Валентин пападин самоучитель игры в шизофреника

Господа
через пару недель добавлю 40 иллюстраций
и сделаю текст более читаемый
а пока приношу извинения

автор




ВАЛЕНТИН ПАПАДИН

САМОУЧИТЕЛЬ ИГРЫ В ШИЗОФРЕНИКА

Воспоминания Валентина Пападина, ефрейтора Советских Военно-Воздушных Сил, о том, как он решил закосить и что из этого получилось

Человек настолько безумен по природе своей,
что не быть сумасшедшим сводится к
особой  разновидности безумия.
 
Паскаль

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЯМА ДЛЯ ДУРАКОВ

Оглядываясь на свое прошлое,  дразню себя вопросом без ответа: что бросало меня по жизненным ухабам с такой яростью? Судьба или собственная дурость?
Что сильнее – тракторная тяга гороскопа или свобода воли?
Меня – жалеть со снисходительной усмешкой или – выпороть беспощадно?
Я – дирижер судьбы или только подпевала?
Гаврила Романович, где червь во мне переходит в Бога? Где Бог во мне переходит в червяка на крючке?
Как могу я рыдать в покаянии, если не уверен, что вина – моя? И хвастаться не тороплюсь, потому что – нечем. У всех моих достижений, как и провалов,  куча соавторов, от живых людей до прозрачных  призраков, запрятанных в воздухе, как в деньгах водяные знаки.
Взять хотя бы поступление в СВУ.
С одной стороны, я сам подал туда документы, а с другой – разве был у меня выбор? Я был просто не в силах после восьмого класса оставаться дома. Из-за мачехи. Нет-нет-нет, Зина не была той вероломной, злой мачехой из русской народной сказки, но страдала от ежедневных депрессий, а угрюмый человек мучитель по натуре.
Конкурс в Училище был невероятно большой. Ученые считают, что только железо обладает магнитными свойствами. Дудки, господа очкарики! Штаны с лампасами сильней железа примагничивают.
Из всех республик съехались в Казань тщеславные мальчики. Только из нашей, Башкирской, 46 человек (147 отсеяли еще в Уфе, на ВВК). Но я умудрился сдать вступительные экзамены, прошел третью медкомиссию, и вот, осенью 1965, я суворовец 3 взвода 4 роты.
Мундир достался поношенный, с тусклыми, как чешуя налима, позументами на воротнике, зато все остальное, включая кальсоны, новое. Новым оказался и набор моральных принципов – с ними, не откладывая дела в долгий ящик, познакомил нас командир роты подполковник Лейченко, стройный брюнет, единственный на все училище офицер с симметричными чертами лица. 
Во время утреннего построения короткой, как саперная лопатка, речью Лейченко выкопал яму, в которую, один за другим, начиная с меня, начали падать доверчивые души.
«Суворовцы – авангард советской молодежи, золотая советская молодежь. На вас равняются миллионы сознательных юношей и девушек. Вы являетесь примером преданности и служения Родине, носителями коммунистической морали. Если видите, что сослуживец курит или употребляет спиртные напитки, немедленно дайте знать офицеру-воспитателю. Не считайте это доносом. Доносят тайком, а вы в открытую, при самом нарушителе, указываете на факт нарушения воинской  дисциплины. Это не донос. Товарищ сам тебя отблагодарит. Некоторым трудно избавиться от пагубных привычек без постороннего вмешательства. Давайте им поможем».

«Давайте!» –  поддакнуло эхо в моей пустой башке.

Все еще приятно контуженный после зачисления, я дрожу, как стакан в подстаканнике, от желания совершить что-то героическое. Зная, какой вред наносит растущему организму курение, я не сомневаюсь, что для меня поиск смысла жизни завершился успехом. После нескольких облав в училищном парке куряги топчутся на чердачной площадке, перемешивая шепот с запретным дымом сигарет и самокруток из грузинского чая, украденного на кухне. Именно в том направлении по дороге из столовой я задираю голову.

К моему восторгу чердачная тьма пестрит и пляшет огненными кляксами. То есть от рака легких я спасу не одного, не двух, а чуть ли не полдюжины слабовольных сверстников.

Гордым, полустроевым шагом вхожу в канцелярию роты. Дверь за собой не закрываю. Пускай все видят мою бескорыстную озабоченность.

–  Товарищ майор, разрешите обратиться?
–  Обращайтесь.
–  Там курят.
–  Где там?
–  На чердаке.

Дежурный офицер майор Сенин, лысый, и рыжий там, где не лысый, опершийся ногой о краешек стула, поначалу не реагирует. Думает, я шучу. Продолжает надраивать носок сапога натянутой по параболе, как приводной ремень, бархаткой. Ему не верится, что вербовка стукачей проходит так успешно.

Но мой охотничий прищур – доказательство, что иду по горячему следу. Майор бежит вверх по лестнице.

Быстрота движений Сенина аукнулась во мне тоскливым предчувствием, что пойманные с поличным не отделаются лекцией о вреде курения и что я сделал что-то нехорошее, гадкое, за что расплата не за горами.

Так оно и вышло...

Первые два-три месяца в училище – период сконфуженной психики. Командование промывает нам мозги, а старики ведут распрограммирование. Чуть постарше, но намного сильнее, они кулаками возвращают нас в лоно традиционного мышления.

Когда Суслов, один из курильщиков Первого взвода, сопровождаемый стариками, потоптался на пороге спальни и кивнул в сторону моей кровати, я почувствовал по цементному холодку на щеках, что бледнею от нехорошего предчувствия.

Кивок Суслова – уточнение координат моего местонахождения. Мне ждать гостей. Наверно, скоро.

Пришли двое, далеко за полночь. Один коренастый, среднего роста. Другой, по кличке Джон, балбес с намеком на гигантизм. (Кличка «Джон» – в честь американской межконтинентальной ракеты Long John).

Спал я крепко. Джон за плечи растормошил меня, дал сесть и пытливо заглянул в глаза в поисках осмысленного блеска. Хочет быть уверенным, что я окончательно проснулся. Бить спящего глупо: не поймет за что, да и болевой порог во сне принижен.

Сообразив, что к чему, актерствую в меру возможностей, пытаюсь разжалобить Джона невинной мимикой, смотрю на него не мигая – копирую иконку, где младенец Иисус на руках Богородицы загипнотизирован сладостью только что поглощенного грудного молока.
 
Но Джон торопится, у него плотный график. Горбатясь под вторым ярусом, бьет крюком слева, потом справа.  Напарник Джона хватает меня за руки, не дает защитить лицо.

Еще один крюк.Собственный стон жую расшатанными зубами.
Со мной разобрались. Уходят на другую половину спальни. Ищут кровати других штрафников: Марущенко (не поделился посылкой из дома) и Алексеев из Тольятти (уверенный, как выяснилось, ошибочно, что после самоволки его исключат, позволил себе роскошь нахамить старику).

Шум битья и мои безудержные всхлипы будят взвод. Храп, торчавший из глоток корявым репейником,  вырван с корнем неожиданной тишиной. Тишиной подглядывания.

Проснулись все, но никто не кричит: «Взвод, подъем! Наших бьют!»
Герои – на поле брани. В казарме героев нет.

Добродушный, баловавший меня иногда домашними пельменями (живет с женой на территории училища) командир взвода Разуваев руками всплеснул.

–  Пападин, кто ж тебя так разукрасил?
–  Комары. Надеюсь, не малярийные.

Мой ответ – доказательство, что я раз и навсегда избавился от комплекса Павлика Морозова.
Но больше всего досталось Алексееву. Он в санчасти. Официальная причина увечий: спортивная травма.

После той Варфоломеевской ночи ко мне вернулась позорная детская слабость: стал мочиться в постели. Дверью спальни или дверцей тумбочки можно громыхать как угодно – сплю как убитый. Но если дневальный рядом проходит смену будить или кто-то в туалет шаркает в полудреме, я просыпаюсь на мокрой простыне.

Мое подсознание, наученное опытом, видит угрозу не в громких, набатных звуках, а в еле слышном шорохе подкрадывания.

Подхожу к огромному зеркалу у тумбочки с дневальным и сам с собой здороваюсь: «Ну что, Валик, поздравляю, теперь ты не только стукач, но и зассыха».

Очень хочется домой. Пирожки с овечьими кишками мачеха лучше всех готовит. Секрет: не переваривать кишки. Иначе жесткая хрустинка пропадает. А пельмени вообще лепить мастерица. Сибирские, аккуратные, с острым бритвенным краешком. Их обязательно надо на мороз выносить, в чулан, на газету, обсыпанную мукой. Мясная еда вкусней, когда из нее остаток жизни выморозишь: коровий и свиной гемоглобин.

Я дежурный по столовой. Таскаю на кухню подносы с грязной посудой. Ритм веселый, быстрый. Обгоняю другого дежурного, слишком поздно заметив, что он не из моей роты, а из Второй, выпускной, и ему может не понравиться мое лихачество – правосторонний обгон.

На обратном пути столкнулись лицом к лицу. Старик остановился, ухмыльнулся и вдруг оказался позади меня метрах  в десяти. Что за чертовщина! Так быстро люди в пространстве не передвигаются. Только призраки.

Коренной зуб, в кисельной густоте крови, допищался до меня через толщину щек. «Да врезали тебе, хозяин. Вырубили. Хуком. И меня, к едрени фени, выбили. Пока ты манекеном улыбался после нокдауна, старик отшагал эти десять метров. Ничего сверхъестественного».

Дожить бы до зимних каникул. Домой поеду – не вернусь. Хватит, навоевался. Если так по зубу в месяц терять буду, на хлебном мякише остаток жизни жить.

Честь и хвала суворовским училищам – подобрали на дорогах войны сирот и беспризорников, обогрели, накормили, образование хорошее дали. Но таким, как я, с Синдромом Дефицита Внимания, это заведение противопоказано: мы не слушаем, мы говорим – черта сугубо штатская.

Что такое Синдром  Дефицита  Внимания? СДВ – или признак врожденной гениальности («наплевать мне на мнение большинства») или доказательство изуродованного детства (развод родителей, брань в семье, пьянство, сексуальные домогательства старших и т. п.).

Причины разные – результат один: суженный объем внимания, рассеянность, скука, повышенная активность, нежелание следовать советам. Так что даже опытному психологу трудно отличить кто есть кто, кому лекарства выписывать, а кому дать время себя показать.
 
Главная аксиома СДВ: если плохо играешь на скрипке, значит, есть шанс, что ты Эйнштейн.

Чтобы поступить в СВУ, мне пришлось неимоверным усилием воли отключить у себя Синдром Дефицита Внимания и на время обойти соперников на вороных. Потом я снова стал кем раньше был – обманчивой посредственностью, ждущей звездного часа.

Как только я принял решение распрощаться с СВУ, часть моей души, на первой же попутке, свалила в направлении Южного Урала, другая часть, более надежная, верная, осталась в теле.

Итак, повиснув в воздухе, не то в Магнитке, не то в Казани, я перестал брать близко к сердцу беды и обиды. Стал мягче, терпимей. Заносчивость сослуживцев – не раздражает. Изуверский распорядок дня кажется по-спартански разумным. Вонь мастики не рикошетит от паркета тошнотворной мигренью. Козыряю офицерам – охотно. Учусь – лучше. Улыбаюсь – чаще. В редколлегию ротной стенной газеты приняли – рисовальщиком и стихоплетом. На комсомольском собрании взял обязательство получить Второй Разряд по стрельбе.

–  Молоток, Пападин, за ум взялся!

«Никак нет, товарищ майор. Я просто на всех вас положил».

По приезде в Белорецк, прямо в аэропорту, наталкиваюсь на говорливого таксиста. Выясняется, мой отец, начальник автомотоклуба, больше не начальник, сидит в Уфимской колонии за растрату, а мачеха переехала в Магнитогорск.

То-то письма приходили из дома странные, с недомолвками.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Переделываю дату на обратном билете. Хорошо, что пересадка в Уфе. Возможность с отцом повидаться.

А таксист здорово перепугался: когда до меня дошел смысл его болтовни, я пошатнулся и начал падать. Потерял на минуту сознание. Таксист подхватил меня под мышки.

Милосердный Бог учредил болевой порог для физической боли и психологический порог для плохих новостей. Потеря сознания приятна потому, что прощаешься с миром, где царствуют похотливые паханы и запах перловки.

Уфимская Исправительно-Трудовая колония. Заходить в тюрьму приятно. Приятно, потому что знаешь: я здесь на час, не на десять лет. Комната свиданий. Чисто выметенная. Зэки сидят по одну сторону длинного дощатого стола, семьи по другую. Приглушенные голоса – как на похоронах, как в читальном зале, как на письменном экзамене по алгебре, в которой я всегда отставал.

Белокурая охранница, лет под тридцать, с лычками младшего сержанта, снизойдя к моему сопливому возрасту, меня не шманала. Поэтому отцу достались деликатесы поверх положенной нормы: шоколад «Золотой якорь», брусочек эстонского сыра, пять зеленых подмороженных яблок из училищного сада.
 
Отец грызет яблоки одно за другим, крякая от наслажденья. «Витамины».
 
Потом, как бы опомнившись, в глаза мне заглядывает, на ту глубину, где глаза уже не орган зренья, а хранилище ощущений.

–  Прости, сынок.

Двумя словами подытожена трагедия нашей семьи и мое непростое будущее.

–  Ничего, бывает.

Отец. Солнца в зоне не видит. Бледный, лобастый, в черной зэковской куртке. Стрижка под нуль, оскорбительная в его возрасте. Бугры и шрамы после незалеченных фурункулов на скулах. Перетруженные руки дрожат, будто ток через них пропускают. Короткие, в любой мороз горячие пальцы. Невероятно синие для этой темной комнаты глаза.
 
Роднее не найти.

–  Папуль,  извини, мне просто любопытно. За что статья? Какая растрата? Мы ж  всегда занимали-перезанимали.
–  Да не брал я эти чертовы деньги. Где бухгалтерша химичила, где сам недоглядел. Ну и вот. Ладно, хоть ты при деле. В Училище нравится?
–  Нравится. Ты, пап, за меня не волнуйся.

Площадь Толстого, засаженная дубами еще во времена закомплексованных разночинцев, напротив училища.

Еще до КПП не дошел, а уже рвет мои ноздри железным крюком вонь мастики. За сто метров ее учуял. Тоска, связанная с возвращением в казарму, вернула мне собачий нюх. Другие чувства тоже заработали на полную мощность. Я – снова я, впечатлительное существо, наивное, лицемерное, упрямое. Буду в драку лезть, а значит, буду битым.

Ребята, да и сами офицеры-воспитатели не уверены, кому им в верности клясться – России или Моральному Кодексу Строителя Коммунизма? «Россия» звучит теплей и престижней. Поэтому так популярно среди нас запрещенное, антисоветское слово «кадет». В каждом столе, на донушке – Кадетский Альбом – клеенчатая тетрадка с фотографиями, стихами, рисунками. Отводя душу, вписал Матвееву свое.

Дают три года хулиганам,
Но в чем же провинились мы?
Нас отвезли к татарским ханам
И – в СВУ, сестру тюрьмы.

Еще два с половиной года дышать мастикой? Это сколько часов? А минут? А мгновений? А если мгновенья на кусочки поменьше раздробить? А кусочки – в стиральный порошок стереть? Вечность получается.

С каждых каникул по нескольку человек на роту не возвращается. Я им завидую. У них есть где остаться. Мне – негде.
 
Именно такие, разочарованные в военной карьере, близки мне по духу. Словно братьев теряю. А сослуживцы – чужие. И я им чужой. Они это чувствуют. Грозовым озоном сушит воздух между нами взаимная неприязнь.
 
Надо быть осторожней, не дай Бог попасть в козлы отпущения. Тогда пиши пропало, задолбают, хоть в петлю лезь, как Витька Вдовин.

Витька повесился в училищном парке, на собственном ремне, удлиненном обрывком металлической проволоки.

Без козла отпущения взвода не бывает, взводу нужна разрядка, хихиканье порой важнее перекура. Козел отпущения – нечаянный клоун, который неизбежно становится мучеником. Козлы отпущения – пацаны без чувства юмора, но вызывающие смех. Спортсмены в их числе редки, спортсменов уважают. А Витьке и здесь не повезло: и в баскетбол играл за училище, и замкомвзвода сделали. Но что-то не вышло у него, не с тем подружился, не с тем поссорился, не увернулся вовремя от насмешек, запоздал дать сдачи и ушел в себя.

Кто уходит в себя, редко возвращается.

Кто ушел в себя похож на человека в телефонной будке: видит всех, его все видят, он улыбается через стекло знакомым лицам, но обманчива эта приветливость, потому что все это время он припаян душой к черной трубке внутреннего голоса.

Витьку предали даже собственные ноги: когда ветка прогнулась, они коснулись земли достаточно твердой, чтобы хватать ртом воздух, но слишком мягкой для опоры и полного вдоха.

Витьку нашли, сняли и отвезли в госпиталь еще живым. На четвертый день, не приходя в сознание, умер.
 
Старшина, его навестивший, говорит, Витька часто мычал «мама». Это значит – на перекрестке двух миров стояла Витькина душа, сложив рупором ладони. То ли мать за собою звал, то ли обратно в этот мир просился.

Витькина мать, подслеповатая старушка, жила в приживалках у своей старшей сестры, носки вязала на продажу. Узнав эти подробности, я понял, почему Витька даже на каникулах в училище оставался.

Осознав, что меня презрением и насмешками сослуживцы подталкивают в сторону  того же самого оврага под Витькиным тополем, записался в боксерскую секцию.
Апперкотами и хугами расчищаю вокруг себя жизненное пространство.
Полгода тренировки и несколько успешных драк число врагов не уменьшили, но улучшили их манеры.

А впрочем, чего я канючу «некуда ехать»? Родная мама в Питере живет. Другое дело, я давно ее не видел, у нее своя семья, мой маленький брат Лешка, напрашиваться стыдно.

Родители развелись рано. Воровали меня друг у друга в открытую, без оглядки, с бездумной легкостью клептоманов.
Детство прошло в самолетах между горчичного цвета небом Магнитки, где осел мой отец, и Питером, где мама зашибала хорошую деньгу, разбавляя пиво в ларьке у Витебского вокзала.
Как всякий ребенок из поломанной семьи, я прятал самое ценное – душу – в звуконепроницаемом сейфе Синдрома Дефицита Внимания. Докричаться до меня было трудно, заинтересовать – почти невозможно. Учился то хорошо, то из рук вон плохо. Воспитательницы в детском саду, а потом учителя в средней школе терялись: ну почему с таким умным личиком и такой тупой?

Перед самой школой отец украл меня в последний раз и, похотливый коротышка, женился на Зине, пятнадцать лет его моложе.
Ему достались новенькие, без единой вмятины, титьки деревенской девственницы, а мне – ее невыносимый характер.

Говорят, с язвой комиссуют. Идея. Надо язву нажить, под самый конец выпускных экзаменов, чтобы и диплом получить, и карьеру военную навсегда оборвать.
У выпускника СВУ выбор небогатый: или курсантом в Высшее Командное, или в армию рядовым. Ни то ни другое мне не в масть. Я книжку хочу написать. Большую, толстую. Про бородатых пиратов и их голубоглазых пленниц, которых я спасаю от группового изнасилования, но потом, по очереди, сам же и соблазняю.

Завтрак не ем, пью яблочный сок натощак. Перебродивший, кислый, дырявь, дружочек, мой желудок! Дырки я потом залатаю, парным молочком на Банном озере, на покосе у дядь Максима.

Все пацаны в роте знают, куда поступают. Я единственный, кто на перекрестке. Трудно выбрать военное училище, если военным быть не хочешь.

Майор раздал дополнительные формы. С патологической дотошностью сплетницы Министерство Обороны выведывает детали моей биографии и данные родителей. Факт судимости отца не скрыть. Припертый к стене, деликатно, еле слышно, делюсь с майором семейной тайной через стол (сижу за первой партой.

Едва майор ушел, сосед по парте Яковлев, подслушавший разговор, начинает приставать. Пока что шепотом.

–  В тюряге батя?
–  Да.
–  За что?
–  Да так.
–  А именно?
–  Давай не будем.

Тоже боксер, но разрядник, резче меня и накачанней, Яковлев чувствует себя в полной безопасности. Притворяется, что обижен недоверием. Шепот становится громче и громче. Наглеет паря. Еще минута, и весь взвод про отца узнает. Не позволю. А тут он еще ошибку сделал, локтем по локтю начал меня подталкивать, давая понять, что от меня не отстанет.
 
Я чуть в обморок не упал от бешенства. Капилляры на щеках трещат, как хворост. Повышенное давление гудит морскою раковиной. Но в истерику не впадаю. Я человек военный, два с половиной года как суворовец.
 
Медленно встаю, аккуратно, удобно, беру за спинку тяжелый дубовый стул и так же медленно поднимаю его на полную высоту.

Эта замедленность, лишенная эмоций, деловая, как у жестоких жрецов Майя, спасла Яковлева от неминуемой смерти. Он успел подставить руки. Только твердый хохолок на макушке примят ножкой стула.

Размахиваюсь по второму разу, но удар уже не тот, потеряны ярость и сила. Сел за парту, рядом с Валерой, плечом к плечу, как будто ничего не произошло. Его реакцию пытаюсь предугадать. Если умный, поймет, что сам напросился, возникать не будет. А если дурак и в коридор потащит для разборки, то у меня для него сюрприз: я теперь без стула никуда.
Валера умным оказался. Сглотнул тревожную слюну и успокоился.

Положили меня в Казанский  госпиталь, через неделю выписали. Хронический холецистит, ничего серьезного. А я на язву надеялся.

В моей палате Сашка Шукшин лежал после операции аппендикса. Играли, как зэки, в шашки из хлебных мякишей. Наступающее лето обсуждали. Хороший парень, правда, чересчур спокойный. Жалко, что в разных взводах, подружились бы.

Из-за ничего обострились отношения с сослуживцами, буквально из-за ничего. Обвиняют меня в оригинальничании, после того как на переменке я высказался перед учительницей по обществоведению.

–  Наталья Вилленовна, я абсолютно не согласен, что Материя может существовать без Идеи.
–  А как иначе?
–  Идея есть во всем.
–  Ерунда.
–  Мироздание, как губка водой, пропитано Идеей.

Сухопарая блондинка разволновалась. Переубедить меня – ее профессиональный и гражданский долг, особенно в конце Хрущевской оттепели. Но как переубедить, если размах Животворящей Идеи (мой осторожный синоним Бога) относится к области ощущений, а не логики?

Взвод приходит ей на подмогу. Обзывают фраером. Шипят, что оригинальничаю, украденными мыслями мозги им пудрю.
 
Ребята! Да оставьте меня в покое! Я родился с верой в Бога! Не навязывайте мне инфантильный материализм картавых карликов.

Первый взвод и Второй жалуются: строгая у них учительница по русскому языку. Балбесы. Она красивая, а на красавиц не жалуются, их удовлетворяют, хотя бы в мечтах, в порочном одиночестве.

Татьяна Степановна Курицына. Да, в очках, да, строгая, но ей и тридцати нет, в самом соку, и кожа смуглая, оливковая, далекой Андалузией дышащая.

Не судите о женщинах по очкам и нелепым фамилиям. Посмотрите на бедра Татьяны. Вот это тяжесть. Делает один шаг, а три другие – результат инерции.
Делает один шаг, а три другие – результат инерции.
Делает один шаг, а три другие – результат инерции.

Три раза? Зачем? Да пусть малиновым звоном по всей Руси несется эта фраза, прославляющая подлинную женственность – делает один шаг, а три другие – результат инерции.

Когда я вижу чернобровую Татьяну с портфельчиком, начитанную, цивилизованную, слегка смущенную из-за осознания своей чрезмерной женственности, я плакать хочу от восторга.
Насколько могу, избегаю ее прямого взгляда. Боюсь, разгадает мои чувства и подрежет мои мечты язвительным изгибом губ.

Мне кажется, ей Сашка Парамзин нравится. Она краснеет, когда он рядом. Сашка на самом деле симпатяга, из Краснодара, породистых казацких кровей, брови темные, по-женски густые. Я Сашке не соперник, пока Нобелевскую по литературе не получу.

Типичная ситуация: Татьяна по коридору идет, а я в класс убегаю. Прячусь. Если в классе нет никого, то непременно по-театральному вздымаю руки к потолку: Господи, за что такие муки? Я жить без Нее не могу, а Она этого не подозревает.

Строчки новых стихов на уме. Твердый пульс в паху. Очень твердый. Как и положено в 17 лет.

Не успевает карандаш
Догнать начало черных молний.
Себя художником я вспомнил,
Но требует иного ваш,
И просит по-другому твой,
И, самый вдохновенный зритель,
Скриплю зубами. «Озарите
Горизонтальной наготой!»

Куда начальство смотрит, когда берет на работу аппетитных баб? Ведь мы, кадеты, от 15 до 18, в разгаре полового созревания. У нас не кровь – бензин авиационный. Самовоспламеняется. От бултыхания и трения.

Сашку Шукшина выписали из госпиталя. С белым билетом. Не из-за аппендицита, конечно. Невропатолог, случайно зашедший в хирургическую палату, разглядел в Сашке болезнь века. Шизофрению.

Но почему же мы ничего не заметили? Может, потому что Сашка деградировал постепенно? Первые два года был отличником, занимался всерьез гимнастикой, командир отделения, почет и уважение. А на третьем курсе покатился по наклонной, зачернели тройки в табеле, забросил спорт, порастерял друзей, профукал командирскую должность. Притянутый паучьей страстью к темным углам, слонялся один по закоулкам казармы. Неприметен стал.
 
В центр внимания Сашка попадал лишь когда обнаруживал, что из его шинели на вешалке стырили коричневые шерстяные перчатки или в тумбочке подменили новые носки на старые, с жесткой от мастики подошвой. Тогда, нараспев, речитативом, во все горло, под хохот сослуживцев Сашка крыл анонимных воров отборной бранью.

Он перекрикивал рев бронетранспортера в открытом окошке. Потом, сорвав голос, умолкал, превращаясь в самого себя – равнодушного ко всему паучочка.

Бегу в библиотеку. Тома Медицинской Энциклопедии, годами не потревоженные, отдираются друг от дружки с легким потрескиваньем, как лейкопластырь.
 
 Тэк-тэк, шизофреники «растягивают слова»? Как и Сашка. Растяну!
 
«Мудрствуют чрезмерно»? Как и Сашка. Да запросто! С моим лексиконом и опытом поэтических ассоциаций?! Без проблем!
 
Ой как хочется мне Сашкин диагноз присвоить! Я влюблен в это экзотическое, дарующее свободу слово. Ши-зо-фре-ни-я! Не слово, бля, а стеклянный Финский автобус, в который очень хочется запрыгнуть – не для фарцовки, а для поездки в нужном направлении.

Ой как хочется прямо сейчас идти по Сашкиным стопам, да нельзя, расколют мигом. За жопу возьмут. Подделку не вешают рядом с оригиналом, на одной и той же стенке.

Вот потом, когда из Казани уеду, далеко-далеко, подумаю на эту тему. А впрочем, и думать не о чем, дело ясное: если чудо не свершится и не вырвусь на гражданку, под Сашку начну работать. Парень комиссован подчистую, навсегда и - без единой царапинки. Идеальный пример для подражания!

А язву наживать, парами ртути легкие травить или пальцы рубить – отказываюсь. Кому я буду нужен на инвалидной самодельной тележке?

Любка приснилась, бывшая одноклассница, и Татьяна Степановна. В одном и том же сне, в одной и той же кровати, под одеялом. Рядом с кроватью, на стуле, два черных платья, разного размера.

Ой как хочется их обоих, одновременно. Но не с моим петушком. Размером не вышел. Наверно, не случайно. Бодливой корове Бог рога не дал.

Давным-давно
цыганские гитары
догадались,
Что черный цвет
соперничает
С каждою струной.

Наденешь платье черное –
И в музыке тогда лишь
Наступит равновесие
Меж музыкой и мной.

Утро. Одно из последних прохождений в составе трех выпускных рот. Компенсируя музыкальным талантом свое физическое несовершенство, хиляки и толстопузики из Музыкального взвода перекроили ностальгические «Амурские волны» в марш.

Красиво идем. Научились. Равнение безукоризненно. Всю шеренгу держу на весу хищно скошенным взглядом. От жестких ударов подошв об асфальт вот-вот сползет с лицевых костей порозовевший студень щек.

Младшие курсы маячат в темной глубине спален: на подоконники облокачиваться  запрещено.

Правильно, смотрите, восхищайтесь, у вас так не скоро получится. Не упускайте возможность. Через неделю разъедемся по Союзу – приводить гражданское население в трепет общевойсковыми погонами, которые на эмвэдэшные похожи. Кирпично-красные.

Погоны сменим позже, в сентябре, в зависимости от рода войск выбранного училища.

На крыльцо генерал выходит. Ждет, когда оркестр смолкнет.

Начальник Училища Смирнов Александр Павлович. Кличка Рваный (левая щека, от губы до глаза, шрамом боевым зашнурована).


Не все генералы на генералов похожи, а с нашего хоть плакаты печатай, хоть штампуй из гипса героические фигурки для письменных столов и радиоприемников: подтянутый, стройный. В серо-голубых глазах, как и в фамилии, гарантия верности странам Варшавского Договора.
Китель у частника ушит, чугунным утюгом, по старинке, отпарен, усталой спине согнуться не даст.

Генеральская речь акустична не только из-за утреннего эха:

–  Здравствуйте, товарищи суворовцы!
–  Здравия желаем, товарищ генерал!

Не подозревает Александр Павлович, что я мысленно  веду с ним диалог.

ГЕНЕРАЛ. Тары-бары.
 
Я. Тары-бары-растабары.

ГЕНЕРАЛ. Будьте благодарны офицерам-воспитателям и преподавателям за их нелегкий самоотверженный труд.

Я. Благодарен. Искренне благодарен. На учителей повезло. Лучшие в республике. Спасибо. И предмет знают, и всю душу вкладывают.

ГЕНЕРАЛ. Перед вами широко открыты двери Высших Военно-Учебных Заведений.

Я. Для меня – закройте. Срочно. Очень прошу. Я не военная косточка, я рыбный хрящик. Отпустите меня на волю.

ГЕНЕРАЛ. Но если кто-то передумал посвятить свою жизнь военной карьере, признайтесь.

Я. Бегу в канцелярию. Сломя голову. Сам на себя стучать.

ГЕНЕРАЛ. Никто вас не накажет.

Я. Три ха-ха.

ГЕНЕРАЛ. Вы получите предписание явиться в военкомат по месту жительства, а там решат, в какой набор попадете.

Я. Да в ближайший, осенний загребут. Да еще, я слышал, бывших суворовцев, как бы в наказание, в морфлот записывают, на три с половиной года.

ГЕНЕРАЛ. Мы обещаем не вмешиваться.

Я. Еще раз три ха-ха.

Я, быть может, и поверил бы генералу, если б не вертелся вокруг него брюхастый полковник Чертков, начальник Политотдела. Присутствие Черткова – верное доказательство, что генерал врет.

Генерал замолк, но мой монолог продолжается.
Дайте Черткову под зад, товарищ генерал-майор, Политруку херову. Очистим родину от упырей, армию – от дармоедов. При всем моем уважении к вашим орденам, скажу вам прямо, Александр Палыч, немножко запутались вы. И вся держава запуталась. У нас политическая шизофрения: мы Россия или Советский Союз, давайте решим. Как нам Родину защищать, если не знаем, на какое имя она отзывается? Исторические факты подтасовываем хуже блатных на блошином рынке. Боимся правды. Боимся друг друга. Аллегориями говорим как баснописцы. Вы же звание свое заработали умом и храбростью, Александр Павлович. Смерти в лицо смотрели. Не раз. И не сто раз. Молодым лейтенантом под Кенигсбергом  в рукопашную ходили – не на занюханных румын, а на эсэсовцев, качков тевтонских. И – боитесь этой квашни в гимнастерке? Ваш помощник – истерическая баба. Как-то раз проходил я мимо штабного коридорчика. Задумался о том о сем и запоздал честь Черткову отдать. Так он ногами затопал. Слюной меня обрызгал – в прямом смысле обрызгал. Обожгла мне щеку его слюна.
Нельзя же так
Несерьезно
Я же не преступник
Я мечтательный подросток 
Товарищ генерал
У меня и у вас общий друг – справедливость
И общий враг: замполиты
Пошлите их подальше –
Холопов лжи и фальши

Итак, я  в классической бюрократической ловушке выпускника СВУ: или на офицера учись, или  в армию рядовым. Ни то ни другое меня не устраивает, но зачем упускать шанс прокатиться к маме за казенный счет?
 
Говорю командиру взвода.

–  Выбрал. Ленинградское Топографическое.
–  Уверен?
–  Уверен. Буду карты рисовать.

Последний день.

Дырявлю шилом, у сердца, новенький курсантский мундир, Знак об окончании СВУ прикручиваю. Ребристая бронзовая звезда с малюсеньким, как шляпка гвоздя, профилем Суворова.

Сашка на ум пришел. Были у него галлюцинации или нет? Наверно, были. Слишком часто, в одиночестве, губами шевелил. Разговаривал с кем-то далеким. Или, наоборот, с очень близким – собой. Значит,  и мне поговорить надо.

Обычно юркий, легкий на ногу, генералиссимус Суворов хромает, обходя стороной нашего комроты. Скрип веками не леченной подагры – объяснение его хромоты.

–  Добрый день, Александр Васильевич.

–  День добрый, Валентин.

–  Приятно, что вашим именем одиннадцать училищ названо?

–  Отнюдь

–  Не верится.

–  Ничего общего с вашими Вооруженными Силами иметь не желаю. Какой мой девиз?

–  «Воюют не числом, а уменьем».

–  Правильно. А вы взвод за взводом, дивизию за дивизией под «Пантеры» бросали, пока те не забуксовали в человеческом мясе.
 
–  Было дело.

–  И что еще за моду взяли – пулеметными очередями свою же пехоту в атаку гнать?

По приезде в Питер не к матери в Белоостров направился, а в свою будущую альма-матер, Командное Топографическое, у Большого проспекта, чтобы отметиться.

 У черных ворот КПП курят три курсанта, тоже с общевойсковыми погонами и бронзовыми Знаками СВУ. 
Улыбаясь, идут мне навстречу, но, через пару шагов, разглядев буковки «Казанское», начинают морщиться.

Оказываются, два кадета – из Московского, один – из Минского. Так что я, Казанец, для них недостаточно европеец. Я глубинка, недостойная рукопожатия.

Притворяясь ничего не понимающим, необиженным, подхожу к почтовому ящику на каменной колонне у ворот, чтобы сбросить открытку другу детства.

Минчанин, бесцеремонно, перехватывает руку и читает вслух заковыристый адрес на конверте.

Башкирская АССР
Абзелиловский Район
Кусимовский Рудник
Асылгужину Давлеткирею Тухватовичу

Он не сомневается, что это адрес моей родни и еще доказательство моей никчемности. Подмигивает приятелям, зачитывает приговор.

– Возле нас не отирайся, понял?

Ничего не понимаю. Еще не познакомились, а уже враги? Я и рта не открыл, а уже не то сказал? Что происходит? В чем дело? И главное – из-за чего? Потому что я не с той меридианы? Чем мое училище хуже ваших?
 
Я, быть может, космополит и пацифист, но казанцев унижать не дам, особенно фраеру с картофельного поля. 

Зря так долго сероглазый Минчанин в глаза мне смотрит. Теперь без крови не разойтись. Разворачиваюсь боком. В боксерской стойке. Как рубль на ребре. Как барабан во время стройподготовки. Готов для левого прямого.

Минчанин тоже, с явным удовольствием, разворачивается. Что ни кадет, то опытный драчун.

Москвичи, дымом «Шипки» давясь, между нами прыгнули, а то бы черт знает что получилось.

Финляндский вокзал. От вида темно-зеленых, с твердым лоском желтого нутра электричек расплакаться готов. Давно я на них не катался. И еще очень Питерская деталь – запах свежей корюшки, холодный, тонкий, словно непрерывная ленточка огуречной очистки. Корюшку продают прямо на улице, с лотков, не больше двух килограммов в руки. Люблю ее пережаренной, чтобы есть с головой и плавниками. Еще неделя, и корюшка отойдет, вернется из Залива в Балтийское море, увиливая чутким косяком от пропеллеров пограничных катеров, но попадая в тенеты прилипчивой, как проклятье, радиации, которой так богата тишина вокруг затонувших подлодок.

Александровское шоссе, дом 3. Запущенный сад, некрашеный забор, кривая калитка. Родные гены. Теперь понятно, почему мне и Министерству Обороны не по пути.

Обнимает меня мама прямо на улице, в свой синий домик не приглашая. Высказаться и выплакаться спешит.

–  Сынок, вернулся, наконец-то.

Забрякали окна и форточки по всему Александровскому шоссе. Поверх заборов, матрасами на просушке, ложатся  гибкие тела самых любопытных соседок.
Шутка ли, к Шурке Копытковской сын приехал? Без матери рос, двенадцать лет, а сегодня приехал. Такое только в индийском, слезоточивом фильме.

Шустрый старикашка, в белом парусиновом костюме, с профессорской бородкой, выскочил из-за куста акации. По моему сапогу тросточкой стучит.

–  Молодой человек, вы не тесно к маме прижимаетесь?
–  Вам-то какое дело?
Редко грублю пожилым, но тут не сдержался.
Старика это нисколько не смутило.
–  Вы когда-нибудь слышали про Эдипов комплекс? Неосознанная тяга убить отца и заменить его в постели.
–  По очкам сейчас вдарить или потом?

Мама отшатнулась, плащом болонья в зазубренных дырках от папирос прошуршала.

–  Валь?
–  Да, мама?
–  Ты с кем разговариваешь?
–  Зигмунд Фрейд. Мировая величина, но ведет себя порой по-свински.
– Почему я эту величину не вижу?
–  Уже улетел. У него в Австрии клиника.
Щепотка пальцев на весу – перекрестить меня мама готовится.
– Валик, сынок, ты меня не пугай.
–  Все в порядке, мам, не волнуйся, я потом тебе все объясню.

Мои старые друзья, в основном, городские, дачники, меня еще помнят. Я их тоже. Особенно Юльку Белову. Фигуристых не забываю. Моя память – футляр для виолончели, туда входят только с изгибом, вологодских кубышек не запихнуть.
За Юлькой ухлестывает Эдик Гунин. Стишками тоже балуется. Наплюй на него, Юля, в канаву спихни дохлятика. Я и «солнышко» кручу на турнике, и рифмы мои точнее.
Снимает усталость бутылка вина
Венгерского красного с пробкой клейменной,
Сиропные дольки тугого лимона
И в горле медовом друзей имена.

Лето проходит между бетонными руинами пляжного парапета в Курорте и теннисным столом на берегу Сестры, за Ванькиным домом.
О стекло стучит пчела
И уныл оконный бубен
Потому что жизнь была
Да не будет

От черемухи в цвету
Холод Ладоги далекой
Бейся сердце на лету
И не екай
От черемухи светло
До одиннадцати ночи
Молча бредить – ремесло
Одиночек

Время стертое в труху
Между пальцев как махорка
В райских кущах наверху
Так же горько?

Интересно, с воспалением легких дают отсрочку? На всякий случай надо простыть. Один, тайком, купаюсь в ночной Сестре. Простыл. Температура под сорок. Хорошо-то как.
Я болен был, и часто мне казалось,
Что смерть, как полупьяный парикмахер,
Который тоже простынею пахнет,
Не в меру лихо кадыка касалась.

Я озирался в панике, не зная,
В каком углу каморки холостяцкой
Артелью засутулится бурлацкой
Архангелов широкоплечих стая.

Я вверх глядел испуганно, однако,
Поскольку не было иконы в доме,
Был Божий Лик бесформенно огромен
С дохристианским нимбом зодиака.

Я умолял ту пустоту над свечкой
Отсрочку дать, не торопить поминки,
Пересмотреть мои рентгеноснимки
И время жизни с фосфорной насечкой.

Уж я тогда – ну ни минуты даром.
Обмажу сердце пенкою кисельной,
С врагами буду барышней кисейной,
Со шлюхами – Дега и Ренуаром.

Я не забыл о клятвах тех внезапных,
Но вновь живу в полсилы, потому что,
Чтоб день был громом, а не погремушкой,
Во всем витать обязан смерти запах.

Шевелев, козел кривозубый, ты еще жив?
Несу подборку стихов в «Аврору».
Литконсультант Шевелев – белая рубашка, стол у открытого окна с видом на Литейный и крышу Большого Дома – дошел до четверостишия
Именами событья приходят
И уходят опять в имена,
И безлично, как будто пехота,
Мимо окон идут времена.

Головой горестно покачал.
–  «Безлично». Это... намек на Бога, а журнал у нас комсомольский.
Я оторопел. Если метафора Вселенной – независимой от низменных людских страстей – крамольна, тогда о чем писать и как? Тогда и «Колобок» не о муке, а о муке, тогда и «Черная Курица» – призыв уйти в подполье?
Шевелев понимает, что мне, как и большинству молодых поэтов, такие, как он, одной фразой, навсегда отрезают дорогу к свободному, здоровому, незакомплексованному творчеству. Ведь он не критикует качество стихов – он не принимает моего Образа Мышления, мою естественную неповторимость хомо сапиенса.
А если он не принимает, то никто не принимает, потому что журналов некомсомольских – нет.
По жесткой улыбке Шевелева видно: ему нравится  ошарашивать полубогемных мальчиков. Он по опыту знает: после этой встречи я никогда не буду откровенным и веселым. Ни на бумаге, ни в жизни. Я арестован, сам в себе, самоцензурой. Срок пожизненный. Забираю рукопись. Прощаюсь вежливо, но без рукопожатия, для которого, на всякий случай, Шевелев поднялся с кресла.
У него и у меня спазмой ненависти кадыки вбок сдвинуты. Стоим, глаза в глаза, молчание в молчанье. Оба волки. С такой тишины начинаются самые жестокие войны – гражданские. Такую тишину – не поделить.

Мама на кухне беляши жарит. На двух чугунных сковородках. У нее щедрая душа, и беляши получаются большие, сочные.
–  Хандришь, сынуля?
–  Захандришь. Не успел заболеть, а уже выздоровел.
–  Когда в Училище-то?
–  Через неделю.
–  Зачем тебе офицерство, всю жизнь лямку тянуть?
–  А что еще остается?
–  Солдатом  отслужи, как и все, да и дело с концом.
–  Конца не видно. На переподготовку до седин дергают.
Маленькая кухонька, наполненная горячим чадом, с треском оторвалась от фундамента и, по диагонали, как кабинка фуникулера,  поднимается в  небо.
–  Мамуль, высоты не боишься?
–  Чего ее бояться, высота не милиция. Кушай.
–  Аппетита нет.
–  Для кого я тогда готовлю?
Мама теперь далеко-далеко. Миллион световых лет меня от нее отделяют, но слышимость преотличная.
–  Обещала военкома подмаслить. Забыла?
–  Неподкупный оказался.
–  Что значит неподкупный?
–  Меньше тыщи не берет.
–  Где взять такие деньги!
–  Вот и я говорю.
–  В Латвию поеду, у «лесных братьев» спрячусь. Их еще не всех выловили.
–  У  меня лучше идея. Гони в сарай за лопатой. И кирку прихвати.
–  Кто картошку во тьме копает?
–  Не картошку, клад.
–  А карта есть?
–  Не смейся, сглазишь. Клад обидчивые духи охраняют.
По дороге к вокзалу, недалеко от которого, в фундаменте разрушенного дома, нас якобы ждет  шкатулка с семейными драгоценностями, мама напоминает, что, если мы будем копать осторожно, не привлекая ничьего внимания, совсем не надо делиться находкой с государством.
–  Большевики нас ограбили, да еще 75 процентов с оставшегося требуют?
–  Нахальство.
–  Золупцона им с конским отворотом.
Мама рассказывает историю своей семьи, еще раз доказывающую, что, порой, неисчислимые беды начинаются с одного благородного поступка.

РАССКАЗ МАТЕРИ, ОТФИЛЬТРОВАННЫЙ ОТ АЛКОГОЛЬНЫХ ПАРОВ
1915 год. Свеаборгская крепость. Воскресное утро. Мамин дед, а мой прадед, военный врач по профессии, сегодня дежурный офицер.
Когда колонна демонстрантов с красными флагами и мрачным  Христом православных хоругвей подошла слишком близко к стенам крепости, прадед получает по телефону приказ, напоминающий знаменитое «патронов не жалеть». Только сейчас речь идет о картечи.
Стрелять по мирным демонстрантам прадед отказывается. Оттолкнув ретивого унтера от прицельной, в рубцах расстояния, планки, он снимает с пушек «замки» и бросает их в котел полевой кухни, где варится перловая каша.
Трибунал. Приговор: смертная казнь через повешение.
От виселицы прадеда спасают связи при Дворе, солидарность коллег-медиков и чересчур оригинальный способ избавления от замков – не в крепостной ров, наполненный водой,  выбросить, а потопить в каше, тем самым отравив ее машинным маслом и оставив без обеда 85 человек гарнизона. Его признают невменяемым и отправляют в режимный санаторий на Карельском перешейке.
Ранней весной, во время подледной рыбалки, Прадеда уносит на оторвавшейся льдине в открытое море. Больше его никто не видел. Может, шведы со льдины сняли, может, льдина до шведов растаяла у него под ногами и сейчас он топчется в рыбацкой дохе на дне Балтийского моря, с валуном под мышкой, чтобы не всплыть на поверхность раньше положенного срока.
Несмотря на вдовье положение, прабабушка не бедствует: от мужа осталось не только шестеро детей. Музыкальная шкатулка, битком набитая дарами, трещит по швам, но все еще играет, когда откроют. Однако шкатулка  одно, а  ситуация в стране другое.
Над Питером висит  ненасытная желтая туча, которая одним концом всасывает горчичный газ из траншей первой мировой, другим – мокрый запах мочи из проходных дворов. Поэтому осенние дожди предельно ядовиты. Разрушительней всего их эффект на мозги. Те, кто выходит на улицу без зонтика, превращаются в безбожника или революционера, что, впрочем, одно и то же.
На длинных ступеньках соборов, притворяясь наглыми попрошайками, Ангелы Смерти перемигиваются друг с другом из-под замусоленных темных капюшонов. Их несметное количество. Обычно высокие, по два с половиной метра, они сутулятся, чтобы не выделяться. У Ангелов нет обоюдоострых библейских мечей, они, как гуси, бьют и убивают  изгибом крыла. Россия давно в их черных списках, но они ждут сигнала для атаки – всплеска в проруби, в которой потопят недострелянного Распутина.
А к двухэтажному особняку Копытковских подъезжает на грузовике отряд вооруженных дезертиров без погон. Входят, не стучась, не закрывая за собой двери, хотя на улице холод собачий.
– Конфискуем движимое и недвижимое именем сознательного пролетариата. Два часа на сборы.
У прабабушки от таких новостей удар. Упала в кресло, не встает. Парализовано все, кроме глазных яблок, которым легко вращаться из-за смазки прощальных слез.
Незадолго до этого она перепрятала шкатулку и не успела сказать никому, куда именно. Сейчас, онемевшая, прабабушка мычит и косится не то на швейную машинку, не то в сторону кухни, где погреб.
 – Бабушка, где? Там? Или там?
Пытаясь поднять прабабушка перенапряглась. Умирает от разрыва сердца.
До возвращенья Сознательного Пролетариата – полчаса.
По совету начитанной внучки (моей мамы), шею покойницы обматывают оголенным телефонным проводом и, вращая ручку коммутатора, пускают ток. Цель – электричеством оживить угасшие рефлексы, дать мертвым губам договорить то, что не успели сказать живые.
Фарс насильственного воскрешения закончился разочарованием. Да, прабабушка вздрогнула, да, под визг самых маленьких внучат, открыла глаза, но видит она не дальше легендарного Гомера, а растопыренные пальцы на обеих руках посылают искателей сокровищ в десяти разных направлениях.

Во время бездарной Финской кампании бывший особняк прадеда и деревянную пристройку адъютанта разбомбило в пух и прах. Оба фундамента по самый верх ушли в землю. Жестким, жилистым от прогнивших растений торфом обросли. Не подобраться со стороны к кирпичной кладке.
Штыковая лопата то об осколки и гильзы звякает, то, с неприятной легкостью, уходит в кокон пустоты, в которую превращается истлевшее тело солдат. Тут экскаватор нужен на год и взвод  стройбатовцев.
–  Мам, я  устал.
–  Служить не хочешь – копай.
–  Иголку в стоге сена ищем.
–  Копай.
–  Домой айда.
–  Подожди, я бабушку спрошу.
Мама топчется по кругу, выбирая самую темную, напичканную языческими демонами часть неба. Наконец, подтирает простуженный нос молитвенно сложенными ладонями.
–  Бабушка, милая, куда ты все это спрятала? Здесь? Или где кухня была? Покажи, подтолкни в нужную сторону. Не за себя прошу, за сына, твоего законного правнука.
Мамин голос, как фланелью калоша, выстлан изнутри теплотой марочного «Айгешата».
Парень на пустой платформе нервно смотрит в нашу сторону. Транзистор в его руке то теряет, то подхватывает «Танец Маленьких Лебедей». Я, с киркой, ночью, у железнодорожного полотна, кажусь ему диверсантом.
А мама не унимается.
–  Бабушка, где шкатулочка, ну скажи. Постучи по моей спине, подтолкни в нужную сторону.
–  Допросишься на свою голову.
–  Истерзался бедняжка, о гражданке мечтает... Валь, скажи что-нибудь от себя.
–  Меня в колдовство не затягивай. Я человек верующий.
–  А я кто по-твоему?
–  Грех общаться с мертвыми.
–  Кто сказал?
–  Священное Писание.
–  Грамотей херов.
–  Вот и поговорили.
–  А ты не умничай.
–  Зря время тратим.
–  Не зря. Чувствуешь?
Земля,  на самом деле, заходила ходуном от перелеска до горизонта.
–  Это товарняк, без остановки прет.
–  А я говорю: бабушка просыпается.
–  Товарняк.
–  Бабушка.
–  С таким-то грохотом?
–  Ты бабушку мою  не знаешь.

Где вы, Валентин Викторович Майоров?
Давая  Советской власти последний шанс пригреть способного поэта, захожу в «Вечерний Ленинград», нахожу замредактора и кладу на его стол подборку, отвергнутую «Авророй». Майоров при мне почеркал по ней солнечным зайчиком очков. Набирает номера по телефону. Приходят двое коллег, ярко выраженного интеллигентного вида. Майоров читает мои стихи вслух. Лукаво спрашивает.
–  Чьи?
–  Ахматова.
Мне обидно, что сравнили с бабой. Но такой ответ вдохновил Майорова. Оформил на мое имя Удостоверение Внештатного Сотрудника «Вечерки», дал задание написать стихотворенье о Белых ночах.
По заданию пишут только чушь. Так со мной  и случилось. Но Майоров, сам поэт, не только выправил мою белиберду, но и напечатал ее аж на первой полосе. Накупив газет, мама раздает их знакомым и соседям.
–  Вот вам и непутевый.
Тонкий вкус Майорова – меня заметил! – дает надежду, что даже лица, окончившие Высшую Партийную Школу при ЦК КПСС, достойны диалога и выпивки на брудершафт.
Но главная моя проблема все та же: мощным бульдозером, сметая здания Петроградского и Выборгского района, ломая просмоленные телеграфные столбы вдоль Сестрорецкого шоссе, надвигаются на меня железные ворота Топографического Училища. Моя паника пахнет черной краской, которой они недавно покрашены.
Зашел в Пединститут имени Герцена, на Мойке. «В зобу дыханье сперло». Столько девочек. Одна половина –  в меня влюбляются, другая половина – в мою ленинградскую прописку. Как только вырвусь на гражданку, сюда подам документы. Подделываясь под студента, проник на лекцию известного литературоведа Эткинда. Неделю назад я сбросил ему подборку на рецензию. Он ответил письменно. «Дорогой Валентин, ваши стихи для меня – радостное событие. Давно я не видел поэта такой чистоты и пронзительности».
Лекцию прервали два высоких молодых человека в безупречно скроенных костюмах темно-серого и светло-серого цвета. Давно приученные ходить на задних лапках, долговязые мыши подошли к Ефиму Григорьевичу с двух сторон, представились шепотом и помогли сложить в его портфель разбросанные по столу брошюрки и листы.
Вышли из аудитории втроем.

РЕБЯТА, ГДЕ ВЫ?
Как бензопилы – поваленный кедр, кромсают глушки радио «Свобода». Но рижский «ВЭФ» доносит новости. Эткинд в Париже, будет преподавать в Сорбонском университете. Выслан за дружбу с Солженицыным, редактирование «Архипелага Гулаг» и бескомпромиссный рефрен «Во времена Сталина все таланты ушли в переводы».
Таинственное исчезновение профессора взволновало студенток своей несогласованностью с Конституцией, но баррикад из столов и стульев они не построили.
Сделаю доброе дело. Я же бывший кадет. Помогу девчонкам выразить возмущение, не расплачиваясь учительской карьерой.
Ночью с банками белой и красной краски обхожу периметр института и скамейки у Казанского Собора. На окнах – белые буквы, на стенах домов и скамейках – красные.
СТУДЕНТЫ ТРЕБУЮТ: ВЕРНИТЕ НАМ ЭТКИНДА.
Ефим Григорьевич откликнулся, по тому же «Вэфу», отрывками из своей рукописи «Записки Незаговорщика». «На скамейках в саду герценовского института появились надписи масляной краской. На стенах института, на досках в аудитории, даже на стенах близлежащих улиц возникли ночью надписи. И это было не обычное хулиганское сквернословие, а требования: «Верните профессора...». Пришлось представителям администрации ходить с ведерком и кистью и замазывать. Но ведь можно замазать надписи. А недовольство? А недоверие? А негодование? Все это оказалось устойчивее, чем можно было предположить. Студенты герценовского института устроили забастовку и распространили листовки. В Советском Союзе таких вещей не бывало – нужно было здорово постараться, чтобы их спровоцировать. Мне рассказали, что на другой день после обнаружения листовок несколько студентов бесследно из института исчезли».
Сколько дали авторам листовок? Где они сейчас?
  Хожу по  городу, руки в карманах – сколько я их в ацетоне ни отмачивал, подмывы краски остались.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДВОРИКИ
Будто девушка меня
Угощает апельсином –
Желтый месяц.

Между приторно-понятным
И навек необъяснимым –
Желтый месяц.

Через эту подворотню
Не пробиться без кастета
И удачи.

Может, просто откупиться?
Где ты, желтая монета?
В тучах, не иначе?

Начальник Топографического Училища – Генерал-Лейтенант Ширяев. Две звезды на погонах, значит, сердце вдвойне каменное.
Важный. Я три дня назад на прием записался, и, когда в кабинет вошел, генерал уже у порога. В маскхалате, в резиновых сапогах до плеч, с каучуковым чучелом утки. Мол, минута-две аудиенция, не дольше, мне на охоту пора.

–  Не нравится мое Училище?
–  Я этого не говорил.
–  А в чем дело?
–  Поэт не может  быть ни военным, ни чиновником.
–  Кто поэт?
–  Я. Печатался. И не только в стенгазете. Вот последнее.

Внимание, художники,
Рисуйте:
Мчит электричка –
Сабельный удар по осени,
Которая, по сути,
Осенний лес.

Ребята, не спасуйте.
Мазки от неподвижности раскуйте.

Осенний лес воскресный как базар.
Свистят юлой раскрученной овраги.

Художники, запомните: азарт
Разбавьте долгой музыкой отваги.

Внимание, художники,
Запомните,
Что в тамбурах ветра нас не щадят,
Как будто Блока прочитали в комнате,
А нужно прочитать на площадях.

Художники,
Любите наугад
Любую рощу, шум любой опушки!

Аукни нам, притворщик добрый, Пушкин,
Как будто мы не знаем, как ты рад,
Что пригород шотландцем бородат,
Что для народа на перроне
Грибы – для выпивки предлог,
Что неприметный кузовок –
Предмет почти что посторонний.

Генерал тянется за ружьем в чехле, лежащем на сейфе.
–  Товарищ генерал-лейтенант, отпустите на гражданку. Христом Богом умоляю. В Институте Культуры и Лесной Академии недобор. Я на гражданке больше пользы родине принесу.
–   Не могу: предписание. «В случае нежелания... отправить... место распределения. То есть Казань.
–  Казань? Ни в коем случае. Лучше я у вас останусь.
Генерал усмехнулся.
  –  Такой переменчивый, нам ты,  вроде б, и не нужен.

Мамино радио.
Оно висит на электрическом шнуре над ее кроватью. Разбитое вдрызг. Размером с пионерский чемоданчик. С такими же овальными углами.
Однажды маму вывела из себя брехня и пропаганда и она шарахнула радио о стенку. Продлевая почти эротичную сладость удовлетворения, третий месяц не вынимает штепсель из розетки. Пускай, кто в дом ни войдет, видит, каким должно быть радио – разбитым вдрызг! Висящим, как Иуда, с еле заметной амплитудой колебания.

А может, мой прадед все-таки добрался до Швеции и до наших дней дожил? По «Свободе» читали поэму старого эмигранта.
Спаси меня, Господь, от братьев по оружью,
Спаси меня, Господь, от простодушных клятв.
Я поцелую флаг – и сразу обнаружу,
Что уголок его в мой перекручен кляп.
Глушки стерли начало поэмы и частично фамилию автора. Осталось только «овский». А ведь фамилия прадеда – Копытковский...
Я рад, что жив, дедуля! Найди меня! Приезжай! И джинсы привези!

От Дворцовой площади до Московского вокзала, конечно же, пешком иду. На то он и Невский, чтоб прогулкой подсластить прощание с Питером.
Патрульных больше, чем иностранцев. Не успеваю расстегивать и застегивать мундир, показывая документы.
Разок остановили и отчитали за неотдание чести два поддатых прапорщика. Зазевался, потому что тележку с мороженым у Дома Книги припарковал Гоголь. Значок «Гастроном» на лацкане белой куртки. Знаменитая, до плеч, прическа, которой бравировал еще один горе-запорожец – Батька Махно.
–  По блату точку получили?
–  По старшинству. Второй век здесь отираюсь.
–  Правда, что питерский пломбир лучший в стране?
–  А ты попробуй.
–  Будет сдача с рубля?
–  Нет.
–  Не стыдно, Николай Васильевич? У вас, от мелочи, карманы на гантели похожи.
–  На Невском сдачи не даем.

Площадь Восстания. Московский вокзал.
Попросил друзей и маму меня не провожать. Я мазохист. Обожаю желчный привкус одиночества. Да и не может влюбленный быть по-настоящему одинок. Куда ни иду, Люба слева, Татьяна Степановна Курицына справа. Не всегда помогают чемоданчик нести, но никогда не отстают. Я млею от ужаса между крутыми бедрами сибирячек, между Сциллой и Харибдой породистой красоты.
Так низко тучи, что ржавеет
На крышах жесть.
Вот лишь когда душа не верит,
Что небо есть.

Так низко тучи, что нам нечем
С тобой дышать.
Без воздуха   погаснут свечи,
Без высоты – душа.

Штаб Казанского СВУ. Канцелярия.
Посредине ковровой дорожки стою. Слева Начальник Политотдела Чертков, справа Начальник Училища генерал-майор Смирнов.
Слева: «Морфлот, три с половиной года!»
Справа:  молчанье.
Слева: «Говнюк!».
Справа:  молчанье.
Слева: ужас.
Справа: надежда.
Чертков лаконичен, чтобы я понял: не шутит.
Но последнее слово за генералом.
–  Почему вдруг Челябинское Автомобильное?
–  Мой отец шофер, я вырос за баранкой.
–  А не передумаешь, как в Топографическом?
–  Никак нет.
–  Приходи за ответом завтра. Двенадцать ноль-ноль.
–  Есть, товарищ генерал-майор.
Я всегда очень сильно нервничаю, когда вру, и сто раз упал бы в обморок, если бы окна, как заботливые медсестры, не приводили меня в чувство густым раствором нашатырного спирта, которым недавно промыты.

Челябинское Высшее Автомобильно-Тракторное.
Ребята в роте подобрались хорошие, без выпендрона. Но жить не с ними, а с профессией. А вот профессия военного меня не устраивает.
Я  в тупике – как музейный паровоз.
Как Эдгар По, проливший виски, а паб уже закрыт.
Как Роммель, когда Гестапо постучало в дверь.
Как мой дед Валентин в подвале Большого Дома.
Как всякий смертный, пока он не умер. 

Чувство обреченности толкает на опасные эксперименты. Повиснув на руках, на пожарной лестнице (второй этаж казармы), мучу себя мазохистской риторикой: «упасть – не упасть». Упаду –  комиссуюсь. Это хорошо. Но воображаемый хруст костей  слишком громок, чтобы его игнорировать.
Поболтав ногами в воздухе, умнею быстро. Слезаю. Смотрю на ладони. Ржавчина, комковатая, как отсыревший порох, забила извилины судьбы. Теперь даже хиромантка не подскажет,  что со мной случится завтра.
Прогуливаю занятия  в открытую, вызывающе. На дневальстве сплю. Командиры крест на Пападине поставили, больше не наказывают, не журят, но прегрешениям счет ведут. Тихо  «телегу» готовят.
За неделю  до принятия Присяги я и еще десятка два неисправимых штрафников (со всех трех рот) получаем приказ  явиться в Штаб.
Предбанник Штаба, как приемная к венерологу, наполнен тишиной запоздалого раскаяния и крайней необщительности.
Злой  как черт, золотозубый как вор в законе, выходит из кабинета Начальник Челябинского Автомобильно-Тракторного. Генерал-Лейтенант Прохоров.
Еще один генерал в моей жизни. Не жизнь, а свадьба с генералами. Но этот самый грубый. Сказывается близость мордовских лагерей. Такими матюгами кроет, что я уверен: не отчислят. Так  честят, когда перевоспитывают. На обреченных – слов не тратят.

Ошибся я. Всей двадцатке дали под зад коленкой. Ревматичной, с удаленным мениском, генеральской коленкой.
Единственный выбор мне предоставили: в каком военкомате встанешь на учет? Питерском или Магнитогорском?
Ехать к родной маме, без пяти минут рядовым, стыдно. Подожду, когда стану всемирно известным поэтом. Выбираю Магнитогорск.

Мачеха в коммуналке живет, в одной комнатушке с моим младшим братом и своей  богомольной мамой, пропахшей, от частых постов, постными щами.
Не то что спать, к окошку боком не пройти.
Остановился у тети Зои. Ее муж, худощавый дядя Вася,  в очередной запой ушел, всю мебель пропил, теперь просторно в доме. В любом углу стели шинель. Но кушать не на чем.

Получил в военкомате направление на ВВК.
От синеглазой секретарши веет квадратным холодком неразвернутой шоколадки. Блюдет себя. Еще не отдалась товарищу майору.

ВОЕННО-ВРАЧЕБНАЯ КОМИССИЯ
Пытаюсь наговорить на себя – да, падал на катке, да, терял сознанье, да, в легких хрипы, да, ноги подворачивал, не раз причем – но вижу, бесполезно. Плюнул.
От призывников, как от Босха и Данте, одних страшилок ждут.
Очень любят врачи улыбаться, когда в трусах перед ними переминаешься в надежде на смертельную, но быстро излечимую болезнь.
Годен к строевой.
Домой прихожу – крапивница от разочарования и стресса. Обмотала мне шею красным шарфом, а живот – как болото после брошенного камня – пузырится горячими волдырями. Поэты нежные создания.

Военкоматовская секретарша не приняла мою скромную взятку – флакон «Красная Москва». Разговорилась бесплатно.
–  Команда № 8. Отправка 30 октября.
–  Что означает  №8?
–  Морфлот.
Добился-таки своего Чертков. Длинная у него рука. Длинная как нефтепровод «Дружба».
Секретарша моя сверстница. Одинаковое количество гормонов располагает к фамильярности.
–  Тамарочка, тут ошибочка место имеет. Я плохо плаваю.
–  Плавать не придется. Это подводная лодка. «Челябинский Комсомолец».
–  Та, что затонула и ее норвежцы понтонами подняли?
–  Откуда ты знаешь такие подробности?
–  От БиБиСи.
–  Вражьи голоса слушаем?
–  Когда  не глушат.
–  А с виду порядочный. «Комсомолец» капремонт прошел, лучше нового.
–  Можно поменять командy?
–  Нельзя. Списки уже утверждены.
–  Какие списки? Посмертные?

Выпал снег. Скучаю по Питеру.
Падает медленно снег за окном
Падает плавно
Шпиль Петропавловки как метроном
Влево и вправо

Утренних сумерек заячий мех
Бело-лиловый
Рыщут зигзагами телепомех
Ветки еловые

Глобуса глыба –  кубарем в ад
Вечных падений
Но догоняет его снегопад –
Свет сновидений
Две недели до отправки.
Две недели, чтобы блинов поесть и Любку соблазнить. С детства дружим, она тоже в Белорецке восьмилетку закончила.
Мы с ней оба девственники. Из-за Любиного консерватизма.
Не помогли  мне ни элитные, огненные молнии лампас  во время коротких побывок, ни теперешняя тоска, от которой приобретаю отшельническую худобу Ивана Бунина. 
«Целовать целуй, остальное после свадьбы».
Легалистка. А по-простому стерва.
Люба, дорогая, а будет свадьба-то? Я ж теперь не я, я – часть Команды №8. Подводник. Увидимся, когда станешь русалкой.
Что будешь делать одна, с паутинкой, зловеще чуткой, поверх своей хваленой девственности?
Думай, прежде чем меня отталкивать.
Учитывай, дорогая, нюансы военно-промышленного комплекса. С танками у нас в порядке – есть легкие, есть средние, есть тяжелые. А подлодки все тяжелые. Тонут. Ложатся на дно и так там остаются.

Может, написать генерал-майору Смирнову письмо, извиниться за ходы конем, за то, что подвел его мажорную статистику про сознательных выпускников.
Нет, не поймет меня старый вояка. Мы с ним идеологические противники. То есть, во время войны мы будем вместе, а в мирное время – по разные стороны баррикады.

«Бойтесь Бога, не мучьте животных. Пользуйтесь ими, пока они служат охотно, и отпускайте их, когда они устали. Кормите вволю и поите бессловесных». Магомет
Теть Зоина кошка Белка нервничать меня заставляет. Обычно у кошек, как и у меня, Синдром Дефицита Внимания, взгляд ни на чем не задерживают. А эта, наоборот, зрачки, как бочки, катит на меня.
Говорят, домашние животные по запаху пота определяют здоровье человека. Раньше рентгена замечают безудержный рост раковых клеток. Может, и во мне Белка что-то унюхала? А может, я всю эту мистику воображаю, потому что отправка на носу и я подсознательно мечтаю заболеть?

Жрет кошка рыбу, радостно урча:
Ей нужен фосфор студенистый хека,
Чтоб ночью два зеленые луча
Уснувшего пронзили человека,
А поутру он занеможет вдруг,
Почувствовав, что затемненье в легких
Расширило кляксообразый круг
До самых звезд, вчера еще далеких.

Чертков, наверно, кипятком писает. Прихожу в военкомат с рюкзачком (контрольная явка), а мне Команду поменяли. Номер 15. Авиация. Отправка 10 ноября. Отлично. Два года не три. Покупай шампанское, Люба. За три года твой Пояс Верности совсем бы заржавел, как ворота в городском парке.
Я знаю, что случилось. «Комсомолец» весь из себя засекреченный, а у меня отец в тюряге, и политических анекдотов много знаю. Копнули последние даты биографии и забраковали. Невыездной.
Нельзя мне за границу, даже под водой. Даже если это глубокая, вырытая Гольфстримом впадина на дне Атлантического океана. Нельзя. Тут и мстительный Чертков бессилен. Спасибо Особистам из далекого Мурманска. Спасибо вам, таинственные Мефистофели, нечаянно совершившие благо.

В одной Команде со мной Толька Колмачихин, мой двоюродный брат. Как он ВВК прошел, ума не приложу. У него запущенная бронхиальная астма. По нескольку раз на день, едва понервничает или просто глубокий вдох сделает, от удушья на колени падает. Толяма в школе от физкультуры освободили – какая ж тут, прости меня, Господи, армия?
Ущемленное мужское самолюбие развило в Толике комплекс чахоточного Ницше. Хочет быть сверхчеловеком, то есть солдатом. В армию Толям стремится с такой же страстью, с какой я от нее отбрыкиваюсь. У меня есть подозрение, что между ним и Председателем ВВК была какая-то договоренность. Если это так, то мой брательник единственный на Южном Урале призывник, который взятку дал, чтобы его признали годным, а не наоборот.
Чудаками богата глубинка.

У мачехи день рожденья. Блинов напекла, меня с Любой пригласила.
Мы с мачехой как обнялись на пороге, так сразу оба и всхлипнули – не потому, что нам трудно, а потому, что отцу еще труднее.

У Толькиных родителей маленький, но свой домик. С двориком. Они, очень мило, предложили мне общую отвальную сделать. Конечно, я согласился.

С Любой пришел, хотя мы крупно поссорились. Мало того, что не дает, так еще и раздеться отказывается. А мне если не потрогать, так хотя бы посмотреть. Если не похоть удовлетворить, то по крайней мере любопытство.
Я часто, в блокнотиках, рисую голых женщин, но в жизни не видел ни одной. Не понимаю Любу. Не дает к себе приблизиться даже с невинным карандашиком.
Зачем тогда в любви божиться?
Ненавижу морально-устойчивых.

На отвальной хорошо посидели, не нарезались, хоть за руль садись, да машины нету.
Провожаю с Толямом Любу на трамвайную остановку. Поворачиваем обратно и натыкаемся на группу пэтэушников.
Молодые, но их много и в кольцо взяли.
ПТУ на Правом берегу, а мы на Левом. Эта маленькая географическая деталь – главная причина многолетней, лютой  вражды.
–  Закурить не найдется?
Просят закурить, а в зубах зажженные сигареты, от глубоких затяжек сверчками верещат на всю округу.
Кисти перехлестнуты окровавленными велосипедными цепями – значит, с разборки  идут, а мы под горячую руку подвернулись.
–  Почему молчим?
Толям кашлянул и по груди похлопал.
– Не курим, легкие слабые. Магнитка не Сухуми.
Подобного рода  цветастая искренность  воспринимается как издевка.
Велосипедная  цепь  вожака развалила уличный мрак на два холодных кубометра, а гитару за Толькиной спиной на два пустых фанерных ящика.
На меня надвигаются.
–  Эй, мусор, почему без кобуры?
–  Я  курсант.
–  Врешь. Мусор. Да еще старшина.
–  Погоны такие, с окантовкой.
–  Тюльку не гони.
По наколотой, морщинистой шее вожака ясно, что он давно уже не в ПТУ, и срок оттянул.  Такому, если милиционера убьет, в уголовном мире пятерку с плюсом ставят, кровать у окошка дают.
Мне страшно, но кричать «На помощь!» стыдно.
–  Что за шум, а драки нет?
Облезлые кусты акации встрепенулись, прошуршали обрывками газет и обертками мороженого. Из-за кустов, плечом к плечу, выпрыгивают два усатых мужика, одинаково, не по погоде, одетые. Светлые, в полоску, костюмы, соломенные шляпы. Тросточки.
Даже при жалком свете замызганных фар отъезжающего такси узнаю знаменитых братьев-близнецов Шапиро. Воздушные акробаты. Одесский цирк в октябре на гастроли приехал.
Один Шапиро подмигнул Толяму и мне, отвернул орлиный клюв рукоятки, вынул пробирку, покашлял в усы после глоточка коньяка и выжидающе посмотрел на брата.
Брат тоже отвернул рукоятку, но вытащил оттуда не хрупкую стекляшку, а самую что ни на есть настоящую рапиру и пошел на пэтэушников по-фехтовальному, присев, коленкой вперед, рисуя кончиком рапиры сверкающие, как монеты,  кружочки.
Правобережные ноги в руки. Будто их и не было.
Кудахтаю в нервной икоте, но Шапиро, не дожидаясь благодарности, делают сальто-мортале поверх кустов, в обратную сторону.
Они исчезли там, откуда появились – в непредсказуемой тьме, где бродят, обычно по двое, люди с повышенной интуицией, которые слышат молчаливый, торчащий из груди, как поломанное ребро, крик о помощи.

«Решением Призывной Городской Комиссии вы призваны в ряды Вооруженных Сил. Вам следует явиться на пункт отправки, в Левобережный горвоенкомат, 22 октября к 4-м часам вечера. При себе иметь туалетные, письменные принадлежности, сухой паек на одни сутки, паспорт, приписное удостоверение, водительские права, если таковые имеются. Одетым во все чистое, старое. Трезвым».
Говорят, нельзя пить в одиночестве: сопьешься, мол. Не успею проверить.
Опять самолет опьянения,
Опять, под углом, тишина.

Какие оттенки падения
И взлета какие тона!

Надо же так напиться,
Да еще без причин!

Я не мужчина – птица.
Птица – среди мужчин.

Отправка.
Команда № 15. 47 человек.
Сопровождающий – спокойный старший лейтенант, такой рассеянный, что несмотря на шмон, у меня под мышками, на особых петлях, холодеют две «Кубанской».
Из толпы провожающих нас выкуривают сизые, как небо, выхлопные газы задом поданных фургонов. Брезентом крыты только наполовину.
–  До свиданья!
–  Пиши, как доедешь.
–  Непременно.
– Соскучишься, дай знать, я телеграмму пошлю, что я умер. Тогда на десять дней отпустят, не считая дороги.
–  Типун тебе на язык, братуха.
С военными номерными знаками фургоны могут без штрафа проскакивать на красный, что они и делают.
От морозного ветра градом катятся слезы – бездумные, пресные, как у быдла после смерти Сталина.
На помятом, как почтовый ящик, «Москвиче» Люба с боссом несутся за нами. Продлевают прощанье.
«Москвич» заносит в канаву. Несерьезная авария. Люба варежкой машет из открытой двери. По губам читаю. «Валик, я буду ждать».
Жди. А я ждать не буду, на первую сговорчивую навалюсь. Не из-за страсти, из-за любопытства.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МАНЕВР ПАРАДОКС
В Белорецкой средней школе был у нас физрук Буянов. Полысевший рано крепыш приударял за своими ученицами, которым и семнадцати не было. Назначал им дополнительные уроки по гимнастике и так заботливо, умело подстраховывал их во время приземления, что им очень хотелось поцеловать учителя.
У нас, у мальчиков, дальше общупывания одноклассниц, зазевавшихся у школьной вешалки, дело не шло, а Буянов умудрился обрюхатить Лариску Невскую, годившуюся ему если не во внучки, то по крайне мере в дочки.
Но я Буянову не судья. Наоборот, я по гроб ему благодарен за совет, который не раз спас мне жизнь на реке Белой, вероломной, быстрой, с ловушками пещер под скалистыми берегами.
Если попадете в  подводную воронку, не паникуйте, не выбивайтесь из сил, стараясь остаться на поверхности, а сделайте вдох, скрестите руки на груди и нырните как можно глубже. Лишь потом, на глубине, где горло воронки ;же и слабее, сделайте рывок в сторону берега.
Если бы не этот своевременный перед летними каникулами совет, который я назвал Маневр Парадокс, меня бы затащило течением в один из подводных гротов, забитых, как плацкарты ночного вагона, молчаливыми утопленниками разных возрастов.
Сейчас я в воронке призывного возраста. Скрещенные руки на груди – иллюзия смиренья. Чтобы действовать наверняка, я жду последней минуты.

Челябинский Областной Сборно-Призывной Пункт. Полузаброшенная казарма расформированной части. В бараках теплей, чем на плацу, поэтому нас туда не пускают.
Из-за ледяных колдобин на плацу никто не может ходить прямо и ровно, кроме поддатого капитана без шапки. У него хитрая, на полусогнутых коленях, походка могиканина, поднимающегося в гору.
Главный контингент команды № 15 – не меньше тысячи энергичных оборванцев.

Сортируемся и строимся до самых сумерек.
Куда, в какую часть света повезут, не известно. Род войск сержанты тоже не говорят, хотя это просто глупо; погоны у них голубые, летные. Значит, и у нас такие будут.
Права Тамара; повисну в воздухе, под облаками.

По ночным безлюдным улицам на вокзал шырлыкаем неуклюжей, позорно рыхлой колонной.
Я забыл, что большинство людей не в ногу ходят.
Флажковые тормозят Камазы не флажками, а плоскими китайскими фонариками.
Знакомый участковый в Магнитке божился на могиле матери, что китайцы продают России фонарики со специальными лампочками, которые тайно, без нашего ведома, шлют в Пекин фотографии засекреченных объектов.
Конечно, чушь, но есть о чем подумать.

Одиннадцать обшарпанных вагонов. Двенадцатый, со шторками на окнах – лазарет и полевая кухня. Пустым, тринадцатым вагоном громыхает вогнутая в саму себя Вселенная.
Конечно, я выделяюсь на фоне штатской шантрапы курсантской формой и надменной неразговорчивостью.
У сержанта Веревки, от холодного расчета, глаза полыхнули фосфором Баскервильской собаки. Он увидел во мне упавшего с неба помощника, который поможет ему доплыть до дембеля на надувном матрасе ничегонеделания.
Назначает меня старшим по вагону. Потом, когда убедился, что необычный Знак Казанское СВУ не самодельная побрякушка параноика, открытым текстом дал понять, что имеет на своего лейтенанта большое влияние  и что если я не гомосек и не пью одеколон, то по приезде в часть мне гарантирована должность командира отделения.
Не знаю, плакать мне или смеяться.

Второй день дороги.
Куда нас везут, куда?
На Север или на Юг? К Каспийскому морю или к морю Братьев Лаптевых? В Венгрию или в Польшу? Поправлять прикладом искаженную маркистко-ленинскую  доктрину.
Может, в Монголию? А может, на Волгу, где после Курской Дуги и Сталинградской битвы нехватка мужиков, и Министерство Обороны швыряет новобранцев, как под танки, под бесстыдное нетерпение   изголодавшихся баб.
Может, на остров Свободы поплывем, на авианосце, десантниками? Поиграть у штатовцев на нервах. А может, в Москву, в столичный гарнизон, на клумбу вечной показухи.
Куда угодно, лишь бы не Даманский.
Там полгода бойня идет между нашими и китайцами. Из-за ничего. Из-за топографических  ошибок.
Мы же с испокон веков карты делали обманные, неточные, чтобы ввести в заблуждение потенциальных агрессоров, а ввели в заблуждение себя. На всю страну ни одной надежной карты.
Конечно же, по телевизору, в новостях, генералы пыжатся, пытаясь доказать, что, как всегда, правы, по государственной границе указкой водят, но указку держат обратным, толстым концом, так что, при любой шкале, воруются сотни километров вражеской территории. А тут еще, усиливая конфуз, вертлявая река Уссури, по которой граница проходит, постоянно меняет русло.
В общем, для патриотов по обе стороны границы это идеальная возможность проявить патриотизм и заменить фанерные мишени живыми людьми.
От полуострова Даманский до Минска, днем и ночью, на низкой высоте транспортных самолетов, окислено небо цинком гробов  и бронзой неприколотых медалей.
А легких гробов не бывает.

После отбоя сержант запирается с напарником в двухместном «Для кондукторов».
«Реве те стогне Днипр широкий
Сердитый витер завива».
Проскочил полустанок, возле которого, в селе Горловка, родился мой отец.
Горловчане знамениты в научных кругах тем, что едят ядовитые грибы и не умирают. Еще при Екатерине сбежав от Православной Инквизиции, их верующие предки то ли чудесным образом, то ли по капризу мутировавших генов приобрели иммунитет к мухоморам и прочим смертельным грибам.
У этой странной диеты необычный побочный эффект. Каждую осень, с 5 августа по 27 октября, горловские женщины светятся по ночам. Мужчины не светятся, а с женщин хоть сорочку не снимай: горят изумрудом, как глубоководные рыбы, не известно как, в вечной темноте, подзаряжающие батареи.
Я про все это не знал, пока отец не сосватал нашему соседу свою землячку.
Через пару дней после свадьбы Юриус, ссыльный латыш, но по-татарски узкоглазый, прямо на улице, под облетевшим кленом, схватил отца за грудки.
–  Ты кого мне подсунул?
–  С утра набрался?
–  Нюрка-то порченая.
–  Ты про что?
–  Дуриком не прикидывайся. Светится, как гнилушка майская. Предупредил бы хоть.
–  Зачем мне вмешиваться в чужую жизнь?
–  Хоть сорочку с нее не снимай.
–  Зажмурься.
–  Он еще и издевается.
– Чего ты к ней пристал? Работящая, чистоплотная, борщ готовит знатный, густой,  ложка стоит и, наверно, не только ложка.
–  Это  есть.
–  Вот и успокойся. Дай бабе посветиться. Дубина прибалтийская.
–  Дубина? А по лбу?
–  А по рюмочке вишневой?
–  Запросто. За что наливку люблю, ее закусывать не надо.

По названиям станций определяем направление поезда.
Так и есть, не солярка топливо нашего локомотива, а густая смесь цыганских проклятий; на восток прем, слева направо, из Западной Сибири в Восточную, из осени в зиму, из тоски в депрессию.
Холодрыга в вагоне, особенно ночью. Матрасы есть, одеял нет. Лучше б наоборот. Перебои со снабжением, начатые до паденья Порт-Артура, дотянулись до нынешной армии. Связь времен.

Домашние припасы кончились. Жрать хочу, да не могу. Кормят два раза в день. Штрафники с сочными после недавних драк фингалами проносят по вагонам алюминиевую парашу с кашей. В основном перловка, от которой меня тошнит.
Я плебей с желудком аристократа. Меня только на этом основании можно комиссовать. Привередливость в еде хуже плоскостопия.
В тамбур выхожу.
На оглушительном вселенском сквозняке то открою, то закрою тяжелую, железную, будто ведущую в бомбоубежище дверь.
С такой дверью и топора не надо.
Наконец, на косяк, как на чурбан, правую руку кладу. Прикидываю, по каким костяшкам пройдет фатальная черта.
Ненавижу вас, пальцы стрелковые – большой, указательный, средний. Из-за вас меня везут куда-то далеко-далеко. Оттяпаю вас на хрен,  воронью  под откос выброшу.
Качаюсь в полудреме, под общим наркозом медитации и мороза. В любое мгновенье готов шарахнуть дверью.
Но, слава Богу, здравый смысл, хоть и поставленный, как Галилей, на колени, не сдался. «Не поверят, что случайно. И калекой будешь, и статью получишь за членовредительство».
Лежу на полке, целенький, зато простыл ужасно. А моим легким, отравленным в детстве осадками сульфидки с Метизного комбината, много и не надо.
Засвистело в груди, заверещало.
Что такое бронхильная астма?
Это когда превращается  грудная клетка в трухлявый гнилой пенек,  в котором вся мелкая нечисть стучит мелкими ножками, царапается зазубренными усиками и торопливо откладывает мягкие рисинки яиц с эмбрионами неизвестных гадких насекомых.
Это когда ты сам себе физически противен.
Это когда, отзываясь в сердце клаустрофобной паникой, ненасытный горячий зуд под горлом не прекращается ни днем ни ночью.
Бронхиальная астма – ноктюрное животное.
Я не один такой в вагоне.
Проснешься от своего кашля, не заснуть от чужого.
Ослепленный бессоницей, вижу то, чего никто не видит.
У Капитана, идущего по вагону с ночным обходом, вырос чудовищно огромный горб. Как только Капитан поровнялся с моей полкой, горб, завернутый в отдельную шинель без погон, свалился на пол и застонал с грузинским акцентом.
–  Вах-вах!
–  Ушиблись, товарищ Сталин?
–  Ушибся.
–  Осторожней, качает.
–  Нэ спится?
–  Не получается.
–  Хотыте свое мнэние скажу?
–  Овечек считал, все равно не заснул.
–  Я нэ про овечек, я про гражданский долг.
–  Слушаю.
–  Ви не патриот, ви родину зашышать нэ хотите.
–  От кого защищать? От таких, как вы?
–  Я из бэзграмотных народов дэржаву сделал.
–  Не державу, братскую могилу.

Если тело тоскует о душе, есть основание считать, что в вечной жизни душа страдает от разлуки с телом, и следовательно, мечтает о возвращении на землю. (Альбер Камю)
–  Проснись, Пападин!
–  Отвалите.
–  Спасай, надо ходку сделать.
–  Сколько ж пить можно?
–  Уже не пьем, уже опохмеляемся.
Выходить из вагона на остановках запрещено категорически. Поэтому страдальцы спускают меня с рюкзаком через окно. Это самый опасный момент – когда вишу. Потом, на платформу спрыгнув, я – невидимка: военный среди военных, спокойно иду к вокзалу и трачу складчинные деньги.
Тяжеленький, рвущий лямки, сдвигающий позвонки рюкзак: шесть «Московской», восемь «Солнцедара» и, единственная закуска в нищем Забайкалье, – конфеты «Взлетные» и консервы с Морской Капустой.
Во время одной из таких буфетных экспедиций, пользуясь тем, что мы не сразу закрыли окно, в вагон прошмыгнул малолетний «заяц». Парнишка, лет четырнадцати. Симпатичный, темноглазый, молчун каких поискать.
Восьмой день с нами едет. Днем прячется под нижней полкой, а ночью, когда все спят, сидит за столиком и часами смотрит в окно, пока оно не зарастет бугристым, как неотделанная штукатурка, инеем. Потом или лезет обратно под полку, или соскребает иней яркой, из настоящего серебра, монеткой.
О шуруп в откидной ножке столика он расцарапал лоб, но струйку крови вытереть не дает, отстраняясь от меня во тьму с вежливой улыбкой. Героя из себя корчит. Видите ли, юнгой стать собирается. На Тихоокеанском флоте. Опережая события, даже прикид матросский приобрел, когда сбежал от родителей, которые живут в Свердловске, бывшем Екатеринбурге. Если Веревка узнает, юнгу ссадят и сдадут в отделение милиции. Но пока, слава Богу, все пацаны в загуле, не замечают ничего, кроме недолива в кружку и передергиванья карт.

С тех пор, как Тацит наблюдал ее рукоплещущею преступлениям императоров, чернь нисколько не переменилась. Всегда резкая в порывах, она то воздвигает  алтарь отечества,
то строит эшафоты. (Л. Тьер)
–  Ну-ка слазь!
Кто-то дергает меня за сапог. Кто-то по пояс голый. Обкуренный дылда. Играет гладкими от пота грудными мышцами. Зрительным эффектом себя и зевак возбуждает, меня запугивает. Откуда он выскочил, этот демон вагонной скуки? Когда я перешел ему дорогу, если день-деньской отлеживаюсь на полке, полумертвый, с температурой под 39, вторгаясь в эту реальность лишь пузырьками в сопливых ноздрях.
Я и знать его не знаю. Если б не был ужасно рыжим, вообще бы не запомнил.
–  Слазь, падла!
Такая грубость не оставляет мне никакого выбора. Не слезу. Ни за что не слезу.
Слезть – значит откликнуться на «падло», признать «падло» своим именем, отчеством и фамилией. Слезть – значит вырезать это оскорбленье на коре моего генеалогического дерева и обидеть мою близкую и дальнюю родню – от чалдонов и чухонцев до патриарха Авраама.
Но Дылда и его дружки пришли не для того, чтоб уходить.
Стащил вниз, ведут меня в тамбур, вагонный Колизей, место самых зрелищных драк.
–  В чем дело?
–  Слишком строгий ты.
Понял. Из-за того что я час назад заставил несколько дежурных заново плацкарты  промести, они на меня наябедничали.
На Дылду я не в обиде – у товарища зрачки разъехались, как супруги после ссоры, а  вам, гады, я больше не гонец. Все, бля, сами за водкой бегайте.

–  Давай, Валера!
Меня никто не подбадривает. Ну и не надо.
Часы у Валеры блеснули на левой, значит, правша и, как всякий деревенский, всю силу вложит в первый, с правой, удар.
Не ныряю, просто отшатываюсь. Дылда промахивается и, со всего размаха, падает на лед, осыпанный бутылочными осколками. Поднимается – весь в крови, как шахтер в саже, и намного протрезвевший. Удивленно смотрит на меня. Ему не понять, почему я не напрыгнул на него, не добил, пока была возможность. Не знает моего секрета: пока не доведен до бешенства, я вижу в лицах одно и то же неземное светлое лицо, до которого не только кулаком, дыханьем дотронуться не смею.
–  Атас, сержант идет!
Магнитогорские схитрили и соврали, идя мне на выручку.

–  Проснись, Пападин!
–  В чем дело?
–  Приехали.
–  Спасск-Дальний?
–  Точно. А кто тебе сказал?
–  Сапог.
–  С тобой все ясно.
–  Род войск сказал?
–  Наземная авиация.
–  Какая ж авиация, если наземная?
–  Хрен его знает. У сержанта спроси.

Спасск-Дальний. Городок, образованный слияньем трех деревень. Три тоски в одной. Край земли, тупик Вселенной.
Господи, за что меня, клаустрофобика, в такую дыру?
Время в Спасске остановилось в прямом смысле: черные вычурные стрелки вокзальных часов в сосульку вморожены. Плохая примета. Надолго здесь застряну.
Ворота части, только что открытые, пошатнулись на шарнирах, и, несмотря на хорошую смазку, завизжали по-собачьи. «По-собачьи» не метафора, а жестокая правда. Помдежурного по КПП не заметил, как листовым железом ворот вдавил в забор дворнягу, потрошившую дохлую ворону, в пустом черепе которой перекатывалась грязная ледышка.
Дворняга подергалась, оскалилась и затихла. А ворона вдруг ожила и улетела по прямой, несмотря на пополам переломленные крылья и пустой, как пересохшая чернильница, череп.
Жизненная энергия из одного существа перешла в другое.
Никогда не знаешь, кто умер, а кто только спит и его не надо глубоко закапывать.

Высокое небо. Чувствуется размах Тихого океана, который очень близко. Непривычная влажность воздуха. Не воздух, а простыня на просушке.
На плацу, по щиколотку во вчерашней пороше, перебегаем от группы в группу. Нас разбивают по ротам и взводам. Первые три роты будут изучать устройство авиационных двигателей. Четыре другие, включая мою Седьмую, Технику Бомбометания.
Мороз преподает уроки анатомии: желтым фломастером обводит органы со слабым кровообращением: уши, нос, пальцы. Орган с самым сильным кровообращением, слава Богу, им не тронут.
 
– От лица командования поздравляю вас с зачислением в Школу Младших Авиационных Специалистов. 
Комендант части – бравый брюнет, усатый майор. Не ясно, на чем построил карьеру: на густых усах или луженой глотке.
– ... и вы, будущие курсанты, должны проявлять максимум бдительности и находиться в состоянии постоянной боевой готовности к решительному разгрому агрессора, который попытается напасть на нашу Советскую Родину. Сегодня нельзя быть посредственным специалистом. Непрерывно совершенствуйте свое мастерство – только при этом боевая техника не подведет, будет готова к бою в любой момент...
Не стыдно, товарищ майор? Пора и совесть иметь. Мы от холода притопом снег трамбуем, писать и плакать хотим. Я понимаю необходимость пропаганды, но при –24 даже Геббельс затыкался.

На штык можно опереться, а сесть нельзя. (Ш. Талейран)
Трудно прижиться в казарме.
Седьмая рота – значит, в баню последняя. До темноты преем в спортзале. Вслепую стрижем друг друга ручными машинками. Деремся тоже вслепую, как якуты в полярную ночь. Впрочем, зря я на якутов; миролюбивый народ. Поэтому и сбежали на север, подальше от собратьев по разуму, точней, от японцев.

Баня – в помещении бывшего тира. На кирпичных стенах – полустертые мишени, абстрактные бюсты абстрактных врагов Отечества.
Шершавая от неизвестных ингредиентов долька хозяйственного мыла, размером с конфетку «Мишка на Севере», исчезает между ляжек с пронырливостью таракана. Обидно и приятно одновременно.
Первый час ночи.
Горячая вода на исходе. Вода, горячая, о которой мы мечтали одиннадцать завшивевших дней дороги, льется из труб под потолком только у входа. В другом конце тира  – это еле теплая струйка, тугая от ржавчины.
На чем держался Рим? На армии. А армия? На бане. Если бы на легионы Юлия Цезаря, как на Седьмую роту, капала такая гнилая  водичка, они бы не дошли до Рубикона. Им бы галлы вставили пистон еще у Альп.
Эй, козлы в Министерстве Обороны, вы слышите урок истории? В бане сила, а не в баллистических ракетах.
Посмотрите на Седьмую роту – какой потенциал зря пропадает. Даже тепленький пар нас разнежил. Импотентов в бане нет.

Подгонка нового обмундирования.
Я с искренней гордостью в него облачаюсь. Красно-черную, как обложка романа Стендаля, суворовскую форму всегда считал игрушечной, курсантскую – хамелеонской (ни нашим, ни вашим, ни солдатская, ни офицерская), а вот в солдатском грубом ворсе что-то честное, земное.
Улыбка не сходит с лица пожилого старшины роты. Он, душевный мужик, на самом деле, по-отечески радуется за наши метаморфозы. Были грязные, завшивевшие гопники, а теперь новобранцы с фарфоровыми личиками.
Себе под нос, но так, что слышит полроты, старшина бормочет, что каптерщик идет весной на дембиль и ему нужна замена. Он пытливо оглядывает нас в поисках замены.
Зная, еще по СВУ, что каптерщик, баловень судьбы, освобожден от всего, кроме туалета и столовой, встаю на цыпочках, тянусь к старшине и страждущей душой, и телепатической скороговоркой.
 «Вот он я, товарищ старшина, с виду неприметный, невысокий, меня возьмите, я лучший кандидат, я не проворуюсь, у меня бабка финка, скандинавские гены самые честные, угон машин в Финляндии самый низкий в мире!»
Нет, продолжается моя непруха. Старшина другого выбрал.
Третий час ночи. Застилка постелей, подшитие подворотничков, перекличка. Звон в ушах от усталости, как на лесопильне.
– Рота отбой!
Заснул так быстро, что показалось, меня обезглавили и голова скатилась во что-то ребристо  твердое, похожее на плетеную корзину.
Но мысль о гильотине пришла в отрубленную голову не случайно. Еще во время переклички, боковым зрением, я заметил посредине казармы странное сооружение из досок и бревен. Напоминает лагерную вышку. Только вместо штыка часового блестит знаменитая на всю Европу диагональ.
Ну зачем, спрашивется, привезли сюда эту музейную рухлядь? Надо не надо, все с Запада тащим. Национальную гордость забыли. Что, сами гильотину смастерить не можем? Можем, только не хотим. Обленились.

Веревка не подвел, еще на плацу кивнул в мою сторону и обдал лейтенантский погон липким паром рекомендательного шепота.
Теперь я командир Первого отделения Первого взвода Седьмой роты. Если все пойдет хорошо, после присяги присвоят звание ефрейтора, а весной оставят в учебке. И правильно сделают. Я же золотой, советский, а золото есть золото, им не разбрасываются.
Если в учебке оставят, косить не буду. Зачем? Командиры отделений, оставленные в учебке, получают звание младшего сержанта и, как зеленые помидоры в теплом валенке, зреют постепенно, без внутренних и внешних потрясений.
Учебка – мечта удава. Учебка, на отшибе от боевых аэродромов, не нанесет ущерба щепетильной совести пацифиста. Уютней учебки только Любкины рейтузы, куда она, повернувшись ко мне задом, разрешила запустить дрожащую от счастья руку. Это был ее подарок на мой День Рождения.

Любкин подарок. Люба всегда была скуповата и консервативна, но в тот знаменательный день ее скупость перевесила тяжеловесный консерватизм.
Экономя на подарке (обещала электробритву «Харьков»), она сама предложила исполнить мою давнишнюю мечту – погладить ее попку, живую, не через юбку.
Правда, условия поставила жестокие: выключить свет, кайф ловить не дольше 17 секунд (мне тогда исполнилось 17) и только одной рукой.
Один, два, три, четыре, пять…
Плывет моя ладонь между фланелевым начесом рейтуз и зыбким жаром женской наготы.
Из-за кромешной тьмы, нарушившей мир пропорций, Любина попка кажется  во много раз  больше, чем есть на самом деле, она не вмещается в комнату, она даже не вмещается во вселенную.
Шесть, семь, восемь…
Кто говорит, что мир бесконечен, балбес с коротким телескопом. Уже на пятнадцатой секунде полета через ночное небо Люба ударилась бедром и моей ладонью обо что-то твердое. Тупик Вселенной.
Тупик Вселенной до мельчайших деталей похож на складную китайскую ширму в Любиной гостиной: под черным лаком ярко-зеленый бамбук, золотые карпы и столбец иероглифов над нарисованным обрывом.
Шестнадцать, семнадцать.
Но за первым подарком пришел второй, совсем нечаянный: к вечеру вдруг замечаю, что все бородавки с моей руки исчезли.
Бегу обратно к Любе: давай, лечи другую руку.
– Валик, я в чудеса не верю, врешь ты все, а если и не врешь, то подождешь до следующего дня рождения.

Для меня Курс Молодого Бойца – период беззастенчивого выпендрона. Из кожи вон лезу, чтоб забить в учебке место. Все, чему научился в СВУ, высыпаю из рога изобилия под ноги восхищенных  командиров.
На подъеме вместо сорока пяти секунд укладываюсь в тридцать две. На турнике подъем с переворотом – больше двадцати. На брусьях – стойка на руках. Рычу «лыжню!» от старта до финиша.
АК вслепую собираю. Козыряю с особой, залихватской сутулостью. Носок тяну почище эсэсовца под аркой Бранденбургских ворот.
Если есть во взводе кандидат на замену Веревки, так это я. И больше никого. Рыжий, которого командиром Второго отделения сделали, конкуренции не представляет. Да он и не рыпается. Знает, что его популярность держится только на похабных анекдотах, которыми он потчует неприхотливую толпу, и на беззастенчивом заигрывании с Веревкой под маской фамильярности.
– Товарищ лейтенант, разве я не от вас слышал, что Рыбаков сидел?
– Вообще-то это конфиденциальная информация.
– Почему же  именно Рыбакова в командиры? Где логика?
– Психология, Пападин, дело тонкое. Такие, как Рыбаков, привыкли никому не подчиняться.  Оставишь в рядовых, хлопот не оберешься. А так он весь на виду. Чуть что, мы будем первыми знать о возникших проблемах.
Лейтенантская логика разом решила давно томившую меня шараду государственного устройства: почему бразды правленья всегда  у хулиганов.

Седьмая рота – значит, последними Присягу принимать. Пока колченогое Полковое знамя доскакало по снегу до нашей казармы, 10 утра протикало.
Лицом к выстроенной роте текст Присяги в бордовой обложке читает мой подчиненный  Фаритка Камалитдинов.
Фаритке отведена почетная роль, чтобы еще раз доказать сомневающимся, что национальные меньшинства у нас не притесняются и все мы искренне простили татарам бесчинства Золотой и не дискриминируем никого, кроме пришельцев с юга, торгующих урюком, виноградом, черешней, апельсинами, мандаринами, яблоками, лимонами, шафраном, рисом басмати, кинзой, базиликом, тархуном, грецкими орехами, гранатами, фундуком, дынями, арбузами, грейпфрутами, хурмой, разделанной свежей бараниной, брынзой, мацони, лавашом, чуреками, кизилом, тутом, имбирем, пахлавой, маринованным чесноком в стеклянной баночке, похожей на ветчину осетриной, черной икрой, красным перцем, вареньем из лепестков роз, шапками из серого каракуля, прозрачной чачей в бутылке без этикетки и прочими полезными вещами.

ПРИСЯГА. Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству.
Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.
Фариткины торжественные паузы заполняются громовым хором: «Клянемся!» Рот я со всеми открываю. Но – не клянусь. Не хочу грубым, как самогонный суррогат, обманом обдирать слизистую оболочку  рта.
Нет, я не заставляю себя быть непокорным, несогласным, принципиальным, я просто – не могу врать на таком высоком уровне.
Сам даже удивляюсь, насколько глубоко и неожиданно мое отвращение к слову «Клянемся!». По сторонам зыркаю, как бы кто не заметил, что у меня во рту диссидентская тишина.

Когда Знамя, с шашкой наголо, ускакало из казармы, с подоконника спрыгнул Иосиф Виссарионович. Помня о моих слабых легких, он оставил трубку в Кремлевском кабинете.
– Я все-е-е видел. Не присягнул-таки. Не стыдно?
– Наоборот, горжусь.
– Вы, Пападин, скрытый власовец.
– Глупости. Власов никогда моим героем не был. Тоже мне генерал! Сначала немцам сдался, потом опять своим. Какой предмет он преподавал перед войной в Академии Генерального Штаба? Из какой материи шить белые флаги?

«Человек и впрямь похож на обезьяну: чем выше он залезает, тем больше демонстрирует свою задницу». (Ф. Бекон)
Это Бекон про мое повышение.
Через день после присяги приказом по части (сам командир части полковник Туленков упомянул мое имя по местной трансляции), командиры отделений стали ефрейторами.
На табуретке сижу, пришиваю к погону лычку и анализирую свою непростую психику. Почему я, врожденный пацифист, в восторге от этой красной поперечины?
Звезды в небе виноваты. Я Близнец, противоречивое созданье. Живу в двух измерениях, как в двухкомнатной квартире, и прекрасно себя чувствую.
Такому, как я, раздвоиться перед психиатром как два пальца обоссать. Но я про это думать перестал. Зачем мудрить, когда учебка светит?
Мне Веревка за сто двадцать пять шагов приветливо улыбается, а улыбка непосредственного командира, считай, вторая лычка.

Ясное морозное утро. От ворот КПП, к Штабу, по колее, проторенной Бэтээрами, старлей и лейтенант катят черный концертный рояль.
Странно, с каких это пор офицеры занимаются физическим трудом?
У Штабного крыльца рояль вдруг встал на попа и перекрестил лейтенантов крестным знамением, прежде чем взойти по ступенькам.
Значит, не враки, что кто-то из Шестой роты, ссылаясь на веру в Бога, отказался принять присягу и из Уссурийска вызвали батюшку, чтобы помог определить: врет солдат или на самом деле верит.
Интересно, какими параметрами будут руководствоваться на допросе новобранца? Знанием Библии? Набором заученных молитв?

Прижавший хвост после вагонной дуэли, Рыжий меня избегает, но я вижу, как он бросает в мою сторону злые взгляды и сплевывает с губ, как семечную шелуху, еле слышную тарабарщину.
Наверняка проклятья шлет в мою сторону, язычник с уголовным прошлым.
Я не суеверный, но в дурной глаз верю. Глаз как стакан – что нальешь, то и выльешь. У дурного человека и глаз дурной. Цвет глаз и национальность тут абсолютно ни при чем. Зря бочки катят на цыган. Цыганки пристают, но не завидуют. Сглазить могут  только завистники. И что за мода называть цыган бездельниками? Какие они бездельники, если, с грудными младенцами танцуют на морозе за жалкие копейки?
Простыл. Чужая, маленькая шапка, башку не прикрывает. Мою прямо с меня стащили. Пока кряхтишь в полковом сортире, над бездонной, гулкой, как дантовский  ад, дырой, по щиколотку в желтой рыхлой хлорке, ты беззащитней бабы в родовых схватках. Ремротовец подходит и меняет свою истертую шапку на твою пушистую.
Часы они тоже со всех поснимали. Часики приглядывают в столовой, а грабят при выходе, за дверью затаясь.
Юрка Баранов, земляк, с Банного озера, брыкаться вроде начал, но его башкой  в сугроб и начали навещать в казарме, как и прочих непокорных.
У Юрки фамилия под стать: кудрявый, лобастый барашек.
Если Юрка в мать пошел, сельскую учительницу, порядочную, справедливую, я ему не завидую. Идеалистов деды в первую очередь кушают.
А Толька хорошо пристроился – в Четвертой, музыкальной  роте, освобожденной от хозяйственных работ и караульной службы. Музыкантам везет: их талант наружу, вместе с гитарой, на ремешке, издалека виден и слышен. Пока мы, поэты, прославимся, красивые мамки все порасхватаны.

Всю ночь прокашлял. Под утро заснул. В санчасть с температурой ниже 38 и 5 не кладут.
Компот на обед пить невозможно: ДДТ отдает. Медбрат, по приказу свыше, подсыпает в кисель и компот секретный порошок, чтоб солдаты, маршируя колонной по городу, женщинам не свистели. Но порой медбрат пересыпает, вот и сейчас, тряхнешь стакан, а там снежная метель кружится, как в стеклянном сувенирном шаре.
Температура не снижается. Сплю 5-6 часов в сутки. Я в санчасть не лечиться хочу, а выспаться. А тут еще другая беда: дискриминация жоп по социальному признаку. В казарме теплый туалет только для офицеров. Нам же, по большому, надо ночью топать, по морозу, до полковой уборной. Туда-сюда, оденься-разденься, из желанного сна полчасика вычти.

Когда по роте дежурю, закрываюсь ночью в канцелярии и слушаю Радио Пекин. На чисто русском шпарят, без акцента. Уговаривают стать их единомышленниками. Правда, манера уговора странная. «Оторвем вам собачьи головы!»
Ну, конечно же, после такого обещания я сломя голову побегу вам, маоисты, навстречу, гавкая и скуля, моля о пощаде.
Зачем наши идиоты глушат такие станции? Еще одна неделя Радио Пекин, и я не пацифист Пападин, а готовый на все Александр Матросов.

Толям рассказал: одного из музыкантов  компот с антивозбудительным порошком окончательно сбил с панталыку: перестал на женщин смотреть, но поймали на скотоложстве.
Заметили, что из увольнений возвращается с шерстью на ширинке. Проследили до окраины Спасска. Корейца, хозяина козы, тоже арестовали. По какой статье? За сутенерство?

Казарма разделена  канцелярией роты и тумбочкой дневального на две половины. Юрка Баранов в четвертом взводе, на другой половине, его я после ужина не вижу, но именно туда  к нему наведываются ремротовцы.
Со стороны звучит невинно – предлагают в очко сыграть, но всем известно, что карты крапленые, выиграть невозможно. Под лозунгом «карточные долги священны» начинается безвыходная финансовая кабала. А за отказ играть бьют по морде. Судя по фиолетовой гире, в которую превратился Юркин подбородок, он пока еще не сдался.

Полигон Округа. Полковые стрельбища.
Высокое безоблачное небо.
Медленно, на домкратах огненных столбов, поднимаются засекреченные самолеты с вертикальным взлетом и посадкой.
При нажатии спускового крючка положено задержать дыхание, но какое тут дыхание, когда в легких, чахоточной мокротой забитых, второй месяц нет чистого воздуха? Не горло, а мусоропровод. Пока прокашлялся – мушку передержал. Мушка взад-вперед, как маневровый паровоз, скользит по горизонту. Мишень ищет. Нашла и снова потеряла. Ба-бах! Мимо. И очередью мимо, и одиночными мимо. Позор! Одновзводники, сено-солома, кроме рогаток и поджигов ничего в руках не державшие, норму выбили, а у меня все шесть пуль в белый свет как в копеечку!
Сержант, нагнувшись, ничего не говоря, бросил мне на варежку еще три патрона: авось, под шумок, офицеры из соседней роты не заметят мою вторую, незаконную попытку.
Опять меня кашель наизнанку выворачивает. Опять на горизонте – маневровый паровозик мушки. Мимо раз, мимо два, мимо три.
Злой Веревка плюет на снег. Очень близко к моему сапогу. 

Стрельбища были непростые – полковые, соревновательные. Из-за таких, как я, вахлаков, рота на последнем месте.
Официально, за промах, наказать не могут, но Веревка припахивает меня  на сверхурочных работах, а тупой лейтенант Кучкин, командир взвода, с шеей, вечно свернутой набок и белой от мази из змеиного яда, потерял восторженность при встрече.
Только командир роты, одноглазый майор Батуев, выпивоха и мой тайный покровитель, потому что сам поэт, правда, в литературном мире, рангом гораздо ниже меня, не изменился. Загоняет меня в угол библиотеки перегаром и панибратскими тычками.
– Пападин, у меня такое вдохновенье было, чуть не сгорел.
– Рад за вас.
– Может, прочитаешь, мнение скажешь?
– Прямо щас?
– Если время есть.
Исповедь алкаша
Родишься, а очнешься в сорок лет…
–  Хорошее начало. А где продолженье?
–  Продолжения нет. Еще нет. Но у меня идея. Ты допиши, а напечатаем вместе. Пападин-Голомшток.
–  Кто такой Голомшток?
–  Мой литературный псевдоним. Сейчас борьба с антисемитизмом. Печатают только евреев.
–  Хорошо. Дайте денек-два.
–  Спасибо.
–  Рад стараться, товарищ майор.
Получилось раньше, до ужина. В запечатанном, без марки, конверте кладу «Исповедь» на стол Батуева, самый массивный в канцелярии стол.
Едва выключил свет и вышел, луна плашмя упала на подоконник. Тонкий лучик лунного света вскрыл конверт с легкостью бритвы военного цензора.
Родишься, а очнешься в сорок лет –
Угрюмый, злой, в долгах, рубцах, болячках!
Да, это я, у входа в туалет
Бухой майор, блевавший враскорячку,

Да, это я, но я тут ни при чем,
Меня сто ведьм околдовали разом,
И Сатана заржавленным мечом
Ударил в бровь и сделал одноглазым.

Бужу баяном полуголых шлюх
(По пуду груди, попадьям на зависть!),
И, как проулок, разбухает слух
Похабными частушками красавиц.

Горошины свободного такси
Во рту оставят вкус аминазина –
Когда не весел, я тогда плаксив,
Когда влюблен, то похотливее грузина,

И не было прощения бы мне,
Когда бы я не успевал в запоях,
Рисуя вурдалаков на стене,
Писать стихи на этих же обоях.

Под шафе Батуев душа-человек, смотрит на мир правым глазом, живым и теплым, со слезинкой от двойного напряжения, а если трезв – то стеклянным, и тогда к нему не подходи: рычит и помнит про субординацию.

Бойкотируя болотно-прелую перловку, овсянку и даже пшенку, если не на молоке, а на воде сварена, хронически недоедаю. Живу на хлебе с маслом и рафинадом или обмытых от каши тефтелях.
Но спать хочу больше, чем есть.
Сплю на ходу.
Глаза закатились под лоб ровно настолько, чтоб видеть сны и командиров одновременно. Наполовину закатившимися глаза остались и в карауле, когда, при разрядке автомата, я потеснил часовых у дощатого стола, хотя, как разводящий, по Уставу, должен был сначала проследить за правильностью их действий.
По грохоту АК, огню из ствола и удару приклада о доску понимаю, что произошло непоправимое: торопясь на нары, в теплую караулку, я перепутал последовательность разрядки – дернул рукоятку затворной рамы, не отсоединив магазин, и сделал контрольный выстрел, когда в патроннике был патрон.
Две пули ушли в предрассветное темное небо, две другие прошили ящик пулеуловителя, набитый песком и камнями.
Из караулки, перелетая через крыльцо прямо в сугробы, выскакивает Первый взвод. Все смотрят в сторону снежного горизонта, шершавого от камышовых островков. Лбы проштампованы одной и той же испуганной кириллицей «Война с Китаем!»
По дымке из дульного отверстия и моей понурой голове Веревка понимает, что именно произошло. Ребром ладони чиркает по горлу. По своему горлу. Но подразумевается мое.
Непроизвольная стрельба в карауле – ЧП на гарнизонном уровне. Приказом по части получаю двое суток губы. Милосердный Батуев заменил их четырьмя нарядами вне очереди. Медвежью службу сослужил собрат по перу. Забыл, с похмелья, простую арифметику: две ночи без сна  в два раза лучше, чем четыре.
Ужас. В моем состоянии это просто не под силу. Вы что, с ума сошли, товарищи командиры?
А тут еще сержант реванш готовит за то, что подорвался на горшке.

Как сержант Веревка на горшке подорвался
Во время моего дежурства по роте Фаритка Камалитдинов, дневальный, мыл офицерский унитаз и набухал туда всякой химии. А спустить забыл.
Веревка же, имевший обычай, сидя на стульчаке, швырять окурок в унитаз, в этот раз сделал то же самое. Но вместо короткого шипения погашенного окурка раздался взрыв. Веревка с воем вылетает из туалета, бежит в санчасть, оставляя после себя  запах паленой свиной щетины. Возвращается на костылях.
– Пападин, кто принес в расположение роты горюче-смазочные материалы?
– Никто.
– Тады шо це биве?
– Никто не знает. Случайная формула. Так и порох изобрели случайно. Толкли в ступке что-то, и вдруг, трах, пестик пробил потолок.
– Наряд вне очереди. За случайную формулу.
– Я-то причем? Это Камалитдинов экспериментировал.
– А ты на что поставлен?
– Дело не во мне, товарищ сержант, дело в том, что унитаз не пепельница, найдите себе консервную баночку.
–  Не учи меня жить, ефрейтор.
Как мне хочется морду набить Веревке! За себя, за Первый взвод, за генерала Ватутина, героя Второй мировой,  убитого в расцвете сил и таланта таким же тупым, как Веревка, бендеровцем.

Больше в караул не хожу. Автомат мой в оружейном парке, как электросчетчик в коммуналке, на свинцовой пломбочке.
Не разжаловали, но от должности командира отделения освободили. До хрипоты прокуренного Петухова продвинули. (Что ни фамилия в роте, то подсказка к характеру).
Стыд и срам, при живом ефрейторе рядовой командует отделением.
Прощай, мечта об учебке.
Ну все, ребята, хотел я  с вами по-хорошему, но, видно, не получается. Готовься, взвод: я так с ума сойду, что во всем Узбекистане не хватит хлопка для смирительной рубашки.

Во все века у попавшего в руки врагов выбор был ограниченный: плен, смерть или симуляция безумья.
Когда Давид, еще не царь, а пастух, услышал угрозы в свой адрес, он долго не рассуждал.
«Запали эти слова Давиду в сердце и сильно он испугался Анхуса, царя Гефского. И изменил он лицо свое перед ними, и притворился безумным в их глазах, и чертил на дверях, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Анхус рабам своим: «Видите, он сумасшедший человек. Зачем вы привели его ко мне? Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтоб он юродство-вал передо мною? Неужели он войдет в дом мой?» Ветхий Завет. 1 Царств 21:12-15

Каждый день вспоминаю какого-то нового психа, натурального или поддельного, из истории или литературы – не для того, чтобы подражать, а для того, чтобы исключить подражание. Если я их знаю, значит, кто-то другой знает.
Косить по шаблону – гарантия провала. Начну слюнявиться, как царь Давид и как «бедный Том» в «Короле Лире», – посмешищем и арестантом стану. Да и слюней не хватит.
А вот Сашка Шукшин стоит особняком, в тени, в уголочке моей памяти, никому не ведомый, но с полным набором нужных симптомов.

Люблю большие снегопады. Никого не видно и не слышно. Устал от людей. У меня аллергия к этой планете. Тоже мне, шар земной! Какой это шар, если приплюснутый и ось смещена? Не мудрено, что все в этой жизни наперекосяк.

С Юркой Барановым дежурим по кухне.
Не узнаю его: неразговорчивый, рассеянный. Где хохотун, кудрявый, как зулус, облитый перекисью водорода? Где милый деревенщина со скулами Даниэля Ольбрыхского? Нет его. Анекдотом пытаюсь взбодрить – не получилось, хмыкнул Юра, просто так, из вежливости, не разжимая разбухших от зуботычин губ.

Еще в школе когда учился, мачеха меня послала топить нашего кота, который мышей не ловил, а мясо из чулана воровал  и, по роковой привычке, понемножку писал в мачехины калоши.
Сбрасываю кота в завязанном на узел полиэтиленовом мешке с моста в речку. Но кот под водой разорвал когтями полиэтилен. Вырвался. По-собачьи доплыл до берега. Оглядывается по сторонам. Разевает рот, но с узенького язычка не мяуканье капает, а льется громкий, тоскливый вой мифического зверя, загрызенного собратом.
Я тоже кричу, в надежде поправить ошибку.
– Прости меня, Барсик, иди сюда, иди, я обещаю, такое больше не случится. Если что, вместе сбежим из дома!
Барсик оглянулся на знакомый голос, но взгляд на мне, как бывало раньше, не задержал. Пошел, дрожащий, мокрый, похудевший до уродства, в прибрежную осоку.
Я стал ему чужим. Вся наша семья ему стала чужой. Его предали. Он больше нам не доверяет. Он не торопится на живодерню, но готов стать початком мыла, лишь бы только не жить с предателями.
Одной и той же дымкой отрешенности обметаны зрачки и сбежавшего на свободу Барсика и Витьки Вдовина, а теперь – Юркины.
Не докричаться мне до Юрки. Всему миру не докричаться.

Хотя в курилке не продохнуть от дыма, я в ней задерживаюсь ради свежих анекдотов и слухов, порой для меня бесценных.
Рулевого с пограничного катера на Ханке арестовали и в дурдом увезли для обследования: мудак послал в редакцию окружной газеты подборку своих стихов с припиской «Не напечатаете – взорву».
Хотя обратный адрес на конверте не поставил, его нашли по штампу части и словесному автопортрету: в одном из дифирамбов, себе посвященных, слишком точно описал свою наружность.
Крайне важная деталь этого слуха: сразу после ареста обыскали его тумбочку, проверили читательский билет (какие книжки брал в библиотеке?) и потребовали от командиров его служебную характеристику.
Итак, немаловажные ингредиенты комиссации: характеристика, тумбочка, читательский билет.

Не завидую Рулевому. Агрессивных психов быстро не выписывают.
Радио Пекин хвастается, что Мао Дзе Дун моется раз в месяц, а зубы совсем не чистит. Говорит: «Тигр зубы не чистит».
Это Мао, что ли, тигр? Вонючка старая с распухшей мордой вокзальной шлюхи?
Всей ротой в фотоателье шагаем. Притворившись флажковым, отстаю и забегаю в пельменную. Распаренная позади широкой кастрюли, повариха, в белом кителе капитана дальнего плаванья, гребет по кругу тихой шумовкой. Денег – на маленькую порцию. Только аппетит разбередил.
Смотрю, за соседним столиком остывает полная тарелка. Бородатый старикашка в импортной шубе, слишком много плеснул горчицы, есть не смог и рассерженно вышел.
Сажусь за его столик, пододвигаю, в притворной задумчивости, тарелку. Ем чужие, похолодевшие пельмени. Это не совсем объедки, но все равно, от стыда, морщусь. Уже и сам не рад. Ни разу ни до чего подобного не опускался, а тут еще мать с дочкой, стоявшие в очереди, кажется, заметили мои неуклюжие маневры, шушукаются.
Повернулся к ним демонстративно спиной, уселся поудобней.
Через пару минут у моего локтя женская рука кладет ленточку чека, тут же сбитую сквозняком на ребро, как парус детского кораблика.
Рубль семьдесят пять. Двойная порция.
Оглядываюсь.
Уже на пороге, открывая дверь, светло-русая мама и дочка-подросток кивнули ободряюще: мол, кушай, а у нас дела.
Исчезли с деликатной поспешностью, понимая, что поиск благодарных слов затруднит мое пищеваренье.
У пельменей из-за сентиментальных слез творожный привкус вареников.

В Третьем взводе во время уроков по Технике Бомбометания сорвалась с подъемника учебная бомба. Упала на ногу Витьке Кайдак.
Бомба учебная, но размером с миниатюрную подлодку. Пальцы всмятку.
Поскачет Витя на комиссацию, а потом домой, на плоской лягушачьей лапке.
Хорошо все-таки, что Штатовцы, а не мы бомбили Хиросиму и Нагасаки. С нашими перекошенными подъемниками мы бы и Пакистан с Индией заодно в руины превратили, и оставили бы мир без хорошего индийского чая и смертельно скучного Рабиндраната Тагора.

Курилка.
«Хунгузы вырезали ножами спящую погранзаставу: дневальный заснул».
«У баб за бугром звезда поперечная. К ним нужно сбоку подкрадываться».
«Молодого в Уссурийском гарнизоне до того затравили, что он, вернувшись с караула, автомат не сдал, а лег перед казармой и поливал по окнам казармы, пока дежурный офицер сзади не подкрался с «макаровым». Сколько убито и ранено, неизвестно. Что стало с молодым, неизвестно. Получил ли офицер награду, неизвестно.

Сегодня вместо обычной «бормоты» ремротовцы по-офицерски налакались болгарской «Плиской». Они сказочно разбогатели: поменяли на стенде в городском почтамте газету с государственной лотереей на прошлогоднюю, и, когда люди выбросили в мусорный ящик несовпавшие номера, они их подобрали. Выигрышные билеты продали азербайджанцам на рынке.

На комсомольских ротных собраниях мой командир взвода в открытую возмущается: почему я, бывший суворовец, самый ленивый и несознательный в роте?
Да потому, товарищ лейтенант, что нет худа без добра. Развод моих родителей обернулся Синдромом Дефицита Внимания. О мой СДВ разбиваются вдрызг и тупорылые матрешки русского шовинизма и шаманские куколки коммунистической пропаганды.

Курилка.
В знакомом мне Приволжском Округе двум дедам срока дали: 7 и 10 лет. Во время присяги били двух молодых по заднице: ремнями с пряжкой. Один ничего, поправился, а другому перебили позвоночник. Ноги отнялись.
Много или мало – 10 лет за усохшие парализованные ноги, за белую эмалированную утку до конца жизни?
И почему я в курилке об этом узнаю, а не по радио?

Из-за того что Веревка когда-то мне покровительствовал, лейтенант на нем срывает зло. А сержант на мне. Из нарядов не вылезаю, но каждый день, после обеда, пусть даже с красной нарукавной повязкой, забегаю в библиотеку.
Стоя между стеллажей, всегда спиной к постороннему взгляду, читаю все подряд на тему душевных болезней, расширяю лексикон параноика терминами из научных брошюр и журналов, критических статей о Буржуазной философии, а в казарму уношу обычный ширпотреб.
Мой Читательский Билет чист от всяческих намеков на мои подлинные  нтересы, он отражает интеллект собаки Белки, улетевшей в космос, и лейтенанта Кучкина, в космос не улетевшего.
Порой, с большим удовольствием, опаздываю в казарму из-за Главной Библиотекарши Устины Сергеевны, типичной русской красавицы на склоне лет. Приветливое лицо. Пышная. В светло-бежевом свитере по горло, Устина Сергеевна напоминает двухмоторный самолет, вылетающий из чистого полуденного облака.
От нее часто пахнет пузырьками подгоревшей шанежки. Видно, любит копошиться у духовки.
Эх, скостить бы Устине  ет так двадцать, я б с Урала к ней опытных сватов послал, моих дядек по отцу, веселых, пьяненьких, без передних зубов и без кнопок на гармошке.
– Пожалуйста, Устина Сергеевна, еще одну.
– Хватит, я сказала.
– Ну пожалуйста.
– Больше трех не положено.
– Я быстро читаю.
– Ладно, в порядке исключения.
Обожаю препираться с полногрудой  енщиной. К ним не надо близко подходить, чтобы многое прочувствовать.

Пять утра. Подъем по тревоге: Юрка Баранов пропал. Дневальный пустую койку заметил. Полроты бежит к вокзалу: Юрка, как бы в шутку, поговаривал, что по матери соскучился. Другая половину обходит темные улицы, задирая головы: не качается ли  арень на одной из березок? До завтрака искали. Не нашли. Волнуюсь.

Курилка.
«Комроты сказал, что при атаке Китаем Ракетная и Зенитная части выедут на боевые позиции, а мы зароемся в траншеи и будем Спасск защищать».
А успеем зарыться? Зачем защищать Спасск-Дальний? Он слишком дальний. Такую серость без боя сдают. На весь городок одно каменное здание – наш полковой сортир.
Статья в «Комсомолке». Полезней не придумать. О самовнушении. Мысленное повторение: «Рука холодная, очень холодная, кожа ничего не чувствует» понижает температуру тела на полтора-два  градуса. «Жарко, очень жарко, кипяток бежит по жилам» – повышает на столько же. «Я спокоен, меня ничего не волнует, я засыпаю, я сплю глубоко и спокойно» замедляет рефлексы и понижает болевой порог.
Если Сашкины симптомы укрепить во мне аутогенной тренировкой, то ни один психиатр не придерется. Потому что я сам, пусть не весь, но на большую часть своего сознанья, буду верить собственному бреду.
Выучил статью наизусть и сжег на спичке: может стать уликой.
Неделю себя дрессировал, иду в санчасть, уверенный, что моя патологическая отрешенность и медленная речь бросятся в глаза медперсоналу.
– Температуру смерил?
– Сме-е-ерил.
– Ну-ка? З7 и 9? Вали-ка ты отсюда.
Что-то я делаю не так. Давно перевоплотился в Сашку, но на меня внимания никто не обращает. В отношении сдвинутых набекрень мозгов, растет конкуренция не только среди солдат, но и офицеров.
Командир Третьего взвода лейтенант Жуховицкий надрался, поднял роту ночью по тревоге. Шахматную доску над башкой вздымает.
– Кто обыграет, в увольнение пущу.
Мы стоим, а он бубнит про увольнение. Деревянная доска фигурами гремит, как трамвай под уклон. Наконец, Колька Невзоров, худенький, веснушчатый, соплей перешибешь, но характер несгибаемый, не выдержал.
– Товарищ старший лейтенант,
У Невзорова характерная черта святых и психов  – бесстрашие перед власть имущими. Подрезает командиров, не взирая на звания, когда угодно и где угодно – при всех, в казарме, или лицом к лицу, на черном снегу у котельной, куда его чаще всего засылают. Особенно достается от него рапортующим о ложных достижениях.
– Товарищ замполит, можно обратиться?
– Обращайтесь.
– Явка на голосование  в Местные Советы никак не могла быть стопроцентной.
– А какой?
– Давайте вместе подсчитаем. Больных – 4, в нарядах – 8. Если 124 – сто процентов, то двенадцать составит чуть больше 10 процентов.
– Фамилия?
– Рядовой Невзоров.
– Слышал про такого.
У Кольки раньше моего автомат запломбировали.
– Товарищ сержант, отмените команду «разойдись».
– Это ты, Невзоров? Уже приказывать начал?
– Нельзя к команде «разойдись» добавлять слово «перекур». Не по уставу.
– Идем в канцелярию.
– Не пойду.
– Знаешь, что врежу?
– Знаю. Вы горячий.
А на вечное дежурство на овощехранилище, к свиньям, где он и спит, на тряпках,  в сторожке, Колька попал, когда позарился на святая святых – честь Командира Части.
– Третий взвод, на разгрузку кирпичей!
– Зачем разгружать, если завтра нагружать и к полковнику вести?
– Невзоров?
– Я.
– Сгною в нарядах.
– И другие стройматериалы туда же ушли. Злоупотребляет служебным положением товарищ полковник. А дочка между тем от рук отбивается.
– Что ты знаешь про его дочку?
– Травку курит. Я этот сладенький дымок издалека чую.

Юрку Баранова с Банного привезли. От Трибунала его спас Батуев и то, что у Юрки синяки после битья цвет поменяли, но не исчезли.
Про ремротовцев Юрка следователю не сказал, надеясь откупиться от них этим молчанием. А на него самого кто-то на Банном стукнул. Зачем он к матери поехал? Надо было в Белорецких горах прятаться, у башкир. Башкиры беглецов не выдают. Салават Юлаев еще два поколения назад очистил мусульманские гены, перевешал стукачей, предварительно отрезав языки, чтоб не успели вымолить прощенья у Аллаха.
Конечно, Юрка сам виноват в своих ошибках. Но я-то что сделал, чтобы ему помочь? Ничего. Занят собою.

Письмо от Любы.
В аптеке работает. Значит, в белом халате. Есть какая-то связь между белым цветом и непорванной плевой. Все девственницы, которых знаю, работают на белохалатных работах: медсестрами, доярками, зубными техниками, продавщицами мороженого и т.д.
Хм, хоть бы рубль в письме послала. Скупая. И девственность свою бережет как набитую монетами копилку.
– Они все такие.
Французский акцент и французская мудрость. Я так и знал, что рано или поздно Наполеон меня найдет. Он покровитель психов. Такая судьба у многих полководцев.
– Позвольте не согласиться. У Любы это временно. Она  результат советского воспитания. Ей мозги запудрили, как мне в кадетке. Мы все станем лучше, когда страна станет свободной.
– Этого никогда не случится.
– Спорнем?
– На водку, которую не пью? Для того чтобы страна могла быть действительно свободной, все население должно состоять из философов, а правители должны быть богами.
– Красиво сказано. Похоже на мою мысль.
– Она твоя и есть, и австрияков ты побил, прежде чем на Египет двинуть.
 
От отца письмо. Уголки в кровавых отпечатках пальцев. У зэков, как у челюскинцев, кровоточат цинготные десны.
Почему не могу послать ему ящик яблок? Почему не разрешают? Кто установил эти абсурдные, бесчеловечные тюремные нормы? Кто от них выигрывает? Кому это нужно? Ведь это мои деньги, не государственные. И это мой отец, не дядя Ваня через дорогу. Если государству наплевать на его здоровье, дайте мне о нем позаботиться. Он фронтовик с невынутыми осколками в локте и под сердцем. А Хрущев, с вяло текущей шизофренией, из блиндажей не вылазил. Посылка раз в три месяца? Взрослому человеку? Издеваетесь? Горе государству, где надзиратель пересчитывает яблоки.

Пекин обещает: «Проведете Первое мая в окопах».
Ах вы, козлы узкоглазые! Посмотрим кто кого!
Порох тратите на  фейерверки и трепотню, а мы много разговариваем. По лбу врежем, еще косее будете. Если японцам под Халкин-Голом пистон вставили, то вам тем более.
Интересная нация англичане. Бог миловал, обошлись без революций, не пролили кровь аристократов, не дали быдлу править, и вот вам результат: даже простые уголовники, высланные в Австралию, сумели превратить обгаженную кроликами пустыню в государство европейского калибра.
Мы тоже интересная нация. Естественный отбор, да не в ту сторону.
Прохожие всесильнее Батыя,
И, если завтра буду арестован,
Сосед мой вставит зубы золотые.

Нервы никудышные. Чуть деда борщом не ошпарил. Накрываю стол для своего взвода, дед для своего. Ему поставили на стол лишнюю парашу с борщом. Он подскочил, как черт из табакерки, говорит, кивая в сторону раздаточной: «Отнеси». Я бы отнес, не встал бы в позу  – пустяк, пять шагов компромисса – но дед, качнувшись на цыпочках, елозит по моему глазному дну ожидающим, ехидным взглядом, как тонюсеньким фонариком офтальмолог. От такого взгляда я обычно дичаю.
Перехватываю горячие ручки рукавами шинели, поднимаю кастрюльку, чтобы облить козла с головы до ног, но вспоминаю, какая высокая температура кипения у масла. Если себя обрызгаю, то ослепну вместе с этим идиотом. Меняю план. Спокойным, размеренным шагом  иду к раздаточной.
Догадался ли дед, что ему светили темные очки до конца жизни?

Как только сняли с командиров отделения, никто меня не слушается. Даже Фаритка Камалитдинов, зеленоватым кумысом запрограммированный с детства выполнять приказы не задумываясь, посылает меня подальше.
Это что же происходит с людьми в Российской Федерации? Ефрейторская лычка уже ничего не значит?

Батуев так нарезался, что забыл, что женат, и привел в квартиру любовницу. Разъяренная жена спустила любовницу с лестницы, а ему, заснувшему, беззащитному, расколола стеклянный глаз щипцами для колки орехов.
Чтобы до нового глаза глазная впадина не заросла, Батуев вставил туда первый попавшийся круглый предмет подходящего размера – бубенец с оленьего ошейника, который звякал у него на рукоятке входной двери. Теперь, во время сильных метелей, крестик пустоты из нержавейки издает тонкий  посвист, похожий на манок на куропатку.

Курилка.
Морячок с Тихоокеанской подлодки дембильнулся, женился и через неделю, в своем мотоциклетном гаражике, повесился.
Облучился, не смог.
У радиации роковое качество стирательной резинки – раз, два, три! – и нет мужских способностей.
Ведем дискуссию: стоит жить, если не можешь, или не стоит. Большинство решило: не стоит. Вот так-то, Маршал Гречко, бронежилеты надо удлинять. На всякий случай, до коленок.
У пацана  из Второго взвода гениальная идея: экипажи атомных подлодок комплектовать из насильников и прочих агрессивных развратников. Уйдут в кругосветное плаванье зверюгами с расстегнутой ширинкой, а вернутся голубоглазыми бесполыми куколками, которые, едва наклонишь, покорно мурлыкают «ма-а-ма».

Юрка опять сбежал, но теперь его перехватили – в поезде, на остановке  в Хабаровске. Там же и ссадили, благо Трибунал Округа там же.
В курилке говорят, не меньше четырех получит.
Не понимаю логику паскуд из Министерства Обороны. Присягу не примешь  – тюрьма, а примешь – ага, попался, будь верен клятве! Где логика?
Какая ж это клятва, если под угрозой вытянута, насильная, как ложное признанье на дыбе.
Имеет смысл навязанная присяга? Не имеет. Обязывает к чему-то? Не обязывает.
Присяга должна быть браком по любви, иначе измена неизбежна.
Армия должна быть добровольной.
Кто поддерживает закон о всеобщей воинской обязанности – изменник Родины.
Власовцы – в Политбюро и Министерстве Обороны.
Не Юрку надо в дисбат, а толстожопого Хрущева и приторного щеголя Маршала Гречко.

Учебный аэродром. Практические занятия по бомбометанию. Перерыв. Две роты в курилке, наша и Музыкальная. Тесно, холодно, накурено. Стоя дремлю. Неподвижно. Не вспугиваю резкими движениями сонливость: она мне нужна, она помогает самовнушению замедлять рефлексы и затуманивать взгляд потусторонним равнодушием.
Толям от дыма на улицу сбежал. Машу ему вслед рукой и снова ухожу в забытье. Полуспущенные веки наползают на глазные яблоки послушно и плавно, как крайняя плоть у необрезанного нарциссиста.
Сильно толкают сзади. Потом еще раз.
– Кончайте.
Забава мальчиков из неблагополучных семей: компашка бросает на тебя одного из своих, и ты не знаешь, на кого рычать.
– По-хорошему говорю.
– Какие мы везучие, он с нами по-хорошему...
От греха подальше отхожу, к стене привалился. Но и здесь достали. С такою силой швырнули Панкова сбоку, что я упал.
Цементные зазубрины стены порвали ватник. Мокрая боль заживо ошкуренных лопаток. Пару месяцев назад так бы со мной не играли. Но теперь я в другой категории. Теперь я никто и звать никак. Вопроса нет «Драться не драться?». Есть вопрос «С кого начать?» Панков, лупоглазый, как  маршал  Тухачевский, ближе всех. Делаю ему "двойку" – левой-правой, левой-правой – за наскоки сзади, за глумливую  улыбку, за подлое подавление Тамбовского мятежа. Стройбатовские краги, с одной стороны, смягчают удары, но – тяжелая  вата в брезентовой упаковке – увеличивают оглушительный эффект. По безвольно упавшим рукам Панкова и мечтательному взгляду ясно: он, как бурятский божок, вырезанный в столбе, похож на человека, но органов чувств не имеет.
Растащили нас его дружки, тянут меня за рукав на улицу, опять же группкой, себя на выбор наперебой предлагая, да ребята магнитогорские меня узнали, подошли.
– Валик, что происходит?
– Разбудили.
– Дай знать, если надо, вмешаемся, с большим удовольствием.
– Все в порядке, ребята, спасибо.

За полгода, следуя в той же мере спасительной, как и рискованной логике Маневра Парадокс, я достиг самого дна воронки – ее узенькой, как козья ножка, закрутки. Теперь, если не сделаю рывок, уже не всплыву на поверхность.
Рывок – это попасть в санчасть. Во что бы то ни стало. На Эльвире, в славянском расслабоне потерявшей профессиональную зоркость, я крест поставил. Мне нужно попасть на глаза Кудашеву, начальнику медслужбы, не раз возившему чудиков в Уссурийский госпиталь на консультацию.
Не оставили меня в санчасти, когда я вошел туда на своих двоих? Тогда на руках внесете! Упаду посредине плаца! А что еще остается? Упавшего ефрейтора обязательно поднимут. И врачу покажут. Тут температура тела ни при чем. Полк не будет спотыкаться о лежащего.
На завтрак идем.
Я, краса и гордость строевого шага, по-прежнему во главе Первого взвода. Я и небо. «Падай!»
«Не могу».
Здоровый, нешизофренический диалог двух Я – преимущество Созвездия Близнецов.
«Падай!»
«Не могу».
Никогда бы не подумал, что так трудно решиться на нелогичное, из ряда вон выходящее поведение. Насколько здравый смысл порабощает мозг!
«Падай!»
«Не сейчас, перед ужином».
«Какая разница?»
«Большая. В темноте не увидят мое лицо. Я боюсь, я буду улыбаться».
«Почему ты должен улыбаться?»
«От страха. Называется истеричная улыбка».
«Хорошо, подождем до ужина».

Канцелярия роты. Комвзвода за столом. Сержант сидит на краешке стола.
– Почему избили Панкова?
– Сам напросился.
– Свидетели говорят, неспровоцированная атака.
– Я до свидетелей тоже доберусь, не все сразу.
– Надо извиниться.
– Перед Панковым?
– Да.
Тупость лейтенанта подала идею. Почему бы уже сейчас, в эту самую минуту, не объявить войну здравому смыслу? Зачем откладывать? Зачем? Надо привыкать, Валюша,  к свободе абсурдного поведенья.
Сказано – сделано. Поворачиваюсь, демонстративно, по-штатски, через правое плечо. Иду к двери.
– Пападин, куда? Назад! Белены объелся?
– А тыкать зачем, товарищ лейтенант? Мы с вами на брудершафт не пили, девок под одним кустом не щупали.
– Сержант, уведите хама.
– Есть.
– Иначе  я за себя не ручаюсь.
– Есть.
– Проследите, чтоб в увольнение не выскользнул.
– Есть.
Наказать по-настоящему меня лейтенант уже не может: норма нарядов превышена. Теперь меня только к стенке.

Я загнал себя в угол, ошарашив лейтенанта. Теперь, кроме комиссации, выхода нет. Теперь я знаю: я готов упасть, не будучи ни раненым, ни убитым.
И  – по дороге в столовую – падаю!
Падаю, набрав предварительно дистанцию, чтобы мне не раздробил висок булыжник чужой кирзухи.
Падаю перед поворотом, выбрав самый чистый сугроб, не пробуренный ледоворотами мочи.
Падаю, перекрутив, как ленту Мебиуса, истеричный хохот в громкий, душераздирающий вопль.
– Что случилось?
Я вижу, лежа на спине, как сержантский баритон разбивается о Млечный путь вместе с искрами окурка. Никогда, балбес, не гасит окурки. Не то, что унитаз, Вселенную взорвет к едрени фени.
– У Пападина эпилепсия.
– За руки за ноги взя-ли! Теперь несите.
– Куда, товарищ сержант?
– Не на рельсы же. В санчасть.

Сижу, заплаканный, на кушетке.
От Эльвиры пахнет «Белой Сиренью», которой она перебивает кисловатый запах месячных. Значит, будет грубить больше, чем обычно.
–  Что случилось?
–  Эпилептический припадок.
Диагноз самонадеянного Рыжего настолько не уместен, что еле сдерживаюсь от смеха.
–  Пена изо рта, конвульсии?
–  Вроде, не было.
–  Тогда причем тут эпилепсия? И вообще, валите-ка все отсюда. Кроме сержанта.
Эльвира наклоняется ко мне. Семитские толстые веки. Но в пустоте зрачков нет обычной для евреев гулкой глубины тронного зала, в котором мудрый царь Соломон вел суд праведный. Короче, не очень умна Эльвира. Это и к лучшему.
–  Письмо из дома получил? Подружка вышла замуж? Отвечай, Валентин.
Отрицательно мотаю головой. Замедленно.
–  Умер кто в семье?
Мотаю головой. Замедленно.
–  А  нюни  что распустил? Солдат тоже, горем убитый, фуем придавленный.
–  Сержант!
–  Да, Эльвира Моисеевна?
–  Впишите роту, взвод, звание. Да не ваше. Его.
–  Здесь?
–  Где еще, у меня на попе? Оставляем на ночь, а там посмотрим.
Эльвира говорит обо мне в третьем лице, хотя я сижу напротив нее. Так свободно говорят при глухих, мертвых или безнадежно повернутых. Косвенный комплимент моей игре.
Переодеться в дырявую на локтях, но приятно мягкую пижаму помогает Софи Лорен – разбитная сисястая медсестра, которой любовник плеснул в лицо соляной кислотой. Ревнивый прапор срок получил, а ей, обезображенной шрамами, грубыми, как рубцы газосварки, капитан Кудашев посоветовал делать маски из фотографий кинозвезд. «А то больных распугаешь»
Каждое воскресенье (журнал «Экран» выходит по выходным) Медсестра меняет лицо и кличку.
Пытка смехом.
По-прежнему считая меня призраком, Эльвира, не стеснясь, развлекает Софи Лорен скользкими анекдотами.
Две подруги встречаются
–  Где твой модный диван?
–  Продала
–  Зачем? Ты же его только что купила.
–  Совесть замучила: я на нем изменила мужу
Ну, если бы я продала всю мебель, на которой мужу изменяла, остался бы один абажур.
Анекдот не фонтан, но мне, отупевшему от эмоциональной перегрузки, кажется верхом остроумия. А смеяться нельзя. Зажимаю рот и нос, душу себя как бесноватый, чьи руки вдруг стали чужими. А Эльвира не останавливается. Она что, специально? У китайцев есть пытка щекотаньем: привязывают человека к нарам и щекочут гусиным пером, пока все секреты не выдаст. Может, и она пытается анекдотами вывести меня на чистую воду?
–  Софушка?
–  Да, Эльвира Моисеевна?
–  Койки свободные есть?
–  Нет.
–  Поставь раскладушку в коридоре.

Смерть –  вдохновляющая муза философа. Без нее философия вряд ли бы существовала. (А. Шопенгауэр).
Третьи сутки сплю. Глаза, с трудом, открываю только перед писсуаром, чтобы не промахнуться, и, посреди ночи, на пару минут, чтобы веки не срослись как мохнатые створки речного моллюска.
Довели меня командиры  нарядами до состояния, именуемого сонною болезнью.
Но надо быть осторожным, как бы заживо не похоронили. Летаргию, порой, от смерти не отличить: сердце не бьется, дыханья нет, щетина и ногти растут с необычайной быстротой, прямо на глазах, как при ускоренной прокрутке фильма.
Так, по ошибке, нашего магнитогорского дурачка Султана (из-за толстых губ прозвище) два раза в гроб клали. Спасала его аллергия к сосновым опилкам: чихнет в гробу и проснется. Оба раза Султан ворчал, не вылезая из гроба и придирчиво себя оглядывая. «В обноски одели, ботинки без шнурков, нехорошо, теть Нина, а ведь я вас за маму считал, скупая вы женщина».
Похоронили его окончательно только на третий раз. Может, Султан и в могиле чихнул и проснулся, но про то только Бог ведает да чуткие на вибрацию кроты.
–  Проснись, Пападин! На прием! Быстро!
Быстро не могу. У меня на ногах свинцовые боты  водолазов и шизофреников.
Капитан за письменным столом заполняет графы в моей Истории Болезни. Задает вопросы, которые я слышал еще на ВВК: имел ли травмы головы, есть ли в семье алкоголики и т.п. На капитана не гляжу, гляжу на часы-ходики, которые вздрогнули минутной стрелкой и остановились. Отвечаю, в равнодушной задумчивости. «Я ни в чем не уверен. В хоккей играл –  значит, падал и лбом и затылком. Что же касается алкоголиков,  то в родне только дядя Вася напивается до белой горячки, но дядя он не родной, а через женитьбу на моей родной и любимой тетушке – тете Зое.
–  Валентин, хочу тебя специалисту в Уссурийске показать. А пока иди, завтракай.
«Специалист» – конечно же, психиатр, но капитан, провинциальный интеллигент, деликатно избегает этого слова.
Не вставая со стула, Кудашев наклоняется к стене и подтягивает гирьку ходиков. Этой секунды, процокавшей медной цепочкой завода, мне хватает, чтобы вырвать вороватым взглядом из графы «Предположительный Диагноз» ключевое слово.
ПСИХОИПОХОНДРИЯ (вверх ногами)
Что? Всего-то? Точка в точку Сашку копировал, дальше его пошел: под сапоги Седьмого взвода упал, рыдая на весь Приморский край, и – всего лишь ипохондрия?
Ипохондриками были Шопен, Бетховен, Байрон, Черчиль, и никто их не госпитализировал. Наоборот, слушали и уважали, зажигалку под сигару подсовывали. Уважения, сигару не хочу. Хочу комиссацию. Так дело не пойдет. Быть флегмой мало. Надо чем-то удивить «специалиста». Расскажу ему про Третий глаз.

Сисястая Марлен Дитрих помогла мне переодеться в обмундирование и засунула в карман шинели газетный кулечек с остатком завтрака – яйцо вкрутую, кусок белого хлеба, две фруктовые печеньки,  шматочек мармелада, обсыпанный сахарной пудрой.

Часовщик с моноклем рачьим
Зорок, словно астроном.
Мы в будильник время прячем,
А оно со всех сторон.

Приутихни, ипохондрик,
Проиграет только тот,
Кто большой трубе походной
Всем нутром не подпоет.
Вокзал в Уссурийске.
На звонких, обледенелых ступеньках откупается от цыганок россыпью медяшек мой давний знакомый Юнга. Видно, разыскали его родители и домой везут. Зажиточные, в мехах – или в обкоме работают, или хирурги.
Украдкой, за спиной капитана, подмигиваю Юнге. В ответ он горестно вздыхает – не хочет, бродяга, ехать домой.
Театральные круглые тумбы облеплены афишами «Лучший в Мире Цирк-Шапито! Летающие Братья Шапиро! Пудель, Знающий Таблицу Умножения!»
  Содрогаясь от страха перед встречей с загадочным, всемогущим, прозорливым, как змей-искуситель, психиатром, решаю радикальным способом укрепить самоконтроль и презренье к окружающему миру: сыграть в русскую рулетку с тягачом, тянущим, со страшным ревом, зачехленную зенитку.
Капитан, с портфельчиком, оглянувшись на тягач, на обочину перешел и дальше шагает, не сомневаясь, что я тоже выйду из колеи. Но я не вышел, я остался, предоставляя судьбе распорядиться, что дальше произойдет.
Слава Богу, внимательный водитель оказался, трезвый, чуть влево взял, но испуганно зыркнул в боковое зеркальце, не уверенный, попал ли я под колеса или нет.
Сердце бьется после рандеву со смертью и от ожидания, что шофер-сержант выскочит из кабинки и огреет монтировкой.
Не выскочил.
Едет вдаль от меня, вдоль по улице, в блестящем ободочке зеркальца, матюгальная артикуляция губ.

Территория  госпиталя – та же воинская часть: КПП, вертушка, проверка документов. По пояс в снегу, бредут через парк молчаливые мордовороты в летних мундирах со щитов наглядной агитации. Все отделения, кроме Психиатрического, в дореволюционных кирпичных  корпусах. Только психиатрическое особняком, на отшибе, в деревянном здании за высоким забором  из свежих досок.
От страха перед близкой развязкой мой трепещущий разум прячется в суеверной арифметике.
«Если у крыльца нечетное число ступенек,  все будет хорошо. Если четное – плохо».
Ступенек три. Но одна поломана. Вот и вычисли судьбу.

Табличка на двери кабинета.
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛЕНИЯ
Подполковник Протопопов
Умный, видно, мужик. Чинами в такой глуши не разбрасываются.
–  Посиди пока.
Кудашев заходит в кабинет, оставляя меня одного на скамейке в коротком, темном, как чулан,  коридорчике.
Так быстро дверь, злодей, захлопнул, что я не успел заглянуть вовнутрь. Упущено важное тактическое преимущество – увидеть лицо подполковника раньше, чем он увидит мое. Психологический портрет противника, заранее составленный, помогает занять самую важную точку на поле боя – возвышенность, с которой легко производить обстрел.
О чем они шушукаются десять минут?
Ой как хочется встать на колени и наполнить ушное отверстие холодком всезнающего  сквозняка из замочной скважины!
Может, нашли, злодеи, в моих бумагах подозрительные противоречия? Может, психиатр уже на телефоне, кличет кривоногих богатырей с КПП, и меня арестуют раньше, чем растает снег на сапогах?
От предчувствия стальных наручников, как от ревматизма, заныли запястья.
Угадав мое желание быть где-то далеко-далеко отсюда, скамейка вырвалась из цементного пола и вместе со мной понеслась по траектории артиллерийского снаряда.
Лети, скамеечка, лети! Подальше – от госпиталя. Подальше – от Уссурийска. Подальше – от всего этого бардака!
Оставляют психоипохондриков в Отделении или, таблетки прописав, под жопу, обратно в часть?
Сейчас, в этот напряженный, звенящий колоколами кровяного давления час, у меня первый и последний шанс на комиссацию. Нельзя его упускать. Рискованно  полагаться на одно лишь поведение, пусть и очень странное –  нужны слова, заумные слова и незабываемые теории. Как, например, близкая мне по духу Теория о Третьем Глазе.

Недавно прочитал в «Науке и Жизни»: палеонтологи нашли в скальпах динозавров, повыше глазных дыр, маленькую лунку и рудиментарный орган, напоминающий не то недоразвитый глаз, не то, наоборот, сверхразвитый телепатический канал двухсторонней связи.
Если Третий глаз есть у динозавров, у поэтов он есть подавно.
Верю в это? Верю. Значит, бред мой на эту тему будет предельно искренним.
–  Заходи.
Кудашев посторонился, давая мне войти в кабинет. Сам пошел на улицу.
Если курить пошел, значит, скоро вернется и мне надо оставаться тем, кого он знает по санчасти – немногословным, сонным психом. Но если направился в кафушку или на вокзал, поймать вечерний поезд, будет возможность  разговориться с психиатром и «проговориться» о том, что у меня во лбу – Телепатический Центр.
Переступаю порог по-штатски рыхло, вяло, но потом, подчиняясь кадетской привычке, замираю по стойке «смирно» как надо, прогнув спину и не шевелясь.
Из резко открывшейся форточки, в размазне морозного пара, влетает в кабинет молодая ворона. Сделав круг под потолком, она ударилась, со всего размаха,  в висок подполковника, превратив его в жгучего брюнета с пронзительным взглядом.
Безмятежно моргая, выдерживаю этот взгляд. Я к нему готов. Мне не нужен  бронзовый щит, начищенный до зеркального блеска. На Медуз и офицеров  научился смотреть прямо.
Видите, товарищ подполковник, я вас нисколечко не боюсь. Но хорошего понемножку. Теперь я все внимание уделю календарю на стене у холодильника. Вид речного течения и огонь костра помогают забыться, а неподвижные предметы – сосредоточиться на поиске истины.
Подождите, это не календарь, это Клятва Гиппократа. 460-377 до Рождества Христа.  По-чи-та-ем.
Клянусь Аполлону – врачу, Эскулапу, Гигее и Панацее, всем богам и богиням, призывая их в свидетели, что Присягу эту и последующие обязательства сохраню строго по мере моих сил и способностей...
Образ жизни больных буду устраивать для их пользы, по мере моих сил и способностей, будучи далеким от всякого повреждения и всяческого вреда...
Если Присягу сию сохраню свято и ни в чем ее не преступлю, да будет мне дозволено в счастье и уважении всех людей вести жизнь мою во все времена и блаженными плодами моего искусства пользоваться обильно.
Если же Присягу сию преступлю и стану вероломным, пусть осыпет меня судьба несчетными бедами.
–  Фамилия, имя, звание?
–  Валентин Пападин, ефрейтор.
–  Год  и место рождения?
–  Магнитогорск, Челябинская область, 15 июня 1951.
Отвечаю правильно, но с небольшим опозданием, растягивая слова. Новокаином внушенного равнодушия  десны заморозил.
–  Ну и что случилось?
Пожимаю плечами.
–  Ты знаешь, где находишься?
Гениальный, сокрушительный по коварности вопрос. Подполковник не рассусоливает. Сразу ставит на рога. Если скажу «не знаю», то сам себя разоблачу  явно фальшивой невежественностью. А если знаю, что меня привезли на прием к психиатру, то почему не возмущаюсь, руками гневно не машу, как будет делать всякий, будь он нормальный или ненормальный? Не знаю, что сказать, растягиваю с глубоким вздохом уклончивый, выигрывающий  время глагол.
–  До-га-ды-ва-юсь.
–  Ну и?
–  Судя по всему, это  Психи-и-атрическое  Отделение Военного госпиталя.
–  А почему именно сюда тебя привезли?
Пожимаю плечами.
–  Интриги.
–  Друзья во взводе есть?
–  Какие друзья?  Завистники и просто бездарь.  Но время все расставит по полочкам.
Подлинная  неприязнь к сослуживцам  придает  моей паранойе нужную искренность.
Подполковник что-то строчит, то и дело, как градусник, встряхивает пересыхающую авторучку. Чем дольше он пишет, тем больше его боюсь. Когда не знаешь, о чем начальство пишет, кажется –  что пишет смертный приговор.
Надо срочно, самовнушением, себя взбодрить и на нужную ступеньку поставить.
«Графин с водой. Два телефона. Шишка на ровном месте. Подумаешь, кандидатскую защитил.  А стихи он писать умеет?  В стихах бессмертие, не в рефератах».
Молчаливая тирада помогла. Чувствую, по теплу расслабленных лицевых мускулов, что ко мне вернулось чувство превосходства над окружающими.
–  Глафира Никаноровна, во Вторую.
То, что мое боковое зрение считало белым холодильником в углу кабинета, оказалось рослой женщиной в желтоватом  халате поверх вязаной кофты.

Душевая. Глафира курит, стоя ко мне спиной, пока я, в чем мама родила, расшифровываю стертые буквы на кранах.
–  Глафира Никаноровна?
–  Ну?
–  Какой горячая?
–  Никакой. Котельная  на ремонте.
–  Я категорически отказываюсь мыться холодной водой.
–  Не надо капризничать. Холодный душ укрепляет нервы.
–  Укрепил, отдайте полотенце.
Кальсоны, нательная рубашка, коричневый, толстый, плохо выстиранный халат, тапочки из черной кожи и с твердой, неснашиваемой, слегка горбатой  подошвой.
Гнутым тамбурным ключом Глафира закрывает дверь душевой. Им же открывает  главную дверь, обитую, как сундук, жестяными полосками.
–  Осторожно, ступеньки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПЕРЕД СМЕРТЬЮ МЕНЯ РАЗБУДИЛИ
Простая архитектура Психиатрического Отделения: коридор, две длинные скамейки слева,  справа – четыре, по числу палат, дверных проема.
Пахнет йодом, щами, но сильней всего хлоркой из ведра у ступенек.
Пара сверстников, одетых в такую же, как моя,  длинную робу, ширлыкают навстречу.
На стук двери, теряя тапки и бумажные самолетики, высыпаются из палат остальные обитатели.
Никогда не видел столько психов, собранных в одном месте. Интересные лица. Вдохновленные чем-то далеким.
С  любопытством, как папуасы Миклуху-Маклая, оглядывают меня с ног до головы и прислушиваются к необычному звуку – хрипу магнитогорских бронх, такому громкому, что кажется, весь цементный коридор стал моей грудною клеткой.
Вижу по их глазам: остатками потерянного разума они понимают, что я чем-то от них отличаюсь, чем-то очень важным. Понимают, что я ненадолго здесь, где у них постоянная прописка.
Не то от состраданья  к бедолагам, не то из-за избытка хлорки, которая  сухими белыми витками заарканила ножки скамеек, у меня на глазах выступают слезы.
Заглотив роскошный, в пунктирных лучах бриллианта,  выколотый  на пальце перстень,  дылда в тюрбане из полотенца издал разбойничий свист.
После свиста толпу как подменили. С козлиным блеяньем, кукареканьем, рычаньем, дикими воплями на меня напрыгнула толпа  самых что ни на есть буйных сумасшедших.
За уши дергают, щиплются, теплой жвачкой из разжеванной газеты в лицо плюются.
–  Дурака привезли!
–  Новенький!
–  Свежее мясо!
–  Обтирается... брезгливый.
–  У брезгливых мосолыги слаще.
Это – про меня? Я – чье-то меню? Куда я попал? Что происходит? Таких зверей раньше в клетках держали, на цепи, ледяной водой обкатывали. Почему они  на свободе? Они же меня  покалечат. Где Бог и Глафира?
–  Не отставай.
Рад  бы не отставать, но не пробиться из окружения.
–  Ну-ка, вроссыпь! Я что сказала?
Глафира подталкивает меня к заправленной кровати в левом ряду, сразу при входе в палату.
–  Ужин через полчаса. Тебе через час. Ты во вторую смену.
–  Я есть не хочу.
–  Не хоти, через зонд накормим.
Она всерьез?
Что происходит вокруг меня? Что происходит во Вселенной? Вселенная, как все гиганты,  должна быть доброй. Почему она такая  злая?
Неужели я  все еще в детстве, на безлюдном ночном катке, ударился об лед затылком и не могу подняться? И мне, с поташниваньем, типичным для сотрясения мозга, мерещится, что  я поступил в СВУ – добровольно, в дурдом поперся – добровольно и, добровольно, остаюсь живым?
Если сплю, то надо  проснуться, а если проснулся, надо заснуть. Но разве заснешь, когда сердце бьется, как чужое после пересадки, не в ритм?
Натягиваю одеяло до подбородка. Хотелось бы до бровей, да нельзя делать страх очевидным.
Небритый  сосед с раздвоенным подбородком, протягивает из-под одеяла руки, связанные перекрученной простынею. Шепот не просящий, а приказной.
–  Развяжи.
Отрицательно мотаю головой. Зачем вмешиваться в чужие методы  воспитания? Просто так человека не связывают.
–  Развяжи.
Глухим притворяюсь. Невинно вверх смотрю, в потолок, куда все глухие смотрят, устав от пожизненной  тишины.
–  Сука.
Какие только варианты бесед с врачами  я мысленно не перекручивал в голове, всерьез готовился к сражению за комиссацию, но упустил из виду один немаловажный факт: в Отделении, кроме меня, притворщика, будут настоящие психи, и палаты будут пахнуть совсем по-другому, чем в санчасти: так дурно, что не уверен, засну ли я сегодня.
–  Вторая смена!
Столы и скамейки в столовой, как закатившиеся глаза свежепреставленного покойника, блещут мокрым алюминием.
На окне  раздаточной  – ставни с замком.
Увеличивающий слюновыделение у психов и давно подохших Павловских собак – скрежет алюминиевых  ложек и мисок.
Потенциальное оружие – вилки, солонки, стаканы  – отсутствуют.
В углу – офицерский холодильник, там деликатесы и треугольные пакеты с недопитым молоком. 
Четыре офицера в темно-коричневых пижамных костюмах с зеленой окантавкой за отдельным столиком. Из-за одинаковых филетово-пористых щек похожи на братьев. Российское Братство Забулдыг.
Пятый, старлей, побритый, трезвый,  с аккуратной бородкой, ест и книжку читает.
Шестой офицер – тщедущный, бледный капитанишка (звездочки намазюканы химическим карандашом на плечах нательной рубашки), как бы отторгнутый товарищами, сидит  за нашим, солдатским, столом и вылавливает из щей одному ему видимые волосы. Судя по тому, как он, брезгливо морщась, поднимает щепотку пальцев над головой, волосы – длинные и принадлежат привидению женского пола.
Только у Капитана со зрительными галлюцинациями поведение из ряда вон выходящее. Остальные обитатели дурдома, пусть на время, но вылечены торжеством вечерней трапезы. Манеры цивилизованные, за исключением громких, сладострастных отрыжек, похожих на рычание внутренних демонов, не желающих покидать человеческое чрево.
Осмелев и желая влиться в коллектив, сажусь на скамейку перед своей палатой.
Большая ошибка.
Мурлыкающий что-то сладкое, темно-рыжий, с раздвоенным подбородком парень нагнулся, повозил глазами по моим глазам, дождался от меня приветливой улыбки и лишь потом ударил в челюсть.
Он спереди ударил, а стена ударила сзади.
Прихожу в себя – ублюдка нет и в помине. Шишка на затылке – булыжник боли.
Ухожу в палату тем, кем был до ужина  – крайним индивидуалистом..

–  Эй, новенький, за что тебя сюда?
–  Не знаю.
–  Замочил кого?
–  Нет.
–  Военторг грабанул?
–  Нет.
Через палату, по диагонали, лежа у окошка на груде подушек, ведет допрос битюг с   непропорционально маленькой головой.
–  Давай, раскалывайся.
–  Я здесь  по ошибке.
–  Конечно,  по ошибке.
–  Завтра выпишут.
–  Даже раньше.  Мы поможем.
В покладистости Микроцефала чувствую подвох. Идет ко мне беда, но какая, с какой стороны понятия не имею.
–  На чем торчишь?
–  Ни на чем.
–  Темнишь, поганец.
– Хорошо, объясню: мои слова неправильно истолковали. От сержантов до командира части. Начались интриги.
–  А наш подполковник что сказал?
–  Ему интересна моя интерпретация времени и пространства.
–  Чего-чего?
–  Концепт вечности.
Нет смысла бредить лишь перед его Величеством Подполковником Протопоповым. Это все равно что шекспировскому актеру играть исключительно для королевской ложи. Надо уходить в народ.
–   Философ, что ль? Ой умора. Ой, ребята, держите меня под ручки, ой не дайте упасть.
Смеются по-разному – кто всем лицом, как всякий жополиз, кто искренне, уголком губы.
– Спиноза, ты боксом занимался?
Неожиданный вопрос. Вопрос не для дурдома, а для спортивного комплекса с большими светлыми окнами. 
–  Нет.
Соврал. Чтобы не бросились проверять знание приемов.
Жестоко просчитался.
Воодушевленный моим ответом, Микроцефал уже не там, а здесь. Прыгает мне на грудь с разбега, как мужик, который, не выпуская вожжи, дал коняге вытащить из сугроба пустые сани и снова в них запрыгнул. Бесцеремонность поврежденного в уме.
Только сумасшедший приравнивает живого человека к неодушевленному предмету и соответственно с ним обращается. Путаница с Каина началась.
Мои руки под одеялом попадают в западню. Задыхаюсь не только от клаустрофобии,  но и от брезгливости: Микроцефал то шарит по моему лицу руками, как слепой, то несильными пощечинами загоняет мою гордость в угол. Пальцы у  Микроцефала чисто вымыты, пахнут земляничным мылом, но они –  постоянным током кровообращения – связаны с болячками его нагноенных век, и потому противны не в меньшей мере.
Позыв на тошноту удвоил силу рывка. Я сумел повернуться на бок. После этого Микроцефал сам свалился  с одногорбого верблюда.
–  Спинозе – присяга в воскресенье.
Неприятная, из-за  неясности, угроза. 
По Казани еще знаю: госпитальная присяга – тапочком по голой жопе. Чем бьют в дурдоме, пока не известно.
Перед отбоем носатый  Дылда-в-Тюрбане стучит карандашом  по кроватной спинке.
–   Новенький, ноги сходи помой.  Ночью будем кровь из пятки пить.
Уходит.
Разыгрывает или правду говорит? Неужели, кроме ума, этим придуркам еще и соли в организме  не хватает?
На всякий случай,  иду в туалет, распахиваю халат и писаю на кальсоны от колен и ниже. Ложусь в кровать, мокрый и вонючий. Приходите, гости дорогие, не обессудьте, я сегодня слегка пересолен.
Всю ночь горит дежурная лампочка – над дверным косяком, то есть практически надо мной. Ярко-синяя. Сто ват легко пробивают краску.
Лысый крепыш, санитар-надзиратель обычно на скамейке напротив. Но иногда уходит покурить. Я ни разу не видел его глаза. Они в тени надбровных дуг австралийского аборигена.

Это храп или скрип кровати, с которой встает доморощенный «вампир»? Даже если  дурачатся и крови не хотят, укусить могут больно. Нет, по нужде идет.
Кушаком из двух полотенец (ножное и лицевое) перетягиваю печень. Так делал Юрка Баранов, чтобы врасплох ремротовцы не взяли. Сдавленная печень не даст уснуть болезненным неудобством и жженой горечью во рту.
Лежу  на спине. 
Жуки и крабы на спине беззащитны, а человеку, наоборот, так  легче отбрыкиваться.
Утром просыпаюсь – нет на пятке следов укуса. Идиотом себе кажусь. Конечно, легко быть мудрым задним числом.
Мог ли я когда-нибудь вообразить, гуляя с Юлькой Беловой по отражениям мировых шедевров на желтом паркете Эрмитажа, что спустя семь месяцев, в феврале 1970-го, в вонючем армейском дурдоме, на краю света, запуганный, растерянный, я сам себя добровольно описаю и будут тапки чавкать, как болотные сапоги?
Мамуля, где ты? Где вы, быстрые облака над Финским заливом? Папуль, проснись в холодном, зэковском бараке, помолись, горемыка, за своего непутевого первенца.
Едва соседа развязали, он, верный своему слову, мне тут же врезал. Кровяную плазму проглатываю, решаю: задушить его или  зарезать? Ни то и ни другое. Этот младший сержант  – эпилептик. Пусть живет. Ради светлой памяти Федора Михайловича не трону.
–  С-с-сестра! Н-н-новенький з-з-зубы не чистит.
Сержант еще и заика.
–  Новенький, это правда?
Разбитые, прокушенные губы так разбаранило – зубная щетка не пролезет. Говорю и то с трудом.
–  Товарищ Старшая Сестра, запишите меня на прием к врачу.
–  По какому делу.
–  Хочу попроситься в Кожно-Венерологическое Отделение.
–  Трипперок подхватил? Здесь вылечим.
–  Не поэтому. Я слышал, там койки свободные и больные поспокойней.
–  Тебе у нас не нравится?
–  Не нравится.
–  Со всеми вопросами обращайся к Михал Степанычу на обходе.
–  Когда обход?
–  Во вторник.
Еще   четыре  дня  в этом обществе? Какие шансы на выживание? Такие же, как и у дядь Степанова сенбернара, которого украли интернатовцы и ошкурили заживо, поверив слухам, что только в этом случае мех на шапках не будет облезать.

Мне, как новенькому, досталась худшая  койка – ближе всех к коридору, где шум неотделим от газов капризного метаболизма.
Но нет худа без добра. Самосвальным кузовом высыпает щедрое коридорное эхо на мое  одеяло бесценную информацию.
По звукам, крикам и обрывкам разговоров я воссоздаю хаотичную, как загогулины Мирро, картину дурдомовской жизни. 
Постояв на пороге палат, я эту картину уточняю.
Номер палаты определяет степень шизонутости.
Палата №1. Безнадеги.
Напуганный когда-то, как я вчера, Синеглазый  до сих пор спит на полу, под кроватью, на голом матрасе. Удивительно яркие, кристально-чистые нормальные глаза – тем неожиданней безумие, начинающееся с кривых, неухоженных зубов и злорадного рефрена «Вы все мертвые».
У Старшего Сержанта слуховые галлюцинации. Если стонет, зубами скрипит, желваками играет, значит, слышит угрозы – беги от него подальше. Угрожает Сержанту  кто-то изнутри, а нападает он на нас. К горлу рвется – душить. Не меньше трех демонов в нем сидит, потому что не меньше трех санитаров  могут с ним справиться. Опасен днем и ночью. Чаще других привязан к кровати. В минуты прояснения ума – руки по швам, со старомодным поклоном замирает перед обиженными. «Извиняюсь за нанесение телесных повреждений».
У  Илюшки-Паровоза тоже голоса. Ударяется в бега по коридору резко, как от стартового пистолета, уклонами избегая столкновения. Разговор с ним заводить бесполезно. Отвечает, но не на твои вопросы. Курносый, настолько блажной и безобидный, что даже наркоманы, в ломке отходняка ужасные эгоисты, делятся с ним «Беломором». Папиросу выкуривает в считанные секунды, до гулкой картонки. Быстрый, еле заметный кивок – благодарность. Этот кивок – единственный немой знак несостоявшегося диалога с внешним миром.
Остроносый пацан из Питера. Вот это настоящий психоипохондрик. Воротник халата потемнел от слез. Волосы взлахмачены. Кормят через зонд. Конечно, рос хороший мальчик в хорошей семье, в культурном городе, не курил, не пил, но забрали в армию, и попал от благообразных бабушек к полублатным «дедушкам», загрустил, а грусть от недосыпа да на пустой желудок легко переходит в депрессию.
Ублюдок, челюсть мне разбивший, тоже здесь. Из Барнаула призвался. Учился, да не доучился на фельдшера. Утром – нормальный, вечером – ку-ку. Часов не надо: если бормочет себе что-то и  пишет на клочках бумаги  афоризмы по-латыни,  значит, уже полчетвертого.
Вторая палата. Для большинства моих соседей это последняя остановка перед Трибуналом.
У Протопопова, члена Окружной Военной Судебно-Медицинской Комиссии, 10-15  дней, чтобы решить вопрос о вменяемости солдата во время совершения преступления.
Микроцефал забросал своего командира камнями. Чуть не убил. Для него это будет  второй срок. Репутация бывшего зэка и привычка раздавать затрещины по-животному, безо всякой причины, делают его авторитетом.
Второй от окна, Семен, тоже бывший зэк, но не такой вертлявый. Героинщик. Курс лечения: вводят под кожу на ноге кислород. Нога деревенеет. Хвастаясь, он стучит по ней ногтем  – стук пионерского барабана.
Семен-Наркоман помогает Микроцефалу вычислить, кто дурак, а кто нет. Задолго до подполковника ставят диагноз.
Дураки – все те, кто выказал признаки умопомешательства. Это низшая каста. Развлекаться  за их счет  – последняя радость перед Трибуналом и дисбатом. Некоторые дураки, остатком здравого смысла уловив суть ситуации, пытаются притвориться нормальными, но надолго их не хватает. Притворяться нормальным трудней, чем косить. Особенно если другие знают твою заводную фразу.
У чисто выбритого Сержанта-Срочника заводная фраза – «Никакой ты не директор комбината». Воспринимает это как смертельное оскорбление. Шипит, плюется, правда, руки в ход не пускает.
Мне любопытно: почему всего лишь директор комбината? В игрушечном магазине паранойи шикарный  выбор, а он поскромничал.
У Связиста заводная фраза  – молчание. Если с ним, даже издалека, ничего не говоря, играть в гляделки,  он срывается и бежит навстречу с кулаками.
Впрочем, в дурдоме нельзя никому смотреть в глаза больше нескольких секунд. Прямой, неотрывный взгляд означает, что ты или в морду хочешь или хочешь того, что поощряется только в далекой, безнравственной Калифорнии.
А у меня заводных фраз – море. На философскую тему выхожу по поводу и без и с одной и той же концовкой Свидетеля Иеговы: стыдливо потупясь, намекаю, что только у меня права на Истину.
Обкуренный, все еще не вышедший из приятного дымного ступора узбек изнасиловал  в самоволке бабу. Как он это сделал при таком отрубоне? Удивительно. Два дня лежит, не шевелясь, в полузабытьи, не закрывая глаз. Расширенные зрачки растекаются по глазным яблокам, как  проколотый желток.

Из-за того что баба была русская, к узбеку очередь желающих дать пощечину. Он вслепую, вяло старается перехватить бьющую руку, но слишком слаб.
Сержант-эпилептик до сих пор не может меня простить. Украл мое печенье. И еще взял  моду будить  меня по ночам – растормошит, ничего не говоря, а сам потом на боковую.
Столько психов вокруг, даже имя свое забывших, а мне попался сосед с памятью разведчика.
Спрашиваю себя: безумие – беда, болезнь?  Или наказание за сволочной характер?
Дылда-в-Тюрбане госпитализирован после попытки самоубийства. Довел себя рукоблудием до импотенции. А может, рукоблудие ни при чем. Я видел его под душем. Такую штукенцию поднять не просто. Тут нужен прилив крови не меньше, чем для шеи жирафа, жующего облака вместе с листьями секвойи.
По нескольку раз в день Импотент объявляет близкий Конец Света. Типичный  лжепророк. Красит будущее мира в мрачные  краски  своей личной трагедии.
Человек, Который Улыбается – из Москвы. Он выразитель пословицы «Смех без причины признак дурачины». С его лица не сходит улыбка. Похож на западного политика.
Третья палата. Здесь – мягкая форма шизофрении или признанные здоровыми и готовые отправиться  обратно в часть.
У Вовки Нестерчука  постоянно высокая температуры, но он этого не замечает. Заболевание нервной системы. Здоровая температура – комнатная температура, температура красного вина.
Танкист-лунатик. Не помнит, как оказался ночью в танке. Часовой его чуть не застрелил.
Искренне завидую волосатому, с продавленным кадыком Сержанту-Срочнику: практически не чувствует боли. Как бы мне это сейчас пригодилось.
Непонятно с чем  – еще два парня.
Четвертая палата. Офицерская. Полупустая. Койки с панцирной сеткой. Угластые, не расплющенные в лепешку, как у нас, матрасы. Маленькое радио на стенке. Крепко сколоченный  столик для домино. Живут же люди.
Четыре офицера – рядовые алкаши. Их лечат от запоя по старинке: глоток водки и принимай, над тазиком,  рвотное. Вырабатывается рефлекс отвращения. Белая горячка только у Капитана.
Старлей-Паша попал сюда за публицистику. Копирует от руки и рассылает по всем инстанциям главы из книги Петра Балакшина «Финал в Китае». Книга сама по себе безобидная, но поскольку автор – белый эмигрант и живет в Америке, Старлея-Пашу выпустят нескоро.
Всего в дурдоме 45  человек.

Госпитальная присяга.
Воскресенье – идеальный день для Госпитальной Присяги, потому что старший медперсонал дома, отдыхает, Дежурная Сестра читает роман-газету в Процедурной, а безглазый санитар-надзиратель дядь Миша один на три скамейки, да еще углублен в свое хобби: учит по блокнотику новые аккорды на гитаре.
Микроцефал соорудил на кровати трон Верховного Судьи – из конфискованных у дураков подушек. Возле него, пуская дым в рукав, сидят два Сенатора, Прокурор, Адвокат, два Стражника и Хранитель Священного Огня (запрещенной в дурдоме бензиновой  зажигалки).
Абстрактной части моего мозга этот помпезный балаган кажется смешным, но другая часть мозга, связанная с болевыми рецепторами в каждом уголке тела, интерпретирует происходящее совсем иначе.
Прибывшему до меня, но все еще «новенькому» танкисту-лунатику влепили тапком три  холодных (не снимая кальсон). Деревенскому молчуну – пять горячих, по голой, белой, как грудь доярки, жопе.
Молчун застегивает кальсоны, морщится, плачет, но Присяга тут ни при чем. Его слишком резко швыряли из стороны в сторону Стражники, взбултыхнули, усилили мигрень, из-за которой он госпитализирован.
–  Почему Спиноза лежит?
–  Щас подымем.
–  Прокурор? Что скажете?
–  Семь горячих.
–  Адвокат?
–  Десять.
–  Ты че, в натуре, ты адвокат, сбавлять должен.
–  Мой клиент – нестерпимый зазнайка!
–  Десять так десять. Палач!
Стражникам удается оторвать мои пальцы от кроватной рамы. Но когда потащили через проход, успеваю ухватиться за дужки. Это последний шанс остаться на своей  территории.
Толщина дужек идеальна для мертвой хватки. У меня, как у всякого выпускника СВУ, орангутанье качество: руки сильнее ног. В какую сторону ни дернут – две кровати за собой волоку.  Железный грохот и цементный скрежет. Того гляди дядь Миша, мой спаситель, прибежит на шум.
Почему я никогда не кричу «на помощь»? Пагубная стеснительность.
В ожидании дальнейших инструкций озабоченные Стражники остановились, в угол палаты смотрят. Дылда-в-Тюрбане заметно ослабил хватку. Прекрасная возможность вырвать руку.
Я трус, но из породы атакующих трусов. Кальсоны сдергивать с себя не дам. Мужские ляжки священней Священной Коровы. Вырываю руку и технически правильным апперкотом вырубаю Стражника слева.
Нокдаун вместо нокаута. Я ожидал падения тела. Нет, стоит, враг, на спинку кровати оперся. В нирвану зенками белесыми  вморожен, но стоит, не падает.
Вся судейская коллегия, и без того шагнувшая вперед, теперь с  разбега на меня налетает. Бьют и пинают со всех сторон, куда попало, с такой беспричинной жестокостью, что абстрактное удивленье перекричало конкретную  боль.
«Откуда столько злобы? Они же меня не знают. Я, быть может, их  умней и лучше».
Шестеро на одного. Козлы. Кроватной душкой вас отделаю. По очереди. Не китайцев бойтесь, не бородачей  под зеленым знаменем,  а своих, до отчаянья доведенных.
Сбили с ног, чтобы затоптать, но мне это на руку. На четвереньках легче вырваться из толпы. Особенно орангутангу.
Умывальная.
По жестянке дурдомовского небьющегося зеркала ползет улиткой мой единственный неподбитый глаз.
До лица не дотронуться. Кровь смываю струей из-под крана, заложив руки за спину. Возвращаться в палату  и думать не смею. Там мне конец. Через дверной проем вижу  то, чего никто не видит: от потолка до плинтусов стены обвешены моими проклонированными, гладко выскобленными  черепами.
У Дежурной Сестры грустинка синей тушью веки подвела. Меланхолики обычно отзывчивы. Попытаю счастье.
–  Мария Яковлевна, можно я переночую в Офицерской?
–  Еще чего!
–  Мне в мою палату нельзя.
–  Сам виноват, не надо было драку начинать.
А ведь точно, я первый ударил.
Говорят, зачинщикам драк пару аминазина внесрочно вкалывают. Хорошо, если снизойдут, учтут неравную раскладку сил  и обойдусь выговором.
Возвращаюсь в палату. Руки дрожат. Страх закупорил горло едкой кислятиной. Так, наверно, чувствует себя автомобильный аккумулятор во время зарядки.
Ложусь. Никто ко мне не идет. Головы подняли и опустили. Или решили, что с меня хватит, или дядь Мишина гитара дотянулась до них успокоительной сладостью Орфея, одного из первых дрессировщиков диких зверей.
–  Вставай, Спиноза! К врачу на прием!
На ходу готовлюсь к очередному поединку. Массажирую щеки, чтобы расслабить лицевые мускулы. Задержав дыхание, замедляю сердцебиение. Декламирую шепотом «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына». У шизофренического  речитатива – ритм гекзаметра.  Но одновременно чувствую: есть шанс, что пойду на попятный, заменю актерство хитрой откровенностью. «Товарищ подполковник, было дело, упал на снег, напугал Веревку истерикой, но сейчас я выспался, отдохнул, готов к дальнейшему исполнению служебных обязанностей».
В основном это зависит от глаз психиатра – если найду в них глубоко запрятанную слезинку сострадания ко всему живому, то, наверно, намекну, что мне нужна помощь. Быть может, еще не поздно тихо, спокойно ретироваться в роту? Быть может, мы поймем друг друга, без всяких слов, и он меня отпустит, в молчаливой конспирации двух хомо сапиенсов. Теперь я знаю, что такое дурдом. Я все понял. Это место не для меня.
Вместо подполковника, всасывая ноздрями соленую прель тесно сдвинутых титек и прохладу медальончика между ними, сидит за письменным столом его штатская заместительница Анна Петровна.
Сорок пять баба ягодка опять.
Воздух в кабинете лоснится, как вощеная бумага, из-за ее напомаженных губ и промасленных страниц «Тетради Наблюдений», которые она листает.
«Тетрадь Наблюдений» – амбарная толстая книга. Разными почерками, разными чернилами  Дежурная Сестра, Старшая Сестра, а порой  безграмотные Санитары-Надзиратели заносят в нее происшествия, драки, наиболее примечательные высказывания дураков и все из ряда вон выходящее.
«Тетрадь Наблюдений» помогает психиатру, не пачкая рук и мундира, залезть под каждую кровать, стоять за каждым углом двадцать четыре часа в сутки. 
«Тетрадь Наблюдений» может стать или твердой, надежной ступенькой к комиссации или могильной плитой для бездарного симулянта.
–  Доброе утро, Валентин.
–  У-у-утро доброе.
–  Меня зовут Анна Петровна.
–  Очень при-и-ятно.
–  Насколько я понимаю, ты просишься  в Кожно-Венерологическое Отделение. Странный выбор.
–  Там больше заразы, но меньше завистников.
Это что, я опять – параноик? Сам себя порой удивляю. Мои импровизации порой зависят от чьей-то чужой воли.
–  Наклони-ка голову.
Ищет шрамы. Ноготками проборы делает. От ее горячих выдохов мое темя стало по-младенчески мягким, как яичко в мешочек, очищенное от скорлупы. 
 «Еще проборчик, Анна Петровна,  еще раз пройдитесь, ради Бога, не останавливайтесь, я без мамы рос».
Ой как сладко. Когда ловишь кайф, твой скелет из рафинада, а кровь – вишневый, неразбавленный сироп.
–  Где халат обляпал?
–  В столовой.
–  Мог бы есть немного поаккуратней.
– С философом, который стремится к истине, но стесняется грязного халата, не стоит рассуждать.
Украденная цитата из Конфуция. Не все, сделанное в Китае, фуфло.
– Кошмары мучают?
– Когда просыпаюсь.
– Тебе у нас не правится?
– Я про жизнь вообще. Засилье серости. Непотизм. Таких, как я, замалчивают, оттирают локтями. Поэтому никто не знает, что у меня есть Идея.
–  Какая именно?
– До патента  не хочу вдаваться в подробности.
– Ты что-то бледненький.
Анна Петровна тянется к графину.
–  Спасибо, не надо.
–  Это «Ессентуки», только перелитое.
–  Не доверяю жидкости в незнакомых сосудах.
–  Продолжим в следующий раз.
Конечно, лучше в следующий раз. У меня ужасное головокружение – от женской нежности и вчерашних побоев.

По утрам, после завтрака, дураки раком встают в проходе, каждый у своей кровати.  Для Королевского Поджопника. Микроцефал пинает дураков, ко мне не пристает, но играет на нервах, науськивая Стражника Слева.
–  Рассчитайся со Спинозой. Да вдарь ты ему. Мы подержим.
С задубевшим после нокдауна подбородком, Стражник Слева смущенно отнекивается, не рвется в бой. Я этому рад: парень упитанный, крепкий. Тот из нас победит, кто начнет первым. Но лучше не начинать. Ярость выдохлась. А без ярости я существо хрупкое.
10 утра. Обход.
Я бы назвал его не Обходом, а Пробежкой  в белых халатах. Уж очень быстро движется начальственная тройка: Протопопов, Анна Петровна, Старшина Медицинской службы – сухонький, но жилистый старичок.
Да и правда, зачем задерживаться? О чем им с нами говорить? Стукачи при всех не стучат, блатные при всех не раскаиваются, а все причуды дураков –  в Тетради Наблюдений.
–  Как чувствуешь себя, Валентин?
–  Хоро-о-ошо, спасибо.
–  Дома все в порядке?
–  Так точно, в по-о-рядке,  товарищ подполковник.
–  Ну и лады.
По лицу  Протопопова вижу: он бы с удовольствием меня усыновил, да боится, что будет проблема со здоровьем внуков. Родинки и шизофрения передаются по наследству. Как и грехи – до третьего поколения.

Кинопроектор привезли. Завесили одеялами дверные проемы: от света. Стоя в коридоре, «Чапаева» смотрим. Мой любимый фильм. Я, типичный Близнец, не хочу, чтобы Василий Иванович потонул, но одновременно хочу быть деникинцем, идущим на пулемет с папироской.
Под какой звездой родился генерал Брусилов? Молодец. Ни красным, ни белым подобострастно не лыбился.

Сестра, выкрикивая фамилии, почту раздает.
Письмо от Любки. Явно читано военным цензором, психиатром и кем-то из наших, неряшливых, в поисках трешки.

Для тебя моя странность ясна:
Мне конверты дороже письма,
Потому что по клею конверта,
По дорожке его слюдяной
Плыли губы твои и, наверно,
Переблескивали слюной,
Предназначенной для поцелуя.
Аллилуйя!

Любка не знает, что я в дурдоме. Никто из родных не знает. Может, послать им загадку.  «Угадайте: где я? В засекреченном заведении. Нет, не Школа Космонавтов. Здесь требования гораздо выше».
Почему нет медали «Сошел с Ума при Исполнении Служебных Обязанностей»?
За ранение награждают, а за душевную рану – никогда. Несправедливо.
По рассказам дядь Миши, через дурдом немало прошло солдат, которые лежали под пулями на Даманском. Крыша съехала не столько от смертельной опасности, сколько от полной беспомощности: в ночь первой атаки их послали прочесывать лесок без боевых патронов. Автоматы выдали, а патроны не выдали. Китайцы валили мальчиков из-за кустов, на выбор, методично, как жестяных зверюшек в тире.

Микроцефала увезли в Хабаровск.
Через двойную замороженную раму были слышны подковки конвойных. Неторопливое, грозное цоканье Владимирских тяжеловозов.
Но свято место пусто не бывает. Кровать Микроцефала, у окна, вместе с застиранной до белизны офицерской курткой и негласным титулом Шишкаря, перешла Семену-Героинщику.
Несколько дней Героинщик строил из себя демократа, обещал вернуть конфискованные у дураков подушки и отменить Госпитальную Присягу, но ничего этого не сделал. Наоборот,  соскучившись, добавил к репертуару жестоких игр еще одну – «Отключение Кислорода». Один, сзади, хватает тебя за руки, другой обтягивает нос и рот вафельным полотенцем. О степени удушья судят по глазам. Отпускают, когда испуганно-гневное выражение переходит в покорно-бессмысленное.
После одного сеанса «Отключения Кислорода» оборачиваюсь на каждый шорох, кручусь на пятке, как новогодняя елка с электромотором в Доме Культуры.
Растущее не по дням, а по часам желание быть постоянно начеку и видеть затылком переходит  в патологическую уверенность, что это не только реально, но уже доказанный факт. Тугой, как опухоль при тромбозе, Телепатический Третий Глаз со лба перебрался  в затылок.

Себя и меня Героинщик ставит выше других в палате. Себя – потому что до власти добрался, меня – потому что имеет чисто зэковскую слабость уважать людей начитанных.
–  Что такое презумпция невиновности?
–  Юридическй термин. Ты невиновен, пока не докажут обратное.
–  А телекинез?
– То, чего я  достигну в результате медитации – буду усилием воли передвигать  предметы.
–  Кровати?
–  Кровати тяжелые.
–  А что тогда?
–  Что-нибудь полегче.
–  Сможешь ключ у Глафиры примагнитить? Меня и Дылду на свободу тянет.
Нет, Семен, спасибо, с тобой и Дылдой  в бега не ударюсь. Не хочу быть вкусной серединкой в «сибирском бутерброде».

Офицерам жены приносят передачи по несколько раз в неделю. Когда открывается набитый деликатесами холодильник, кажется, что это растягиваются во всю ширь меха белого аккордеона и сейчас раздастся прекрасная, громкая, вдохновляющая на благородные поступки музыка, от которой растроганные офицеры начнут обнимать солдат и делиться с ними куриными ножками, слоеной бужениной, дряблой ряженкой, грибочками в стеклянном маринаде, вологодским сыром, который ничем не хуже эстонского, венгерским гусиным паштетом в маленьких баночках и засахаренным вареньем из черной смородины.
Но – не слышно музыки. 
Лет сто, а то и двести офицеры будут кушать молча, не оглядываясь на голодных солдат. Очищение генов процесс непростой. Не скоро подземные, грунтовые воды Сибири поднимутся до уровня  погостов, где захоронены декабристы, и грунтовым песком соскребут с их костей драгоценную Дээнковую Ржавчину. Не скоро русское офицерство выпьет положенные 865038762467 литров этой обогащенной родниковой воды, после чего начнет просыпаться совесть.

–  Здравствуй, Вова!
–  Я Валентин.
–  Да брось ты, Вова,  мы же вместе росли.
–  Я Валентин. Ва-лен-тин. Спроси кого хочешь.
Теряю терпение. Новенький. Вонь безумия в зрачках уравновешена вонью воспаленных гланд, из-за которой к нему не подойти. Как такого забрали в армию, уму непостижимо. Членам ВВК надо яйца отрезать, наизнанку вывернуть и обратно пришить.
–  Вова, где  мы виделись в последний раз?
–  Понятия не имею.
–  В Караганде?
–  Никогда там  не был.
–  Не надо врать, Вова.
–  Хорошо, я Вова и живу в Караганде.
–  Табачком не угостишь?
–  Вова не курит.

Мои клички – Спиноза, Философ, Склифосовский –  льстят самолюбию и, оседая в Тетради Наблюдений, полезны для нужного диагноза. Это – днем. А ночью я чувствую себя неуверенным. Боюсь, что во сне (подсознание – тупая сплетница) проговорюсь о своей двойной жизни.
Стукачи везде, даже в морге.
Редкие случаи воскрешения из мертвых – результат того, что стукачу стало невтерпеж, наябедничать хотелось, вот и встал, и пошел, голенький, в кабинет Главврача, царапая пол, как обломком шпоры, алюминиевой биркой.
Перед сном, вместо молитвы, сеанс самогипноза.
«Не говори во сне. Спи молча. Губ не разжимай. Твои сны – немое кино, пантомима  прошлой печали».

Юркий, жилистый – что ни мускул то кнут сыромятный – Маленький Татарин из Первой палаты. Достает всех и каждого рыдающим саморазоблачением.
–  Расстреляйте меня!
–  За что?
–  Служить не хочу.
–  Ах ты, тварь!
Туповатый стражник растерялся.
–   Семен, я тоже кладу на армию.
–    Тебе можно, ты крещеный.
Потный от частой беготни, Маленький Татарин издалека пахнет биологической солью.
–  К стенке меня! В упор из карабина!
Знакомый стиль. Случайно или нет, мальчик повторяет мой рисунок заячьих петель: раздувает свое нормальное, искреннее чувство – антипатию к казарме – до гротеска и сам же  приходит в ужас от воображаемых последствий. Типичный психологический парадокс: так боится Трибунала, что сам себя назначил Прокурором.
–  Я дезертир, предатель!
–  Тебе виднее.
–  Таким, как я,  не место под солнцем.
–  И под  луной не место.
–  Везите в Хабаровск!
–  Возиться еще. Здесь прикончим.
–  Обещаете?
–  Запросто.
Раздев догола, его швыряют в сторону санитарки, потом гоняют по кроватям узлами полотенец. Поддавшись корабельной качке массового психоза и позорному любопытству – какое ощущение от нехорошего поступка? – я тоже толкаю бегущего Татарина в спину. Он плечом зацепился за дверной  косяк, оглянулся, ненавистным, быстрым  взглядом налепил мне на лоб узенькую ленточку телепатической телеграммы: «А ты-то куда, ущербный?»
Отступаю назад, на всякий случай. «Эге, а ты, братец, не очень-то и отрешенный. Одной ногой в нашей реальности. Семеновской гвардии гонять тебя можно, а толчок «дурака» – унизителен? Странная щепетильность для того, кто просит вышку. Удачи тебе, коллега».

Письмо от мачехи пришло. Теплое, с ошибками. Пишет, что посылает в письме пятерку. Пятерки, конечно, давно нет. Кто-то скушал ее –  вкусную синюю ассигнацию.
Как всякий псих, я немножко психиатр. Наконец-то вычислил причину Зининых депрессий: нежелание исповедаться. У Зины  есть тайна, которой она ни с кем  не поделилась.
Я лежу на боку не только из-за желваков аминазина в жопе, но и потому, что из уха торчит воронка слуховой трубы. Ее туда втыкает акустичная дурдомовская скука. Я слышу  разбросанные по годам Зинины реплики, которые доказывают, что не то, что от пасынка, но даже от себя самой она прячет правду о причастности к двум убийствам.

Убийство первое.
Отец мачехи Игнатий Чиндяскин, шахтер-ударник с Кусимовского Рудника, умирает от силикоза. Путевка в Крымский санаторий только ухудшила ситуацию. Рак легких любит солнышко, прогрессирует быстрее от ультрафиолетовых лучей. Положили Игната в больницу, но тут же выписали: на ладан дышать удобней дома.
Игнатий лежит в кровати у окна с видом на Банное озеро. Невероятно исхудал. Его постоянно мучает жажда. Когда жена ушла на работу, он просит подростка-дочку принести из колодца воды. Зина возвращается с полным ведром, но застряла на пороге. Уж очень отец не похож себя. Страшный. Незнакомец со знакомым голосом.
–  Воды, Зинуля, горю, сил нет.
Молчание.
–  Ну что же ты? Не бойся, подойди.
–  Молчание.
–  Один  глоточек, дочка.
Сколько длился этот диалог между ее испуганным молчанием и его агонией, Зина мне не сказала.
Она все еще стояла, перекособоченная от тяжести ведра, когда Игнат сделал последний вдох и выдохнул, с воздухом, душу.
Убийство второе.
В то же лето шестнадцатилетняя  Зина гребет на лодке поперек Банного озера. Тимофей, поселковый горбун, помладше ее, заплыл слишком далеко и рад возможности передохнуть, ухватившись за борт рядом проходящей лодки.
Он хороший пловец, но, стесняясь горба, купается в стеганой безрукавке, специально для него скроенной матерью.
Намокнув, безрукавка сковывает движения, как дюжий мент, наскочивший сзади.
–  Не балуй.
Раскачивать лодки одиноких девчонок – любимая забава приставучих парней. Не сомневаясь, что Тимофей один из них, она шарахнула ему веслом по пальцам.
Тимофей помотал головой сначала над водой, потом под водой.
Тяжелая безрукавка, тянущая вниз, в то же время препятствует быстрому погружению.
Тимофей и Зина смотрят друг на друга через водяную толщу, как дети смотрят друг на друга через один и тот же бинокль. Для Зининых глаз, в окуляре, это приближающий эффект. Для Тимофея – из-за обратной расстановки линз – отдаляющий, так что целое озеро кажется ему его собственной слезинкой, которую, кажется, так легко смахнуть...
Еще был шанс подцепить Тимофея веслом, но Зина, подгоняемая, как надсмотрщиками с хлыстами, демонами паники, погребла к берегу.
Когда Тимофей не появился к ужину, его мать забила тревогу. Рыбацкими сетями, натянутыми между лодок, и лучами фонариков вспенили густое, как адреналин драчуна, ночное озеро. Бесполезно. Слишком глубокое, шестьдесят метров посредине, да и деревья на дне растут с прошлого века.
История Тимофея подтвердила правоту пословицы «горбатого могила исправит». Если б был он похоронен по-людски, на сельском кладбище, его позвоночник, конечно бы, выпрямился, а так, не найденный, не выловленный, Тимофей превратился в гигантскую креветку с очень вредным характером. Своим полухвостом-полуплавником он пригоняет со дна на поверхность ледяную воду родников, питающих озеро. Много приезжих из Магнитки, знатных металлургов, потонуло, потому что ногу свело от неожиданного холода.
Вот с того лета и стала Зина разговаривать сама с собой. Точней, не с собой, а с Тимофеем. Он отвечает ей, царапая ногтем ее голосовые связки там, где начинаются  нижние, мужские ноты.
Когда отец женился на мачехе, я не сразу понял, что у мачехи есть постоянный собеседник.
Что поражает меня в поведении Тимофея-горбуна – с отдыхающими на Банном он жесток и коварен, а вот с Зиной, наоборот, обходится любезно, возмездием не грозит, проповедей не читает и любит появляться во время весенних ремонтов, чтобы помочь практическими советами.
–  Клейстера не жалей. Обои должны быть насквозь мокрыми, иначе пузыри останутся.
–  Откуда ты все это знаешь?
–  На том свете мы все доценты.
–  Это с тебя ракушки падают?
–  С кого еще?
–  Газету подстели.
–  Не волнуйся. Ракушки только ты видишь, да я, да вон тот белобрысый. Как его зовут?
–  Валентин.

Эпилептик тычками будит меня каждую ночь, потом поворачивается и дрыхнет.
Прерванный сон, как секс, лучше вообще не начинать.
Теперь не закрываю глаз, пока не услышу его храп.
Глафира заметила, что не засыпаю раньше двенадцати. Вижу в ее примитивной озабоченности примитивный  вывод: у Пападина бессонница. А бессонницу лечат аминазином.
Вечер следующего дня. На пороге Процедурной Сестра с тетрадкой.
– Пападин, на укольчик.
– Не смешно.
– На кушетку, быстро.
– Сестра, тут какое-то недоразумение.
– Твоя фамилия?
– Моя. Но смотрите, какие каракули – ее кто-то ночью вписал, коварный и безграмотный. После первой «п» должно быть «а». Пападин, не Попадин.
–  Дядь Мишу позвать?
–  Не надо.
С детства боюсь уколов. А тут аминазин, вещь серьезная, густая. Его вводят медленно, но он все равно не рассасывается.
У двух  кубиков – убойная сила двустволки.
Ум мгновенно затуманился, а вот сердце, наоборот, запрыгало от перегрузки. До инфаркта гады доведут. Падаю  в коридоре, едва сделав шаг  из  процедурной. 
Последняя мысль, как сырая спичка, впустую трется о кору головного мозга. «Усыпить усыпили, а вот разбудят ли?»
Чувствую, под руки в палату тащат, на кровать кладут, одеялом накрывают.
Не знаю, кто пришел на помощь, потому что все дураки сделаны из темно-синего пластилина.  Я – тоже из такого же пластилина. Кровати, окно, запахи, смысл этой странной жизни – тоже из темно-синего  пластилина.
Как неудачно слепленные фигурки, мы смяты кем-то в один бесформенный комок. Нас будут завтра заново лепить, разрывая комок на приблизительно равные кусочки.

Курс аминазина – 12 дней. Выдержу? Во-первых, нагрузка на сердце. Во-вторых, не только ночью – труп бездыханный, но и днем, до обеда. Одно утешение: аминазин назначают только «дуракам». Значит, я  в нужной категории.

Новенького Очкарика  выписали быстро. На четвертый день. Многие – слегка, как бы мимоходом – косившие в части, выздоравливают в дурдоме в считанные дни, а порой – минуты.
Волшебное лекарство от всех притворных болезней – стук карандаша по кроватной спинке и фраза «Ноги, Новенький, помой, сегодня ночью придем кровь из пятки пить». После такого обещания хочется немедля запрыгнуть в Машину Времени, вернуться в прошлое и выбрать более разумный способ комиссации.
Представляю, как Очкарик вытянулся перед Протопоповым во время второго интервью.
«Вы только посмотрите, какие у меня чистые, ясные глаза душевноздорового. И еще, товарищ подполковник, я скучаю по сослуживцам, командирам и Знамени Части в стеклянном шкафу. Особенно по Знамени».

Семен выколол себе на веках «Не буди». Это меня вдохновило.
У ресниц наколю «Не буди»,
«Не стреляй» наколю на груди.

Или в спящего целятся – или
Перед смертью меня разбудили.

Новенький. Немой, заплаканный. Дежурил на кухне, колол дрова, отрубил себе пальцы на правой руке. Случайно или нарочно, Бог его знает. Но неуклюжесть подозрительная. Как только арестовали за членовредительство, от страха голос потерял. Мычит и плачет.
Забинтованную руку поверх одеяла положил – предупредительный знак для тех, которые, скрашивая скуку или сбивая внутренних демонов со следа, пробежку делают по животам дураков.

Танкист-Лунатик, выписанный неделю назад, вернулся в Третью палату. Опять, ночью, рацию в танке включил на полную катушку. Не знают, что с ним делать.
Сомнамбула с подсознанием шпиона?
Иногда мне жалко Протопопова. Крыша поедет столько шарад распутывать.

Ублюдок из Барнаула затеял со мной борьбу на сдвоенных кроватях. Сильней меня, но я, кроме боксерских, борцовские приемы знаю. Поймал его шею в локтевом треугольнике, чуть не задушил, оставил воздуха достаточно для объявления капитуляции, но не больше.
Оба идем в умывальню кровь и пот смывать.
Не подозревая подвоха, нагибаюсь над краном и получаю по морде.
От бешенства боли не чувствую: уже второй раз, падло, исподтишка напал.
Убью гада. Мозги о стенку выбью. Ему их в гробу ватой заменят.
Достаю Ублюдка левой прямой, в картинно длинном прыжке, но тут же сам растянулся на мокром кафеле.
Дядь Миша, прибежавший на шум, поднял меня с пола.

Широколицый прапор на религии тронулся. С улыбкой, из которой давно выветрился всякий смысл, крестится с утра до вечера. Ест и писает левой рукой, потому что правая занята.
Ночью проснется – тоже крестится, правда, движения размазаны сонливостью.
Что он такое натворил, если даже на минуту боится опустить руку?

Семь утра. Завтрак задержан, столовая закрыта. Кого-то несут по коридору на носилках. По закрытым глазам не сразу узнать Синеглазого. Его задушил Амбал со Слуховыми Галлюцинациями.
Вот так, Синеглазка, нас пугал неизбежностью смерти, а в ящик сыграл раньше всех. Нашли тебя и под кроватью.

Дежурная Сестра повторила недавнее распоряжение Протопопова: в спальне не курить, подушек не больше двух на брата, Семену – сдать офицерскую куртку. Неудачный день она выбрала для этого объявления: воскресенье, день половинчатого служебного состава. Недовольство, без надзора, как тесто на дрожжах, пухнет быстро.
Когда Сержант-Эпилептик начал стучать в знак протеста форточкой, ритм стука оказался гипнотизирующим, зовущим в бой – как прусские барабаны, как шотландская волынка.
Подушки, мыльницы и тумбочки летят в коридор поверх кривых лабиринтов сдвинутых коек. Ко Второй палате присоединяется Третья, потом, почесав бритые затылки, Первая. В Четвертой, чертыхаясь, офицеры баррикадируются изнутри скамейками. Испуганная Сестра, Глафира и дядь Миша сумели вышмыгнуть через главную дверь за подкреплением.
Не узнаю дураков. Грустных нет, все улыбаются. Веселый бунт, не яростный. Детская потребность пошуметь и что-нибудь сломать. Разумные улыбки. Терапевтическая сила у анархии! «Бессмысленные, беспощадные» бунты – только у нормальных. Бунт в дурдоме – деловой, целенаправленный. Самые голодные высадили дверь в столовой, потрошат офицерский холодильник. Семен с дружками дужкой очков ковыряет в замке Процедурной. Если Семен дорвется до скальпелей, аптечки с кофеином, морфием и прочими приятностями, трупов будет ровно столько, сколько дураков.
Прибывает подкрепление: Старшина Медслужбы, две санитарки, четыре дюжих агрессивных медбрата из других Отделений.
Всех, кто стоит, швыряют на кровать. Беглым опросом выявляют зачинщиков.
Возвращается дядь Миша. Отбирает свою гитару у Зануды.
Зачинщиков – Семена, Дылду в Тюрбане и Сержанта – раздевают догола, привязывают к кроватной раме. Вводят серу – три кубика вонючего, как душа педофила, желтенького сульфадизина. Потом накрывают одеялом, чтобы не простыли.
Через час Сержанта не узнать. От жара похудел. Круги под глазами. Знобит. Не стесняется громких стонов.
К вечеру их отвязывают. Они абсолютно беспомощны. В сортир идут по стенке. Еду им приносят в постель. К еде не прикасаются. Пьют воду кружками. У них на пару дней безупречная нравственность новорожденных.

Кабинет. Протопопов в мундире. Анна Петровна в белом халате. Глафира в халате цвета прокуренных зубов. 
–  Присаживайся, Валентин.
–  Спасибо.
–  Из дома пишут?
–  Пи-ишут.
–  И ты им?
–  Коне-ечно.
–  Молодец, не забывай родителей.
Кажется, подполковник успел перехватить мою открытку Любе. Кому я пишу не важно,  мой единственный, настоящий адресат – подполковник.
В открытке я выдал за свои мысли Артура Рембо. У него ни слова без ужимки и заглавных букв много. Идеальный поэт для дурдомовских плагиатов.
–  Что нового, Валентин?
–  В научном плане или личном?
–  Ты  занимаешься наукой?
–  Не занимаюсь, открытия сами приходят в голову. Как, например, Идея о Времени.
–  Слышал от Анны Петровны. Нельзя ли поподробней?
–  Нельзя.
Нельзя – потому что сам ни хрена не знаю, что это за идея.
–  Жаль.
–  Если бы у меня блокнотик был, я бы все расписал, проиллюстрировал и с вами поделился.
–  Постараюсь помочь, но не обещаю. Какие планы на будущее?
–  Стать Отличником Боевой и Политической Подготовки.
–  Естественно. А кроме этого.
–  В Киев поехать.
–  К родственникам?
–  Там Духовная Академия.
–  Религия – опиум для народа.
– Религия – да, вера в Бога – совсем другое. Бог, Время, Пространство, Яхве, Аллах, Иегова, Вечность – синонимы одного и того же существа.
–  Я, в какой-то мере, с этим согласен.
–  Значит, и у вас Третий Глаз, товарищ подполковник, я вам не льщу, я вас ободряю –  идти вперед и не идти на компромиссы.
–  А как насчет?..
Протопопов кивнул на Анны Петровну и Глафиру.
–  Женщинам наука противопоказана. Их чрево детородством освящено будет.
 
Одиннадцать дней – одиннадцать болей в ляжке, одиннадцать нерассосавшихся желваков аминазина. Нагревательная лампа не помогает. Точней, помогает, но только чувством юмора: в подхалимажной жестянке ее рефлектора жопа кажется розовой, как сдвоенные крылья фламинго, и очень чистой, что, конечно, далеко от истины.
От заражения крови, как ни странно, спасает садистская толщина иголки, большие  ранки не затягиваются, через них беспрепятственно вытекает гной – зеленый, как Летейская вода и как мазут в Обводном канале.
Аминазинщики, меня включая, спят на животе. Лежать на спине больше нескольких секунд просто невозможно. Боль настойчиво, как педераст в порыве страсти, ставит тебя раком.
Самое ужасное – туалет по большому, потому что на корточки не сесть, а унитаза – декадентского компромисса корточкам –  нету.
Подобрав полы халата, запрокидываюсь назад, упираюсь, под углом, затылком о стену.
От боли и курьезной акробатики – запоры. Запор – это клаустрофобная паника прямой кишки.
Надо срочно прекратить курс лечения.
После утреннего обхода догоняю Протопопова   в коридоре.
–  Товарищ подполковник!
Спешит, как всегда.
–  Ну что, Пападин?
Смотрю умоляюще, но молчу. Слова «запор» стесняюсь. Какой же я фраер, лицемер и сноб.
Вынужденно – меняю тему телепатии.
«Товарищ подполковник, я больше не философ. Самокритический анализ помог мне это осознать. Отпустите обратно в роту. Она Седьмая. Семь число совершенства, Божественное число. Все будет хорошо под командой майора Батуева. Я успешно закончу Школу Младших Авиационных Специалистов».
У меня ощущение: если буду неотрывно смотреть в глаза Протопопову, он все поймет, спасет от последнего укола и отправит в часть, не поднимая волну.
На телепатическом уровне можно быть откровенным. Суд не признает телепатические признания уликой.
Подполковник, уже у двери, раздраженно:
–  У меня совещание. Язык проглотил?

Двенадцатый, последний укол. Курс лечения закончен.
Из кальсон тянет едкой дымкой смрада, как из перепелиного гнезда, где пара птенцов насмерть растоптана улетевшими братьями.
По вечерам, перед уколом и после, дураки гуляют без халата. В толпу кальсон и нательных рубашек легко вписывается Наполеон, тоже в белых рейтузах, но с не распахнутой, как у нас, а престижной, плотно зашитой ширинкой.
Он кивает в сторону Семена. Вздыхает.
–  O, Tempora, o, Mores!
Цицерон. Первая речь против Катилины. В дурдоме только я и Наполеон читали Цицерона, которому, не сумев укоротить язык, обидчивые современники срубили голову.
–  Товарищ Император, прогундосьте что-нибудь на родном, французском.
–  Не могу.
–  Не надо ломаться, вы не у себя дома.
–  Мертвым только на мертвом языке общаться положено.
–  На латыни?
–  А так бы хотелось перечитать Бодлера. Любишь Бодлера, Валик?
–  Еще бы.
–  Помнишь?

Осень
Весь день кружатся, падают листы,
как будто бы небесные сады
их сбрасывают на поля
земли. А ночью падает земля,
что тяжела. И тяжек свет звезды.

И тяжесть разливается в глазах.
Мы падаем. Падение безбрежно.
Но кто-то держит бесконечно нежно
паденье наше в бережных руках.

–  Рильке.
–  Не Бодлер?
–  Райнер Мария Рильке.
–  Видишь, что случается, когда сам в гробу, а заспиртованные мозги в чьей-то стеклянной банке.

Семен на «колесах» приторчал. Горсть конфискованных у «дураков» таблеток от кашля вернула его голосу утраченную после сульфадизина повелительность.
–  Пападин, кто из нас умней?
–  Трудный вопрос.
Платон мне друг, но истина дороже.
–  Давай не тяни.
–  По всей вероятности, я.
–  Ах ты, падаль...
Главное оружие дурдомовцев – тяжелый тапок – летит в мою сторону.
Этим дело и ограничилось. Знает Семен азы геометрии, помнит резкий перпендикуляр моего апперкота.

Привезли генерала в наручниках. Выбросил с третьего этажа годовалую внучку: спать мешала. Вывернутый наизнанку Пушкин. «И наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас».

Я считал Пашку-старлея обыкновенным неврастеником, пока он не начал носить в кармане будильник.
– Зачем тебе будильник?
– Чтобы от времени не отстать.
Когда будильник перестает звенеть, Паша трясет его, вытряхивая дополнительный звон, а потом простое металлическое тарахтенье. Мне это напоминает о чем-то важном, но  вот о чем, ума не приложу.

На обходе подполковник требует записи. Говорю: блокнот уничтожен.
Это правда. Я боялся, что мои Тезисы, при внешней абсурдности, выдадут внутреннюю логику. Боялся сам себя подставить.
Подполковник не верит.
Старшина Медслужбы приказывает мне встать. Ищут блокнот под матрасом, в тумбочке, в наволочке. Нет блокнота.
Подполковник разочарован. Мне его отчасти жалко. Параноики много говорят, но мало пишут. Был бы редкостный материал.
А в блокноте я записал последние свои стихи...

Восходит солнце – нет меня,
А потому, что я повсюду...
..........
Над нами чердаки летят
И, словно вороны, галдят...

Капитанишко вернулся. С белой горячкой. Смотрит под скамейку в коридоре, бледнеет, как безбилетный пацан при виде контролера. Бежит.
–  Она вернулась!
Кто «она», выясняется, позже: злая старушка ростом с молочный бидончик гоняется за ним на крохотном велосипеде.
Чувство юмора не чуждо и кошмарам.

В Третьей палате кто-то к побегу готовится типично по-дурдомовски: скребется чем-то железным, но не по главной, наружной стене, а по той, которая отделяет его палату от нашей. То есть если, в конце концов, разберет кирпичную кладку, то попадает не во двор, на улицу, а  к нам, во Вторую палату, в которую он может беспрепятственно войти с коридора. Побег в тупик.

Рядом с заплаканным Психоиппохондриком, связанным перед насильственной кормежкой, лежит заплаканный Наполеон. Одеялом накрыт лишь до пояса. Не хочет прятать ордена. Тщеславен даже в минуты депрессии.
–  Какой же я все же болван!
–  Вы про Бородино или  Ватерлоо?
–  Про Жозефину. Наставляла мне рога налево и направо.
–  Муж на фронте, дело бабье.
–  Ну не с врагами же Республики спать!

Уколы заменили едким аминазиновым  драже. Кипяченым молоком запиваем, иначе изжога. Некоторые «дураки» получили больше двадцати уколов, и ничего. Бесчувственные ляжки комбайнеров.

УССУРИЙСКИЙ ДУРДОМ

Уссурийский дурдом, он армейский дурдом,
Это значит – сплошная умора,
Это значит – Гоморра вчера и Содом,
А сегодня Содом и Гоморра.

Эпилептик-сержант, психопат-лейтенант,
Капитанишко с белой горячкой.
У ефрейтора – трансцендентальный талант
Расползается по лбу болячкой.

Я, ефрейтор, и сплю, и пророчу во сне,
Сплю во сне и во сне вспоминаю.

Я – бунтарь,
Но – один,
И в мышиной возне
Я участия не принимаю.

Рано ль, поздно ли все превращаемся в пар!
Ух вы, ряжки в Хабаровском Штабе!
Все до фени мне – сплю.
Я полжизни проспал
То на рукописях, то на бабе.

Не присягу давал, а зевал у знамен,
На которых в геральдике сложной
То с примкнутым штыком карабин узнаем,
То усы добродетели ложной.

Почему в необъятной, как небо, стране
Духота громыхает плацкартой?
Почему улыбаемся только во сне,
Раздвоившись игральною картой?

От гашиша кругами заползал казах,
Клептоман у себя же ворует.
Рядовой на скамейке, у всех на глазах,
Снял кальсоны и ну озорует.

Самолет пассажирский?
Сбивай его влет!
Мы с ножами идем, брат на брата,
А майор-педераст со слезами поет,
Со слезами в четыре карата.

Все я вижу, но сплю,
Все я слышу, но сплю  –
Беспробудно, бездонно, дурманно.
Как ножовкою, храпом зубчатым пилю
Воздух Тихого океана.

Как письмо от слепого слепому – спина.
Шрифтом Брейля – мурашек страница.
Сплю и глохну. 
Летает вокруг тишина –
С головою отрубленной птица.

Упираюсь подошвами в тени друзей,
В тень доносчика – трепетом пульса.
Вся Россия – расшатанная карусель,
На которой никто не проснулся.

Неплохо получилось. Может, я – побочный отпрыск Пушкина? Учитывая любвеобильность поэта и рыбацкий румянец моих финских прабабок, гипотеза не лишена основания.
А в дурдоме, где сомневающимся не место, гипотезы становятся неоспоримыми фактами. Мое кровное родство с Пушкиным доказывает и вчерашний сон. Я приснился сам себе в виде коммерческой кофеварки «Эспрессо», сверкающей импортным хромом, как лимузин у московской гостиницы. Смысл сна простой, заглядывать в Сонник не надо. В моей родословной бренчат и рассыпаются кофейные зерна африканских генов.
Часть дохода от продажи «Евгения Онегина»  принадлежит мне и брату Лешке.

Выписку Паши-Старлея опять отложили. За то, что в воскресенье читал Бакшина вслух. Книгу у него давно конфисковали, но Пашкина жена, послушная черкешенка, приносит ему скопированные от руки страницы, завертывая в них домашнюю выпечку и сыр.

По глупости похвастался  Эпилептику, что я только с виду простой, а на самом деле СВУ закончил. Он, подлец, настучал Семену-Героинщику и его Адъютантам. А для зэков профессиональные военные то же, что и менты, – недочеловеки.
Я опять в черных списках.
На меня натравливают Ушастого Придурка с вялотекучей шизофренией. У него патологически беспрекословная послушность: услышит «бей!» – бьет, «режь!» – режет. Не задумываясь.
Посредине ночи набросился на меня с кулаками. Сильный, гад.
Самое страшное, когда тебя, спящего, мутузят, не сверкающая черепной костью боль, а растерянность, что у тебя нет имени. 
Когда бьют спящего, мир вокруг него – нагромождение предметов без названий, первая страница Книги Бытия.
Когда бьют спящего, он чувствует себя эмбрионом во время аборта: еще в сознание не пришел, а уже его теряешь.

–  Валентин, ты интересуешься историей нашего края?
–  Дальневосточного?
–  Да.
–  Не очень.
–  Тебе интересно будет, здесь и про кадетов упоминается.
«Человек отменной храбрости, награжденный в первую Великую войну всеми высокими военными наградами, Семенов в Гражданскую войну в Сибири занял двусмысленное положение. Основавшись в нескольких тысячах верст позади фронта, на котором сражались войска Омского правительства адмирала Колчака, и подпавший сразу под японское влияние, атаман Семенов в значительной мере способствовал Разложению Белого Движения и победе красных сил.
В Забайкалье происходили случаи задержки поездов с оружием и провиантом, предназначенными для фронта. Задерживались воинские эшелоны, следовавшие к адмиралу Колчаку после поражения на юге России армией генералов Деникина и Врангеля. Офицерам этих эшелонов предлагалось остаться в Чите вместо следования в Омск и оттуда на фронт. Те, кто предпочитал службу в тылу, оставались в ставке атамана Семенова, где их хорошо принимали, назначали на высокие посты, щедро оплачивали семеновскими «голубками», награждали повышениями, вплоть до генеральских чинов. Они устраивались по штабам и сразу входили во вкус привольной атаманской жизни. Вместо фронта и открытой войны, они подвизались в  контрразведках, а любители сильных ощущений создавали застенки. В помощь им нашлись охотники, гимназисты и кадеты, вооруженные шашками, наганами, нагайками, со вшитыми в конец их свинцовыми пулями.
Отряд атамана Семенова, как и отряды других казачьих вождей, непомерно рос в контрразведывательных отделах. Чины этих отделов работали по навету, вдохновению, доносу, по любви к делу, а то просто по случаю: «подвернулся под руку». Работа создавала зловещий заколдованный круг: чем рьянее трудились сотрудники, тем больше восстанавливали они против себя население, увеличивая этим партизанское движение.
Вполне вероятно, что атаман Семенов не знал, что творится у него в застенках, в которых велась так называемая борьба против коммунистов, в категорию которых зачастую попадали простые русские обыватели. У барона Унгерна террор – главным образом в отношении своего отряда – шел сверху, у атамана Семенова он шел произвольно, снизу. По личному приказу Унгера был застрелен священник, критически относившийся к его деятельности; после жестокой порки утоплен в реке чиновник, по недосмотру которого была подмочена мука; высечен статский советник Голубев и его жена; живьем сожжен прапорщик Чернов, превращенный до этого поркой в кровавые лоскутья. Все это совершалось по личному приказу барона Унгерна, пока перед концом своей эпопеи он не заявил: «Офицеров больше пороть не буду».
В ставке усссурийского атамана Калмыкова в Хабаровске также устраивались акты бесчинства и произвола. Калмыков приблизил к себе несколько кадетов Хабаровского Кадетского корпуса, для которых служба в ставке Уссурийского атамана являлась большей приманкой, нежели сидение за школьной партой. Некоторые из них отличились еще раньше, убив в первые дни революции одного из своих преподавателей. Бесчинства некоторых чинов в отряде Калмыкова совершались над обывателями, которых ставили в разряд большевиков за проявление недовольства калмыковским режимом. Сверху же шло непрестанное выискивание крамолы и измены. Осенью 1919 года на хабаровском вокзале теплушки были набиты офицерами калмыковского отряда, арестованными по подозрению в подготовке дворцового переворота. Той же осенью в городском саду Хабаровска был расстрелян  весь состав струнного оркестра венгров-военнопленных на том основании, что они – «мадьяры и имеют какое-то отношение к Бела Куну». Теми же кадетами была жестоко высечена молодая женщина, дочь полковника С., инспектора классов их корпуса, погибшего в атаке на немецкие окопы в 1915 году, муж которой был отравлен газами в той же войне. Эта расправа была связана с ее знакомством с одним из расстрелянных австрийских музыкантов, лауреатом Венской консерватории».

К медсестре Наташке, за ключами от дома, прибежала ее сестра Вера. Двойняшки. Веселые, кареглазые.
Все непривязанные к кроватям в коридор высыпали. Переминаются робко, с бумажным шелестом кальсонных завязок.
Для нас, с раздвоением личности, вид двойняшек – сон наяву. Праздник. Не надо ничего делить. Каждому Я – по целой, ненадкушенной женщине.

Пашу-Старлея седуксеном напичкали. Он переволновался, когда прочитал у Балахшина о зверствах японских врачей во время войны. Под седуксеном Паша написал статью «Дырка от Бублика» и приклеил ее вареной картошкой к зеркалу в умывальной.

ДЫРКА ОТ БУБЛИКА
БУДУЩИМ ПРАВИТЕЛЯМ РОССИИ!
Продайте Курилы японцам!
У нас появилась прекрасная возможность разбогатеть чисто по-русски – не ударяя пальцем о палец.
Продайте японцам Курилы!
Я знаю, они вас уже замучили, прося вернуть захваченные в конце Второй Мировой  острова, но вы, как подлинный, рачительный хозяин, которому и ржавый гвоздь в хозяйстве пригодится, ни о какой продаже и слышать не хотите. За это вам честь и хвала.
Однако смею напомнить, ситуация теперь иная. Я имею в виду планету-матушку.
Если сопоставить выводы ученых и откровения современных пророков, которым вторит хор библейских, земная ось под весом тающих Антарктиды и Арктики, сместится. Многие континенты уйдут под воду, а многие затонувшие, как например Лемурия и Атлантида, всплывут. Париж превратится в Марсель. Балтийское море удвоится в размере. Жители Москвы, не выезжая из города, будут купаться в Финском заливе. От Японии вообще ничего не останется. Только верхушка Фудзиямы будет торчать над океанской гладью, извините за выражение,  каменным кукишем.
И случится все это до 2012 года.
Продавая Курилы, мы продаем, по сути, морское дно, гигантский, никому не нужный аквариум, а точнее, дырку от бублика. Но японцы, в отношении пророчеств люди глухие, невежественные, от радости запляшут, мошной тряхнут, раскошелятся.
Продавая Курилы, мы убиваем двух зайцев: латаем дыры в национальной экономике и, втюхнув японцам явную туфту, мстим за зверства Квантунской армии в Китае, на Филиппинах и на Бирме.
А Уссурийск так отдадим: я пятый год здесь служу – никчемный городишко.
С уважением, бывший злобный антисоветчик, а ныне русский патриот, старший лейтенант Агафонов Павел Николаевич.

–  Пападин, опять последний?
– А куда мне спешить? Хорошо в столовой. Единственное место, где еще не получал по морде.

–  Большой пардон!
Чихнув или пукнув, Новенький непременно извиняется, с полупоклоном в пустоту.
Мне любопытно.
– Перед кем, балбес, извиняешься? Нет же никого рядом.
– Никого? Что ты знаешь о духовном мире?
А ведь прав, собака.

У инкогнито, по ночам готовящего побег, большой прогресс: расшатанные кирпичи падают на пол, чудом не задевая спящих дураков.
Зачем балбесу такая большая дыра? С кроватью, что ли, бежать собирается?
Вместо кровати из провала в стене выдвигается пианино, а под потолком, на связанных ремнях, качается Лешка Вдовин.
Избегая моего взгляда, хрустя сухими пузырьками азота в хрящах, разминает белые от известки пальцы.
Что сыграет выходец с того света? Какими аккордами поделится после полета над бездной Чистилища?
Или я ничего не услышу, потому что клавиатура самоубийц состоит из одних запавших клавишей, застрявших на восьмой, несуществущей ноте?
Нет, слышу. Лакримоза. Шедевр. Загробный мир консервативен.

Протопопов опять подарил блокнот для философских тезисов. Вместо этого я записываю  туда свои последние стихи. И рисунки делаю. Иллюстрации к моей будущей книге.

Вышедший из депрессии Питерский  Иппохондрик недостойно себя ведет. Смеется надо мной во всеуслышание: мол, я вру, что в Питере жил, мол, Белоостров это не Питер, а пригородная деревушка. Что? Деревушка? Да Белоостров больше Питер, чем Питер. Это Белоостров окно в Европу, а не Петербург. Через наш поселок на всю порабощенную большевисткими бандитами страну воздух свободы идет – от Финляндии, по Сестрорецкому шоссе, и от Швеции, по пресным гребешкам Финского залива.
В армии быть питерским или московским, считай, добавочная лычка. А он ее с меня сорвал. Ну, иппохондрик, ну, хорек с членом комариным. Глаза еще от слез не высохли, а уже успел нагадить.

Конца Света в четверг не произошло. Дылда-в-Тюрбане оправдывается: он новый календарь со старым спутал.
Землетрясенье тоже перенесено на следующую пятницу.

И в  СВУ, и в части я хотел, но не получалось смотреть на окружающих свысока, а здесь, в дурдоме, это не трудно: публика необразованная, невоспитанная, да еще не с Урала. Их легко обгоняю в коридоре на высоких, под потолок, ходулях парнойи. Цок-цок-цок с утра до вечера. Цок-цок-цок.

Ипохондрика, в очередном приступе депрессии, кормят через зонд жидкой манкой и собственными соплями (оранжевый шланг через ноздрю продернут). Кушай, горожанин, кушай. Не будешь бочки катить на Белоостровских.

Какая погода на улице? Сквозняк из щелей в оконных рамах на тонкие ломтики нарезают запах ночного парка – запах обледенелых тополиных веток. Может, сбежать? Пока поймают, успею прочистить легкие чистым воздухом. Хоть на десять минут. Главное – не куда, главное – откуда. Побег полезен и для здоровья, и для репутации одержимого. Когда привозят бачки с едой на санках, главная дверь не на замке и ворота в заборе настежь. Есть о чем подумать.

У Дылды-в-Тюрбане опять неувязка с Концом Света. Суббота, а мы все еще живы. У Свидетелей Иеговы, тоже запутавшихся в датах, он бы сделал головокружительную карьеру.
Заплаканного Иппохондрика, который сопротивляется всему, даже размазанному  по жопе эротичному жару нагревательной лампы, тащат под руки в Процедурную.
Потом те же – Глафира и дядь Миша – тащат в Умывальню моего деда Валентина, объявившего голодовку после ареста в 38-ом и забитого до смерти на допросах.
Напротив дверного проема Второй палаты дед стряхнул с себя конвоиров, словно они, а не он сделаны из легкой, как пепел, метафизической субстанции.
–  Здравствуй, дед.
Никакого ответа.
На деде – защитного цвета китель Инженера Путей Сообщений. Его арестовали в период, когда НКВД начало отстрел железнодорожников и польских фамилий (дед был и то, и другое).
Дед смотрит на меня спокойно, молча.
За его спиной, свободно парящие в воздухе молоток и зубило сами по себе выбивают в стене белые имена казненных. На букву «К»…
Каац Ольга Даниловна, 1900 г. р.
Кабаев Александр Валерианович, 1885 г. р.
Кабонен Иван Абрамович, 1885 г. р.
Кавецкий Владислав Брониславович, 1915 г. р.
Каданик Клавдия Васильевна, 1897 г. р.
Каже Роберт Иванович, 1902 г. р.
Казаин Эдуард Кришевич, 1882 г. р.
Казак Артем Андреевич, 1908 г. р.
Казакевич Казимир Францевич, 1906 г. р.
Казаков Петр Александрович, 1892 г. р.
Казарин Болеслав Вацлавович, 1912 г. р.
Казекянд Густав Карлович, 1898 г. р.
Казимиренко Павел Осипович, 1895 г. р.
Казимирчик Иван Герасимович, 1900 г. р.
Казонен Иван Моисеевич, 1883 г. р.
Кайбонен Оскар Петрович, 1907 г. р.
Кайдак Петр Ильич, 1890 г. р.
Кайданович Доминик Францевич, 1909 г. р.
Кайров Иван Николаевич, 1880 г. р.
Кайрук Казимир Казимирович, 1911 г. р.
Калам Юлиус Александрович, 1906 г. р.
Каламес Август Юганович, 1895 г. р.
Калатозишвили-Дейчман Анна Давыдовна, 1890 г. р.
Калац Андрей Иванович, 1894 г. р.
Калачек Стефан (Степан) Ананьевич, 1894 г. р.
Калдо Владимир Павлович, 1901 г. р.
Калдо Освальд Павлович, 1891 г. р.
Калениченко Александр Андреевич, 1897 г. р.
Калинин Ян Мартынович, 1868 г. р.
Калинченко Виктор Иванович, 1889 г. р.
Калистратов Василий Александрович, 1896 г. р.
Калистратов Владимир Калистратович, 1892 г. р.
Калкман Освальд Иванович, 1909 г. р.
Калкун Эдуард Петрович, 1897 г. р.
Калкунов Павел Петрович, 1894 г. р.
Каллас Эмиль Иванович, 1894 г. р.
Калнин Александр Семенович, 1893 г. р.
Калнин Василий Иванович, 1896 г. р.
Калнин Карл Борисович, 1887 г. р.
Калнин Мартын Юрьевич, 1884 г. р.
Калнин Оскар Рудольфович, 1895 г. р.
Калнин Отто Рудольфович, 1881 г. р.
Калнин Петр Давыдович, 1915 г. р.
Калнин Роберт Робертович, 1902 г. р.
Калнин Юрий Андреевич, 1891 г. р.
Калнынь Ян Антонович, 1902 г. р.
Кальберг Мартин Густавович, 1889 г. р.
Кальва Бернард Фаддеевич, 1884 г. р.
Кальма Марта Яновна, 1903 г. р.
Кальнин Иван Андреевич, 1904 г. р.
Кальнин Иван Иванович, 1882 г. р.
Кальнин Фриц Янович, 1910 г. р.
Кальнин Эмилия Карловна, 1894 г. р.
Кальнина Грета Яновна, 1893 г. р.
Кальноварн Владимир Иванович, 1909 г. р.
Кальт Георгий Андреевич, 1897 г. р.
Калюкин Михаил Иванович, 1890 г. р.
Камберкалн Карл Томович, 1873 г. р.
Камберкалн Николай Карлович, 1910 г. р.
Камеи Антонина Львовна, 1907 г. р.
Каменев Василий Григорьевич, 1892 г. р.
Каменский Александр Сергеевич, 1898 г. р.
Каменский Николай Болеславович, 1888 г. р.
Каминский Иван Иванович, 1884 г. р.
Камнев-Петерс Владимир Николаевич, 1864 г. р.
Камочкина Екатерина Ивановна, 1880 г. р.
Кампернаус Константин Петрович, 1899 г. р.
Кампэ Владимир Карлович, 1888 г. р.
Камышнюк Екатерина Васильевна, 1897 г. р.
Канаев Михаил Дмитриевич, 1911 г. р.
Кангур Евгения Федоровна, 1898 г. р.
Кандиано Сергей Владимирович, 1888 г. р.
Канинг Герман Фридрихович, 1894 г. р.
Каннонен-Кнутинен Матвей Андреевич, 1900 г. р.
Кантер Михаил Гансович, 1888 г. р.
   Канцан Тереза Иосифовна, 1888 г. р.
Канцевич Антон Николаевич, 1901 г. р.
Капелевич Хаим Семенович, 1873 г. р.
Капиц Степан Алексеевич, 1902 г. р.
Капост Мильда Петровна, 1899 г. р.
 Капшталь Петр Христофорович, 1897 г. р.
 Карабанова Ольга Ивановна, 1906 г. р.
 Каранкевич Макар Григорьевич, 1895 г. р.
 Карасев Иван Степанович, 1902 г. р.
Карасева-Климова Лидия Степановна, 1902 г. р.
Карашинский Владимир Андреевич, 1906 г. р.
Карв Эдуард Владимирович, 1908 г. р.
Карвецкий Павел Васильеич, 1866 г. р.
Каргер Константин Сергеевич, 1912 г. р.
Кардаш Адам Юрьевич, 1889 г. р.
Кардаш Ульяна Тарасовна, 1893 г. р.
Карк Александр Карлович, 1883 г. р.
Карклин Август Петрович, 1882 г. р.
Карклин Карл Иванович, 1887 г. р.
Карклин Фриц Христианович, 1893 г. р.
Карклин Юлиус Георгиевич, 1893 г. р.
Карклин Ян Ансович, 1884 г. р.
Карклина Зельма Яновна, 1886 г. р.
Каркуч Павел Карлович, 1897 г. р.
Карловский Петр Станиславович, 1899 г. р.
Карлсон Криш Францевич, 1886 г. р.
Кармано Арне-ЯЛМари-Иоганес Иванович, 1907 г. р.
Карманов Архип Федорович, 1901 г. р.
Карпенко Евгений Андреевич, 1887 г. р.
Карпин Василий Иванович, 1897 г. р.
Карпин Петр Сергеевич, 1867 г. р.
Карпин Янис Яковлевич, 1895 г. р.
Карпов Василий Васильевич, 1914 г. р.
Карпов Гавриил Яковлевич, 1896 г. р.
Карпов Егор Иванович, 1888 г. р.
Карпов Кирилл Антонович, 1874 г. р.
Карпов Михаил Романович, 1876 г. р.
Карпов Семен Васильевич, 1890 г. р.
Карро Герман Иванович, 1909 г. р.
Карро Рудольф Иванович, 1905 г. р.
Карро Федор Иванович, 1901 г. р.
Карро Эмиль Иванович, 1905 г. р.
Карттунен Карл Альбертович, 1902 г. р.
Картунен Иван Иванович, 1901 г. р.
Карузин Иван Иванович, 1878 г. р.
Карху Матвей Матвеевич, 1894 г. р.
Карху Семен Матвеевич, 1876 г. р.
Карьялайнен Вилхо Хейкки, 1911 г. р.
Карякка Иван Петрович, 1897 г. р.
Касевич Николай Исидорович, 1903 г. р.
Каск Иван Яковлевич, 1899 г. р.
Каскни-Линдквист Элли Мария Карловна, 1905 г. р.
Каснер Леонтий Александрович, 1892 г. р.
Касперунас Альфонс Юрьевич, 1901 г. р.
Каулин Альфред Янович, 1888 г. р.
Каулин Петр Иванович, 1910 г. р.
Каулин Эдуард Янович, 1889 г. р.
Каулио Иван Семенович, 1903 г. р.
Каулию Вяйно Иванович, 1907 г. р.
Кауло Павел Петрович, 1897 г. р.
Каупан Андрей Антонович, 1882 г. р.
Кауппинен Отто Иванович, 1881 г. р.
Каур Александр Иванович, 1884 г. р.
Каур Эдуард Карлович, 1915 г. р.
Каусен Петр Андреевич, 1909 г. р.
Кауц Оскар Иванович, 1903 г. р.
Каффель София Борисовна, 1904 г. р.
Кац Петр Ионасович, 1904 г. р.
Кацман Иосиф Лазаревич, 1902 г. р.
Кацов Шмуль Абрамович, 1885 г. р.
Качурин Исидор Иосифович, 1885 г. р.
Кащенко Григорий Иванович, 1897 г. р.
Каэло Селиверст Иванович, 1882 г. р.
Кватик Мариан Казимирович, 1901 г. р.
Квинт Годфрид Фридрихович, 1895 г. р.
Квинто Франц Иванович, 1886 г. р.
Квист Андрей Иванович, 1887 г. р.
Кевейша Иосиф Демьянович, 1902 г. р.
Кевро Николай Феликсович, 1898 г. р.
Кегомянц Тигран Рушанович, 1864 г. р.
Кедр Юган Иванович, 1898 г. р.
Кедрин Иван Сергеевич, 1900 г. р.
Кезебир Геноефа Иосифовна, 1904 г. р.
Кейпен-Вардец Иван Адамович, 1903 г. р.
Кейро (Кяйро) Севастьян Осипович, 1890 г. р.
Кейс Ян Петрович, 1900 г. р.
Кейш Бронислав Казимирович, 1888 г. р.
Кекки Иван Эммануилович, 1906 г. р.
Келбовский Владислав Станиславович
Келле Артур Яковлевич, 1897 г. р.
Келлер Георгий Михайлович, 1895 г. р.
Келлер Филипп Андреевич, 1894 г. р.
   Келлинсалми Петр Давыдович, 1890 г. р.
Келлинсальми Эмма Давыдовна, 1897 г. р.
Келло Николай Иванович, 1879 г. р.
Кельбред Александр Петрович, 1908 г. р.
Кельник Иван Андреевич, 1884 г. р.
Кельпе Эдуард Петрович, 1879 г. р.
Кельпе Ян Давыдович, 1888 г. р.
Кемкин Василий Тимофеевич, 1879 г. р.
Кемов Александр Андреевич, 1916 г. р.
Кемов Андрей Трифонович, 1889 г. р.
Кемов Семен Дмитриевич, 1881 г. р.
Кениг Эдита Иосифовна, 1882 г. р.
Кенк Эльфрида Карловна, 1888 г. р.
Кеннер Иван Яковлевич, 1890 г. р.
Кепп Владимир Павлович, 1901 г. р.
Керидон Гарольд Августович, 1898 г. р.
Керман Иван Романович, 1874 г. р.
Керн Яков Иванович, 1900 г. р.
Керро Матис Якубович, 1894 г. р.
Керстна Андрей Яковлевич, 1878 г. р.
Кертман Карл Михайлович, 1893 г. р.
Керье Яков Юрьевич, 1895 г. р.
Керянен Иван Матвеевич, 1898 г. р.
Кеске Александр Александрович, 1912 г. р.
Кеске Александр Осипович, 1887 г. р.
Кеслинг Бернгард Густавович, 1898 г. р.
Кестер Гирген (Сергей) Карлович, 1888 г. р.
Кестер Рейнгольд Петрович, 1898 г. р.
Кестнер Борис Карлович, 1890 г. р.
Кетотупо Ялмар Иванович, 1894 г. р.
Кетуракат Мартын Иванович, 1887 г. р.
Киббель Эрнест Федорович, 1885 г. р.
Киберман-Михоляк Альма Ивановна, 1889 г. р.
Кибин Иоганн Адольфович, 1894 г. р.
Кивет Вильгельм Фридрихович, 1896 г. р.
Киви Александр Самуилович, 1909 г. р.
Киви Константин Александрович, 1911 г. р.
Кивинен Иван Никитич, 1883 г. р.
Кивисто Мартын (Марти) Давыдович, 1901 г. р.
Кивит Альфред Яковлевич, 1907 г. р.
Кивит Маргарита Ивановна, 1908 г. р.
Киврон Виктор Карпович, 1870 г. р.
Кигемяки Александр Карлович, 1895 г. р.
Киесси Томас Германович, 1895 г. р.
Кизелевский Иван Дементьевич, 1878 г. р.
Кийранен Илья Александрович, 1890 г. р.
Кийски Евдокия Мартыновна, 1896 г. р.
Кийски Константин Абрамович, 1903 г. р.
Кийски Мартын Павлович, 1916 г. р.
Кийски Мартын Семенович, 1892 г. р.
Кийски Матвей Павлович, 1905 г. р.
Кикерман Рудольф Егорович, 1898 г. р.
Кикутс Петр Рудольфович, 1907 г. р.
Кильгаст Валентин Христианович, 1906 г. р.
Кильки Адам Анисимович, 1863 г. р.
Кильки Андрей Абрамович, 1888 г. р.
Кильки Евдокия (Ева) Адамовна, 1896 г. р.
Кильки Екатерина Адамовна, 1893 г. р.
Кильки Исаак Адамович, 1889 г. р.
Кильтер Александр Густавович, 1891 г. р.
Ким Георгий Алексеевич, 1904 г. р.
Кимейша Александр Емельянович, 1899 г. р.
Кимм Юлиус Антонович, 1884 г. р.
Кимоев Тимофей Иванович, 1884 г. р.
Кимс Иван Павлович, 1887 г. р.
Кин Эдуард Юлисович, 1910 г. р.
Кин Ян Янович, 1903 г. р.
Кингге Арвид Евгеньевич, 1914 г. р.
Кинк Альфред Адольфович, 1908 г. р.
Кинниев Василий Николаевич, 1907 г. р.
Киппер Рудольф Иванович, 1885 г. р.
Киппер-Исакова Ольга Ивановна, 1897 г. р.
Кириков Дмитрий Моисеевич, 1898 г. р.
Кириллов Иван Никанорович, 1888 г. р.
Кириллов Михаил Петрович, 1896 г. р.
Кириллов Михаил Силантьевич, 1901 г. р.
Кириллов Семен Кириллович, 1891 г. р.
Кириллов Сергей Васильевич, 1886 г. р.
Кириллова Валентина Ивановна, 1894 г. р.
Кирилович Гервазий Григорьевич, 1885 г. р.
Кирис Иван Фрицевич, 1878 г. р.
Кирпичникова Альвина Петровна, 1902 г. р.
Кирхгейм Эдуард Федорович, 1888 г. р.
   Кирхенштейн Герман Мартынович, 1888 г. р.
Кирштейн Карл Христофорович, 1906 г. р.
Киршфельд Август Иосифович, 1883 г. р.
Кирьявайнен Иван Генрихович, 1890 г. р.
Кирьянен Альфред Александрович, 1909 г. р.
Кирьянов Петр Петрович, 1889 г. р.
Кирьянова Юзиня Александровна, 1899 г. р.
Кирьяринта Яли ЯЛМарович, 1908 г. р.
Кирьяринта ЯЛМар Фридрихович, 1881 г. р.
Киселев Петр Иванович, 1899 г. р.
Кисель Климентий Осипович, 1878 г. р.
Кисель Фома Осипович, 1882 г. р.
Киски Андрей Александрович, 1898 г. р.
Киссель Иван Игнатьевич, 1908 г. р.
Киссель Иван Петрович, 1897 г. р.
Киттель Федор Яковлевич, 1905 г. р.
Китц Ганс Иванович, 1890 г. р.
Киур Александр Осипович, 1899 г. р.
Киуру Михаил Иванович, 1909 г. р.
Киуру Семен Фомич, 1907 г. р.
Клаазен Карл Карлович, 1901 г. р.
Клав Ольгерт Янович, 1883 г. р.
Клавч Альфонс Иванович, 1887 г. р.
Клапер Эмиль Яковлевич, 1899 г. р.
Клачко Даниил Иванович, 1910 г. р.
Клеберг Владимир Владимирович, 1907 г. р.
Клевенский Лев Леонидович, 1894 г. р.
Клейн Густав Густавович, 1898 г. р.
Клейн Иван Алексеевич, 1889 г. р.
Клейнберг Рудольф-Георгий Петрович, 1892 г. р.
Клейнер Георгий Александрович, 1908 г. р.
Клейст Альфред Генрихович, 1897 г. р.
Клетке Василий Леопольдович, 1890 г. р.
Кливе Арнольд Юрьевич, 1900 г. р.
Климашевский Владимир Феликсович, 1914 г. р.
Климковский Федор Лаврентьевич, 1900 г. р.
Климов Иван Матвеевич, 1873 г. р.
Климова Лидия Степановна, 1902 г. р.
Климович Евгений Федорович, 1893 г. р.
Клингерит (Клингерид) Петр Иванович, 1887 г. р.
Клоссовский Иосиф Иосифович, 1886 г. р.
Клунгст Эдуард Петрович, 1879 г. р.
Клысяк Викентий Иванович, 1884 г. р.
Клюев Федор Иванович, 1889 г. р.
Клюи-Зорич Николай Александрович, 1894 г. р.
Клюшевская Стефания Эдмундовна, 1894 г. р.
Клява Август Мартынович, 1900 г. р.
Клявин Август Иванович, 1905 г. р.
Клявин Александр Петрович, 1894 г. р.
Клявин Альберт Иванович, 1916 г. р.
Клявин Альфред Мартынович, 1897 г. р.
Клявин Карл Августович, 1898 г. р.
Клявин Павел Давыдович, 1894 г. р.
Клявин Потапий Иванович, 1891 г. р.
Клявин Эрнест Андреевич, 1892 г. р.
Клявин Ян Мартынович, 1885 г. р.
Кнопп Адольф Фридрихович, 1876 г. р.
Кнопп Мария Иеронимовна, 1900 г. р.
Кноспе Ян Христофорович, 1899 г. р.
Кнуде Александр Мартынович, 1887 г. р.
Кнусле Эрнест Эрнестович, 1904 г. р.
Кнутинен Матвей Андреевич, 1900 г. р.
Князев Дмитрий Никитич, 1886 г. р.
Ковалев Иван Александрович, 1898 г. р.
Ковалев Михаил Авдеевич, 1892 г. р.
Ковалев Павел Максимович, 1876 г. р.
Ковалева-Садовская Агафья Людвиговна, 1905 г. р.
Ковалевская Юзефа Казимировна, 1903 г. р.
Ковалевский Антон Михайлович, 1886 г. р.
Ковалевский Ануфрий Станиславович, 1878 г. р.
Ковалевский Люциан Бонифатьевич, 1879 г. р.
Ковалевский Павел Григорьевич, 1902 г. р.
Ковалевский Станислав Францевич, 1913 г. р.
Ковалевский Фома Иванович, 1871 г. р.
Ковальская Надежда Александровна, 1900 г. р.
Ковальский Альфред Мартынович, 1882 г. р.
Ковальский Иван Петрович, 1910 г. р.
Ковальский Феодосий Лаврентьевич, 1898 г. р.
Ковальчук Бронислав Андреевич, 1910 г. р.
Коварский Матвей Исаакович, 1902 г. р.
Ковзан Викентий Николаевич, 1888 г. р.
Кодак Федор Эннович, 1883 г. р.
 Кожак Карл Петрович, 1899 г. р.
Коженкова Александра Васильевна, 1907 г. р.
 Кожушкевич Вера Михайловна, 1903 г. р.
Кожушков Константин Федорович, 1879 г. р.
Козак Иван Адольфович, 1902 г. р.
Козак Отто-Иоган Карлович, 1901 г. р.
Козел Владимир Донатович, 1894 г. р.
Козионов Павел Иванович, 1905 г. р.
Козич Даниил Даниилович, 1903 г. р.
Козлов (Козел) Владимир Донатович, 1894 г. р.
Козлов Александр Васильевич, 1883 г. р.
Козлов Александр Иосифович, 1896 г. р.
Козлов Георгий Васильевич, 1881 г. р.
Козлов Иван Никитич, 1902 г. р.
Козловская Анна Войцеховна, 1895 г. р.
Козловский Адам Бренцевич, 1904 г. р.
Козловский Евгений Иванович, 1891 г. р.
Козловский Игнатий Константинович, 1883 г. р.
Козловский Петр Францевич, 1896 г. р.
Козура Иосиф Валерьянович, 1911 г. р.
Козырев Иван Дмитриевич, 1896 г. р.
Козырев Петр Алексеевич, 1893 г. р.
Козьмина Клавдия Капитоновна, 1909 г. р.
Козьминых Иван Иавнович, 1888 г. р.
Козьяков Афанасий Васильевич, 1890 г. р.
Козявкин Иван Акимович, 1893 г. р.
Койвунен Иван Иванович, 1888 г. р.
Койд Август Карлович, 1909 г. р.
Кокка Михаил Петрович, 1889 г. р.
Кокконен Эмиль Исаакович, 1888 г. р.
Колари Иван Эрикович, 1910 г. р.
Колачев Федор Филиппович, 1876 г. р.
Колесников Дмитрий Иванович, 1890 г. р.
Колесников Тимофей Иванович, 1901 г. р.
Колесов Александр Григорьевич, 1880 г. р.
Колесов Филипп Никифорович, 1889 г. р.
Колман Янош Леопольдович, 1893 г. р.
Колмычков Андрей Семенович, 1870 г. р.
Колнапенк Ян Петрович, 1882 г. р.
Колобков Иван Тимофеевич, 1910 г. р.
Колосов Андрей Григорьевич, 1902 г. р.
Колосов Дмитрий Васильевич, 1862 г. р.
Колосов Карп Михайлович, 1885 г. р.
Колосов Пантелей Нифанович, 1873 г. р.
Колосов Федот Матвеевич, 1881 г. р.
Колузаев Иван Григорьевич, 1909 г. р.
Колычев Петр Николаевич, 1908 г. р.
Колышкин Анатолий Всеволодович, 1905 г. р.
Колышкин Вадим Всеволодович, 1904 г. р.
Коль Николай Александрович, 1891 г. р.
Кольбек Александр Карлович, 1893 г. р.
Кольберг Густав Авдеевич, 1896 г. р.
Кольберг Фридрих-Вильгельм Августович, 1897 г. р.
Кольберг Ян Янович, 1891 г. р., ЛМ-7
Кольманен Арво (Артур) Иванович, 1895 г. р.
Кольноварн Петр Яковлевич, 1862 г. р.
Кольцов Иван Васильевич, 1901 г. р.
Комаров Иван Васильевич, 1892 г. р.
Комиссаров Павел Емельянович, 1908 г. р.
Комлаков Иван Иванович, 1912 г. р.
Комлев Андрей Спиридонович, 1877 г. р.
Комлев Семен Иванович, 1897 г. р.
Комолов Георгий Игнатьевич, 1882 г. р.
Конарский Болеслав Зенонович, 1878 г. р.
Кондратьев Александр Федорович, 1882 г. р.
Кондратьев Антон Георгиевич, 1888 г. р.
Кондратьев Василий Кондратьевич, 1886 г. р.
Кондратьев Егор Афанасьевич, 1901 г. р.
Кондратьев Иван Андреевич, 1905 г. р.
Конинг Александр Иванович, 1899 г. р.
Конке Иван Иванович, 1888 г. р.
Кононов Викентий Фомич, 1903 г. р.
Кононов Григорий Сергеевич, 1898 г. р.
Кононов Дмитрий Кононович, 1898 г. р.
Кононович Владимир Осипович, 1883 г. р.
Конопацкая Надежда Васильевна, 1884 г. р.
Конопацкий Илья Устинович, 1874 г. р. 
Коноплев Андрей Александрович, 1905 г. р.   
Коношенко Иосиф Данилович, 1894 г. р.   
Константинов Ефрем Акимович, 1890 г. р.   
Константинов Петр Алексеевич, 1893 г. р.   
Константинов Петр Константинович, 1893 г. р. 
Конт Эдуард Юганович, 1886 г. р.   
Контакевич Иван Иванович, 1906 г. р.   
Кончанин Виктор Августович, 1911 г. р. 
Конышев Василий Григорьевич, 1895 г. р.         
Коньков Егор Тарасович, 1899 г. р.   
Коор Крестьян Осипович, 1894 г. р. 
Коор Оскар Осипович, 1897 г. р. 
Копвиллем Адольф Иванович, 1901 г. р.   
Копвиллем Вольдемар Янович, 1905 г. р.   
Копонен Виктор Николаевич, 1898 г. р.      
Коппель Арвид Адович, 1896 г. р. 
Коптелов Илья Павлович, 1887 г. р.      
Копытковский Валентин Владимирович, 1904 г. р.   
Копьев Николай Васильевич, 1892 г. р.   
Корельсон Александр Карлович, 1905 г. р.   
Коренюк Павел Иванович, 1882 г. р.             
Корецкий Николай Владимирович, 1869 г. р. 
Корешев Федор Федорович, 1885 г. р.   
Коржан Видо Павлович, 1887 г. р. 
Корзюк Вацлав Степанович, 1874 г. р.   
Корзюк Казимир Вацлович, 1913 г. р.   
Коркло Станислав Гаврилович, 1891 г. р. 
Корман Отто Георгиевич, 1874 г. р. 
Кормушин Дмитрий Павлович, 1892 г. р.   
Корнев Николай Андреевич, 1906 г. р. 
Корнеев Петр Иванович, 1879 г. р. 
Корниев Игнатий Спиридонович, 1891 г. р.   
Корнилов Андрей Павлович, 1883 г. р.   
Корнилов Петр Иванович, 1880 г. р.   
Корнилов Сергей Лукич, 1895 г. р.   
Корнильев Василий Корнильевич, 1882 г. р.   
Коробкин Сергей Николаевич, 1902 г. р.   
Коровушкин Назар Осипович, 1876 г. р. 
Королев Василий Евсеевич, 1888 г. р.   
Королев Иван Игнатьевич, 1878 г. р.   
Королев Федор Архипович, 1879 г. р.   
Королюн Константин Адамович, 1868 г. р.   
Коротин Иван Петрович, 1888 г. р.   
Коротков Алексей Егорович, 1913 г. р.   
Коротков Олег Михайлович, 1912 г. р.   
Корсаков Василий Николаевич, 1899 г. р.   
Корсаков Владимир Александрович, 1889 г. р. 
Корсаков Леонтий Александрович, 1886 г. р.    
Корсакова Олимпиада Михайловна, 1905 г. р. 
Кортенко Павел Фомич, 1908 г. р.   
Коруль Ян Яковлевич, 1876 г. р.   
Корчак-Чепуровский Дмитрий Федорович, 1878 г. р. 
Корчевская Эмилия Генриховна, 1892 г. р.
Корчмарчик Иосиф Францевич, 1894 г. р.   
Корш Федор Иванович, 1896 г. р. 
Коршунов Иван Степанович, 1887 г. р.   
Корьюс Карл Иванович, 1903 г. р.   
Косенков Андрей Михайлович, 1905 г. р.   
Коскелайнен Иоган Иоганович, 1886 г. р.   
Коскенвирта Карл Карлович, 1876 г. р.   
Косницкий Михаил Емельянович, 1910 г. р. 
Косолайнен Мария Михайловна, 1883 г. р.   
Костров Николай Тимофеевич, 1897 г. р.   
Костыгов Павел Михайлович, 1895 г. р.   
Костюк Иоиф Тимофеевич, 1892 г. р.   
Косыгин Иван Иннокентьевич, 1876 г. р.   
Котелайнен Тойво Абрамович, 1913 г. р. 
Котелло Фердинанд Алоизович, 1889 г. р.   
Котик Григорий Абрамович, 1903 г. р.    
Котлубай Михаил Болеславович, 1873 г. р. 
Котман Павел Яковлевич, 1885 г. р.   
Котов Павел Григорьевич, 1890 г. р. 
Котов Семен Гаврилович, 1909 г. р. 
Котомина Александра Михайловна, 1893 г. р. 
Котт Вольдемар Данилович, 1909 г. р.   
Котт Мария Иосифовна, 1898 г. р.   
Кох Любовь Ивановна, 1888 г. р.   
Кох Петр Владимирович, 1880 г. р.   
Коханович Яков Леонтьевич, 1867 г. р. 
Коц Александр ЗаЛМанович, 1907 г. р.   
Коцаренко-Лаздынь Люция Яковлевна, 1901 г. р.   
Коцерт Карл Андреевич, 1886 г. р.   
Коцинь Артур Мартынович, 1915 г. р.   
Кочерин Иван Алексеевич, 1907 г. р.   
Кошвиц Павел Павлович, 1903 г. р.   
Кошиц Леонид Леонидович, 1905 г. р.   
Кошкин Карл Петрович, 1906 г. р.   
Кошкин Сергей Иванович, 1882 г. р.   
Крабби (Краббе) Александр Августович, 1893 г. р. 
Крави Август Осипович, 1870 г. р.   
Кралик Ян Фердинандович, 1903 г. р. 
Кралиус Эдуард Карлович, 1887 г. р.   
Краль Александр Михайлович, 1894 г. р.   
Крапин Николай Иванович, 1885 г. р.   
Красинцев Константин Авдеевич, 1903 г. р.
Краско Константин Григрьевич, 1878 г. р.
Краснов Станислав Петрович, 1906 г. р.
Краснопевков Алексей Михайлович, 1883 г. р.
Красовский Эрнест Фридрихович, 1900 г. р. 
Крастин Иван Иванович, 1890 г. р.
Крастин Павел Андреевич, 1897 г. р.
Крастынь Гедерт -, 1883 г. р.
Крастынь Карл Яковлевич, 1880 г. р.
Крастынь Петр Кришьянович, 1898 г. р.
Крастынь Ян Францевич, 1891 г. р.
Крауз Юлиус Густавович, 1896 г. р.
Краукле Борис Вилович, 1905 г. р.
Краут Владимир Михайлович, 1899 г. р.
Креван Роберт Юрьевич, 1897 г. р.
Крезенталь Алексей Яковлевич, 1893 г. р.
Крейзлер Теодор Карлович, 1881 г. р.
Крейтор Кастан Антонович, 1908 г. р.
Крейтуз Мартын Юрьевич, 1877 г. р.
Крейцберг Жан Людвигович, 1892 г. р.
Крель Михаил Романович, 1899 г. р.
Крель Яков Рувимович, 1906 г. р.
Кресанов Лавр Семенович, 1902 г. р.
Креус Александр Павлович, 1903 г. р.
Кривин Владислав Казимирович, 1882 г. р.
Кривко Степан Васильевич, 1896 г. р.
Кривман Борис Иванович, 1876 г. р.
Кривнев Тимофей Васильевич, 1898 г. р.
Кривов Василий Архипович, 1876 г. р.
Кривова Анна Трофимовна, 1887 г. р.
Криит Август Осипович, 1905 г. р.
Крикис Карл Карлович, 1891 г. р.
Крим Карл Янович, 1875 г. р.
Криммер Абрам Наумович, 1890 г. р.
Кринт Андрей Карлович, 1883 г. р.
Кринте Александр Августович, 1895 г. р.
Крипец Николай Сергеевич, 1898 г. р.
Кристап Ян Янович, 1882 г. р.
Кристнер Август Мартынович, 1897 г. р.
Криулько Евстафий Иосифович, 1908 г. р.
Кришкин Сергей Иванович, 1898 г. р.
Кроб Иван Рейнович, 1888 г. р.
Крогзем Иван Иванович, 1907 г. р.
Кромберг Иван Андреевич, 1896 г. р.
Кромы Семен Ильич, 1900 г. р.
Крон Анна Михайловна, 1903 г. р.
Кронберг (Кромберг) Иван Андреевич, 1896 г. р.
Кронберг Анс Кришевич, 1876 г. р.
Кроненблюдт Александр Михайлович, 1908 г. р.
Кропп Иосиф Карлович, 1875 г. р.
Крош Карл Эдуардович, 1903 г. р.
Кружевальский Владислав Викентьевич, 1908 г. р.
Кружевняк Семен Осипович, 1873 г. р.
Круз Август Иванович, 1892 г. р.
Круз Хильда Александровна, 1897 г. р.
Крузе Андрей Иванович, 1884 г. р.
Крузен Карл Янович, 1905 г. р.
Крузен Роберт Янович, 1902 г. р.
Крук Семен Петрович, 1901 г. р.
Крукле Николай Иванович, 1902 г. р.
Крумзинг Альберт Карлович, 1915 г. р.
Крумин Александр Петрович, 1892 г. р.
Крумин Ганс Давыдович, 1892 г. р.
Крумин Карл Ансович, 1895 г. р.
Крумин Карл Юрьевич, 1898 г. р.
Крумин Кришьян Яковлевич, 1899 г. р.
Крумин Петр Рейнович, 1893 г. р.
Крумин Фриц Францевич, 1887 г. р.
Крумин Ян Янович, 1894 г. р.
Крупенникова Александра Николаевна, 1902 г. р.
Крупин Александр Федорович, 1891 г. р.
Круповес Мамерт Каэтанович, 1881 г. р.
Крускоп Карл Петрович, 1895 г. р.
Круссер Георгий Пафнутьевич, 1878 г. р.
Крутов Петр Иванович, 1904 г. р.
Крутских Никита Иванович, 1883 г. р.
Крутулевский Сергей Викторович, 1909 г. р.
Круш Вольдемар Иванович, 1902 г. р.
Крылов Дементий Иванович, 1895 г. р.
Крылов Константин Андреевич, 1882 г. р.
Крылов Николай Иванович, 1879 г. р.
Крылов Павел Дмитриевич, 1899 г. р.
Крымский Освальд Эрнестович, 1915 г. р.
Кряков Иван Михайлович, 1906 г. р.
Кубаринен Иван Матвеевич, 1897 г. р.
Куббель Арвид Иванович, 1889 г. р.
Кублицкая (Баллод) Ольга Юрьевна, 1898 г. р.
Кубышкин Иван Андреевич, 1911 г. р.
Кувер Александр Иванович, 1886 г. р.
Кугельберг Павел Павлович, 1900 г. р.
Кугрен Анатолий Альбертович, 1903 г. р. 
Кудраш Иван Петрович, 1899 г. р.
Кудрявцев Георгий Николаевич, 1896 г. р.
Кудрявцев Федор Васильевич, 1886 г. р.
Кудрявцева Елизавета Ивановна, 1912 г. р.
Кудряшев Петр Васильевич, 1886 г. р.
Кузик Антон Гансович, 1884 г. р.
Кузик Кузьма Иванович, 1861 г. р.
Кузин Василий Иванович, 1898 г. р.
Кузлап Арнольд Иванович, 1898 г. р.
Кузнецов Александр Миронович, 1882 г. р.
Кузнецов Владимир Ефимович, 1863 г. р.
Кузнецов Георгий Николаевич, 1908 г. р.
Кузнецов Георгий Петрович, 1879 г. р.
Кузнецов Иван Васильевич, 1895 г. р. 
Кузнецов Матвей Никифорович, 1885 г. р.
Кузьмин Александр Семенович, 1894 г. р.
Кузьмин Иван Кузьмич, 1884 г. р.
Кузьмин Михаил Иванович, 1904 г. р.
Кузьмин Николай Иванович, 1905 г. р.
Кузьмин Павел Кузьмич, 1896 г. р.
Кузьмин Петр Кузьмич, 1889 г. р.
Кузьмин Петр Кузьмич, 1897 г. р.
Кузьмин Сергей Кузьмич, 1892 г. р.
Кузьмин Федор Федорович, 1881 г. р.
Кузьмина Мария Ильинична, 1888 г. р.
Кузьминский Борис Константинович, 1878 г. р.
Кузьминский Петр Порфирьевич, 1885 г. р.
Кузьминский Сергей Константинович, 1884 г. р.
Кук Мартын Георгиевич, 1892 г. р.
Кукк Амалия Юрьевна, 1893 г. р.
Кукк Антон Михайлович, 1911 г. р.
Кукк Иван Августович, 1897 г. р.
Кулаев Степан Алексеевич, 1913 г. р.
Кулаков Михаил Иванович, 1899 г. р.
Куликов Георгий Алексеевич, 1866 г. р.
Куликовский Роберт Максимович, 1907 г. р.
Куллеркан Ганс Карлович, 1880 г. р.
Куль Август Янович, 1908 г. р.
Куль Эдуард Янович, 1909 г. р.
Кульков Андрей Иванович, 1873 г. р.
Кумболи Арвид Томасович, 1893 г. р.
Кумелан Бронислав Иванович, 1898 г. р.
Кунде Яков Алексеевич, 1894 г. р.
Кунерус Андрей Андреевич, 1908 г. р.
Кунерус Иван Гаврилович, 1901 г. р.
Кунерус Иван Иванович, 1878 г. р.
Кунерус Иван Николаевич, 1899 г. р.
Кунерус Семен Иванович, 1903 г. р.
Кунерус Фома Осипович, 1904 г. р.
Куокка Алексей Андреевич, 1893 г. р.
Купиц Адольф Иванович, 1907 г. р.
Купрешов Донат ИВанович, 1899 г. р.          
Куприянчик Николай Николаевич, 1898 г. р.
Купче Карл Генрихович, 1891 г. р., ЛМ-7
Купчинский Иосиф Иосифович, 1905 г. р.            
Курако Мария Францевна, 1909 г. р.
Курвенек Ян Юрьевич, 1883 г. р.
Кург Иван Юрьевич, 1887 г. р.
Курганов Яков Александрович, 1905 г. р.
Курги Иван Матвеевич, 1909 г. р.
Курек Станислав Иванович, 1901 г. р.
Курзин Валериан Николаевич, 1878 г. р.
Куркуль Адольф Антонович, 1904 г. р.
Куркуль Константин Брониславович, 1916 г. р.
Курма Петр Андреевич, 1895 г. р.
Курмис Эдуард Францевич, 1892 г. р.
Курочкин Сергей Аввакумович, 1889 г. р.
Курпнек Альфред Оттович, 1914 г. р.
Курусь Михаил Михайлович, 1896 г. р.
Курчевский Юлиан Иванович, 1898 г. р.
Куршинский Вильгельм Иоганнович, 1885 г. р.
Куск Карл Иванович, 1902 г. р.
Куслап Федор Аронович, 1897 г. р.
Куссуль Владимир Иванович, 1897 г. р.
Куссуль Иван Карлович, 1866 г. р.
Кустолайнен Петр Андреевич, 1915 г. р.
Кутыев Исай Ефимович, 1870 г. р.
Кучинский Петр Сергеевич, 1899 г. р. 
Кушакевич Александр Александрович, 1880 г. р.
Кушин Алексей Васильевич, 1884 г. р.
Кушинский Федор Вильгельмович, 1900 г. р.
Кушнер Адам Адамович, 1888 г. р.
Куяла Иоган Эльясович, 1891 г. р.
Куяла Эмиль Генрихович, 1905 г. р.
Кыйвсар Вольдемар Янович, 1914 г. р.
Кютокангас Николай Николаевич, 1876 г. р.
Кяйро Севастьян Осипович, 1890 г. р.
Кяйс Ян Андреевич, 1915 г. р.
Кякинен Иван Иванович, 1900 г. р.
Кяльвияйнен Фома Иванович, 1888 г. р.
Кямеря Петр Михайлович, 1894 г. р.
Кянгинен Иван Николаевич, 1876 г. р.
Кяппиев Егор Яковлевич, 1892 г. р.
Кяппиева Надежда Николаевна, 1896 г. р.
Кяра Август Гансович, 1910 г. р.
Кясперт Август Мартынович, 1893 г. р.
Кяхер Рейно Семенович, 1904 г. р.
Кяхер Матвей Семенович, 1882 г. р.

–  Дедуль, ну и как все это подытожить? Чего ты все молчишь?
Дед оборачивается назад, выхватывает у невидимки зубило и молоток, выбивает ответ корявым курсивом.
«С несправедливой родиной поступай как с мачехой: храни молчание».

Свечение ума -
Священная стихия.
И что нам дурдома,
Когда везде Россия.

Под присмотром Глафиры и дяди Миши нас бреет и стрижет одноногий парикмахер из города. Он качается рывками из-за плохо подтянутых ремней на протезе и ранней опохмелки. «Тройным» изо рта прет больше, чем из самого флакона, потому что рот шире. У пьющих одеколон зрение сдает раньше печени. Вот и старичок все время промахивается, лязгая ножницами и дружелюбно себя матюгая.
Использованным бритвам «Нева», прилипшим плотно к розовому мылу в красной  мыльнице, санитары-надзиратели ведут такой же строгий учет, как боевым патронам во время стрельбищ. Недосчитанная бритва рано или поздно всплывает во время разборок.
 
Необходимы зеркала
Бояться собственного взгляда,
Бояться собственного зла,
Которое внезапно рядом.

Каждую ночь, перед сном, в умывальной, лицо массирую: устает от притворных выражений.
Если надменность чужда характеру, то лицу она тоже чужда и мучит лицевые мускулы растяжкой не в ту сторону.
Только ночью я похож на самого себя. Только ночью.

Вагон для курящих – вот что такое дурдом. Хочешь не хочешь, а дымом чужого безумия дышишь. Ну задержишь дыханье, ну дернешься, повторно, в судорогах добровольного удушья, а что потом? А потом еще резче, глубже, сладострастней делаешь вдох, насквозь пропитывая ум, как мумию, смолой самой опасной в мире иллюзии – иллюзии собственного величия.

Пашка отчаянно трясет будильник. Ему интересно, сколько будет он звенеть без дополнительного завода.
Не сводя с блестящего колокольчика взгляда, я начинаю понимать, что между этим будильником и семейным сокровищем в Белоострове прямая связь.
Меняю омлет на конверт с авиамаркой. Пишу матери короткое, по-дурдомовски сбухты-барахтовское письмо.
«Мамуль, какая мелодия была у Музыкальной Шкатулки?»

Красивая, молоденькая сестра Наташа из коридора заметила, что Ублюдок-из-Барнаула под одеялом энергично мечтает о женщине. Быстрым  шагом подошла, сдернула одеяло вместе с простыней. Не скоро к Ублюдку вернется потерянная в испуге способность.
Наташка девчонка хорошая, но откуда в ней лицемерие проповедника и парторга?  Мне Ублюдка не жалко. Не оказаться бы только на его месте.
–  Новенького привезли!
Мы проходили, образуя
       Наш Шутовской Парад.
Что в том! Ведь были мы одною
       Из Дьявольских Бригад:
В ногах – свинец, затылки бриты –
        Роскошный маскарад.
Гавканье, блеянье, петушиные наскоки длятся недолго. Хотя на Новеньком госпитальная солдатская роба, Глафира свернула налево,  ведет его в Четвертую.
И вот он шел меж подсудимых,
       Весь в серое одет.
Была легка его походка,
      Он не был грустен, нет,
Но не видал я, чтоб глядели
     Так пристально на свет.

Я никогда не знал, что может
     Так пристальным быть взор,
Впиваясь в узкую полоску,
     В тот голубой узор,
Что, узники, зовем мы небом
    И в чем весь наш простор.

Олег Кабаков – единственный рядовой, которого положили в Офицерскую палату. Доказательство на чем-то основанном уважения со стороны Протопопова.
В армию Олег загремел с третьего курса физмата (Иркутский Государственный Университет). Исключили за драку в общественном месте. Декана  факультета, как и сталинского холуя Никиту Хрущева, бросали в неописуемое бешенство два явления – вера в Бога и джаз, а Олег по вечерам подрабатывал в ресторане игрой на саксофоне. Когда Декан перепоясал себя бумажной лентой с пролеткультовским псевдоафоризмом «Джаз – музыка для толстых» и начал рвать с шеи Олега ремешок, на котором висел саксофон, Олег, нечаянно, разбил ему очки. Беда небольшая, если бы осколок стекла не впился в глазное яблоко. Была операция, успешная, был Товарищеский Суд, несправедливый.
Но наконец-то окупились малюсенькие марочки в Комсомольском билете. Олег отделался исключением из Комсомола и явкой в  военкомат. А то бы срок светил, за так называемое мелкое хулиганство.

Письмо от матери.
«Здравствуй, Валечка! Здравствуй, сынуля!
Насколько помню, мелодия шкатулки – «Танец Маленьких Лебедей». Но зачем тебе это? С каждым новым твоим письмом я все больше за тебя волнуюсь. Если б сейчас была не зима, а лето, я сказала б, ты перегрелся на солнце. Любящая тебя родная мама Шура».
Я вне себя от радости. Сердце скачет, как перед неравной дракой. Каждая буква в этом письме – цифра выигрышной лотереи.
Эх мама-мама, мы теперь сказочно богаты!
Не с платформы в ту ночь шла музыка, не из чьего-то транзистора, а из-под земли. Это, потревоженная моей киркой, шкатулка доигрывала, на последних парах, незаконченный  пятьдесят три года назад «Танец Маленьких Лебедей».
Теперь я знаю, где искать! Именно там, где мы копали, только немножко поглубже. Но тебе об этом ни гу-гу. Тем более в письменном виде.
Засыпаю и вижу неподвижный блеск драгоценных камней, многогранных, разного накала, как глаза наркоманов на пороге Процедурной.

Дружба с Олегом льстит моему самолюбию. Если он из толпы меня выбрал, значит, видит  во мне хотя бы несколько своих качеств, а это большой комплимент.
–  По какому поводу?
–  Застрелиться хотел, да  забыл с предохранителя снять. А ты?
–  Непонимание современников. Философ.
Лаконизм заговорщиков.
Для комиссации Олег выбрал способ, не требующий, как у меня, умственного перегрева, но весьма рискованный: инсценировка самоубийства. Снял  в карауле сапог, лег подбородком на дуло Калашникова (большой палец ноги на спусковом крючке), но «забыл» с предохранителя снять. Пока «вспоминал», сослуживцы подбежали.
Сидя по-зэковски на корточках, в углу коридора, играем в «буриме», решаем кроссворды, итожим новости, подслушанные по квадратному эху из Четвертой палаты.
Обсуждаем что угодно, кроме самих себя и дурдомовского быта. Тема Безумия, зашифрованная, как имя Бога, кривым титлом нашей усмешки, реет в недостижимой высоте, всегда подразумевается, но никогда не произносится.
  Олег понятия не имеет, насколько он мне нужен, насколько я истосковался по нормальному человеческому общению, по разговорам, где, как в пианино, внутренние струны логики натянуты до железного звона и надежно закреплены колками, где не брякают пустотой запавшие клавиши типа «Вова, здравствуй, Вова», «Вы все мертвые»…
–  Это что?
–  Лента Мебиуса.
Трясу гирляндами перекрученных бумажных полосок, нанизанных на запястья.
–  Так же смешаны в сознании многих понятия зла и добра: одно переходит в другое незаметно, плавно, без зазрения совести.
Чисто выбритый, в отличие от меня, Олег деликатно морщится. Его утомляет моя подростковая, претенциозная страсть по поводу и без делать умные выводы.

Фыркающий, устремленный взглядом в бесконечность, Ильюшка-Паровоз обгоняет Капитанишку, потерявшего скорость на неудачном развороте. Не коридор, а ипподром в Мадриде.
–  В Мадриде нет ипподрома.
–  Не важно, зато фраза красивая. Эй, а ты прогрессируешь!
Я научил Олега азам телепатии. Он читает чужие мысли, включая мои. Точней, не мысли, а движение губ и узор морщинок у глаз. Люди не знают, что в моменты стресса или в минуты вдохновения они, как дети, шевелят губами.
В недалеком будущем язык вообще исчезнет. Останется выражение глаз. Посмотришь на женщину – и свадьба в тот же день. Посмотришь на другую – и уже многоженец.
Плохо то, что  распространение телепатии увеличит число спонтанных доносчиков. Будто их сейчас не хватает.
Спрашиваю Старлея Пашу, дурдомовского Дилетанта Исторических Наук.
–  Откуда это в нас? От большевистской доктрины?
– Большевистская доктрина благословила то, что давно уже жуком-короедом подтачивает генеалогическое дерево славян.
–  Но в Европе русские эмигранты друг на друга не стучали.
– Дворяне. А посмотри на шавок из Пересыльного Пункта на Филиппинах. Харбинские и шанхайские эмигранты так же отличаются от парижских, как коровья лепешка от французских духов. Почитай. «Финал в Китае». Том Второй. Страница 357.
Филиппины. Остров Тубабао.
«Генерал С..  тоже принял участие в этой работе и старался привлечь к ней подходящих, по его мнению, лиц из знакомых по Шанхаю. Он разделял точку зрения капитана Б., что русские эмигранты не только должны, но и обязаны очистить себя от неблагонадежного элемента».
Процесс чистки и приемы.
    Обязанностью «очиститься от нежелательного элемента» занялись преимущественно те, кто не во имя идейных соображений, а исключительно ради собственных интересов нашли, что это единственный способ обелить себя и затушевать свои прегрешения. Заглянем в тайник подобного процесса, как он представляется человеку, знающему, о чем он говорит:
 
...У большинства было четкое желание переселиться в Америку, ни с чем не считаясь и ни на что не обращая внимания.
..Большинство стремилось так или иначе связаться с любым американским чиновником, через которого войти в контакт с чином разведывательной службы, что считалось верным способом попасть в Америку... Да и работники американской службы так же заявляли при приглашении того или иного лица на работу. Естественно, что для всех, желавших во что бы то ни стало попасть в Америку, это стало стимулом всеми правдами и неправдами добиваться службы-работы в той разведке. На острове Тубабао это приняло вид какой-то горячки или эпидемии.
При содействии того же чина из Манилы один из жителей лагеря был приставлен в качестве информатора к филиппинскому отделу государственной безопасности. В его обязанность входило наведение справок и выяснение  «истинного положения относительно того или иного лагерника, на которого поступили  сведения от разных агентов, которых уже появилось в лагере достаточно». Тем временем в самом лагере началась лихорадочная работа по составлению списков «всех подозреваемых в просоветских настроениях, еще известных многим по Шанхаю, Маньчжурии и вообще по Китаю, что особенного труда не составляло для работников, политических русских эмигрантов, чинов полиции. Была задача выяснить их поведение на Тубабао и их будущие намерения, их связь и выявление настроений лиц, с ними связанных».
«Выясняли поведение» всяческим способом, вплоть до подслушивания ночью у палаток. При составлении списков фантазия у работников этого дела не знала предела. Один упоминал фамилию «подозреваемого», другой тотчас же путал его с человеком, первая часть фамилии которого походила на фамилию первого. Создавалось новое дело. Кто-то называл имя Григорьева. Тотчас же находился другой, кто припоминал, что еще во время боев на Волжском фронте захватили Григорьева, у которого при осмотре в паху нашли запрятанный билет члена коммунистической партии. В дальнейших обсуждениях «подозреваемого» выяснялось, что один невысокого роста, смуглый, а другой высокий блондин. Разыгрывалась сцена в корчме у Литовской дороги, и тем не менее создавалось новое дело.
Так рождались фантастические дела, опутывая паутиной небылиц, извращений и выдумок все большее и большее количество людей. Десятки работников строчили доносы, десятки других приукрашивали их. Дела пухли, множились, заваливая столы филиппинской полиции и иностранных консульств. Работники трудились в самоупоении и в трезвом расчете, что потопив стольких, возможно будет выплыть самим.
Сотни и тысячи других, зачастую неповинных или лиц, подвергнувшихся фантастическим измышлениям или искажениям работников политического розыска, пребывали в страшной тревоге: пустят ли их в обетованные земли или оставят заживо погребенными на опостылевшем острове.
В результате этого массового доносительского осатанения и почти физической невозможности разобраться в доносах происходили тяжелые семейные сцены. Женам и детям давали визы, отказывая мужьям, разлучая таким образом семьи. В некоторых случаях люди, опутанные сетью доносов, в которых нельзя было разобраться, сами бросали семьи, чтобы дать им возможность покинуть Тубабао и осесть в другой стране. Для некоторых лиц, запутанных в них, не представлялось почти никакой возможности покинуть Тубабао, и они долгое время после того, как лагерь опустел, еще ожидали, что какая-либо страна допустит их к себе.
На последнем общем собрании беженцев в мае 1951 года, на котором присутствовали директор лагеря Шапиро и католический священник о. Фонтана, последний, утешая и успокаивая их, горестно сказал:
Стыд и позор тем людям, которые своими доносами преградили доступ своим соотечественникам не только в США, но и в другие страны... Страшно вымолвить: девять тысяч доносов! Доносами завален Вашингтон, манильское американское консульство, филиппинская полиция... Доносы разосланы и в другие страны, такие как, например, Австралия...»
«В течение последних трех недель у нас было три покушения на самоубийство: Степанов перерезал себе вены, его спасли. Потом он долотом нанес себе рану в области сердца. Также спасли. Находясь в госпитале, он пытался еще раз покончить с собой, но за ним уже следили.  Второй случай: туберкулезный в госпитале пытался перерезать бритвой вены на руке. Третий лагерник пытался отравиться».
Скудная запись в письме одного из лагерников. «С 10 на 11 октября в лесу покончила с собой П.С. Кернер, 60 лет. Ее дочь в Америке. Причина самоубийства – отчаяние».

Первая прогулка. Оттепель. Фуфаек пять. По пять и выпускают. На полчаса.
Сердце колотится. Небо. Ненасытно-синее.
Хочется жить вечно. Слава Богу, это возможно. Я один из немногих, кто это понимает.
Пара скворушек соломинки из подтаявшего сугроба выдергивают, близко-близко, людей не боятся, сразу видно, недавно из-за границы.
Ничего, птички-невелички, скоро вы, покалеченные из рогаток, недостреленные из воздушек, научитесь держать дистанцию и затоскуете по вашей милой Канаде, да поздно будет, прожорливых  птенцов не бросишь.
За столько лет своим друзьям ни разу
О самом главном не дорассказал.
Пойду вперед, потом вернусь назад
Продолжить неоконченную фразу.

Мы притворялись глупыми людьми
Для простоты общения друг с другом,
Но голову повыше подними:
Ты с горизонтом образуешь угол.

–  Новенький, на прием!
Зачастил Олег к психиатру. Видимо, зондируют его на предмет расчетливой  «забывчивости».  Но Олега это мало волнует.

Он не ломал с тоскою руки,
    Как те, в ком мало сил
И кто в Отчаяньи Надежду
    Безумно оживил – 
Нет, только он глядел на солнце
     И жадно воздух пил.

Не плакал он, ломая руки,
     О том, что суждено,
Но только утро пил, как будто
     Целительно оно.
О, жадно, жадно пил он солнце,
     Как светлое вино!

  – Спиноза, к врачу.
Господи, пронеси. Ой как хочется перекреститься, да нельзя, я больше протестант, чем православный. Хоть и близкую сердцу, не хочу поощрять суеверную традицию.
Один шаг – «Да святится имя Твое».
Шесть – шепотом – «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына».
Анна Петровна, в кресле, окружена дюжиной молоденьких девушек. Майский гром накрахмаленных халатов.
Студентки местного Медицинского Училища. На стажировке. Видно, дошли до раздела «Профилактика и Лечение Душевных Болезней».
Столько чистых шеек в одной комнате  я давно не видел.
–  Доброе утро, Валентин.
–  Утро доброе.
У девочек в глазах блеск любопытства сгущен турбулентным варевом гормонов. Влюбчивые. Одна, русоволосая, с темными бровями, мне особенно нравится.
–  Выглядишь устало. Все в порядке?
–  О порядке будем говорить, когда замедлится энтропия, охватившая все мироздание.
–  Присаживайся.
–  Спасибо.
–  Какое сегодня число?
–  Не знаю.
–  Не знаешь или не хочешь знать?
–  И то, и  другое.
–  Кормят хорошо?
–  Могли бы лучше.
–  А выглядишь упитанно.
–  Последняя степень голодания – когда живот пучит.
–  У тебя новый друг. Как его фамилия?
–  Кабаков. Он  мне не друг, он лакмусовая бумажка. Я по нему определяю точность моих формулировок.
Девочки улыбаются.
Чтобы усилить впечатление философской отрешенности, отвечаю с опозданием, не смотрю на Анну Петровну и отвлекаюсь умом на неуместные темы.
Моя любимая неуместная тема – женская анатомия. Поэтому, сверху вниз, считаю пуговицы на халате Русоволосой. Видно, и она на меня посмотрела особым взглядом – в мою верхнюю губу, с приятной болью,  впилась мясистая пиявка клитора, пока еще метафизического. Но метафизика – прелюдия к реальности.
Полынный привкус – значит, Русоволосая пописала совсем недавно.
–  Не скучаешь по дому?
–  Печальная судьба философа.
–  Если ты философ, почему об этом никто не знает?
–  К подлинному гению слава приходит только после смерти.
Девочки от смеха сдержаться не могут. Кто в ладошки прыснул, кто из дырочки кулачка, как пойманную Божью Коровку, хихакание упустил.
Боковым зрением вижу: Анна Петровна грозит им украдкой, мол, грех смеяться над убогим. Для меня ее указательный палец – Знак Победы! Знак Торжества! Он как поднятый шлагбаум: давай, Валя, вперед на комиссацию! Не только в шизонутость поверили, но в качестве примера перед практиканточками выставили!
От счастья и удовлетворения сам хочу расхохотаться во всю глотку. Так и смеемся друг над другом. Студентки – горлом, я – напряжением грудных мышц, в которые вцементирована моя эйфория.

Два дня подряд Дылда грозит Олегу, что зарежет. Олегу это надоело, садится на кровать рядом с Дылдой и громко, на всю палату, объявляет:
–  Досчитаю до пятидесяти и не зарежешь, башку сверну. Раз, два, три...
Дылда чувствует, что дело принимает серьезный, непредусмотренный оборот, ерзает, хихикает, но самодельный нож из-под тумбочки достать не решается. Надеется, что это розыгрыш.
Олег досчитал до пятидесяти, поймал Дылдину шею под мышкой и давил ее пока что-то не хрустнуло. Позвонки остались целыми, но голова у Дылды теперь плеча касается. Сзади посмотришь: человек на скрипке играет.

Вторая прогулка. Снег почти растаял. Солдаты из других Отделений  гуляют по парку. Услышали шум в нашем дворе.
–  Эй, психи! От нашего стола – вашему.
Перебросили через забор дохлую кошку.
Стараюсь не смотреть на кошку: мне кажется, что смогу ее оживить сочувственным взглядом, а жестоко оживлять то, что скоро опять задушат.
Вместо будущих яблок пока еще
Лепестки, словно чайные ложечки,
Свет размешивают – успокаивающе,
Просвечиваются – тревожаще.

* * *
А друг, мой горестный двойник –
Ко мне, с моим вопросом.
Я говорю. «Веди дневник,
Лекарственную прозу,
И все, что мучит, запиши,
И не ищи ответа.
Мы все умны, но у души
Гораздо больше света.
Стихи Олег не пишет, хотя его прозаические опусы довольно ритмичны.

Когда мы умрем
Когда мы умрем, мы узнаем какую именно сокровенную тайну прошептала в ухо французского короля Орлеанская Дева, что произошло между Евой и Змеем-Искусителем.
Убийцы в аду прочувствуют в мельчайших подробностях боль и ужас своих жертв. Они станут этим жертвами. В прямом смысле перевоплотятся. Это и есть их наказание.
За каждого узника, сожженнного в печах Дахау, рейхканцлер Гиммлер будет сгорать дотла и возрождаться вновь – плюгавым фениксом в очках –  чтобы опять, в миллионный раз, в той же самой вагонетке, загреметь в ту же самую печь.
Но даже для него это не продлится вечно. Потому что вечен наш Бог, а не наши муки.
Это кто там с кола на кол, как с горшка на горшок, пересаживается своей костлявой жопой? Иван Грозный. Самодержец всея Руси. Козел длиннобородый. Сколько девок перепортил с позволения перепуганных попов, сколько людей православных унизительной турецкой пыткой на тот свет отправил.
Царство Божие внутри нас. Ад тоже.
В аду, натыкаясь  друг на  друга, как черепахи в аквариуме, ползут по дороге члены группы «Народная Воля», покалеченные собственными бомбами: безногие, безрукие, безмозглые.
В аду две тыщи двадцать раз царь Ирод превращается в  младенца, которого тут же рубят секирами его же подчиненные.
Когда мы умрем, мы узнаем точное число невинных, осужденных по ошибке и приговоренных к смертной казни по инерции правосудия.
Когда мы умрем, мы убедимся, что скорость света не предел, а начало.

Судя по фамилиям, у  подполковника и у меня общие религиозные корни. Он Протопопов, а я Пападин – видоизмененная Попадьин.
Дед по отцу, Василий, подретушировал фамилию после Бандитской Революции 17-ого года, чтобы спасти семью от истребления.
Деду Василию было 19 лет, когда он потерял руку, заслонив собой Командира Полка от упавшего рядом  немецкого снаряда.
Во время Первой Мировой войны несовершенные запалы в снарядах и гранатах давали солдатам время – пару секунд – чтобы решить, рисковать или нет своей жизнью ради другого человека.
Придя в сознание в полевом лазарете, Полковник приказал найти рядового Попадьина и похоронить с геройскими почестями. Из  ямы для мертвых, наполненной дождевой водой, тело деда выловили багром. Он оказался жив. Несмотря на то, что рука была отсечена осколком у  плеча, взрывная температура, такая же высокая, как на поверхности солнца, прижгла рану,  предотвратив потерю крови и заражение.
Дед вернулся домой с Георгиевским крестом, носить который скоро оказалось опасно: большевики объявили Первую Мировую «империалистической», тем самым превращая героев-фронтовиков в предателей Родины, а дезертиров-болтунов и немецких шпионов в русских патриотов.
Помню Деда за кухонным столиком. Я сижу у него на коленях и мочу его седую бороду постным супом из тяжелой оловянной ложки. Сам он есть не может. Единственная перетруженная рука, постоянно дрожащая, прыгает еще резче, когда поднимается  с колена. Ощущение беспомощности, полной зависимости от меня, четырехлетнего шкета, доводит Деда до слез.
Помню Деда в гробу. Он в своем единственном, темном пиджаке, аккуратно застегнутом на все пуговицы, что на Деда, от которого я унаследовал поэтическую небрежность, не похоже.
С тех пор  все аккуратное стало для меня символом смерти.
Я  не умер, я жив, пока не застегнут на все пуговицы.
Вот когда застегнусь – хороните.
Не успели воробьи, чижи, голуби слететься на фруктовое печенье, для них накрошенное вокруг некрашеного соснового креста, как по кладбищу прокатилось легкое землетрясение.
Суеверные бабушки бледнеют. Я один в их толпе понимаю: ничего страшного не произошло, это не знамение, предвещающее нашей семье немыслимые беды – просто далеко-далеко, во Франции, не вылезая на поверхность  из братской, ухоженной могилы, левая рука деда Василия поползла на воссоединение с остальным телом. Она ползет на метровой глубине, вдоль телефонных и электрических кабелей, разгребая крепкими пальцами песок, чернозем, гравий, пересекая вплавь Одр, Дунай, Днепр, Волгу и, наконец, реку Урал.
Мы все еще здесь, на кладбище, а рука уже проделала путь длиной в две тыщи триста километров, отодрала боковую доску  гроба и нырнула в долгожданную пустоту левого рукава.
Как только дед почувствовал, что у него опять две руки, он открыл свои синие глаза, усмехнулся  никотиновой усмешкой и умер во второй раз, теперь уже окончательно.

Болтаю, на корточках в коридоре, с Васькой Мандзюк о черных дырах во Вселенной. Васька стал лейтенантом в принудительном порядке, после военной кафедры Львовского Университета. Офицер не кадровый, да еще и с мягким характером, он пустил дела во взводе на самотек. Дисциплина упала. Дошло до того, что замкомвзвода, по пьяни, пригрозил Ваське ножом. Об инциденте Васька начальству не доложил, но угрозу взял близко к сердцу, замолк, загрустил, в общагу офицерскую ушел, а утром вернулся в казарму неузнаваемым – веселым, бездумно веселым, хохочет по всякому поводу, палец не покажи.
Между затяжными приступами смеха Васька – собеседник интересный, логичный, упрямый, чем я очень дорожу.
Подходит Ублюдок-из-Барнаула со своим дружком, косая сажень в плечах. В этой компаниии  Ублюдок чувствует себя в полной безопасности и заводится с пол-оборота. Ему не нравится, что на Ваське, щеголяющем демократичностью, солдатский халат. Презрительно морщась, наклоняется все ниже и ниже к  Васькиному лицу. Точно так же, подло, перед ударом, он наклонялся передо мной в мой первый день в дурдоме. Притворяясь, что бросаю Ваську на произвол судьбы, встаю и делаю шаг в сторону. На самом деле я произвел важную подготовку: стряхнул с себя халат, чтоб не стеснял движений, и скрутил торсовую пружину,  для крюка справа.
Вдох, а теперь, вместе с выдохом, по зубам Ублюдку! Раз!
Теперь – добивка. По бровям – чтобы шрам остался. По ушам, где хрупкий вестибулярный аппарат – чтоб неделю ходил шатаясь.
Не растащили б – убил бы гада, нет, не убил бы, сначала б выдрал сердце, тугое, скользкое, с огрызками аорт, и проглотил бы целиком, все еще бьющееся, чтобы дергалось в моем желудке, как заживо проглоченная жаба.
Не  голод порождает людоедов, не голод –  ярость.

Лежу в кровати на спине, жду  гостей.
Что я наделал? Я же первый начал. Глафира  все видела. Сестре, поди, донесла свою версию событий. Два кубика аминазина, как зачинщику, беззащитным сделают до утра. Спящего прибьют. Особенно если дядь Мишу отвлечет гитара.
Косая Сажень подходит. Запугивает, но ограничивается словами. По глазам вижу,  удивляется метармофозам: почему у меня, неистового бойца минуту назад, зуб на зуб от страха не попадает.
Уходит.
Коридорное эхо приносит всплески общественного мнения, которое повлияло на решение Сестры в мою пользу.
–  Спиноза молодец, Славик давно напрашивался.
Славик? Его зовут Славик? У ползучих гадов – человеческое имя?

У Олега день рождения.
Эй, старикашка, со взглядом хмельного раввина,
Двадцать два года, а жизни – уже половина.

Свечки в тортах были б символом, так как из каждой
Черный фитиль – словно грифель торчит карандашный.

Деньги транжирь на севрюжные срезы застолья:
Скупость – болото творческого застоя.

Надо быть римским патрицием, киевским князем!
Грусть-персиянку – за борт, как бешеный Разин!

Шизофрения – свобода мысли и плоти.
Встать у станка – это спать на своем эшафоте.

Будь безработным, о горбе раба не тоскуя:
Тот, кто поденщик, тот в денщиках у холуя.

Но не транжирь золотоносное время:
В дреме створожится даже зачатия семя.

Тащит нас время за чуб, как драчливая баба.
Лысый мой череп как панцирь витринного краба.

Не разъясняет Господь мимолетные сути
Счастья земного или кладбищенской жути.

Каждый день Ублюдок-из-Барнаула во всеуслышанье обещает реванш, но всякий раз переносит на завтра. Через неделю всем ясно: сдрейфил.
Я этому рад несказанно. Меня сейчас и ребенок завалит: готовясь к новому сражению, перестарался, отжимаясь от пола без  предварительной гимнастики, растянул холодные связки в левом плече, а в правом вообще порвал, ложку до рта не донести.
Жар воспаления с двух сторон горит, как эполеты.
Чтобы Ублюдок  не догадался о моем беспомощном состоянии, жду, когда уйдет из столовой, и лишь потом, буквально по-собачьи, лакаю из миски суп.

–  Вставай, Пападин! На прием.
Вдох – выдох. Вдох – выдох. Я  опять правнук Пушкина. 
Вхожу в кабинет – сержант и рослый рядовой стоят у письменного стола. Подполковник протягивает сержанту два оранжевых запечатанных конверта. Конвой для ареста и Эскорт-для-Психа парами ходят. На тот случай, если это конвой, не закрываю за собой дверь. Дам деру через главный вход. Меня, босого, ничьи сапоги не догонят. До окраины города добегу, у сердбольной старушки в погребе отсижусь до новой, подлинно Демократической революции.
Поташнивает от страха. Манная каша, что была на завтрак, вернулась в горло.
Где я сделал ошибку? Или во сне проговорился? Или Начальник Политотдела Чертков отыскал меня и Протопопову звякнул. «А знаете ли вы, Уважаемый Главврач, что у Пападина лучшим другом в СВУ был шизофреник? Два друга и оба «философы»? Странное совпадение. Вывод сам собой напрашивается».
–  Валентин, это сержант Костарной, рядовой Самохин. Домой едешь. Рад?
–  Так точно.

Обменялся с Олегом и Старлеем домашними адресами.
Спасск-Дальний. Снег растаял. 
Два  дня маринуюсь в санчасти, пока в Штабе оформляют Белый Билет и проездные.
Веревка принес пилотку и тюк летнего обмундирования. Комиссованных, как и дембелей, отпускают во всем новом.
Купить ленту для лычек иду в военторг в сопровождении сисястой Эдит Пиаф в короткой замшевой юбке.
–  Застегнитесь, Пападин!
Недавно подшитый, Батуев заметил, что у меня не застегнуты две верхние пуговицы.
–  Пападин!
На плацу, под одной и той же пилоткой, идет борьба между бывшим кадетом, не смеющим ослушаться приказа, и новоиспеченным  шизо, свободным от прошлых привычек.
–  Пападин!
Побеждает кадет. Медленно, очень медленно застегиваюсь.
Толям принес бытылку лимонада и кулечек тянучек. До сих пор обожает армию. Ну и пусть. Я толерантный, снисходительный и хочу, чтоб другие были такими же.
Ребята из Первого взвода подбежали к окну. Любопытно им до жути. Я теперь диковинка. Как белый Уссурийский тигр.
А Серега Лапкаев вообще умилил. Показывает на свои засаленные шестимесячные бриджи и, на полном серьезе:
–  Махнемся?
–  Вряд ли.
Простота хуже воровства.
Разочарование застряло в Серегиных глазах бугристой льдинкой нацистской логики: зачем тебе, умалишенному,  такое чистое обмундирование?

Пока Кудашев клекотал по-орлиному и кормил семечками щегла в клетке, я прочитал перевернутый текст моей Историии Болезни.
СВИДЕТЕЛЬСТВО О БОЛЕЗНИ № 130-16
2 апреля 1970 г. Военно-Врачебная Комиссия Военной части 86730
1. Фамилия, имя, отчество: Пападин Валентин Григорьевич
2. Звание: ефрейтор
3. Войсковая часть: 62546, г. Спасск-Дальний
4. Год рождения: 1951.
5. С какого времени служит в Советской Армии и военно-морском флоте: с ноября 1969 г.
6. Место постоянного жительства до службы: Челябинская область, г. Магнитогорск
7. Каким военкоматом призван на военную службу: Левобережным РВК Челябинской области
8. Партийность: член ВЛКСМ; образование – 11 классов; профессии не имеет.
9. Рост – 174 см, вес тела – 62 кг.; окружность груди 93 см.
10. Жалобы не предъявляет
11.Краткий анамнез. Больным себя не считает. Согласно служебной и медицинской характеристик из части известно: с января 1970 г. стал проявлять рассеянность, забывчивость. Не проявлял требовательности к подчиненным как командир отделения, вел себя как-то странно.
12. Находился на лечении, исследовании со 2.03.70 г. По настоящее время в психиатрическом отделении военной части 86730.
13. Применявшиеся лечебные мероприятия: Аминазин.
14. Находился в отпусках по болезни; на санаторном лечении – не находился.
15. Данные объективного исследования.
Правильного телосложения, удовлетворительного питания. Со стороны внутренних органов заболеваний нет. АД – 115/70. Черепно-мозговые нервы в норме. Сухожильные, кожные рефлексы живые, равномерные. Паталогических рефлексов, расстройств чувствительности, координации движений нет. Розовый, умеренно разлитой, нестойкий дермографизм.  Сознание болезненно изменено. Утверждает, что он на расстоянии ощущает то, что там делается, «там думают, и я ощущаю». Высказывает свои «точки зрения» в философских вопросах и считает: «поскольку существует идея, мне нужно поступать в духовную семинарию… моя точка зрения противоположна остальным философским направлениям. Я имею свои мнения, и они оспаривают все остальные…» Целыми днями время проводит в писании «философских проблем», больше ничем не интересуется, к обстановке отделения безучастен и не тяготится ею. Критики нет.
16. Анализ крови 3.03.70: НВ – 14 %, Л – 5700, РОЭ – 6 мм в час, П – 1, С – 66, Э – 5, Л – 2.
17. Результаты специальных исследований (лабораторного, рентгенологического и др.). Анализ мочи 3.03.70 г. Удельный вес 1026, белок и сахар не обнаружены. Реакция Вассермана в крови отрицательная. Флюорография органов грудной клетки 9.03.70 – без паталогии.
18. Диагноз (по-русски) Шизофрения, параноидальная форма.
19. Постановление военно-врачебной комиссии:
А) на основании ст. 4 графы 1 «Расписания болезней и физических недостатков приказа Министра Обороны СССР от 21 сентября 1966 г. № 224» негоден к в/службе с исключением с воинского учета.
Б) Заболевание получено в период прохождения военной службы.
20. Следовать пешком – да – может / да, нет – указать прописью
21. В провожатом – да – нуждается / да, нет – указать прописью / Двое сопровождающих, проезд в плацкартном вагоне.

Председатель военно-врачебной комиссии, подполковник м\с Скоробогатов.
Секретарь военно-врачебной комиссии Лейтенант Сухова
Почтовый адрес военно-врачебной комиссии в/ч 86730 г. Уссурийск
Постановление вышестоящей  военно-врачебной комиссии
Постановление 12-ой окружной военно-врачебной комиссии Дальневосточного военного округа, постановление ВВК – Да.
Утверждается протокол № 77 от 13 апреля 1970 г.
Заместитель председателя 12-й окружной военно-врачебной комиссии ДВО подполковник Протопопов.

До свиданья, Школа Младших Авиационных Специалистов! Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Какой восторг гуманитарный в сердце: ни на одной из бомб нет  моих отпечатков пальцев!
По дороге к КПП Веревка и другие дембиля, полузадушенные полихлорвиниловым ободком подворотничка, с чемоданчиками в переводных картинках – пляжные блондинки Восточной Германии – обогнали меня и моих сопровождающих.

Стихи, сочиненные по просьбе сержанта Веревки для дембельского альбома
Мы смирялись?
Мы смеялись!
В самоволку – удирай
Самогонку – через край!

Мы пэтэушниц обнимали
То под оркестр, то в  подвале
То Уссурийска, то Уфы.
И в лихорадке ласк – увы!-
Перецепляли мандовох
(Кудрявый пах – зеленый мох.)

Потом стройбатовцев лупили
За то, что били нас вчера,
И снова с ними ели-пили
(Стройбатовцы богаче были:
И белый хлеб и ветчина!)

От нашей матерщины нервной
На всех церквах колокола
Давали трещину, наверно,
Как дуба старого кора!

День дембеля.
Броней мундиры,
На пряжках хоть картошку жарь.

Придурки чертовы, мудилы,
Мне расставаться с вами жаль,
Но из грязюки непролазной
В Житомир не спешу домой:
Я остаюсь у той, заразной,
У той, заплаканной, у той,
Которую и бил, и мучил,
И грабил на последний рубль.
Я остаюсь. Так будет лучше  –
Жить с той, которую люблю.

Ну вот и домой еду.
Чему я научился за четыре года казармы? Драться, стрелять, бомбы подвешивать.
А умею откачивать утонувшего? Не умею. Умею вывихнутые суставы обратно вставлять? Не умею. Знаю, как делать прямой массаж сердца? Не знаю. Убивать умею, спасать – нет. Типичный советский ефрейтор.

Поезд. Чувствую себя очень важной персоной: Сопровождающие от меня ни на шаг, даже в туалет не хожу один. Проезжаем Байкал. Со скользким  звуком  резинового мячика Младший Сержант елозит по запаренному окну лбом.
– Никак Байкал?
– А как вы думаете, товарищ Младший Сержант? Под Читой – Карибское море?
– Байкал. Самое глубокое озеро в мире.
– Практически бездонное. Выходит по ту сторону планеты, только называется  иначе – Ниагарским водопадом. Так что в Канаде наша Байкальская водичка шумит и пенится, и, следовательно, земля вокруг Ниагары исконно русская. Можно без виз переселяться. Бульдозером снесем высотные гостиницы, построим избы без единого гвоздя и будем тренькать на балалайке, пока, как и в России, не зарастут сады сорняками и не повалятся гнилые заборы под грузом соседок, изнасилованных стоя.
Младший Сержант и Рядовой переглянулись, вздохнули с облегченьем. Их давно мучил вопрос: почему я, недавно из дурдома, за четверо суток ничего примечательного не сказал? Теперь их круглосуточное дежурство вполне оправдано.

Магнитогорск.
– Не надо такси, товарищ Младший Сержант, на трамвае быстрей и дешевле. Пять минут до дома.
– Мы должны  вручить тебя в местную больницу.
– Зачем вручать? Я не букет фиалок. Сам доеду.
– Разговорчики! Такси!
Магнитогорский дурдом – в пяти километрах от города. Поселок Старая Магнитка. Поэтому  не говорят «В дурдом положили», говорят «В Старую Магнитку отвезли».
Едва переоделся в полосатую пижаму, к телефон-автомату побежал. На лестничной площадке.
–  Можно Любу?
–  Одну минуту.
–  Люба, привет.
–  Валик?
–  Он самый.
–  Ой, Валик! Как тебя хорошо слышно. Будто ты совсем рядом.
Пока Люба везет мне яблоки, печенье и свою сдвоенную, как провостояние планет, попу, обхожу палаты и дворик.
Гражданский дурдом, после армейского, кажется санаторием для престарелых балерин.  Двухэтажное кирпичное здание.  По никелю кроватных спинок тихой стаей окуньков плывут по коридору полосатые пижамы.
Во дворике – самые настоящий биллиардный стол. Какое доверие окунькам, какая правильная дозировка лекарств! У нас, в Уссурийске, эти восемь шаров давно бы завязли в мозгу восьми самых невезучих.
Пустая комната посещений. Скамейки, столики.
Любка похорошела. Черная футболка в обтяг, бежевая юбка-плиссе. Пахнет  вкусно и в разных местах по-разному.
Внимательная. Как только я расчихался, подала платочек.
–  Обещал вернуться раньше срока, так и вышло.
–  Признайся – закосил?
–  Никогда-никогда не употребляй это слово. Ты слышишь?
–  Обними меня, Валик. Ты мой герой. Нет, ты мой анти-герой.
Обнимаемся.
По моему семенному каналу, лодкой с подвесным мотором, несется урчание страсти.

Понедельник. Кабинет Заведущей Отделением  Вероники  Николаевны.
Едва вошел, начинаю сеанс телепатии.
Срочно. Срочно. Срочно. Я здесь третий день. Уже понедельник. Пора домой.
–  Приятно познакомиться.
–  Мне тоже.
Отпустите домой.
–  Расскажи, Валентин, что произошло с тобой в армии?
–  Ничего особенного.
Отпустите домой.
У нее что – глазные линзы? Мои биотоки обо что-то твердое рикошетят.
–  Как ничего особенного? Досрочно не увольняют.
Отпустите домой.
–  Хорошо. Скажу. Мне казалось, что я лучший в мире философ.
«Казалось». Ударением на прошедшем времени я пытаюсь подстегнуть Вероникину сообразительность. Все было в прошлом, Вероника, я сейчас другой. Я в родном городе. Выздоровление идет не по дням, а по часам. Всем что-то «кажется», когда служить не хочешь. Больше, чем я уже сказал, говорить нельзя. Запрещено инстинктом самосохранения.
Отпустите домой.
О ногу Вероники трется кот необычной, пурпуровой окраски. Имя тоже необычное.
–  Инсулин, Инсулинчик.
Вероника кладет мохнатый бурдюк мурлыканья себе на колени.
–  До завтра, Валентин.
Настоящее имя кота – Матрос. Инсулин – название трехнедельного Курса Лечения. Это вид шоковой психотерапии. Инсулин постепенно повышаемой дозировкой бросает пациента в диабетическую кому, с неизбежными конвульсиями. Шансы на поправку мозгов мизерные, но нельзя же советским психиатрам сидеть сложа руки, без экспериментов.
Зол я на Веронику. А вместе с ней и на слабый пол в целом. «Всех баб – в постель, потом –  в коровник. Раз-два, раз-два! Без парного молока не возвращаться!»
Инсулин назначен таким, как я – с явным отклонением, но не опасным для окружающих.
На шестой день меня привязывают простынями к кровати: приближается период забытья и конвульсий.
Смирившись с обстоятельствами, стараясь просто выжить, не обостряю отношения с администрацией больницы, не противлюсь Курсу, но об одном молю Дежурную Сестру. «Не привязывайте к кровати, я клаустрофобик, я задыхаюсь от паники, когда привязан! Христом Богом прошу, не привязывайте, обещаю, никуда не побегу, даже в бессознательном состоянии!»
Нет, враги мои неумолимы. Боятся ответственности. Один инсулинщик выпрыгнул  вместе с панцирной сеткой со второго этажа. Улетел не  дальше Крякутного.
  Инсулин не только мозги встряхивает, он и сахар из крови выбивает. Поэтому, как только прихожу в себя – продолжение кошмара. Заставляют пить густой, как каша, сахарный сироп. Количество сиропа  зависит от дозы инсулина. На семнадцатый день сиропа уже половина заварника. От преизбытка сладкого, вкусовые ощущенья сконфужены. Сироп растекается по горлу горячим, горьким, удушающим мазутом. Меня тошнит. Пытаюсь перехватить руки медсестры. Меня поят насильно, шербатя  зубную эмаль разбитым носиком  заварника.
Ужасно прибавил в весе. Морда толстая, круглая, неинтеллигентная. По нервной Любиной улыбке понимаю: она меня любит только памятью.
–  Бежать надо, Люба, срочно. Залечат меня насмерть.
–  Куда бежать?
–  Хоть куда. Но лучше в горы, к дядь Максиму на покос, в шалаш, а потом к геологам.
–  А свадьба наша?
– Не до свадьбы. Тут вот еще какая закавыка. Таких, как я, молодых, донорами делают. Конечно, после венгерских  лекарств  печень, почки, селезенка ни на что не годны, зато глаза   в отличной форме. У мертвых психов вырезают глазную роговицы и за хорошую  деньгу  загоняют на черном рынке.
–  Не выдумывай!
– Посмотри на фотографии в «Огоньке». С каких это пор у Депутатов из азиатских республик  синие глаза? Подделываются под Кремлевских покровителей. Чую нутром: я тоже в списках доноров.
–  По-настоящему спятил?
– Не спятил, если не уверен. В неуверенности – доказательство рассудка. Я просто сопоставляю факты: если лечат меня от душевной болезни, то почему каждый день проверяют зренье, глаза закапывают, зрачки расширяют?
–  Не знаю.
–  Принеси гражданку.
– Подожди. Потерпи  недельку. Я слышала, Вероника в отпуск уходит, а Иванова, ее заместительница, либералка,  не любит скученность в палатах. 

–  Дома стены помогают. Не правда ли, Валентин?
–  Народная мудрость. Против народа не попрешь.
–  Отпущу  тебя на пару месяцев. Пробный период.
–  Спасибо.
–  Посмотрим, как дело пойдет. Аминазин принимай регулярно.
–  И молоко вскипячу, чтобы запить. От сырого молока – бруцилез.
–  Много не читай,  кроссворды не отгадывай, дай голове отдохнуть.
Постепенно голос Инны Васильевны приобретает акустическую повелительность аэропортовского динамика. Только вместо «объявляется посадка на рейс...» плывут плавные, как облака, советы.
      И вообще, Валентин, ни о чем не волнуйся,
                все будет хорошо,
                есть вещи поважнее  философии,
                твоя подружка, например,
                велосипед, купание, футбол,
                расслабься, улыбайся чаще,
                не стесняйся выбитых зубов.
Слабеющим от наслаждения умом понимаю: да ведь она меня гипнотизирует! Причем успешно! Я размякаю в томном полусне, я верю возбужденным сердцем, что вибрация этого  чудного голоса навсегда привязана к соломинке моего семенного канала, по которому вот-вот потечет горячий кисель будущего поколения.
Но  тут же паникую: маленькие  дети, ветхие старики и шизики плохо поддаются гипнозу. Если я загипнотизирован, значит, я душевно здоров. Нет, быть здоровым рано,  тем более перед самым носом психиаторши.
Привычным движением, как карманы при обыске,  выворачиваю наизнанку позитивные эмоции, превращая их в негативные. Бешеная радость от мысли о близкой выписки – теперь угрюмая хандра.
–   Нет у меня  велосипеда.  Дорогие.
– Заработаешь. Мы тебя оформим на стройку, через  Психо-Неврологический диспасер, конечно. Кем хочешь быть: штукатуром или маляром?
– И тем и другим. Я давно собирался  сделать поправки к фрескам Сикстинкской Капеллы.

У мачехи мать умерла. У меня на диване место. Живу. Мачеха попрятала ножи. Смешно. У самой голоса, а боится моих афоризмов.

Послал Олегу первую часть своей рукописи. На критику.

64 рубля тридцать две копейки – моя месячная зарплата на стройке,  но половина остается в бухгалтерии  Диспансера (компенсация за экспериментальные успокоительные), примерно четверть высчитывают Профсоюз, Комсомол, ДОСААФ и Общество Красного Креста и Красного Полумесяца. Правда, когда оформят Инвалидность Третьей Группы, буду получать пенсионные 24 рубля. Не густо, но, если философствовать не брошу, Вторую Группу дадут, это значит плюс 14 рубликов.
Получил открытку  от Олега. Он уже дома, в Иркутске. Комиссован под чистую. Посылаю ему бандерольку – вторую часть рукописи и шмат башкирского меда в сотах.

Мне нравится Любин отец. Слов попусту  не тратит. Когда Мария Митрофановна захныкала «Стыд и срам, единственная дочь, а зять из Старой Магнитки», он мудро  подытожил:
– По мне хоть из Старой, хоть из новой, лишь бы не пил.
Потом, по секрету,  дал мне  пятеру, чтоб я Любу сводил на аттракционы в городском парке.
Качели
Торопливо убедимся:
Страх паденья соразмерен
Быстрому испугу взлета.

Есть еще мрачней единство:
И Учителю не верим
И клянем Искариота.

На зрачках веселых – блики
Лун вчерашних вспыхнут, будто
Капли голубого клея.

И опять изгиб великий
Женских бедер, ветер блуда
Умилят прелюбодея.
 
Буквально за день до свадьбы приходит  бандероль от Олега:  моя рукопись с его пометками и сопроводительное письмо.
«Привет, старик!
Ты в своем репертуаре. Я давно так не смеялся, вообразив, как ты ездишь на трамваях бесплатно и тычешь в лицо контролеру Справку о Невменямости, которую сам же отпечатал на машинке.
Тем не менее, твой мажор не помешал моему решению переселиться в мир иной – я говорю не об эмиграции, а о смерти. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет. Я сделал петлю из буксирного тросика, такая не подведет.
Пожалуйста, не оскорбляй меня посмертно, не мямли насчет малодушия и прочей ерунды, я жизни не боюсь, мне просто отвратителен абсурд завравшегося общества. Врут все подряд – ради карьеры, престижа, денег. Вчера у продуктового магазина мене врали  нахально, прямо в лицо, глухонемые попрошайки – врали пальцами, жестами, пузырьками слюны на губах. Я был просто потрясен: здесь даже тишина отравлена фальцетом. Куда уж дальше!»
Олег, Олег, я часто думал: а не обойдется ли нам с тобой боком наше опасное заигрыванье со смертью и безумием? Так оно и выходит. В этот раз ты снял автомат с предохранителя. А я? Три четверти моих бредовых идей мне кажутся озареньем свыше. Такие, бляха-муха, пироги.
Легко плясать под звуки скрипок 
       И флейты золотой.
Легко плясать с подружкой этой,
      И с этой, да и с той.
Но страшно – быстрыми ногами
       Плясать над пустотой.

Слежу за ним с больным вниманьем,
        Молясь и чуть дыша:
Ко многим, видимо, такой же
       Финал бежит спеша.
Как знать, в какой нас Ад заманит
      Незрячая душа?

Сон коротким был. Высокие каменные стены. Узкие бойницы вместо окон. Молитвенная тишина. ЗАГС. Едва  мы с Любой колечками обменялись, роскошная театральная люстра вздрогнула, полыхнула увеличенным вольтажом, обсыпала нас известкой и нанизанным на нитку хрустальным бряканьем. Великаны пляшут  на чердаке. Напоминание свыше, что браки совершаются на небесах.
Свадебная ночь.
Не было ночи.  Был неприятный шепот в ухо. Зная, что безопасней исповедаться за столом,  в присутствии гостей, чем в спальне, где я могу ей вмазать, Люба предупредила меня, со слезами на глазах, что ее, еще до моей выписки, соблазнил начальник и крови на простыне не будет.
–  Почему ты раньше не сказала?
–  Боялась, бросишь.
–  А сейчас к груди прижму? Сильно-сильно?
–  Прости.
–  То-то мне  монастырь снился.
–  Не надо сцен, Валик, положи на стол ножик.
–  Не положу.
–  Умоляю.
–  Селедочное масло пальцем не размазываю.

Вечер следующего дня. Аэропорт. Провожает меня только мачеха. Она молодец, за меня поручилась. С моим диагнозом через всю страну без сопровождающих не пускают.
–  Объявляется посадка на рейс Магнитогорск – Ленинград.
Придирчиво осматриваю  пассажиров. От их порядочности  зависит безопасность полета.  Бог щадит города и подхватывает падающие самолеты, если там есть хорошие люди.
Мои добродетели не в счет. От них одно название.
Покупаю бутылку  «Жигулевского». Мог бы из кружки, но пью из горла: скошенным взглядом легче шпионить.
Не вижу праведников. Не вижу их скорбных ликов. Вижу множество спортивных сумок. Неутешительная деталь. Спортсмены, из-за славянской фрамуги скул и аскетической благонадежности, на полставки подрабатывают у спецслужб.
Я в компании людей, для которых цель оправдывает средство.
Ой, мамуля, не долечу я до тебя, бля буду, не долечу, хоть билеты сдавай.

У хорошенькой, хрупкой Марины, несмотря на юный возраст, походка опытной стюардессы: когда самолет, как запавшая клавиша, беспомощно тонет в воздушной яме, она не тонет вместе со всеми, а шагает по воздуху с подносом, пока самолет не возвращается на прежнюю высоту, бросая ей под ноги все ту же стертую ковровую дорожку.
–  Марина, еще пакетик можно?
–  Пожалуйста.
–  Почему меня одного наизнанку  выворачивает?
–  В хвосте сидите.
–  А есть впереди место?
–  Зачем оно вам? Вас Капитан в кабинку  приглашает.
–  Серьезно?
–  Я не знала, вы друзья детства.
Кабина пилота. Чисто выбритый незнакомец. Трезвые, карие глаза. Темно-синий форменный китель без единой пылинки. Убей, не помню, где встречались.  И встречались ли вообще? Лишь когда Капитан включил автопилот, отпустил на волю хорошо отдрессированный  штурвал и неуклюже покачнулся на единственной, под прозрачной коростой ноге, узнаю гигантскую креветку. Горбун-Тимофей.
–  Простил бы дуру да остался.
–  Другую найду. Получше.
–  Не обольщайся.
–  Вы когда-нибудь заходили в Пединститут?
–  Не довелось.
–  Там мальчиков недобор, их на руках носят. Здесь я никто и звать никак, а в пединституте –  Сулейман Великолепный.
Поливая свой быстро сохнущий плавник минеральной водой из бумажного стаканчика,  Горбун-Тимофей оглядывает  меня с ног до головы. Снимает мерку  клеенчатым сантиметром  зависти.
Ничто человеческое креветкам не чуждо.
–  Бабу найдешь, а озеро? Тебе и  мне, без Банного, не прожить.
–  Может, и так.
–  Еще не поздно.
–  Вы о чем?
–  У меня два парашюта.
–  А шкатулку кто откопает?
КОНЕЦ   
Зрители выходят из зала. Балерины подхватывают их под локоть. Все танцуют, всем под прожекторами весело. Музыка стихает, все смотрят на крышу соседнего дома, где я, балансируя на жестяном уклоне, бью по карнизу киркой, высекая вместе с искрами еще несколько нот из «Маленьких Лебедей».
ЭПИЛОГ
10 лет спустя
В декабре 1980, после короткой, полезной для здоровья голодовки протеста, получаю визу и  лечу в Англию. Там, в графстве Кент, ждет меня жена-англичанка и новорожденный сын Сашулька.
Холодная война в разгаре.
Болгарского писателя Георгия Маркова за критику зажравшегося Теодора Живкова укололи в ногу отравленным зонтиком у входа в лондонское метро. Микроскопические шарики белого рисина похожи на манку, но не с неба, а из-под земли, из секретных лабораторий Лубянки. 
Даю интервью британским таблойдам. Люблю, за деньги, поболтать на разные темы.
Раздраженный консул в Советском посольстве, при обновлении паспорта, грозит отнять гражданство. Я призадумался. Дело не в гражданстве, а в том, сколько рисина осталось в его пробирке.
Сматываться надо. Никто меня в Англии не любит. Для белых эмигрантов я вилку не в той руке держу, а недавно высланных диссидентов, неожиданно располневших, раздражает мое самомнение.

Я враг народа – там, я здесь  – агент охранки.
Одни меня убьют, другие заклеймят.
Их серые мозги, как бледные поганки,
Державный сок земной перегоняют в яд.

Борьбою против зла увлечены настолько,
Что в лицах затвердел звериный перекос.
Им разжижает кровь перцовая настойка,
Их пальцы на курках погасших папирос.

Спаси меня, Господь, от братьев по оружью,
Спаси меня, Господь, от простодушных клятв.
Я поцелую флаг – и сразу обнаружу,
Что уголок его в мой перекручен кляп.

А тут еще жена с утра пропала. Приезжает из Лондона  к вечеру, бледная, сконфуженная. Ну, думаю, баба упрямая аборт сделала в платной клинике. Оказывается нет, не аборт причина бледности, а разговор по душам в Белом Доме, цитадели Британской разведки МI-5, напротив не менее знаменитого Скотланд-Ярда.
Меня считают агентом чекистской группы «Ромео», организованной легендарным шпионским асом из Восточной Германии Вольфом (Волком). Агенты – красавцы-мужчины  – женятся на иностранках со связями в правительственных кругах и вербуют их, послушных  после оргазма, на свою сторону.
Смеяться мне или плакать?
Во-первых, я не красавец. Во-вторых, почему я у всех мозоль на пятке? Судьба поэта иль непруха скомороха?
Если я черная овца среди белых, то почему среди черных – белая?
Через неделю – открытка из МI-5. Меня вызывают. В Комнату № 03, куда самых крутых, пойманных с поличным  шпионов приводят под усиленной охраной.
Воспринимаю это как комплимент, а комплимент, даже  незаслуженный, всегда приятен.

НЕУКЛЮЖАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

На плечо на мое
Убаюканный сын
Опускает висок
И височные сны.

Эй, планета царей
И напуганных птиц!
Перетоптанная,
Цыц, проклятая, цыц!

Я труслив или смел,
Не хочу выяснять.
Моя сущность – хитин,
Панцырь этого сна.

Плотно веки смыкай,
Чтобы свет не погас.
Ходит холод ночной
В хромовых сапогах.

Он и порчу нашлет,
Он-то поднатарел,
И застынет сердечко
Комаром в янтаре.

Сглазить могут бельмом
Белым, словно мозоль.
(Много тех, кто не плакал,
А накапливал соль).

Ни одною из вер
Ты еще не крещен.
(В каждой высится
полой клешней капюшон).

Согреваешь плечо,
И тепло твое – как
Мед летучий осело
В моих позвонках.

Ум – нашествие тайн,
Страшных, если туда
Не отправишься ты
На лошадке шута.

Комната № 3. И я там был и мед там пил.
Просторный кабинет с видом на Темзу. Чугунная ванна на львиных ножках, куда макают голову самым упорным, стоит у книжного шкафа, но воды в ней нет, есть щепотка пыли и засохшая двухвостка. Набор орудий пыток, от средневековых до современных, хоть и развешен по стене, но под стеклом и пронумерован беленькими бирочками – намек на то, что в МI-5 следят за прогрессом садизма, не торопясь внедрять новинки в жизнь. Надежда на цивилизованный исход.
В кабинете двое: я и офицер  МI-5 – миловидная дама, чуть меня постарше, в темно-синем форменном свитере без погон и в серой шерстяной юбке.
Дама и не притворяется, что записывает нашу беседу. Зачем записывать, когда кругом понатыканы микрофончики? Я их не вижу, я только чувствую их ненасытную, всасывающую  пустоту – отовсюду тянутся ко мне,  как бесчетные ноздри к горке кокаина на богемной вечерушке.
По вопросам дамы понимаю: из-за моей необычной судьбы и ошибок журналистов, моя биография, в газетных статьях, чересчур противоречива. Со стороны, я или пьяный хвастунишка, или, что всего вероятней, завравшийся чекист, который плохо подготовился к загранпоездке.
За полчаса восполняю подозрительные пробелы своего прошлого и, с огромным удовольствием, обещаю даме никому не рассказывать о нашей беседе. Мне нравится сам факт этого обещания. Если меня и англичан связывает какая-то тайна, значит, я почти что англичанин.
Из Белого Дома выхожу с запоздалым прозрением: это здание наверняка под круглосуточным наблюдением множества разведок, включая одну из самых серьезных, советскую.
В подзорной трубе  чекистской паранойи, всякий соотечественник, выходящий из Белого Дома, или двойной агент, или просто предатель.
Надо сматываться, от греха подальше.
В Италию.
Туда все русские, загрустив по России, едут.
 
25 лет спустя
Сан-Франциско. Угол 20-ой Авеню и Бальбоа.
Иоганн Себастьян Бах, ввалившись в бар, где я праздновал рождение восьмого ребенка, подкрался сзади, нахлобучил мне на башку свой напудренный, судейского типа, парик, а сам надел мою темно-синюю бейсболку.
–  Обскакал меня, валенок сибирский. Зер гуд, зер гуд.