Невыносимое чувство абсурдности

           ...Звуки моих шагов мягко дробились на мельчайшие осколки, которые с тонким хрустальным звоном рассыпались по поверхности узкой мощеной улицы. Я медленно шагал вдоль старых, обветшалых домов, очарованный великолепием зданий, послуживших символами  отрешенного, но одновременно беспредельно тоскливого, с дымчатым флером обреченности, петербургского декаданса. Была ранняя весна, по всем признакам похожая на позднюю зиму. Я шел – из ниоткуда и в никуда. В уши вливалась музыка, способная придать даже самой банальной человеческой трагедии привкус апокалипсиса. Например, моей. Маленькой и жалкой драме, недостойной упоминания и, тем более, сонетов, которые я все-таки писал вопреки своей природе, отрицавшей глупые и никому, как я считал, не нужные чувства. Кристаллы строений тянулись ввысь, словно поломанные суставы пальцев мертвеца, торчавших из земли по какому-то недоразумению.
            В  полудиком упоении я разглядывал четко очерченные абрисы домов, выделявшиеся на фоне серебристо-серых небес, струившихся надо мной медленно и величаво. Здесь остановилось время, здесь не было ни одного человека... только я. И тишина, сквозь маленькие трещинки в которой пробирались еле слышные отзвуки мерно капавшей с крыш воды. И негромкая музыка. И ветер, сплетавший ажурные паутины из черных ветвей деревьев, изредка касавшийся своими крыльями моего лица. И робкие, прозрачные тени, растерянно метавшиеся по стенам, танцевавшие в неярком свечении, изливавшемся сверху. И еще много всего. Но, в конечном счете, я все же был один.
            Я всей кожей ощущал хрупкость и нереальность всего, что окружало меня в тот момент. Я подумал, что мир, сотворенный человеком – это надстройки разума над бессознательным, притом весьма хлипкие для того, чтобы сдерживать темное его море, вечно рвущиеся наружу. Ведь разум слишком слаб перед ликом безграничного безумия, на коем он и зиждется. А создание науки – это попытка упорядочить хаос, классифицировать его проявления и на основе полученных данных создать систему, под которую можно было бы подвести все что угодно. Значит, всякий хаос первичен над порядком и всякое безумие первично над разумом, поскольку безумие настолько ирреально и фантасмагорично, что придумало разум, дабы ограничить и систематизировать само себя, чтобы не раствориться и не заблудиться в своей бредовой бесконечности, в лабиринте искривленных зеркал, в аду, сотворенном ими. Что может быть хуже, чем перспектива уходящих вдаль иллюзорных линий, не имеющих конца и начала? Похоже на страшный сон. Но если придумать законы, объясняющие эффекты отражения и преломления, то кошмар становится реальностью, к коей по-прежнему нельзя прикоснуться, но которая не стала менее ужасающей и лицемерной. Из внутреннего мира кошмар перешел в мир внешний, материальный, или, как говорят, реальный. То есть, загадочный и зловещий лабиринт глядящих в глубину друг друга зеркал – чудо, основанное на максимах физики и математики, изучаемое геометрической оптикой. Кошмар, ставший явью. Раньше лабиринт существовал в воображении, от него можно было спастись бегством. Но когда он стал реальностью, тебе будто поставили диагноз, сказав, что фантазия и не фантазия вовсе, а реальность, и тот абсурд, что внутри тебя, настоящий тоже, выходит, ты здоров, следовательно – наш мир есть продукт безумия, прикрывшегося маской разума и ставшего осязаемым. Безумия, пролившегося наружу, от которого уже не спастись. И в один прекрасный момент оно прикоснется к тебе...
            Вздрогнув и застегнув плащ на верхнюю пуговицу, я остановился, решив полюбоваться изящными коваными решетками на нижних окнах старого дома. Меня, как глупого мотылька, привлек лившийся оттуда мерцающий свет. Я прислонился лбом к стене, не почувствовав холода, а ведь им должно было веять от камня, не согретого солнечными лучами. Не знаю, сколько минут пролетело мимо меня, но, когда я пришел в себя, словно очнувшись от вязкой, но уютной дремоты, сгустились фиалковые сумерки, мягко накрыв город.
           Я так и стоял у стены, пока тьма не поглотила меня.
           И я был рад этому.