Ч2. гл7. Воплощения Диотимы

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НОЧЬ В ОТЕЛЕ «ЗОЛОТОЙ ДЕЛЬФИН»

…Дао бестелесно. Дао туманно и неопределённо.
Однако в его туманности и неопределённости содержатся
образы. Оно туманно и неопределённо. Однако в его
туманности и неопределённости сокрыты вещи. Оно глубоко
и темно. Однако в его глубине и темноте сокрыты тончайшие
частицы. Эти частицы обладают высшей действительностью
и достоверностью.
«Дао Дэ Цзин»
Глава VII

1

Оставив на попечение Василия машину и запрятанное между сиденьями, притыренное под палатку сокровище, мы направлялись к отелю. Отрешённый от окружающей обстановки, я шёл по краю бассейна-наливашки вслед за решительно двигающейся к светящемуся входу в гостиницу девчонкой, когда вдруг меня ухватила за лодыжку сильная мокрая рука. Рука потянула. Неужели? Увы, пистолет лежал в сумке!
— А вот и мы! — дёрнула меня за ногу журналистка Ирина, словно намереваясь для хохмы свалить в воду, где среди отблесков огней неона плавали несколько человек. — Ныряйте к нам! Такая духота! Мы тут с Ромой прохлаждаемся. Вон на столике — фрукты, вино, сигареты. Может быть, присоединитесь?
— Нет, мы с Мариной (я уже стал привыкать к этому имени) — в бар.
— Так после бара приходите! — отпустив мою ногу, держалась за край бассейна Ирина, будто спасающаяся — за обломок мачты.
— Посидим! Поокаем! — подплыл со спины и приобнял коллегу Роман, в мерцании неоновых огней переливающийся, как оперение попугая Джона Сильвера. – Я и Ирэн вас приглашаем…
— Спасибо. Если только позже.
— А позже будет «Амазонки-Шоу»! — наигранно стряхнула Ирина с плеча руку сексуального пирата; корсарша пера и кинокамеры чересчур напоминала мне жену Яну.
— Мы будем снимать для рекламного ролика! — сообщил Роман и нырнул, будто намеревался добраться до проломанной в боку затонувшего фрегата дыры и ухватить из россыпей сокровищ пару горстей жемчужин с самоцветами. В это время, оттолкнувшись от противоположного края бассейна, красивым дельфиньим нырком вошла в воду мускулистая, будто отлитая из подёрнувшейся патиной бронзы, женщина. В свете окон отеля и неоновой рекламной надписи я узнал в ней амазонку с афиши предстоящего шоу.
— Мы придём на шоу, — пообещал я.
— И танцы бу… — вдруг скрылась под водой голова Ирины, недоговорившей фразы и пускавшей под водой пузыри. Роман, понятное дело, поднырнул. И хотя не сдёрнул с коллеги под водой трусики, но утянул журналистку на дно, где, видимо, обменявшись подводными, потаёнными от меня поцелуями, они, хохоча и отдуваясь, вынырнули на поверхность, как два резвящихся моржа в бухте Шикотана.
Войдя в блистающий хай-теком холл отеля, я слегка тормознулся: в кресле под пальмой, у входа, восседал похожий на сивуча охранник в шортах, чёрной майке-безрукавке, рельефно обтягивающей бугры мышц и с «сотиком» в лапище. Это было живое воплощение того, что времена Буковских канули и наступили времена быков. Крупное безрогое, расслабившись, возложило копыта на журнальный столик. Байкерская грива цвета трёпаного льна по плечищам и леденяще-голубые глаза. Супермен словно бы телепортировался сюда из только что виденного в кафе «Фрегат» блокбастера. И можно было не сомневаться, что весь его боевой арсенал терминатора, дымясь, охлаждается где-нибудь за безобидной дверкой с надписью «Администратор». Сивуч — так и прилепил я ему кликуху — совершенно отсутствующе глядел мимо меня на экран телека в дыроватой перегородке, где уже виденный мною сюжет с его участием прокручивался с навязчивостью заезженной пластинки. В соседней ячее возносящихся к потолку архитектурных «сот» аквариум «показывал» красоты подводного царства. И опять уже виденный сюжет: затонувший пластмассовый галеончик, игрушечные сундучки с манящим разноцветьем стекляшек, махонький скелетик, в уютном гнёздышке из рёбер которого нашёл себе приют придонный сомик. Здесь всё было в тему! Даже свисающие из горшков плети лианоподобных растений, образующих нечто вроде джунглей. Да и чопорный павиан с чоппером «сотового» в лапе всем своим видом убеждал в том, что мы достигли первого острова манящего архипелага.

Марина уже сидела у стойки бара и болтала с молоденьким парнишкой, чью голову украшали желтовато-русые волосы, стянутые на затылке в хвостик. За стойкой, каучуково улыбаясь, стояла красавица, напоминающая куклу из Марининой сумки, только не в свадебном наряде. «Очаровательная блондинка с большими прекрасными глазами и фигурой, которая могла совершенно свести с ума любого скульптора: полная грудь, тонкая талия, округлые бёдра и длинные стройные ноги», — возник перед глазами текстовой фрагмент из не так давно читанного. В этой куколке я распознал почти абсолютную копию Сёмушкиной валькирии, которая, прижавшись к спине сыночка, летала с ним ночами на купленном на мои экспедиционные гонорары мотоцикле.
— Это мой папа, — представила меня «дочурка» пареньку, ещё не успевшему обзавестись трусами с пальмами. — Мы с ним тут.
У моей подопечной слегка заплетался язык.
— Геннадий Колчин, — подвинул поближе к себе паренёк бокал с тоником и торчащей из него пластиковой соломинкой, словно опасаясь, что старый археологозаврюга сжуёт и стекло, и соломинку, хрустя могучими окаменелостями зубов.
— Па-а! — вживалась в роль примерной дочери моя подшефная. — Он классный парень! Он тут на виндсёрфере такое вытворяет! Я, когда купалась, видела. Он там у самого горизонта рассекал. Почти как в кино про ребят, которые катались на досках по волнам, а потом грабанули банк! Ну, они ещё все в масках американских президентов были. Живых и умерших. Там среди них девушка была. Ну и она попалась. Они не хотели убивать, всё случайно вышло. Мужик, по типу, дёрнулся.
— Вот ду ю дринк? — обратилась ко мне девушка, опять напомнившая мне куклу Барби из сумки навязавшейся на мою голову киноманки. Ещё она напомнила мне эпизод, как вернувшийся из стола заказов археологодон обнаружил валькирию-амазонку оседлавшей моего сынулю прямо на диване в рабочем кабинете, где я вымучивал свои диссертации.
— Ай дринк водка! — для куража отреагировал я на английском же.
— Гена! Мой папа археолог! Он руководитель той самой экспедиции. Ну, той, что обчистили под Таганрогом, — лопотала полупьяная нахалка, прирезавшая на дороге бедного мужика, отдыхающего теперь на руле «Запорожца», застрявшего в донбасском антраците украинской ночи.

В том самом, залегаемом чёрными косыми пластами угольке, достопочтенные коллеги-участники международного симпозиума, почтившие нас своим вниманием леди энд джентльмены, меж которыми тысячелетиями консервировались и перистый листик древовидного папоротника, и скелет саблезубого ящера, и яйцо неповоротливого диплодока! И вот незадачливый шахтёрик выдал всё это на-гора, не подозревая о том, что отпечатки и окаменелости могут ожить. Ведь кто — как неизвестно что хранящее в себе окаменелое яйцо — вот эта девица… Что за птенчик из него вылупится, пригрей я его? Что за зубастенько-когтистое существо? Так ведь уже вылупилось! И растёт не по дням, а по часам. Мужика того, донбасского отпускника-стахановца, ритуальным ножичком прикончила. К тому же ещё и неизвестно, в кого она выпустила недостающую пулю из обоймы пистолетика. Может быть, в таможенника? Или не она стреляла, а кто-то из подельников-«куклуксклановцев»? Да и мужику нож воткнула не её хрупкая ручка?

— А-а! Вы тот самый археолог? Я смотрел репортаж по телевизору! А я подумал — где я мог вас видеть? Вы классно смотрелись в кадре. Почти как Крис Кристоферсон в фильме «Винтовка». Там полицейский нашёл в прерии джип со скелетом, винтарём и баксами в ящике. Из той винтовки и за те баксы застрелили президента Кеннеди.
— Да, кажется, я видел этот фильм, — вяло откликнулся я, приникая губами к бокалу с огненной водой. Как-никак, вместе с натащившим в квартиру кассет с пиратскими записями Сёмушкой я вынужден был приобщиться к буржуазному искусству. И, воспитанный на баталовских журавлях, совершенно неожиданно для себя переродился в завзятого видеомана.
— Папка у меня классный! — хлопнула «удочерённая» парня по колену. — Он аквалангист! Да! И мы будем охотиться. Тут у вас водятся большие белые? Я видела — у вашего лодочника на будке акула нарисована...

Эти рефреновые обращения артистки из погорелого театра бензозаправочной к «родителю» извлекали из подсознания целые вереницы фантомных видений, и только быстрое закачивание внутрь спиртного несколько размывало их очертания. И всё же, поймите, доктор, я не мог отделаться от ощущения, что тоже наверняка «где-то видел» этого мальца Гену. Я не знаю, как там это квалифицируется у вас, у психиатров… Но я был почти уверен, что даже не где-то, а в компании со своим сыночком. Впрочем, почти все рокеры со стянутыми резинкою волосяными метёлками на затылках похожи друг на друга, как две капли. Тот длиннопатлый, что вместе с моим сынулей и бугаём — юным барабанщиком — из сексапильных завсегдатаев академгородковского пляжа грохотом электрогитар и ударника заставлял тускнеть никель на бамперах авто в соседних гаражах, тоже был экстремалом, аквалангистом, виндсерфингистом, пофигистом, мотоциклистом. Типажи сколоченной Сёмушкой рок-группы преследовали меня повсюду. Вот и бык у входа в отель с наколотым на плече солоноворотом Коловрата казался мне сейчас тем же самым верзилой, что молотил по барабанам и тарелкам в гараже. А в стороже Василии, в хозяйстве которого я только что оставил свою «Тойоту», я признал словно сошедшего со средневековых гобеленов красавчика ритм-гитариста с его вагантовской внешностью.

Они, уважаемые коллеги, сущим наказанием нашему учёному снобизму, всей своей шайкой-лейкой вырывались, как черти из коробочек, из папиных гаражей, чтобы, уносясь по Бердскому шоссе, провоцировать ДТП. Они подняли на уши ГАИ, милицию, КГБ. Они, как родную, восприняли нацистскую символику. И попутал же меня лукавый привезти из-под Азова вместе с позеленевшей медной пуговицей петровских времён, рукоятью казацкой шашки несколько значков-черепов с фуражек третьим слоем полёгших там же сынов Третьего рейха! Дёрнуло же меня рассказать моему киндеру и его дружкам о том, что Юджин Барлоу интересуется приазовскими степями ещё и потому, что сюда когда-то направлялась в поисках мистических сокровищ экспедиция нацистов! Это, как утверждал работавший с архивами «Аненербе» Юджин, было частью поисков Чаши Грааля и где–то на Керченском полуострове закопанного партизанами золота кочевавших здесь древних готов. А теперь фольклор штурмовавших когда-то Керченский полуостров, Северный Кавказ и Сталинград дряхлеющих трясунов интересовал НАСА и ЦРУ. Этим пердунам-развалинам, ковыряющимся на старости лет заступами в вишнёвых садиках от Майсена до Гамбурга, как оказалось, в канонаде наших катюш мерещились «огненные веретёна». А сплошь рекрутированные в мемуаристы, медитирующие с лейками над огуречными грядками от Кёнигсберга до Владивостока отставные особисты сделали научное открытие другого рода: и СС, и НКВД интересовала Шамбала!

+++
Надо же мне было, отец Иоанн, проговориться под чаёк с клубничным вареньем в кругу семьи! Вот уж, батюшка, и впрямь чёрт за язык дёрнул. Как и монгольские коллеги, Ма Фу Лань, с которым мы пересеклись на плато Укок, а до этого в курганах Гоби под останками чингисхановых воинов находили кости древних рептилий, считал барона фон Унгерна реинкарнацией Джа-Ламы и чуть ли не пришельцем. Хватило же мне ума разъяснить мальчонкам-рок-н-рольщикам и их подружке, что лучшими воинами Темуджина были тувинцы, что веривший в карму барон тоже имел тувинские корни и что свастика — это древний символ тюрков! Керосина в пионерский костёр воображения юных подлили и увлечения жены Рерихом, Блаватской, Гурджиевым, разговоры о том, что Ева Браун и Адольф Гитлер сожгли себя, сотворив обряд древних ариев, веря в реинкарнацию. Группа «Тутанхамон» тут же была переименована в группу «Дзен». Великолепная четвёрка, в которой пятой была валькириеподобная клавишница, развила бурную концертную деятельность. Нацепив на шею ожерелье, в котором позаимствованные Сёмушкой из моих коллекций пуговицы гренадера соседствовали с оберегом-свастикой с платья тувинской шаманки и парочкой эсесовских значков-черепов, дева завывала космическими голосами, толпами собирая себе подобных на «квартирниках». Учёная общественность встревожилась. В президиуме Академии наук забили в набат. Я же всерьёз призадумался над происходящим лишь тогда, когда застал хлопцев за «оживлением» «принцессы Пазырыка». Войдя со света в темноту, я и в самом деле принял уложенную на «кресло дантиста» с путаницей проводов на голове за алтайскую находку. Но тут же понял, что это подобранный на свалке манекен. И всё равно, помня похождения покойницы, я долго не мог отделаться от чувства, что сынок со товарищи каким-то образом произвели подмену и им удался-таки их дьявольский эксперимент.

Когда, дражайший отец Иоанн, новоявленной «Школой Шамбалы» заинтересовались органы, старый, помнящий о тренировках в подвале ушуист Гаврилов попытался вырубить бугая, чтобы вышвырнуть его из гаража вместе с барабанами, где музыканты дымили травой, дули пиво и делились опытом психоделических поисков с загаражными «нюхачами». Но всё обернулось совсем иначе… Не я его, а он — меня. Хотя само собой разумеется, что самурай должен помнить о пути самурая — с тех пор, как я влёгкую кувыркался на татами, слишком много дао утекло. Музыканты связали меня, усадили в кресло, нахлобучили на голову «мотоциклетный шлем», подключили к аппаратуре — и пошло-поехало. Они устроили мне профилактическую перефазировку.

+++
Хотя, повторяю, гражданин начальник, вполне возможно, ничего этого и не было. А просто с тех пор, как мы с Сёмушкой сходили в зал игровых автоматов, что неподалёку от «Буэнос-Айрес-Патио-Пиццы» на проспекте Монте-Карла-Маркеса, всё это стало казаться. Ребёнок жаловался на головные боли. В моём гараже творилось что-то невообразимое. То, отворив запертые до того на два замка двери, я обнаруживал там репетирующую рок-группу. То оказывался в гестаповском застенке, где надо мной склонялся прыщеватый юнец в фуражке с тульей, напоминающей форму кровли нового цирка с вывернутой на изнанку посолонью на нарукавной повязке. То мне заламывали руки, чтобы усадить в собственный автомобиль, археологи в штатском, — и я вынужден был ехать на круглую, как пятно на майке убиенного шахтёра, полянку в Первомайке, где меня ожидала серьёзная стрелка, в исходе которой я оказывался испинан и оставлен среди медунок и стародубок, с жужжащими над ними пчёлами, а садисты усаживались на мотоциклы и с грохотом исчезали в клубах выхлопных газов. И всегда я видел одно и то же — вначале белокурую, а после того, как подружка Сёмушки перекрасилась хной, огненноволосую валькирию, прижавшуюся к спине улепётывающего на мотике сына. По квартирам, гаражам, дачам академгородсковских учёных кочевал день ото дня разрастающийся тинейджерский рой. Обременённые степенями родители пили карвалол, валидол и настойку корня валерианы. Тогда-то и я стал крепко зашибать.

+++
— Я тоже люблю подводную охоту, — прервал невеселые мысли застарелого алкоголика ещё не успевший достигнуть в этом эзотерическом искусстве моих степеней посвящения Гена. — Но надо быть осторожными. Здесь на прошлой неделе одного аквалангиста поранил хвостокол. И месяц назад тоже, и до этого много раз. Люди исчезают. Некоторые, правда, говорят, что это всё творит кристалл из шкатулки. Вроде как если навести на кого пропущенный через него луч, то тот и исчезнет, перенесясь в иное время. Как будто с его помощью можно вызывать людей и предметы из прошлого и будущего, перемещая их туда-сюда. Только заклятье знать нужно. Возможно, это и не такая уж чушь! Я сам ту шкатулку достал со дна. Случайно нашёл — среди обломков гнилых досок. На камбалу охотился — и наткнулся. Я видел тот камень. Голубовато-зелёный такой. Я его даже в руку взял и попытался посмотреть сквозь него на море. И даже увидел что-то зубастое, покрытое зелёной чешуёй. И если бы не удар сзади по голове… Когда очнулся, шкатулки уже не было…

Слушая эти бредни наркомана, я выпил и повторил. И ты повтори, Рувимыч! Закусив парой бутербродов с икрой не то хвостокола, не то рыбы-пилы, я повторил ещё раз из голубовато-зелёного, как таинственный кристалл, бокала. Жить стало лучше, жить стало веселей. С помощью выпитого сынулю и его неугомонных дружков удалось-таки отослать в какие-то иные времена-измерения. Брелок-Будда грелся в моём кулаке, распространяя по всему телу нирваническое успокоение. С моим дао было всё в порядке. Оно обрело равновесную точку между «иньским» и «янским», и донёсшийся извне стон саксофона оповестил о том, что всё о'кей, пора бы и ноги размять! Кирилл со своими джазбандистами начинают.

2

На круглом, посыпанном мелким гравием циферблате танцплощадки было тесно. Бросив Гену у стойки бара допивать тоник, Марина тянула меня в самую толчею конвульсивно подвижного муравейника оживших человекошестерёнок. Взбодрившись, я принялся выделывать ногами и руками нечто среднее между твистом шестидесятых, шейком семидесятых, этнографичным гопаком и движениями, подобными ударам ног и рук по груше, набитой конским волосом. Марина двигалась легко и сексуально. Обряженная в джинсовые шорты, горделиво несущая на двух заострённых грудках агрессивного Цоя, она была юна, кокетлива и настолько хороша, что я уже с трудом отождествлял её не только с фотороботом, но и с той варначкой, что командовала мною, стоя на краю раскопа.

— А вот и мы! — в свете мигалки ввинтилась между нами курчавая, как золотое руно, Ирина Шлимман. — Забиваю первое танго с Александром Данилычем!
Глубоководная украинская ночь обволокла. Саксофон, жемчужно сверкавший в руках джазиста внутри эстрады-раковины, как раз затянул что-то мяукающе-похотливое. Оркестр подвывал, подзвякивал и подстукивал, заставляя курортную толпу слепляться в обвявшие после ритмичных скачек парочки. Ирина доверчиво прильнула к груди репрессированного ушуиста.

— Ну и как рекламный ролик? — с некоторым сожалением обнаружил я падчерицу в объятиях Романа в трусах.
— Как раз сейчас будем снимать. Но у меня появилась ещё одна идея. Как-то задействовать в клипе гидросамолёт. Тут готовится новый аттракцион для отдыхающих.
— Знаю. С инопланетянами. Здесь ещё затонувший эсминец неподалёку есть. Его тоже хотят показывать туристам за плату дайверы-экстремалы… Акваланги, подводная охота — кому, конечно, охота…
— А вы каламбурист! Об эсминце я писала со слов Гены. Но чтобы подводные съёмки! Об этом надо подумать. Это пока не задействованная деталь.
— Но зато вы хорошо раскрутили сенсацию с ограблением могилы.
— Это вы про «Шоу-Амазонки»? Да. Девочки из клуба бодибилдеров всё схватили на лету. Добыли в драмтеатре бутафорию. Ну, эти античные шлемы времён Эсхила и Софокла. Доспехи. Увидите. Тут всё есть, как вы мне описывали. Жестокая любовь царя Тавлура. Жрицы-воительницы. Ну и с жертвоприношениями, само собой, всё в порядке. Алтарь. Кровь. Должен выйти классный сюжет. Что-то вроде рекламы банка «Темпореал»! Но вот как к этому подмонтировать гидросамолёт?!

Покачиваясь в неспешном танго и болтая с Ирэн, я разглядывал танцующих. В скоплении полураздетых тел я увидел и Вику с Ликой, которых подвёз до отеля вместе с саксофонистом. Лика даже состроила мне глазки, выглядывая из-за плеча партнёра-танцора. Не все были прикинуты так незатейливо, как моя танцорша. Пестрота нарядов напомнила мне недра шифоньера, где в отделении жены было всё — от античных туник, декольтированных панье и до костюмов астронавтов грядущих веков.

Простонав в последний раз, саксофон выпустил арготическую струю звука, словно фонтан-дельфинёнок у входа в отель — упругий заряд распадающейся на брильянты воды. Шорохами волн и пением цикад что-то живое и огромное, дыша, шевелясь, скрывая в глубине неоформившиеся предметы и события, ширилось, и, на шлях навалившись звёздами, накатывало всё больше и больше. Инструменты оркестрантов блистали драгоценностями на бархате распахнутого ларца небес. Смеялись, гомонили и шушукались.
Словно стирающий с магнитной ленты всё лишнее, в динамиках прогремел решительный женский голос.
— А сейчас, уважаемые господа, а точнее — госпожи! Шоу-а-ма-зон-ки!
Мысли о подводной археологии возникли сами по себе. Кто же, коллеги, не мечтал спуститься с аквалангом под воду, чтобы плавая среди руин Херсонеса или Пантикапея обнаружить давно ушедшие под воду статуи с храмовых фронтонов? Рука протягивается к обычному вроде валуну. Ты освобождаешь от ила его бок — и вдруг в тебя вперяется всевидящий глаз мраморной богини!

Когда под вихлястую маршевую музычку на сцену выбежали голые женщины в шлемах и со спортивными луками, показалось — фонарь аквалангиста-счастливчика высветил античный барельеф. Рельефу мышц культуристок мог бы позавидовать любой чахнувший над кульманом ИТР семидесятых. Девушек было что-то около семи-восьми, а может быть и десяти. Выглядели они очень даже ничего. По крайней мере, этот полустриптиз радовал глаз видом здорового тела.
— Женщины! — прогремел в динамике тот же голос. — Чем мы хуже мужчин? Чем они гордятся? Вот этим?
И, повернувшись к публике в профиль, Афина с афиши приставила к выпуклому лобку увесистый микрофон с хорошим набалдашником.
— Только этим?! — рявкнула она в микрофон и, снова приставив его к лобку, сделала несколько бесстыдных движений взад-вперёд.
Визг, улюлюканье и хохот. Взрыв всеобщего одобрения. Мой приёмыш женского пола восторженно хлопает в ладоши.
— Женщины! — суёт в рот то, чем только что имитировала мужское достоинство, бодибилдерша, словно намереваясь надкусить это металлическое, заканчивающееся несъедобным шнуром, эскимо. — Сейчас вы можете доказать, что вы не хуже мужчин! Вот — луки! Вот — стрелы. Вот — мишень. Представьте, что это ваш обидчик мужского пола. У каждой из женщин есть такой враг. Ведь мужчины грубы и похотливы. Они просто скоты, ничего не понимающие в женских чувствах, а тем более в женском оргазме! Вот — эта мишень! Вы можете поразить её прямо в…
На сцене высветился фанерный силуэт с мишенью в том самом месте, откуда исходят все женские беды.

Представительницы прекрасной половины разбирали луки и стрелы. Под одобрительные подначивания обеих половин человечества стрелы полетели в фанерного Казанову, опять напомнившего мне «матрёшек» на армейском стрельбище. К ликованию суетившегося с камерой Ромы, Ирина всадила стрелу прямо в пах символу, из которого в иные времена можно было бы навыпиливать лобзиком ажурных полочек. Следом и Марина вызвала стон одобрения точным попаданием в десятку. Неплохо отстрелялись и кудрявая, как барашек, одетая в платье-тельняшку Вика, и яркая, успевшая вползти во что-то похожее на змеиную кожу с глубоким вырезом на спине, Лика. Остальные метали оперённую ненависть к роду мужскому, попадая то в торс, то в ногу, то в бровь, то в глаз. Но когда лук взяла ведущая шоу, все затаили дыхание. Лысый оркестрант-барабанщик частил нервной дробью — металлической кисточкой по медной тарелке. Мигали разноцветные лампочки цветомузыки. То выхватывая из темноты, то швыряя назад её драгоценности, световые вспышки гранили окружающее с тщательностью ювелира. Рука воительницы натягивала тетиву. Все затаили дыхание. Сорвавшаяся стрела просвистела, с треском долбанулась о фанеру и, вывалив из мишени внушительный клок, под восторженные визги вонзилась в стену оркестровой раковины.

3

Дальше произошло и вовсе невообразимое.
Изолировавшись от этого дурдома в «Тойоте», я пытался успокоить сам себя, но у меня плохо получалось. Несмотря на то, что мой брелок-Будда был при мне.
Культуристка объявила, что сейчас состоится жертвоприношение царя Тавлура в честь богини любви и войны Тамиас. Желающих на эту роль почему-то не оказалось. Хотя Рома крутился здесь с кинокамерой, и ясно было, что всё это покажут по телевизору. И тогда, вперившись в меня, бодибилдерша кивнула своим товаркам. Я не привык драться с женщинами, поэтому культуристки легко подхватили меня (собственно, это же был розыгрыш!) и поволокли на бутафорский алтарь. Распнутый на алтаре, я не дёргался, понимая, что всё это не всерьёз.

Пока девы тащили меня на сцену, одна из них сунула мне под майку накачанный чем-то
жидким пузырь (обыкновенный презерватив, как позже выяснилось). Распластанный на сооружённом из пляжных лежаков алтаре, я хохотал и посылал предводительнице шоу-амазонок воздушные чмоки-поцелуи. Но, когда у шоумэнши сверкнул в руке клинок… «Не бойся», — шепнула мне, склонившись к моему уху, одна из жриц. Но я чувствовал, как, проколов вздутую резину дурацкого пузыря, нож проникал всё глубже и глубже — в мою грудь. Лезвие обжигало и холодило. Склонившаяся надо мной «главная героиня» в гладиаторском шлеме с гребнем хищно скалилась. Тем прекраснее было её лицо. Это был оргазм. Ради него она и тянула лезвие ножа вниз по моей грудине, разваливая её на две части. Она резала и извивалась на фоне зыбучих звёзд, сжимая меня мускулистыми бёдрами. Блистающие небесные пески затягивали. Она сидела верхом на мне, но казалось — мы падаем в кружащуюся воронку. По мне текло. Лысый барабанщик, бросив колотить и отключив все другие цвета мигалки, навёл на меня один красный, чтобы хлынувшая влага казалась алой. Но он не понимал того, что всё некрасное давно уже вытекло — и теперь течёт настоящее, третьей группы, резус положительный. Самым странным было то, что мне хотелось, чтобы она резала и стонала. Стонала, извивалась и резала. Она дорезала до солнечного сплетения и, всунув в рану сильную цепкую руку, вырвала дымящийся окровавленный комок. Она подняла трепещущий мясной студень и вонзилась в него зубами! По губам, по шее, по груди струилось, стекая с воинственно торчащих сосков и находя ямку пупка.

Зрители, ахнув, отшатнулись от сцены. Они — и я среди них, непонятно почему находящийся сразу в двух местах — в толпе и на алтаре — увидели до синевы обескровленное лицо принесённого в жертву. Лицо было таким, будто выполнявший по совместительству работу осветителя барабанщик мгновенно отключил красный свет и оставил один только синий.

Я проснулся из-за того, что мне в бок врезалась ручка передачи скоростей. Спать на разложенных креслах в салоне не очень-то комфортно. Я чертыхался, проклиная Ирину, элементарно использовавшую меня в рекламном ролике в роли подопытного кролика.
Неугомонная охотница за сенсациями так всё срежиссировала, что я, уже два раза появлявшийся на экране в репортажах, должен был воздействовать на подсознание обывателя автоматически, как какой-нибудь Михал Сергеич, рекламирующий стиральные машинки с неизменным возгласом «Процесс пошёл!» Перевоплотиться в нескончаемом театре рекламного абсурда из руководителя ограбленной экспедиции в ряженного в скифские шкуры с мечом-пристегашкой на боку — это было уж слишком! Но дубль был снят, бодибилдерша неплохо справилась с ролью царицы амазонок Диотимы Меотидской, буквально изнасиловав меня на рухнувшем в конце под всеобщий хохот «жертвенном алтаре». Проколов презерватив, она так вдавилась в меня уже не прикрытой сползшими стрингами промежностью, что демонстративно содранные с меня её товарками штаны более не служили препятствием. Меч-кокинак скользнул в ножны, и я, поймите, доктор, вспомнил Кончиту. Эта сцена не вызвала у публики каких-либо особых приступов изумления: курортная братия давно погрязла в нудизме и полигамии. И то, что со мною произвели, был обычный ежевечерний обряд посвящения новичка в нудисты. Этакая дионисийская мистерия, предусмотренная программой тура. Королева вечера выбирала себе очередную жертву и совокуплялась с нею на сцене. И вся загвоздка обряда состояла в том, чтобы неофиту не опростоволоситься.

 Впрочем, сейчас, ворочаясь на жёстких разложенных сидениях машины, я не был убеждён, что всё это так и было. Сон наплывал на явь. Явь расползалась, размытая по краям сном. По крайней мере, я чётко ощущал, что нож по-прежнему рассекает мою грудь, что всё это происходит отнюдь не на сцене при скоплении народа, а в полутёмном, едва освещённом вездесущим зелёным неоновым мерцанием салоне машины.

Да, Гаврилов, ты совершенно чётко ощущал, что лезвие проникает всё глубже и глубже, что оно уже щекочет сердечную мышцу, уже трогает крайнюю плоть предсердия, шоркается и трётся плоской гранью по пульсирующему желудочку.
Я открыл глаза. Верхом на мне сидел ужасный полуразложившийся труп. Коронованная мумия, с головы которой свисал рыжий скальп.
— Вот мы с тобой и соединились, Тавлур! Царь селурийский! Я пришла к тебе со звезды Танайя! Давай отпразднуем тризну!

Костлявая, едва прикрытая ошмётьями ссохшейся кожи рука сжимала жертвенный нож с рукоятью в форме головы грифона. Покачивая в ране этот тесак, образина кайфовала. Она была при полном боевом облачении, словно только что встала из могилы, перескочив в это мгновение из точки времени за полсекунды до нападения бандитов. Она каким-то таинственным образом просочилась сюда, в кабину машины, сбежав к тому же ещё и из кабинета контрразведчика Молодого, где я её видел в последний раз возлежащей на сдвинутых столах.

Покойница покачивалась, явно имитируя совокупление со мной, всё ещё обряженным в бутафорскую шкуру. Я схватился за бок, где у меня должен был быть в ножнах меч-акинак. Откинув голову назад, зелёно-неоновое страшилище скалилось фишками зубов, зияло глазницами. Я выхватил меч из ножен. Вдруг из глазниц и оскаленного рта мумии выскочило по извивистой малахитовой змее. Эта гадость с шипением бросилась мне в лицо. Вырвав из раны в собственной груди нож, свободной от меча рукой я взмахнул боевым клинком. Рассыпаясь в труху, мумия падала на меня. Череп отдельно. Костлявые руки отдельно. Змеи, шипя, вились по харалужному лезвию и, вывалившись из машины, я стряхивал гадов на песок и топтал, топтал, топтал. Одна из змей, изловчившись, всё же тяпнула меня за ногу — и я проснулся.

4
Я помнил, что после случившегося на эстраде, где меня то ли распнули, вырвав из груди дымящееся сердце, оказавшееся всего лишь вызвавшей взрыв гомерического хохота резиновой свинюшкой-пищалкой, то ли произвели в царя любви, я, раздосадованный, вернулся в салон «Тойоты» и разложил сиденья, чтобы можно было поспать. Я долго ворочался из-за того, что мне не давали уснуть хихикающие и целующиеся рядом, чуть ли не совокупляясь на капоте, экстремал Гена и моя подшефная; в таком бедламе я вряд ли мог перевоспитать её по системе Макаренко-Сухомлинского.

Устав ворочаться, я приподнялся и выглянул в окно. Облитые зелёным неоновым светом молодые люди выглядели какими-то нездешними существами. Не то манекены. Не то инопланетяне. По крайней мере, я теперь вполне серьёзно подумал: а что, если и в самом деле где-нибудь поблизости, ну хотя бы на той песчаной полянке, где мы с Мариной, или как там её, оставили поедаемый червями труп водителя «Запорожца», приземлился какой-нибудь корабль-призрак? Космический аппарат-фантом. Фу-файтер. И что, если этот «Запорожец», окутанный облаком силового поля, объятый мерцающей, роняющей искры голубоватой плазмой, теперь втянут в нутро веретенообразного космобота пришельцев? И они, дымные, полупрозрачные, склонившись над трупом водителя, внимательно его исследуют?! А вот этих двоих отправили приглядывать за тобой. Ну что ж, инспектор Глебски! Выполни свой долг! Здесь нет отеля у погибшего альпиниста. Зато есть отель у погибшего на прошлой неделе аквалангиста. Здесь вообще творятся странные вещи! Куда ты попал! Где здесь логика! И что бы делал усато-бородатый Фрейд со стены в твоём «зачищенном» кабинете, откуда уволокли-таки и Стругацких, если бы даже у него на калгане был котелок детектива, трость — в решительно сжатом кулаке, надраенные штиблеты на подагрических лапищах и пистолетик во внутреннем кармане стоячего пиджака.

Да! И трубочку холостякующего аналитика с Бейкер-стрит не забыть! Ну что бы он сделал, этот псих-психоаналитик? Подошёл бы вот к этим молодым людям, кхекнув по-стариковски? Да кхекай, покуривай трубочку и смотри, старый, траченный молью гомик! Смотри и внимай, как она приспустила шорты, как сбросила их, как она упёрлась руками в капот и, изогнувшись, прошептала:
— Давай.
Я не знаю, как это называется у вас, сексопатологов, доктор. Но я разговаривал сам с собою, сопровождая происходящее чем-то вроде молитвенного бормотания… Вот отсюда, из-за руля, ты можешь отслеживать, как этот Гена-Луарвик, манекенно-зелёный, совсем онеоневший, подходит сзади и прижимается. Ты, конечно, не видишь её великолепных, уже даже не прикрытых верёвочками бикини долин и взгорьев, от тебя сокрыто и то, что и как там сочленяется. Но ты видишь её блаженное зелёное неоновое лицо. И пальцы, скребущие коготками по капоту. Она или оно? Ты видишь её чувственный оскал. Её покачивания. Колыхания растрёпанных, зелёных, как лежалая в земле медь, сверкающих волос. В какой-то момент ты, совсем офрейдевший — в котелке Чаплина, с тростью и трубочкой-пыхалкой, дедуктивно сканируешь всё происходящее у тебя на глазах рентгеновским зрением, и они, прозрачные, движутся на фоне рисованного способом компьютерной графики мотора — два силуэта из путаницы линий, соединённые в том месте, где в оцепенении блаженства поршень застрял в цилиндре. Она смотрит на тебя через лобовое стекло и говорит:
— Уй! Уй-юй!

Он роняет её на капот. Неужели и пришельцы — тоже? Как и мы? Или же они самовоспроизводятся путём соединения или разъединения торсионных вихрей? Ты откидываешься на разложенное кресло, и, ещё немного погремев пуговицей шортов по обшивке «Тойоты», она лезет к тебе под бок, пахнущая вином, морем и спермой.
И снова я проснулся и понял, что ничего мною только что виденного не было. А она безмятежно лежит, повернувшись к тебе девчоночьей попкой в джинсовых шортах. Ты, Гумберт Гумбертович, хочешь проверить — всё ли там на месте, в сумке? Ты просовываешь руку в щель, дёргаешь язычок молнии — и отшатываешься: из сумки на тебя смотрит лысый, сине-зелёненький шахтёр-запорожец с успевшим отрасти оселедцем на макушке. В глазах шевелятся зелёные черви. Ты, Гаврилов, спешно задёргиваешь молнию, словно это молния на ширинке, а тебя застали посреди клумбы возле Дома учёных вывалившимся из ресторана, где учёные давно не пьют, а пьют неучёные, но при деньгах. Вот и стоишь ты — мочишься на сосенку. А мимо идут девушки, возможно даже — твои студентки.
— Иди ко мне! — поворачивается она к тебе. Выходит, притворялась, что спит! И — надо же! — прокралась сюда, в мой бочонок, под мой диогенов бок, послав этого импотента Гену-Луарвика кататься на доске по Млечному Пути.

Она отбрасывает майку с Цоем. Отшвыривает шорты. Освобождается от верёвочки с лоскутиком. Ласкуша! Она взбирается на меня и, поймав то, что нам обоим и нужно было, междуножной расселиной, присасывается к моему моржовому клыку. Так долго плывшая к этой лёжке, она начинает раскачиваться и постанывать. Кожа дельфинёнка. Гладкая и эластичная. Запрокинутая в экстазе, увенчанная гривой волос голова. Стоны. Причмокивания. Волнообразные движения бёдер. Может быть даже, она сейчас не с одним тобой, инспектор Глебски, а сзади, со стороны капота — совершенно иррационально и нелогично, — продолжает начатое Гена-Луарвик. Зелёный. Неоновый. Ртутно-переливчатый пилот фу-файтера. А тут как-то всё по-другому. Как на кубке из могилы, где жрица любви отдаётся сразу двоим приговорённым к жертве.

Вот уж менты в дежурке покатывались, когда этот товарищ Сухов, товарищ Глухов, товарищ Ни-Ухом-Ни-Рылом из уголовного розыска записывал. Когда я им, непросвещённым, закоренелым гомикам, садистам-насильникам ивээсовским объяснял… И вообще, эти ментовские отели у погибшего гомосексуалиста, где вместо Фрейда за пультом сидит Фёдор и травит байку: «Я его и спрашиваю: ты хоть посмотрел, когда лез-то на неё, живая она или нет?!» Вот и сиди за решёточкой, диссидентствуй.
— Ну! Ну! Сашенька! — она вчмокивается губами в то, что бодибилдерша пыталась имитировать в виде микрофона. Всасываюсь пересохшими во что-то мокрое, хлюпающее, не думая о том, что это уже и в самом деле беспробудный дионисизм. И снова флуоресцирующее лицо. И опять невообразимые скачки. И ощущение — что ты, Гаврилов, скифский скакун, а тебя оседлала шлемоносная амазонка. Быстрей, быстрей, быстрее. Сейчас, сейчас, сейчас. Она выхватывает нож с ручкой в виде клювастого грифона. Птичья шея — рукоять. Голова — набалдашник. Алый, как Марс на вечернем небе, карбункул вместо глаза. Извиваясь и стеная, она вонзает клинок в тебя. И, одним взмахом раскроив грудь, бросает твоё сердце в жертвенную чашу. Поднеся её к губам, она пьёт свежую, только что нацеженную влагу.


© Copyright: Юрий Горбачев, 2010
Свидетельство о публикации №11010166676