Камлание шамана

А здесь, знаешь ли, приходиться бежать
со всех ног, чтобы только остаться на том же месте!
Если же хочешь попасть в другое место,
тогда нужно бежать по меньшей мере вдвое быстрее!
(из разговора Чёрной Королевы и Алисы)
Льюис Кэролл «Алиса в Зазеркалье»


       Рваные клубы пара. Скрип снежной крошки под подошвами тяжёлых ботинок.  Солнце низкое, седое, алой зарницей треплет края горизонта. Дышать тяжело.  Говорить ещё сложнее. Ледяными клешнями воздух вгрызается в гортань, рвёт кашлем изнеможенные лёгкие. Термометр бессилен что-либо продемонстрировать, на градуированной шкале крайней отметкой красуется цифра «40», но содержимое столбика нервно жмётся заметно ниже этой цифры, в бусинке стекла.  Вчерашняя буря пришла с моря и успела за длительную северную ночь намести трёхметровые барханы снега. Но сегодня это единственное напоминание о ней. Она исчезла также неожиданно, как и появилась. Вместе с собой она принесла оттепель. Но уместно ли здесь это слово? Вместо заскорузлых пятидесяти пяти мы отбили у сурового циклона от силы градусов десять. Курение спасительно, здесь оно не вредит, а помогает здоровью. Тлеющий огонёк  сигареты вселяет надежду вселенских масштабов. Эти белые цилиндрики в условиях Крайнего Севера есть главное мерило материального достатка. Вот и сейчас за пазухой десять пачек в картонном блоке для пущей надёжности перемотаны клейкой лентой. Чтобы заполучить табак, аккуратно расфасованной в папиросную бумагу, мне приходится проделать восьмикилометровый путь пешком до вертолётной площадки. Здесь томительное ожидание приносит свои  плоды: к двум часам дня, когда над головой появились первые самые яркие, самые смелые  звёзды, пробив своими тонкими лучами небесный купол, воздух наполняется дребезжащим гулом. Сине-белое полосатое брюхо вертолёта нависает надо мной, заслонив половину небосклона. Вертушка поднимает в воздух мириады снежинок и неуклюже опускается на бетонку.  Лопасти ещё несутся в головокружительной круговерти, турбины ещё изрыгают раскалённые волны воздуха, а пилоты уже раскрывают люк, выпуская наружу измученных  дорогой людей. Здесь же была  передана посылка с Большой Земли – свёрток вощеной серой бумаги, содержимое которого уже не секрет. Помимо сигарет, внутри лежат батарейки, блокнот чёрной кожи, остро отточенные карандаши и ластик. Эти предметы я сгрёбаю в карманы, они пригодятся мне немногим позже, чтобы при свете луча фонаря в купе вагона записать  по памяти то, что мне ещё предстоит увидеть в этом удивительном краю. Но сейчас гораздо нужнее, сейчас гораздо важнее вот этот картонный блок в прозрачном целлофане.
       Я спешу обратно, по пути останавливая вахту геофизиков. Внутри тепло и весело, воздух наполнен шутками и табачным дымом. Дорога стелется извилистой белой лентой и бежит прямо под колёса старого «Урала».  Машина довольно урчит, это её стихия, но особенно крутые подъёмы даются тяжело даже ей. По левую руку в стороне проносятся стальные конусы буровых. В вечерних сумерках, словно наряженные в гирлянды исполинские  ёлки, они переливаются красными, зелёными и жёлтыми огнями, наполняя душу праздником. Воспалённое воображение услужливо подкидывает сознанию настоящее театрализованное действо. На сцене появляются оленьи упряжки с серебряными колокольчиками и россказни про бородатого волшебника в красном колпаке уже не кажутся выдумкой взрослых. Кажется, что слух даже выхватывает среди монотонного дребезжанья оконного стекла их тонкий серебряный звон. Но нет, это только чудится.  Дорога берёт крутой вираж, и мы уходим направо.
       С геофизиками я прощаюсь через пятнадцать километров дороги на развилке у железнодорожной станции.  Поёживаюсь от обжигающего мороза, пахнувшего мне в лицо ледяным жаром. Втягиваю голову в плечи и трусцой направляюсь к одинокому засыпанному снегом перрону. Скашиваю глаза  наверх и невольно задерживаю взгляд. Небесная мантия вымазана в дёготи. Слабые всполохи изумрудного цвета расчерчивают в этом чёрном месиве причудливые узоры. Это просыпается северное сияние, явление, изученное вдоль и поперёк, но от этого не растерявшее своей восхитительности и красоты перед обывателем. Оно только просыпается и наберёт всю силу лишь  часам к десяти. К этому времени я умчусь в тёплом вагоне дальше на семьдесят с лишним километров в глубину промёрзлой тундры. Успею проделать пешком получасовой путь по заснеженной дороге, пока меня не подберёт собачья упряжка. Шесть лаек понесут меня дальше, а я буду сидеть в санях с возницей и удивляться тому, насколько всё слажено и складно в этом мире. А над головой будет висеть колыхающееся марево ионизированного газа, поражающее своим великолепием и красотой.
       Последний тридцатикилометровый рывок даётся особенно тяжело. Ветер беснуется, как проклятый, мучает лицо, пушит наледью ресницы и брови. Последние остатки тепла улетучиваются с надеждой пережить эту поездку. Мой сосед дёргает вожжи и весело подмигивает мне, мороз, похоже, ему нипочём.  Я же, кажется, начинаю всерьёз опасаться за себя. Баллонам с пропаном, что стоят сейчас на газонаполнительной станции городка,  вентили на таком морозе не нужны: этот горючий газ сгущается в бледно-голубую жидкость и уже не травит. Полная шайка колодезной воды подёргивается ледяной коркой за  две с половиной минуты, а через три четверти часа превращается в монолитную глыбу льда. Выдыхаемый изо рта пар в безветренную погоду вверх не летит, тут же кристаллизуясь в мельчайшие льдинки, оседает  вниз. Перебирая в памяти эти факты, я начинаю понимать, насколько тонка грань между жизнью и смертью, как легко её перешагнуть. Мои мысли растекаются лёгким невесомым эфиром. Они текут неспешно, постепенно становясь осязаемыми. Поток мыслей концентрируется в легкоподвижную жидкость чернильно-фиолетового цвета. Она настолько ощущаема, что я могу наблюдать эти ажурные потоки со стороны. Мысли подвижны. Но постепенно они начинают густеть, словно чувствуют ледяное дыхание пустыни. Мыслежидкость становится вязкой, неподатливой. Её стремительный поток замедляется. Веки наливаются свинцом, и я впадаю в сладкую дрёму. Но видение и осязание мыслежидкости не прекращается, а наоборот - усиливается. Я делаю шаг в никуда и растворяюсь в этой густой фиолетовой массе. И вот оборвались, наконец, все узы с миром, который я покидаю. Теперь я являю собой восхитительный и парадоксальный сплав пульсирующего разума, суженного до размеров горчичного семени, и всеобъемлющего Космоса вне пределов Солнечной системы  и Млечного пути, вне пределов нашей Вселенной...
       Я сплю, и мне снится фисташковое разливающееся лето на побережье тёмного бушующего океана. Береговую линию окаймляют скальные породы фиолетового камня. На отвесных утёсах шумят сосны, и белки с пушистыми хвостами прыгают с ветки на ветку, а высоко, в залитом полуденным солнцем, небе кружат сапсаны. Это место не знакомо, раньше мне не доводилось бывать здесь. Возможно, это просто игра моего воображения. И вот теперь я стою на мягком ковре сосновых иголок в окружении безумствующего и безмолвствующего хвойного леса, и вижу перед собой тропу шириной в пять ладоней, петляющую среди кустов жимолости и крыжовника. Повинуясь внезапному импульсу, я делаю шаг, другой, ускоряюсь и перехожу на бег. Только теперь я замечаю, что одет подобающим образом – в лёгкие теннисные шорты и парусиновую кремовую рубашку с закатанными до локтя рукавами. На голове фетровая кепи цвета зрелой пшеницы, а на ногах поверх хлопчатобумажных белых гольф такие же ослепительно-белые, словно только из обувной коробки, туфли для бега. Я ощущаю спиной: за тонкой материей рубашки в такт моим движениям колышется рюкзак, совсем крошечный и невесомый. Я ускоряю бег, стараясь следить за дыханием. Оглядываюсь по сторонам. Боковым зрением вырываю из общей идиллии пушистых моих спутниц, скачущих по пятам. Четыре, нет, пять белок, рыженьких, похожих на мягкие игрушки из ближайшего супермаркета, преследуют меня с изумительным упорством и ловкостью. Бежать очень легко и до безумия приятно. Мысль об Ином, окружающем меня, не чужда, она предстаёт передо мной в виде мимолётных проблесков, в облике lux natura, лучей духовности, пробивающихся из глубин органической природы. Каждое мгновение времени, пока я двигаюсь, вокруг меня что-то открывается. Время, словно гуттаперча, удлиняется и укорачивается, замедляет и ускоряет свой ход, а я медленно кружусь в хороводе расширяющегося зелёного мира, пульсирующего странной, почти разумной жизнью на многие тысячи световых лет вокруг. Это рождение новой вселенной, и это ощущается каждой клеткой моего тела. Лес как разум, океан как разум, висящая в космосе планета как разум - образы упорядоченности и разумной организации, толпясь, подступают со всех сторон. Какой же я  маленький, как мало сейчас знаю, как неуёмно горжусь тем, что уже знаю, ощущая себя сродни посланцу человечества, который вот-вот должен встретить нечто неведомое.
       Но вопреки ожидаемому, неведомое не спешит себя раскрывать. Я оставляю позади себя мили петляющей тропинки, но лес остаётся неизменным. Вместе с бегом приходит физиологическая потребность организма в воде, что естественно: я потею.  Тропинка идёт на подъём, лес редеет и вскоре моему взору предстаёт каменистое плато с живописным видом на океан. Впрочем, не он в первую очередь привлекает моё внимание. Вконец обессилев, я перехожу на медленный шаг, а потом и вовсе останавливаюсь. Устало упираюсь ладонями в колени, украдкой наблюдаю за белками, которые, даже лишившись естественного убежища, продолжают  без тени испуга скакать по выжженному солнцем камню.  Но всё моё внимание занимает белокаменная постройка, похожая на пантеон. Она расположилась на самой возвышенной точке плато. Мысль о воде настойчиво свербит изнутри, посылая в мозг короткие импульсы «Пить!». Я вспоминаю про рюкзак и скидываю его с плеч, в надежде отыскать внутри флакон с напитком или водой. Но внутри обнаруживается что-то продолговатое прямоугольной формы. Ещё не зная, что это, я вынимаю предмет на свет и обомлеваю. В руках картонный блок с лаконичной надписью «American Tobacco».
       Слепящей вспышкой в негативе памяти вспыхивают и проявляются события недавнего прошлого. Быстрым движением руки я прячу картонку обратно в рюкзак и уверенными шагами подхожу к пантеону. С близкого расстояния становится понятно, что он обитаем.  Вдоль живой изгороди в прогнивших от земли ящиках делят тесное пространство засеянная кем-то фасоль, что подымает стену сквозных вьющихся спиралей, и колючий шиповник с кислым ароматом.  Сильный порыв ветра застигает меня врасплох: он срывает фетровую кепи с головы и уносит за изгородь. Оправдываю себя честным поступком забрать своё, следую за изгородь. Пушистые зверьки в нерешительности приподнимаются на задних лапках, но  дальше за мной не следуют. Внутри прямо передо мной, словно александрийский столп, каменный шестигранный цилиндр в высоту не более ярда, венчает каменную чашу, обильно поросшую тёмно-зелёным пушистым мхом и бледными мелкими грибами. В центре чаши наконечник красно-бурого металла, откуда бьёт столбик ключевой воды.  Припадаю губами к ручейку и жадно глотаю ледяные струи живительной влаги. Вода кажется чрезвычайно вкусной. Ловлю себя на мысли, что никогда ещё не доводилось пить столь вкусной и чистой воды. Утолив жажду, я оглядываюсь по сторонам, но не нахожу кепи. Внутри разбиты аккуратные клумбы. Мальва, азалии, анемоны не обделены вниманием.  Цветы политы, а грунт аккуратно взрыхлён. Следую внутрь пантеона. Чувствую: за мной кто-то наблюдает. Это ощущение не обманчиво. Пантеон являет собой цирк, в поперечнике не менее тридцати локтей, без купола, но с колонной посередине. Подле колонны, скрестив ноги в позе лотоса, сидит багровый старик, одетый скверно и не по погоде. Длинная, до пят, хламида, некогда благородного темно-зеленого цвета, а сейчас выгоревшая, теперь подпоясана черным кушаком. Широкий капюшон, откинутый на сгорбленные плечи. Одежда старика не выглядит нищенской - так одеваются странники-пилигримы, люди без роду и племени, сбивающие ноги на дорогах мира, ищущие мудрости, но находящие зачастую лишь старость, разочарование и немощь. Но не похож старик и на пилигрима. Его голову обрамляет венец седых волос, косматой копной ниспадающих на лоб.  Незатуманенный взор пары синих бездонных глаз  выражает серьёзное, глубокое страдание мученика. Или покорную мудрость адепта. Это сложно понять, разница почти неуловима. Перед старцем потрескивают задорным огоньком сухие смолистые ветки. Дым окутывает его, делая похожим на призрака.
- Ты, должно быть, устал с дороги, – произносит он тихим, слегка надтреснутым голосом и тут же предлагает  разделить с ним его трапезу.
- Еда укрепит твои силы! – добавляет он и придвигает в мою сторону миску с горкой дымящейся распаренной фасоли.
       Я киваю в знак согласия, сажусь напротив и молча принимаюсь за еду. Фасоль по вкусу совершенно не похожа на фасоль, какой я её знаю, она сладит, словно сахарный тростник, и вяжет, как неспелая хурма. Моя миска быстро пустеет, и приятная сытость растекается по желудку. Будучи необщительным по природе я нескоро нахожу тему для разговора. Всё время трапезы мы проводим за поглощением пищи, не распространяясь на беседу. Пока я сосредоточен на поглощении пищи, мои желваки энергично ходят взад-вперёд. Старик тем временем подкидывает веток в огонь и разогревает чёрный от копоти чайник. Разливает по деревянным пиалам кипящую жидкость, одну из них протягивает мне и поясняет:
- Это отвар гард;ли. Богат витаминами и дубильными веществами. Быстро восстановит твои силы.
Почему-то в этот момент я понимаю, что красные продолговатые плоды, как две капли воды схожие с плодами шиповника в земляных ящиках и есть та самая гардель, и уж, конечно же, фасоль в моей миске совсем не фасоль, а что-то другое. Но эта мысль не смущает меня. С благодарностью принимаю из рук старца пиалу с отваром, которая видом и ароматом слабо походит на отвар настоящего шиповника. Это густой тёмно-синий, почти фиолетовый напиток с запахом мускуса. Что-то он мне напоминает. Я удивлённо вскидываю брови и вопросительно смотрю на старца. Тот коротким  кивком даёт понять, что нужно всё выпить без остатка, а вслух добавляет:
- Сгущение эмоций в материю – вот поистине потрясающая тема!
       После столь странных слов, которые должны были насторожить ещё больше, но не насторожили, я припал губами к напитку и испил тёплую горечь до дна, как того и хотел старец. Вязкая слизь обволакивает горло, мерзко пробирается по пищеводу, пронизывает каждую клетку моего существа. Ощущения эти сродни предсмертной муке, тут же тянет излить содержимое желудка обратно прямо на каменный портик. Рвотные спазмы подступают к самому горлу. Я трясусь в припадке эпилепсии, кожа  покрывается мелкими каплями пота, но, Боже, - это не пот, а фиолетовая густая жидкость, она сочится из кожных пор, как из открытых ран. Я валюсь навзничь, превращаюсь в сплошной вибрирующий кокон. Сквозь кровавую пелену я вижу перед собой склонившегося старца, и у меня в голове звучат его слова, хотя я могу  покляться, что уста его сомкнуты.
- Суть вещей лежит на поверхности. Нужно только слегка перестроить свой нынешний взгляд на вещи. Или же мы понимаем ничтожно мало и заблуждаемся относительно своего истинного положения в мире.
       Всё кружится перед глазами, весь мир содрогается, внемля моим мукам. А старец продолжает вещать в моей голове.
- Иное играет с нами и подбирается к нам тропой воображения – и вот уже мы у последней черты. Переход через неё требует отказа от старых, укоренившихся привычек – как в мышлении, так и видении. В этот миг мир неторопливо выворачивается наизнанку и открывается то, что было доселе скрыто.
       Великолепные, отчётливые границы внешнего и внутреннего миров змеились в пёстром узоре и вдруг смешались воедино. Фиолетовая масса снова поглощает меня. Я проваливаюсь в бездну и падаю в никуда. 
       Разлепляю глаза, с трудом включаю сознание в попытке адаптироваться. Эмоциональное воздействие подобных внутренних диалогов превосходило всё, что мне приходилось испытывать до сих пор. Я вдруг ощущаю смиренную благодарность, доводящую меня до слёз. Я лежу на мехах в чуме. Приподнимаюсь на локте, оглядываюсь по сторонам. Я в центре внимания. Надо мной нависает возница, справа кроткая местная женщина суетится у очага. Она видит, что я пришёл в себя, и спешно отводит глаза в сторону. А слева, невероятно: я вижу старика из пантеона. Та же хламида, тот же копюшон. Всё как в моем сне. Впрочем, лицо стало другим, более морщинистым, более огрубевшим от северных ветров и морозов. Но глаза, безусловно, те же: этот взгляд я узнаю из тысячи.
- Ты меня спас! - шепчу я и снова проваливаюсь в забытье.
Ровно через восемнадцать часов на кротком бледном восходе северного светила я, преисполненный сил, отправляюсь в обратный путь. Я сделал, что хотел. Драгоценный табак передан в надёжные руки. Курение спасительно, здесь оно не вредит, а помогает здоровью. Это аксиома северных людей. Людей, которые живут в чумах на побережье замёрзшего океана, за Полярным кругом. Людей, которые занимаются олениеводством и рыбалкой. Это не моя аксиома. Я не курю. Я человек с юга, приехавший в ледяной край за крохотной толикой впечатлений. Я живу в каменном саркофаге городских джунглей, пользуюсь электрическим чайником и Интернетом, передвигаюсь на поездах и вертолётах. Но чем я лучше их? Наивный и слабый, едва не ставший жертвой вечного царства холода. Они ближе к природе, они ближе к той стихии, которой я едва коснулся кончиками пальцев. Но и этого хватило с лихвой, чтобы ощутить и почувствовать диковинный, прекрасный, лучший мир и заключить союз с обитающим там неведомым. Я был не лучшим исполнителем для столь благородного замысла. Я попытался вернуть запредельные фантазии в обычное русло и вписать их в то приземлённое, вырождающееся мировозрение, пленниками которого всех нас сделала культура "совершенного" человека. И вот теперь в блокноте чёрной кожи, в тёплом купе скорого поезда, я делаю карандашные заметки. Я верю в чудеса и в восторги и в такие ситуации, в которых заметно проявление "сил", неведомых современной науке. Но верите ли в них вы? Что было со мной и где был  я... Об этом надо спросить того самого старика с багровым лицом, оказавшимся местным шаманом общины. Но тот лишь промолчал, сурово дымя табаком. Сном, конечно всё было сном, и как легко с этим согласится здесь, сейчас, сидя в тёплом уютном вагоне. Но не даёт покоя фетровая кепи цвета зрелой пшеницы в руках шамана, что на прощание вручил он мне со словами:
- Ты приобрёл, что искал.
       То был вопрос или утверждение, едва я понял. Всю обратную дорогу до станции я пытался найти объяснение. Я надеялся, что, может быть, я стал свидетелем явления Великой Тайны, которая взывает ко всем нам, манит из-за горизонта истории, обещая исполнится и придать всему иной смысл. А может то было просто наваждение и сон во сне. По приезду домой, как тщательно я не рылся в рюкзаке, но среди привезённых мною вещей, отыскать кепи я уже не смог. Была ли она? Был ли я в чудесном краю, рождённом на стыке воспалённого воображения и существующей реальности? Блокнот чёрной кожи, испещрённый карандашными заметками, по этому поводу хранит молчание. Но иногда сквозь гул городского транспорта, окутанный клубами выхлопов, я слышу шум океана и чувствую запах хвои. В такие мгновения я точно знаю ответ...

2010, декабрь