-Рико, войти в Карибское море, обустроить праздник для пассажиров на Ямайке, и двинуться в обратный путь через Юкатанский пролив, мимо Флориды, так, чтобы свести к минимуму пребывание в Бермудском треугольнике, которого сторонятся не только суеверные, но и вполне нормальные граждане. То есть, Monarch должен был ненадолго заглянуть в юго-восточный угол Бермудского треугольника возле Пуэрто-Рико и в западный его угол, возле Флориды, на обратном пути.
За первые дни в Италии мне прожужжали уши о Бермудском треугольнике на всех языках рекламные агенты тура и обслуга корабля, и пассажиры обоего пола, и даже по корабельному вещанию стращали волнами-убийцами высотой в пятьдесят метров, романтически именуя их "блуждающими", – они-де появляются в океане внезапно и необъяснимо.
Я получил во владение отличную каюту – с видом на океан. За нее-то и отдал сбережения всей моей жизни. Каюту ни с кем не делил – имел два билета за семнадцать тысяч баксов. Последнее путешествие – с оплаченным кровом, столом и пейзажем. Осознание этого светило мне в пути минорным романтическим светом.
Бассейны, бильярдные и дансинги меня не привлекали. Всё, за что полагалось доплачивать, прошло мимо меня – карманы были пусты. Подолгу – дольше прочих – я сиживал за столом в ресторане. Дремал в шезлонге на палубе. Валялся на диване в каюте, не выключая корабельное радио. Музыка время от времени прерывалась сообщениями о кошмарах Бермудского треугольника, о наших координатах и о ближайшей суше. Вероятно, так принято в круизах или, может быть, так развлекался радист.
Уйти за борт я имел намерение где-нибудь возле Ямайки.
Но человек предполагает, а Бог располагает.
Оставалось сутки ходу до Пуэрто-Рико. Вечером, как обычно, я занял предписанную мне позицию за столом в ресторане. Радушный стюард в черных брюках и белом пиджаке с эполетами на плечах (в первый день я принял его за капитана), по традиции предложил мне меню, хотя я не изменял своей привычке, –соглашался с предложениями стюарда, стыдясь демонстрировать мой убогий английский.
Всё, что он подал, я съел и выпил. Бутылку шампанского взял в каюту.
Отличный был, скажу вам, кок на "Монархе". Был. Я не оговорился.
Прежде чем откупорить шампанское, я на несколько минут расслабился в кресле, слушая музыку, что-то величественное из Ханса Зиммера по поводу пиратов Карибского моря. Музыка прервалась, диктор "Монарха" назвал наши координаты и пообещал скорый селебрейшн в виду Ямайки.
И тут это случилось. Возможно, то была блуждающая волна, накликанная корабельными пророками. Стена каюты вдруг начала опрокидываться. Меня швырнуло на шкафчик, его створки провалились, и я вцепился руками в спасательный жилет. Инстинктивно напялил его. И ещё одно неосознанное действие успел сделать – схватил катившуюся на меня бутылку шампанского. После чего с душераздирающим скрежетом стена каюты исчезла, и на меня обрушился удар воды.
Как видно, Monarch разломился пополам, разлом прошел по моей каюте, и меня вышвырнуло в хаос.
Еще несколько секунд я видел безумное зрелище – оседающие в воду силуэты – половинки "Монарха" – нос и корму. Возможно, еще кого-то из пассажиров выбросило в океан живьем, но в ночном мраке я не увидел ни живых, ни мертвых.
Вода была, вроде бы, теплой, однако вскоре пальцы мои закоченели на бутылке шампанского – я так и не выпустил её из рук.
В сущности, я достиг того, к чему стремился, – выпал за борт. И вполне мог сбросить спас-жилет и покончить с предсмертными мучениями. Но никак не решался. А когда решился, вдруг ощутил, что океан успокоился, и под ногами у меня твердь.
Я выполз на пляж, на теплую мелкую гальку, в полусознании дивясь тихой воде. Очухался. Провел бой с тенью – изгнал внутреннюю дрожь.
В ночи суша казалась мрачной. Я дожидался утра, чтобы двинуться на поиски людей и жилья.
Утреннее солнце осветило землю, но не украсило её. Моя суша оказалась угрюмой скалой, на вид совершенно негостеприимной. Громадная скала с бухтой внутри – как раз в эту бухту меня занесло и выбросило на игрушечный пляж.
Я понял, что обречен. Ни воды, ни еды. Ни бумаги, ни пера, ни даже ноут-бука, дабы начертать лебединую песню. Меня стошнило – возможно, от мысли о литературе.
Пригрело солнце. Пытаясь обследовать скалу, я убедился, что кое-где мой островок проходим. Обнаружил многочисленные гроты, расселины и щели. На северо-западном мысу набрел на пещеру с человечьими черепами и скелетами.
Бухта островка была устроена своеобразно: скалы на входе перекрывали друг друга в виде спирали, из-за чего в бухте не могло быть волнения при любом ветре. Идеальная, я бы сказал, гавань. Но небольшая – в поперечнике не более сотни метров.
Меня мучила жажда, и я откупорил шампанское, сделал пару глотков. Будущее слегка преобразилось. Почудились варианты спасения. Над скалой кружили тучи птиц, и на камнях могло накопиться гуано, а в естественных каменных ваннах непременно должна была оставаться после дождей пресная вода. Кстати, я еще никогда не едал гуано.
Не сомневаясь, что найду пресную воду, я осушил бутылку до дна. Наблюдал мой остров. Он потрясал первозданным величием. Дикость и угрюмость скалы навели меня на печальную мысль, что корабли её не навещают. И от безысходности, может быть, меня посетила еще одна мысль – конструктивная, хотя и не оригинальная. Шатаясь по острову, я нашел обломок породы в виде каменного топора, развалил им один из черепов, обнаруженных в пещере, и получил продолговатый скол кости, на которой можно было разместить несколько слов. Проволокой от оплетки бутылки я наколол палец и кровью написал на кости три слова: "Treasure of Drake" ("Сокровище Дрейка"). Кроме Дрейка я слыхал о Моргане, Барбароссе и "Черной бороде", но выбрал Дрейка, – во-первых, его имя было самым коротким, и, во-вторых, я в свое время учился английскому, читая книгу как раз о Дрейке, – знал точное написание этого имени, опять же, по-английски. И указал координаты, те, что запомнил в последний перед кораблекрушением вечер на "Монархе". После чего затолкал кость в бутылку, заткнул пробкой, тщательно оплел проволокой и бросил бутылку в океан. С подветра, понятно, дабы она не разбилась на камнях.
Не было сомнений, что мою бутылку обязательно найдут искатели сокровищ. Ведь бутылки, брошенные в океан, всегда находили. А искатели сокровищ нынче в таком же изобилии, как гуано на моей скале.
В ожидании спасателей я пытался продержаться подольше. Воду нашел, где искал, – дождевую. Гуано оказалось черствым и довольно гнусным на вкус. Возможно, я бы привык, но обнаружил нечто более съедобное, – птичьи яйца. Их было не так просто добыть – птицы откладывали яйца на неприступных уступах скал; но голод не тетка, и в борьбе за жизнь я наловчился перемещаться по вертикалям и отрицательным отвесам.
В битве за яйца потерял лишний вес, стал легким, как птица, и мне не хватало только крыльев, чтобы летать. Скакать же без крыльев по каменным карнизам и уступам ох-как нелегко. Чтобы выжить, я изводил уйму времени на добывание пищи. О шедеврах и речи не могло быть. Даже призрачные мысли о них вызывали тошноту.
День за днем я трудами добывал себе пропитание, созерцал первозданный океан, игры прибоя, ветра, света, солнечные и лунные тени моей Скалы. Она покорила меня. Я не хотел покидать её. С ужасом представлял возвращение в человеческий содом. И уже сожалел о бутылке, брошенной в океан.
Скала вернула мне любовь к жизни.
Я не испытал восторга, когда однажды на горизонте появилось нечто плавучее и, приблизившись, преобразилось в океанский катер. Он долго крейсировал вокруг острова, обнаружил вход в бухту, вошел и стал на якорь.
Как будто это была его бухта!
Мне это очень, очень не понравилось. Я не выдал своего присутствия. И был полон сил. Требовалось лишь чуть-чуть везения.
Когда люди с катера разбрелись по острову, я провалил им черепа – поочередно – моим каменным топором.
Блюститель морали скажет, что это – подло. Пригласить в гости и – убить. Обещать и – обмануть. Отсылаю моралиста к Макиавелли с его знаменитым советом государям: "Благоразумный правитель не может и не должен быть верен обещанию, если это оборачивается против него и исчезли причины, побудившие его дать слово". Кто был я как не Государь своего Рока? И ещё одно соображение. Я всего лишь истребил охотников до чужого добра. Они посягнули на сокровище, принадлежащее мне по праву первооткрывателя. Соображениями о том, что сокровищ Дрейка здесь нет, я себя не затруднял. Напротив. Представил дело иначе. История Дрейка была известна мне лучше других подобных историй. В своей кругосветке он обогнул Огненную землю с юга, обобрал все испанские города на западном побережье Южной Америки, пересек Тихий и Индийский океаны, оставил по правому борту мыс Доброй Надежды и вернулся в Англию через Атлантику. Его "Золотая Лань" доставила в Плимут золота на два миллиона фунтов стерлингов. По тем временам – баснословные деньги. И всё награбленное корсар сдал королеве. Исторический, якобы, факт. В таком случае Дрейка можно было бы назвать дураком. Но он был не дурак. Еще одним историческим фактом считается гибель одного из кораблей эскадры Дрейка – Мэриголд; он затонул возле Вальпараисо. Однако другие источники говорят, что он вовсе не затонул, но оставил командора по его же приказу, вернулся к Огненной земле, обогнул мыс Горн, поднялся к острову Гаити и – исчез. Почему и как? Ответа нет по сей день. Никому не известна и судьба его экипажа. Так вот, моя скала вполне могла стоять на пути возвращения в Англию Мэриголд, и вся история с ним в таком случае действительно завершалась здесь – но по замыслу не дурака Дрейка. То есть, основательный кусок пирога Дрейка мог "прилечь" в тайных гротах моей Скалы. Так мне хотелось думать.
_

Настали сытные дни. Провианта с катера могло хватить надолго. Кроме того, на борту нашлось и питье – виски, ром, шампанское и даже водка. И карта, на которой я нашел мой остров. У него, оказывается, было имя: Rock (Скала).
И, наконец, на борту катера я обнаружил оружие – гранаты, пистолеты, автоматы, пластид и т.д., и т.п.
Теперь у меня было море свободного времени. Разумеется, я не тратил его на сочинение шедевров. Я размышлял.
И создал Религию, новую, сугубо свою. Я подобрался к ней раньше, в одном из последних моих объемных шедевров, над которым работал 9 лет. Но только теперь,  спасаясь от безделья в размышлениях, утвердился в её истинности. Мой шедевр девятилетней выдержки был в своё время принят на ура простыми читателями, но остался традиционно незамеченным литературными академиями. Кратко остановлюсь на основных пунктах моей Истинной Религии. Её центральной мыслью является спасение Земли ценою истребления человечества. Одним из первичных моментов моих рассуждизмов был солженицынский образ: люди – черви, а Земля – яблоко; черви размножаются и изгрызают яблоко; червей всё больше; яблоко – одно. Финал очевиден. Другим кирпичем в строительстве моей Религии был принцип постоянного(?!) роста производства в рыночной экономике современного мира. Абсолютная нелепость. Как будто ничего не меняется на поверхности и в недрах того же яблока. Но ведь всё ужасно переменилось. Мы – в ХХI веке. И зашли слишком далеко. Так или иначе, чтобы спасти яблоко, червей нужно истребить. Человечество должно погибнуть. То есть, обязано. Причем, начинать можно с плохих червей.
 Моя Религия родила новые заповеди, которые радикально отличаются от прежних. Земля умирает в удушающих объятиях человечества. И вместо атавизма "Не убий", моя Религия предлагает заповедь "Убий". В соответствии с требованиями Нового Времени каждый из людей должен совершить богоугодное дело – убить ближнего. В итоге Земля освободится от чумы – от человеческой популяции, засидевшей её. Вряд ли, понятно, каждый землянин, опутанный заповедями прошлого, в состоянии убить ближнего. Это мог бы сделать только истинный патриот Планеты. И потому-то каждый рыцарь Земли нынче почтет за честь уничтожить хотя бы десяток сограждан. Десяток – программа-минимум. Следует убивать гораздо больше. Как угодно много. Убей – если хочешь сохранить не мертвый Шар, но Дом, пригодный для жизни. Именно в этом заключается современный патриотизм землянина.
Моя Религия, обосновывающая истребление человечества, оставалась, к сожалению, лишь теорией.
Но в одно прекрасное утро я сделал практический шаг. Написал на очередном обломке черепной кости тот же текст, что и на первом, и тою же – своею – кровью (удачные апробированные решения менять не стоит). Заправив кость с текстом в бутылку из-под шампанского, бросил её в океан (опять же, с подветра). Причем, на этом не успокоился. На шампанское не скупился. Еще две дюжины бутылок, обнаруженные на катере, мне пришлось осушить, дабы тем же путем отправить их в плавание с моими кровавыми координатами и штатным текстом.
Я рисковал. К моей Скале могли припарковаться сразу две или несколько посудин, и это осложнило бы решение моих задач. Но – Бог миловал.
Так я приступил к исполнению своего патриотического долга – истреблению человечества.
_

Года через полтора вся бухта была забита, как сельдями в бочке, яхтами и катерами всех мастей. Мои запасы вооружения множились. Почти на всех судах имелись акваланги и оборудование для дайвинга. На одной из яхт обнаружил виндсерфер. С парусной доской я был на "ты" уже давно. И теперь восстановил навыки. Выкатываться на рифы с прибойной волной не пытался, но наслаждался крейсерством в виду Скалы. В свободное, понятно, время – его было теперь совсем немного.
Когда к моему Року подваливала очередная яхта или катер, пришельцы обнаруживали весь мой флот. Придя в себя после шока, они, вооруженные до зубов, врывались на суда конкурентов, но не найдя никого живого, расслаблялись и высаживались на берег налегке, что облегчало мою работу. Я приканчивал их внезапным огневым налетом – моему арсеналу теперь могли бы позавидовать сомалийские пираты. Истреблял пришельцев беспощадно. И женщин, если попадались, в том числе. Не потому вовсе, что жесток по природе. Я всегда выделялся среди людей моего круга кротостью нрава. Теперь же лишь исполнял долг. Моя Религия – само собой. Кроме того, в моем положении я не мог допустить утечки информации. Не интересовали меня и подельщики. То есть, я не оставлял в живых никого.
Всё шло путем, но не беспроблемно. Во-первых, мою текущую бутылку могли подобрать с тяжелого крейсера, и, если бы он с главным калибром 405 миллиметров нагрянул за сокровищами Дрейка, мне было бы сложно с ним тягаться. Пустая же бухта не вызвала бы у капитана предполагаемого крейсера никаких подозрений. Его люди погуляли бы на суше да и убрались бы ни с чем восвояси, поскольку ни распивочных, ни стриптизных я на Скале не обустроил. То есть, бухту нужно было освободить от плавсредств. Кроме того, изначально образовалась еще одна проблема – после каждой разборки нужно было очищать берег от трупов, чтобы не возбудить подозрений очередных пришельцев. Пейзаж с трупами был недопустим также с эстетической позиции; да и с позиции экологии. Пришлось решать все проблемы. И я их решил удачно. С покойниками работал постоянно – это был, в сущности, подвижнический труд. Членов экипажей, последовательно прибывающих к Року и встречающих свой конец на берегу, я стаскивал на самую паршивую посудину (как говорится, под завязку) и выводил её в океан, под ветер, – этот, последний пункт, я соблюдал железно. Тут мне пригодились гранаты. Я делал связку гранат, опускал ее в трюм и к кольцу одной из гранат привязывал длинную леску. После чего покидал борт посудины – уходил на виндсерфере; при этом тащил за собою упомянутую леску. Когда выбирал всю слабину, кольцо выдергивалось из гранаты, связка взрывалась, посудина тонула, я возвращался к себе, а трупы шли на корм рыбам. Между прочим, ни один труп не спасся и не прибился назад к моей земле.
С флотилией судов я управился иначе. Мог бы, конечно, вывести их из бухты и потопить в океане, как делал с посудинами, нафаршированными трупами. Но не поднялась рука. В то время как голова родила гениальную идею – я решил основать свой бизнес: торговать катерами и яхтами.
В продолжение следующих двух лет я последовательно перегнал суда в крупные порты на материках. Как с этим управился? Героизм и находчивость. И польза здоровью. Мои натруженные руки играли мускулами, кожа сияла бронзой, и дух мой был силен.
Сейчас бухта пустует или в ней болтается не больше одной посудины. Берег же чист. Текущую партию покойных грабителей я перегружаю, как уже говорил, на судно, где сложены штабелями нескольких предыдущих экипажей, и оно ждет своего часа. Вечный ветер уносит смрад. Некоторые неудобства имеют место, только когда приходит время подниматься на борт плавучего морга и уводить его в океан. 
То, чем я занят сейчас, – моя Религия и мой Бизнес.
Какой-нибудь ревнитель замшелых установлений дряхлой морали, смертоносной для ХХI века, скажет, что я сошел с ума. Но я напомню знаменитые слова Эйнштейна, обращенные к Энрико Ферми: "Ваша идея недостаточно безумна, чтобы быть перспективной". Моя идея оказалась безумной достаточно, чтобы быть перспективной.
Религия, созданная мною, предлагает миру то, чего не решается предложить даже "Римский клуб". Нужно истребить не второсортных, а самих себя (думаю, предпочтительнее истреблять всё же не друзей и близких, но посторонних). Во имя спасения Земли и будущего человечества. "Римский клуб" печется о золотом миллиарде. Но это – паллиатив. Чем меньше останется нас, тем лучше. Промедление смерти подобно! В любом ином варианте агония популяции будет мучительно долгой. И в этом случае люди потащат за собою в могилу свой Дом – превратят Землю в мертвую планету.
Я давно уже перевыполнил норматив, практикуя в сфере истребления человечества. Останавливаться не намерен. Честно исполняю свой долг патриота Земли в соответствии с моими заповедями и живу полной жизнью.
В моей Скале души не чаю. Насколько помню, Саша Черный мечтал:

Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты
И брать у людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.

Он был, конечно, прав – по меркам ХХ века. Но я живу в ХХI, и я правее. И не подумаю писать. Меня бы стошнило сейчас еще раз даже от сонетов.
Очередное судно, набежавшее за сокровищем Дрейка, долго в бухте не маячит. Я перегоняю его на Багамы или Антилы, или в Мексику, или в Штаты, или в Старый Свет, дабы продать. Там, в содомском мире, меня мучит тоска по родине, по моему Року, но выбора нет, приходится изводить часть жизни на то, чтобы продать судно и положить деньги на свой счет в банке UBS (Швейцария). Еще толику времени я трачу на поиски воздушного извозчика. То есть, влезаю в тусовку местных летунов и в деловом разговоре предлагаю совместное предприятие по вывозу драгоценностей с некоего острова. Не врать – мое кредо. Как правило, хорошие люди посылают меня. Плохие требуют себе львиную долю. И я иду навстречу. То есть, домой добираюсь с комфортом на легкомоторном, как правило, гидросамолете, "Сессне" или "Цетусе". Запасшись гранатой и парашютом. В виду острова я десантируюсь, не предупреждая, понятно, извозчика и оставляя в самолете гранату с выдернутым кольцом. Она взрывается, когда в затяжном прыжке я удаляюсь на безопасное расстояние. Эти хлопоты неизбежны. Поскольку, как говаривал еще Герберт Уэллс, необходима осторожность. Такими действиями я, во-первых, в соответствии с моей Религией истребляю еще одну особь, во-вторых, нехорошую особь, и, в-третьих, предупреждаю утечку информации, что, повторяю, крайне важно.
Мой Рок сделал мне еще один подарок. Исследуя с аквалангом его прибрежье, я нашел подводные проходы в сухие пещеры. Во время одного из погружений наткнулся на грот, где в неверном свете фонарика мне почудились очертания рукотворных предметов. Не было сомнений, что мой Рок – да! – хранил сокровища великого корсара.
Я не стал искушать себя. Не сделал больше ни шагу. Я не собирался грабить Френсиса Дрейка. У меня достаточно своих сокровищ. И они быстро растут.
_

Живу один. Много путешествую. Замок не построил, хотя мог бы построить уже десяток замков. Зачем? Мой остров – рай. Но не должен выглядеть таковым. Да, он мрачен и негостеприимен. Для чужих. В моих же глазах над ним сияет ореол абсолютной Красоты.
На днях я пришел к выводу, что Высшая Справедливость есть, поскольку есть и Бог. Он хранит Землю. И я представляю в этом плане его интересы.
В непогоду ночую в пещере, но, как правило, сплю под открытым небом, на упругой гальке. Приятное с полезным. Здорово расслабляет. Рекомендую тем, кто перегружен тяжким физическим трудом.
Просыпаясь по утрам, несколько минут наслаждаюсь музыкой довременного мира. После обеда отдыхаю – в соответствии с английской поговоркой. Иногда сиживаю в кресле. У меня оно имеется – каменное кресло над прибоем. Я располагаюсь в нем, смотрю в океан и размышляю. Однако это случается всё реже. И всё чаще приходится открывать огонь.
Время летит. У меня тьма работы. Но минуту – на прощанье – выкрою.
Как создать литературный шедевр, я успел сказать выше. Осталось, пожалуй, последнее назидание – насчет краткости. Мне повезло – Рок подарил мне возможность сколотить шедевр из трех слов. Но не буду слишком строг к служителям изящной словесности (если кто-нибудь из них останется в живых после завершения моей планетарной практики). Шедевр может иметь как угодно много слов. Но в нем не должно быть слов лишних.
И писать шедевр нужно кровью.