***

Рустам Саитов

 
                Иван да Марья.

   Иван Григорьевич медленно выпил, выдохнул, понюхал хлеб, блаженно вздохнул и поправил сползшую с плеча простынь.
-     Хорошо! – Вымолвил он и только после этого позволил себе закусить. Ел он, тоже не спеша, основательно. Потом заговорил:
- Я ить, как вышел в восьмидесятом с литейки на пенсию, так почитай ни единой субботы тут
не пропустил. Баня для русского человека напервейша радость. А опосля парилки и махонькую не грех принять. Всё для здоровья польза. Помирать то, ника-ак нельзя.
- Григорьич, - перебил его я. - Ты сколько же, лет жить собрался?
- А скока Бог даст, - ответил он, и немного помолчав,  добавил:
- Мне ить ещё, баушку свою похоронить надо.
Признаться, фраза эта меня несколько смутила.
- У тебя, что ещё бабушка жива? – Поинтересовался я.
- Да, Бог с тобой, эт я так жену свою Марью зову.
-    Так пускай живёт сто лет, да нас ещё переживёт, - пожелал я.
- Нет, - сказал дед очень серьёзно. – Нельзя мне первому помирать-то.
- Пошто так то? – Спросил я, подстраиваясь под его манер.
- Плоха она у меня совсем, стала, - дед горько вздохнул, налил и выпил, не
закусывая.
- Сын у нас был, Юрко. Единственный. Думали, опорой нам в старости-то будет.
Иван Григорьевич снова налил, выпил и закурил.
- Убили Юрка, - шёпотом произнёс он и отвернулся. Тяжёлая, давящая тишина нависла над раздевалкой. Мужики, сидевшие по-соседству и ставшие невольными слушателями, тоже приумолкли. И, словно стесняясь за эту, всеобщую неловкость, дед, быстрым движением вытер глаза ладошкой  и продолжил:
- Шёл домой после получки, выпимши был. Убили бандюки. К нам потом из милиции
приходили, всё выспрашивали. Да кого там, найдут они, ага, - жди.  А Марьюшка моя враз и обезножела. Как узнала, - закричала, упала, долго не в себе была. Потом отошла маненько, ан ноги-то не держат. Вот, почитай восемь годков на руках ношу, - Иван Григорьевич выставил перед собой руки, ладонями вверх.
– Всё плачет, плачет, сердешная. Всю жизнь ведь учителем проработала. Местные-то, поди
все у неё учились. Мается бедная, что Юркиных убийц уму-разуму сама может, учила. Все глаза выплакала. У окошка целыми днями сидит, всё Юрка с работы дожидается. Когда бывает, исть позову, так она говорит, мол Юрка дождёмся, потом вместе и покушаем. Не в себе стала, Марьюшка-то моя. Так уж мне жалко её. Порой погляжу, и сердце всё разрывается. Так скажи, можно ли, мне первому умирать? Она-то, что делать будет? Кто ей воды подаст, помоет кто, покормит? Эвон! Вся надёжа только на меня и есть. Сорок пять годков вместе, как один день. За что ей такие муки, коли и я помру. Не-ет, никак нельзя мне первому... Жалко мне Марьюшку мою. Одна она у меня.
   Старик замолк и долго сидел, думая о чём-то своём. Потом оделся, попрощался со всеми
и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Я невольно посмотрел ему вслед.  Обут он был в серые валенки с калошами, которые протёрли на задниках изрядные дыры. Видно было, что когда-то их зашивали, -  даже остались обрывки ниток. Истончённые края войлока, жалко свисающие над чернотой дыр, почему-то резанули меня сильнее остро отточенной бритвы. Я сидел и смотрел завороженно на эти валенки, и мне казалось, что они, двигаясь, сами по себе,  переступят сейчас тяжело через порог и сами за собой плотно прикроют дверь. Старая кроличья шапка, выношенная на сгибах до лоснящейся кожи, едва прикрывала его крупную голову.  На фоне широких, подбитых ватой плеч его видавшего виды пальто, изборождённая неровными  линиями старческих морщин, шея Ивана Григорьевича казалась неестественно тонкой и слабой. Но голову он нёс прямо.         
        Шумная, обычно раздевалка, приумолкла. Мужики  тихо прикончили принесённые с собой припасы и быстро разошлись по домам. А я долго ещё сидел, пил водку, и не пьянел. Думал о судьбе этих двоих стариков. Ивана, да Марьи.

   Ноябрь, декабрь и январь пролетели незаметно в командировках. И вот, в начале февраля,
закончив, наконец, все дела, я с нетерпеньем дождался очередной субботы и с наслаждением раскинулся на полке, орошаемый градом ударов хорошо распаренного берёзового веничка. Потом, приняв душ, прошёл в раздевалку, достал запотевшую бутылку «Пшеничной», закуску,
и огляделся, выискивая  знакомых. Таковые сразу нашлись, и за стопочкой потянулся обычный «банный трёп». Я, вдруг вспомнил тот наш разговор с дедом  Иваном и спросил, не видел  ли,
кто его сегодня.
- Нет Ивана Григорьевича больше, - ответил сосед. – Помер дед, царство ему небесное.
В начале декабря жена у него умерла. Так ведь сам ей могилу выкопал. Один. Вот старик!
       Я представил себе одинокую фигуру Ивана Григорьевича, работающего на заснеженном кладбище, и почему-то подумал, что у него в тот момент и рукавиц-то на руках не было. И валенки его вспомнил и шапчонку. Ясно так всё себе представил, до холодного озноба, что выпил, не закусывая, чтоб быстрее согреться.
- А в начале декабря прижимало-то,  дай Бог! – заметил кто-то, из сидевших рядом.
- Да, уж холода стояли, не приведи Господь, - продолжал сосед. – Какой  старик! Крепкий был,
не свернёшь. Потом и сороковины ей справил. Всё, как у людей сделал. И всё один. А после сороковин-то неделю всего и протянул. Соседка сказывала, сидел, всё в окно глядел, да курил. Она ему чай приносила, - пил. А есть, ничего не ел. Всё у окна сидел. За неделю сгорел. Вот так.
-    А, как же похороны, - спросил я, совершенно растроенный, - Кто его похоронил?
-    Да мы и похоронили, - ответил сосед и оглядел сидящих.
- Спасибо Вам, мужики, - только и смог произнести я.
- Давайте помянем, - предложил сосед. Все молча налили.
- И жену его, Марью, - тихо сказал я.
- И жену его Марью, - негромко подхватили остальные.
      И мы, не чокаясь, выпили.






                В детском саду.

   Дочку, обычно забирает из садика жена. Но сегодня я освободился пораньше, и эта приятная обязанность выпала мне. Я действительно люблю приходить за Дашкой в садик, и наслаждаюсь моментом, когда дочка встречается со мной глазами. Она сразу радостно вспыхивает, как елочная гирлянда, и с огоньками в глазах, бежит мне навстречу, широко раскинув руки.
Я похлопал себя по карманам и вспомнил, что недавно выкурил последнюю сигарету. К счастью, киосков было на пути, как маслят после дождя. Я подошёл к одному из них и занял очередь. Двигалась она быстро. Когда  впереди оказалась единственная спина, я полез в карман за деньгами.
- Мужчина, добавьте  семь рублей. – Я обернулся и увидел перед собой пьянчужку. Она была
молода, но выглядела значительно  старше своего возраста. Лицо её носило следы порока и крепких кулаков. Впрочем,  одета она была вполне прилично, хотя одежду, местами не мешало бы, и почистить. Она улыбнулась, удивив меня двумя рядами красивых зубов, среди которых не хватало переднего верхнего.
- Что, духов день? – Спросил я. Она улыбнулась и кивнула в ответ.
- На, поправься. - Я протянул ей десятку. 
- Люська! Ты чё там, давай короче! Трубы горят! – Из-за забора детского садика высунулась
морда молодого мужика, явно требующая косметического ремонта. Люська пробурчала что-то непонятное и, не поблагодарив, скользнула к соседнему киоску. Я купил сигарет и пошёл
за дочкой.
   В раздевалке детского сада я получил долгожданное удовольствие  от Дашкиной встречи и
сел её одевать, но получил ультимативное – «Я сям!».
- Не сам, а сама, - поправил я дочь.
- Да, сям, - подтвердила моя кареглазая принцесса и начала совать обе ноги в одну штанину.
Я так увлёкся своими неуклюжими попытками вмешаться в процесс дочкоодевания, что не сразу услышал, что рядом со мной кто-то жалобно плачет.  Я оглянулся. Около нас стояла белокурая чудо-рёва и тоненько тянула, -  Ма-ма, ма-ма.  Я погладил её по льняным волосам и беззастенчи-
во  соврал:
- Мама твоя сейчас придёт. Я её только что видел. Она тебе конфетки покупает в магазине.
       Я с таким же, успехом мог походить на руках, или достать из уха живого слона. Белокурое создание было глухо к моему вранью и продолжало плакать. Я понёс ей какую-то околесицу про зайчиков, лисичек и прочую лесную братию. Слушателей у меня сразу прибавилось. Полдесятка карапузов стояли вокруг меня и внимательно слушали. Моя визави, тоже перестала плакать. Я, в душе называя себя  Спинозой Споковичем Макаренко, даже уселся поудобнее на низенькую детскую скамейку и скоро уже, наверняка сорвал бы аплодисменты. Но судьба, вмешавшаяся в лице воспитательницы, бесславно оборвала мой полёт на вершину педагогической славы.
-    А, ну-ка в группу, марш! Здравствуйте, мешают тут вам? – Тамара Николаевна посмотрела на меня понимающе.
- Здравствуйте!  Да ну, что вы. Прелестные детки.
- Прелестные, прелестные. Когда на горшок просятся, - с улыбкой заключила воспитательница
скрываясь за дверью с табличкой «Младшая группа».
      Мы с Дашкой закончили одеваться и встали, направляясь к выходу, когда в открывшуюся дверь вошла с улицы моя «старая знакомая». Во дела, - подумал я, - наверно должок решила отдать. Честная-ё.
В этот момент со стуком хлопнула дверь младшей группы и мимо меня, как ракета пронеслась
сияющая,  белокурая чудо-рёва. «Ма-ма» - жалобное сменилось на «Ма-ма» - радостное.
Я развернулся за нею вслед и остолбенел, - она обнимала Люську.  Та посмотрела на меня,  ляпнула невпопад «Здрасте!», и смущенно отвернулась. И я подумал, что ещё не вся жизнь представляется ей в виде огромной чёрной ямы.  Что она ещё в состоянии различать её цвета и оттенки. А девчушка, обхватив мамину шею своими тоненькими ручонками, что-то бормотала ей взахлёб и звонко, при этом смеялась. Лицо её лучилось радостью и сияло от восторга. И не было во всём её тельце  ни одного потаённого уголочка, который не был наполнен в этот момент счастьем. Как не было на всей Земле человека,  более прекрасного, доброго, любимого и красивого, чем её Мама.