Идеалист

Всем, не сделавшим шаг, посвящается.

ИДЕАЛИСТ.


Я в тюрьме. О нет, это не художественный образ. Я – в тюрьме!.. Лязги замков. Сырость. Абсолютная сырость и неподвижность. Ни времени. Ни дня. Ни ночи. Лязг замков. Еда, поданная как собаке. Нелюбимой собаке. Обрыглой собаке. Пойло. Только пойло так раздают. Что бы ни было в составе. Пойло. По форме подачи. По тому, как от него тошнит. Пойло. Вместе с ним те, кто его раздаёт, всё своё омерзение передаёт сюда. Ни дня, ни ночи. Мрак. Тягучая тоска одиночества.

Но я сам так хотел. Я сам так хотел. Я видел в этом своё спасение. Каменная скорлупа. Я – как рак-отшельник, забрался в чужую скорлупу, и всё тут не по мне, но это было единственной защитой от убивающего мира снаружи.

Я сам так хотел. Хотел уйти от тебя, прекратить этот поиск, эту муку, убежать от страха того, что ты – не то, что я искал. Что ты – очередное крушение моего потрёпанного идеала. Несоответствие с миром моих мечтаний. Я специально рвался сюда, чтобы избежать кинжала разочарования, чтобы сохранить идеал.

Но идеала больше нет. Есть ты, где-то есть, но так далеко. Здесь, в этом пространстве без времени, я понял - я был идиотом. Сложно было это понять раньше. Я теперь только понял – я мог бы сам создавать мир, творить. Но я позволил миру управлять мной.

Что теперь остаётся мне?.. Раньше я мог рисовать тебя. Я рисовал тебя, даже не зная тебя ещё, рисовал, глядя на белый потолок любой комнаты, каждый миг рисовал мой вымышленный идеал на обратной стороне своих век, закрывая глаза. Я видел тебя. О нет, не тебя, а тот образ, который я принял за идеал. Но теперь я знаю - идеал – это ты. Ты – больше чем идеал. И ты – не здесь. А я теперь лишился и той крупинки счастья – воссоздать, увидеть эфемерные очертания эталона. Я смотрю на серую тюремную стену, и пытаюсь представить черты выпестованного идеала, но картинка, только начиная создаваться, рассыпается, разбивается как витраж, превращается в несобираемую мозаику, и сквозь этот дребезг я слышу, током по позвоночному нерву свой крик: «Я потерял тебя! Я сам отдал тебя!»…


ДО.


Когда я начал поиск? Когда понял, что ты есть? Не знаю. Не помню. Ты всегда сидела золотым таким гвоздиком, с зазубринами, во мне – в мозге, хребте, не знаю…

Я искал тебя уже тогда, когда сквозь детское доверчивое восприятие начал ненавидеть, любя, конечно, одновременно, свою мать, вечно пьяную, опасную, страшную, страшную даже тем, что приливы нежности охватывали её так же неожиданно, как и сменялись новой волной ярости… Я тогда думал: «вот моих детей будем растить совсем не так…моих детей будет растить совсем другая…».

В те минуты, когда надо мной, ребёнком из неблагополучной, как это деликатно называет общество, семьи, смеялись всем двором, по причине того, что я вышел гулять в каком-то (но единственно имеющимся!) отрепье, в те минуты мне хотелось стать котом и удрать на дерево, в листья, чтобы меня никто не видел больше. А особенно смеялась дурёха–девчонка, к которой я, вопреки её отношению ко мне, впервые для себя испытывал непонятное волнение… самое первое в своей жизни… И я понял, что буду искать тебя вечно. Искать тебя, отличную от других. Уникальную. Идеальную.

Я искал тебя тогда, когда осознал: всё, что я чувствую, весь мой фундамент – всё чуждо окружающим. Я не такой, как все. И не хочу быть таким, как большинство! Они – хотят, хотят стереть, сравнять меня, а я – не буду таким же!

Я искал тебя, когда понял, что люди, все люди живут чередой разочарований, но просто некоторые мирятся. Когда понял, что девушек с милой мордашкой гораздо больше чем тех, чьи мордашки будут казаться милыми и после того, как заглянешь в душу.

Я понял, что буду искать тебя, может быть всю жизнь буду искать тебя, может быть в этом и есть смысл жизни – просто искать тебя, искать и не находить…

А моё отчуждение от окружающего серого безумного мира росло, и с каждым новым разочарованием, с каждым новым кирпичиком, заложенным в стену отчуждения, я понимал, что, видимо, искать тебя буду не ради того, чтобы найти, а просто ради того, чтобы искать и лелеять свой идеал… Чтобы отличаться наличием этого идеала от тех, от которых хочу отличаться. Чтобы не потерять смысл самой жизни, а этим смыслом станет вера в идеал. Идеал, по всей видимости, не имеющий воплощения. Хранение идеала, чуть ли не преклонение перед ним, стало для меня самоцелью.

Да, я остервенело хотел найти ту самую, образ которой я начертал сам себе. Но не находил. Со временем мой идеал стал неприкосновенным, неприкосновенным даже для меня самого, творца, резчика, вырезавшего этого идола, ставшего идеалом. Я перестал примерять его на кого-то, кого-то существующего в серой обыденности. Я просто любовался им. Как птенца, носил его на ладонях.

Не находя воплощении придуманного мной идеала в материальном мире, я подумал, что он, мой идеал - в желании дарить себя – такого, какой я есть, не притворяясь, и видеть радость от этого и радоваться тому, что мне до блаженства приятно получать в дар тебя – быть с тобой морем и морским дном, лучами и солнцем, воздухом и птицей. Вот так должно быть. Но не было этого. И хотелось бросить всё. Уйти и не вернуться. Лишить себя этого убожества вокруг, которое только  и может, что заставить привыкнуть к себе. Одним взмахом ножа. Одним шагом.

Но мой идеал говорил: ищи меня. Даже если меня нет – ищи. Значит, твоя судьба – поиск. Несчастен тот, кто бросил поиск, не найдя. Он не нашёл. И прекратил искать. Это конец.

И я оставлял себя в живых. И искал. Я бы хотел никого не видеть, хотел бы упиваться одиночеством. Сидеть на диком берегу, глядя на слияние неба и воды, и представлять тебя. Видеть тебя и в небе и в воде. Во всех началах. В каждой песчинке, переворачиваемой с грани на грань влажными лапками воды. Но тело – о, слабое место – моё ничтожное тело, требовало еды, крыши, тепла центрального отопления зимой.

Приходилось где-то зарабатывать. Снимать какие-то халупы. Разные квартиры, но все как одна – грязная «гостинка», немытое окно, пьяные вопли за стеной по вечерам, тоска…но мне ничего не надо было вокруг, чтобы быть один на один с моим идеалом…

Но я устал. Как ни парадоксально, устал от того, что давало мне сил выжить – от одиночества. Точнее, устал от понимания того, что одиночество неизбежно. Предопределено. Посмотрите вокруг - как бы ни были близки друг к другу живые существа, деревья, камни, крупинки снега, молекулы воздуха – они одиноки. И я был до всеобъемлющей, саднящей боли в каждой клетке моего тела одинок. Я чувствовал себя белой вороной. Голым среди толпы, если рядом был ещё хоть кто-то. Но и скрываться стало невыносимо. Я приходил домой, и пил вино. Всегда красное. Пил вино, глоток за глотком, словно впитывал саму суть, саму кровь моей несбыточной, астральной, абсолютной, и нематериализуемой в вашем мире любви. Я пьянел и кричал от безысходности, выл сквозь стиснутые зубы. Тогда я понимал для себя – тебя, мой идеал, творцу этого мира создать не удалось. Ты была только в моём воображении. И искать тебя теряло смысл. Все хотят быть такими же, как все. Или лучше. Или хуже. Назло кому-то, Или от слабости. И всё. На этом круг замыкается. Ни капли причастности к вечному! Ни капли желания быть неразделимыми. Быть рядом – да. Делать одно и то же – да. Получать – да. Но вот неразделимости – такой, что и не было никогда раздельного существования – такого нет. И поиск тебя такой, проникнутой духом неразделимости – бессмысленен. Тебя нет.


ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ.

В своё последнее пристанище я въехал без мысли выбраться оттуда. Зачем?

Хозяин очередной «гостинки» –человек с хамоватым лицом, обрюзгший и обросший пивным жиром, получил от меня деньги за полгода. Пересчитал купюры, послюнявив указательный палец, бормоча цифры и шевеля нижней губой. Пересчитал второй раз Отрыгнул. Напомнил, что через полгода платить. Оставил ключи на обувной полке. Ещё раз оглянулся, посмотрел на меня осоловелыми глазами, буркнул что-то про порядок в квартире и ушёл. С видом, будто сделал мне одолжение. Наконец-то.

Согласно моему плану, эта комната должна была стать последней. Тебя не было. Значит незачем было и жить. Я выбрал смерть. Стандартную, не вызывающую вопросов, почти естественную - алкоголь. Мне не нужно было эпатажа. Не нужно было привлекать чьё-то внимание. Мне нужно было просто умереть.

Я пошел в магазин. Уставшая продавщица отрезала треть батона колбасы, с несочетающимся с ситуацией названием («докторская»), налегая на нож всем телом. С детства люблю колбасу. Она всегда манила меня, лёжа на тарелке среди пьющей кампании. Теперь – спиртное. Брал разное – крепкое, слабое, без разбора. Поймал себя на мысли, что выбираю не по крепости, не по цене. Почему-то рука моя выбирала по цвету стекла бутылки. Словно кто-то вёл её. В такие минуты, в мгновения подсознательных поступков мне легко и спокойно – знаю, это ты ведёшь меня.

На кассе спросили – «на свадьбу, что ли понабрал?». Рассмешили. Ну да, хороша невеста. С косой.

Затащил бренчащие пакеты  домой. Добро пожаловать. Дома (первый день здесь,  уже называю «домом»…) ничего нет. На полу лежит только то, что привёз при переезде. Самое дорогое для меня – рулоны бумаге. На бумаге – рисунки. Я рисую тебя. Рисовал.  Больше не буду. Решено. Рисовал каждый день Кистью на бумаге. Гвоздём на полу. Ножом, через тонкую кожу – на груди. Кровавым концом ножа – снова на бумаге. Обычным карандашом. Пальцем на замёрзшем стекле. Не важно чем. Рисовал тебя. Ты всегда получалась разной, но мне всегда было понятно, что это – ты. Ты была светом из окна. Лучами ночной звезды. Исцеляющей прохладой утреннего воздуха. Тем, чем манит ночь. Тем, чем расплавляет, как плитку шоколада, день. Всё это я пытался уместить на простой бумаге. Всё это умещало в себе твоё изображение. Рисунки разложены по полу. Целую каждый, и начинаю свой последний ритуал. Я устал искать. Я устал от самого себя. Иду к тебе. Я начинаю пить. Всё не сложно – есть фатальная доза. Всё просто считается. Так же просто, как и всё, происходящее в нашем мире. Пью первые два глотка степенно. Не выдерживаю – я хочу скорее, скорее к тебе! Хватаю бутылку. Пью крупными, жадными глотками, впитывая свою смерть, начиная путь к тебе. Не успеваю проглатывать. Вино, течёт по подбородку. Водка пошла труднее, но она надежнее, хоть и не так ритуальна. Мерзко. Не глотается, бьёт в нос. Мерзко, как и всё вокруг. Но я уже ухожу. Убегаю от реальности. Пью, пью, мерзко… икота, но надо пить быстро, уже кружится голова, надо пока организм, это слабое создание, не начал спасать меня, или не отключился, не дав принять смертельную дозу. Пью, пью, какая-то пьяная весёлость стала меня охватывать, углы квартиры покачиваются и подкруживаются вокруг головы. Руки нащупываю новую бутылку, лихо, по-пиратски, вливаю её в себя. Выпито больше половины принесённого – это достаточно – понимаю пьяным, пластилиновым умом. Но вместо того, чтобы лечь на раскачивающйся пол и закрыть глаза, чтобы не видеть, как крутится, всё быстрее и быстрее, тёмный потолок надо мной, я начинаю, повинуясь всё тому же подсознательному, которое заставляло выбирать алкоголь по цвету тары, бить бутылки, бить в дребезги. Бутылку об бутылку, всё в стёклах. Уже мало, что понимаю, но продолжаю бить бутыли. Спиртное растекается. Как кровь среди алмазов, растекается вино по стеклу. Крепкий алкоголь разит вонью. Уже мало, что понимаю, ползаю на четвереньках по битому стеклу, периодически заваливаясь на локоть. Что-то мычу. Пьяное быдло. Жалкое, противное зрелище. Добиваю последние бутылки. Ладони все в стекле. На полу – месево из стекла, алкоголя, моей крови. Я, пьяный, как зомби действующий не по своей воле, составляю последний рисунок тебя. Ты снова ведёшь меня и я, ползаю на раскровавленных коленях, и изрезанными руками начинаю составлять твои глаза из частичек битого стекла. Я понял, что было самым главным, что я искал в толпе, когда искал тебя – я искал глаза. Я понял, как я распознавал, что это не ты идёшь навстречу. Глаза. Я только теперь понял, в этом изменённом состоянии сознания, когда разумное отключено – понял, какие они у тебя, глаза. Млечные пути, сходящиеся к магнетической, всепоглощающей космической черной дыре, центру вселенной. Искры в твоих глазах – как полёт падающей звезды, как взрыв сверхновой. Ты открываешь их – и будто вспыхивают две новые вселенные. Влёт твоих ресниц – как вознесение души умершего за любовь. И я пытаюсь, сложить эту неповторимость из осколков стекла. Как пошло – складывать твои глаза из битого бутылочного стекла. Но я каждый осколок беру непослушными, иссечёнными, истекающими кровью пальцами бережно, как самый чистый бриллиант, и кладу на предопределённое чем-то вышним место. Я начинаю терять нить сознания, всё переворчивается в глазах, я не понимаю, падаю я или встаю, на спине я или на животе, всё же я падаю, как в огромную яму, как в водоворот, как в пучину моря…падаю, падаю, падаю, пожалуй, это всё…мрак…


ТЫ.

Я хотел умереть. Но я выжил. Я проснулся. Мордой в своей блевотине. В ссанье. Среди вони и крови. Невыносимо тошнит. Я как вывернутый наизнанку. Никаких сил встать. Слабо приоткрываю глаза. Нечеловеческая тошнота. Язык разбух во рту и будто присох к нёбу. Невыносимо хочется воды. Пытаюсь опереться руками. Сил хватает, только чтобы перевернуться на бок. Опять проваливаюсь… снова открываю глаза…хочется тошнить, но нечем. Вкус горькой желчи во рту. Безумно, нечеловечески хочу пить. Сажусь на корточки, в позу молящегося, смотрю на ладони – все иссечены стеклом, набухли и саднят. И только сейчас замечаю сложенные на полу, из крови, вина и стекла твои глаза… и с тягостью вспоминаю – я хотел умереть…но не умер. Я смотрю на изображение твоих глаз на полу, и не понимаю, как я посмел сложить его своими пошлыми руками. Прости меня, мой идеал.

И тут я понял, что вокруг - ночь, тишина, но я всё вижу. Я думал, меня разбудил рассвет. Но за окном – глухая, чёрная ночь. И в квартире темно. Я пытался понять, что же вытащило мня из этой лужи блевотины и крови, что вытащило меня с того света, что заставило подняться и сидеть сейчас на коленях, опустив голову к изображению твоих глаз на полу…нет, это не свет. Это было то, что улавливается неведомыми нам органами чувств. Предчувствие, интуиция, ясновидение, вдохновение – это всё одной природы с тем явлением, которое подняло меня, с этим невидимым, неведомым, существующим независимо ни от чего светом. Я попытался встать. Замутило, ноги не слушались. И я упал на колени, снова на колени, в позу скорбно, бессильно молящегося. Боль от стекла, впившегося в колени, притупленная, просто сказала мне: вставай. И я встал. Руками по стене, на подгибающихся ногах, спотыкаясь о плоский пол, переместился ко входной двери, словно ведомый этим магическим светом, которого не видели глаза. Вся дверь светилась. Я, сам не понимая почему, прильнул к глазку. И отпрянул. Сердце забилось. В коленных суставах растеклась слабость. Ноги налились жаром и были словно раскалённые и сжатые до предела пружины – то ли сейчас выстрелят, распрямившись, то ли, расплавившись, осядут. Я снова посмотрел в глазок, и с вскриком улетел в бездну. Я не мог оторваться от тоннеля глазка, вцепился в него взглядом, на каждом углубившимся вдохе хрипя пересохшим горлом. Я видел в глазок тебя, настоящую тебя. Я жадно вглатывал, как рыба вглатывает воздух, засыпая на берегу, каждое твоё движение, каждый шелест твоих волос. Это ты излучала тот свет… Это твои глаза я недавно пытался воссоздать. Это они спасли мою вновь приобретающую смысл жизнь – в тот самый миг, когда вместо того, чтобы дальше пить яд, я бил бутылки вдребезги и рассечёнными руками выкладывал в мешанине вина и крови порезанных рук твои глаза.

Ты зашла в квартиру справа наискосок от моей. Свет, который ты изучала, стал чуть тише, потаённее. Я осел, стёк киселём спиной по двери. Я снова почувствовал, как мне плохо, казалось не осталось ни одной здоровой, не отравленной клеточки тела. Мутило. Снова нахлынуло забытье. Когда очнулся, понял, что всё, что мне сейчас нужно – вода. Я подполз к раковине. Встать не было сил. Но сверху, надо мной, была вода, и она была нужна мне. Опираясь на стену, встал. Свесился в раковину, повиснув на ней. Открыл кран, и, как таракан, выживший после потравки, начал впитывать в себя воду. Вода текла по лицу. Я ловил её губами. Ловил губами саму жизнь. Вода, которую не успевал выпивать, текла по лицу, своей свежестью давая надежду на выздоровление, текла по подбородку, шее, грудной клетке, лужей скапливалась под ногами. Голова закружилась от того, что кровь снова из липкого киселя полутрупа стала живой, жидкой. Я упал на пол. Но, как полудохлый кот, даже лёжа продолжал слизывать воду, натёкшую на пол. Я пытался вернуться к жизни. Теперь это приобрело смысл. Непонятный, смутный, не уложившийся в извилинах мозга, но он был. Так мне казалось тогда. И, чтобы выжить, я глотал воду.
Следующие 2 дня помню смутно, все часы слились в один отрезок времени. В 1 шаг часовой стрелки. Всего один, но который тянулся бесконечность. Тело простило меня и очищалось. Я пил воду. Только пил воду. Пил и лежал.

Со временем мне стало хватать сил на то, чтобы саднящими пальцами доставать, по одному, из ладоней, пальцев, коленей, осколки стекла, которые не легли в картину твоих глаз, а предпочли остаться в моей плоти. Впрочем, меня собственное положения даже устраивало, если можно так выразиться. На полу лежать было прохладнее.

И – самое главное – если приложить ухо к полу, можно было слышать ТВОИ ШАГИ.

Эти шаги…

Они совпадали с моим пульсом. А может быть, подстраивали его под себя, приводя всё моё тело в резонанс. Эти шаги взвинчивали мою кровь до состояния кипящей кислоты, разрывающей, прожигающей стенки сосудов. Твои шаги появлялись где-то вдали, затем приближались, заставляя меня вжиматься в пол так, пытаясь услышать каждую ноту твоего шага, чтобы болели хрящи ушной раковины. Шаги приближались, захватывая в плен всего меня, окутывая паутиной, делая беспомощным, подчинённым. Затем замирали, как коршун замирает перед тем, как камнем упасть вниз. Замирали, вытягивая в струнку мою душу, превращая меня всего в нерв ожидания…потом лязгал замок, два маленьких притопа расслабляли пружину моего ожидания, затем один шаг чуть длиннее, чем обычно – перешагиваешь порог, второй шаг с небольшим запозданием. Стук двери, лязг замка, и дальше – можно было только догадываться, куда ты исчезала, и что делала, теряться в догадках и ждать, когда ты снова подойдёшь к двери, теперь с обратной стороны, и подаришь мне своими шагами, сама того не зная, бурление крови и резонанс сердечных ритмов, уже куда-то уходя.

Я не мог позволить себе смотреть на тебя, даже в глазок, ещё на протяжении двух-трёх дней. Слишком яркий свет шёл от тебя. Слишком яркий для моего сознания, раскрасившего весь мир в бесцветицу и смирившегося с этим. Слишком сильны были эти эмоции для моих изодранных истерикой нервов. Всё, что я мог себе позволить - это право упиваться ожиданием твоих шагов.

Я до минуты знал то время, в которое услышу тебя. И, затаившись, ждал твоего появления. А когда, наконец, я чувствовал твоё приближение, я как хищник, напрягая зубы, выжимая из них капли страждущей слюны, сотрясаясь мелкой, нетерпеливой, неестественной дрожью, крался к двери, всем существом своим стараясь не спугнуть тебя, крался как зверь к огню, манимый его стихией, но не решающийся кинуться на него, чтобы узнать его силу, познать новый мир или погибнуть.

Я вглядывался, всверливался в тебя через глазок, пытаясь понять твою суть, пытаясь доглядеться до сплетения космического вещества, которое образовало тебя, пытаясь примерить на тебя – твою энергетику, твою манеру двигаться, твою походку – образ идеала, который я вынашивал столько лет, и под который я отчаялся найти человеческий образ.

Но с ужасом понял – я стремительно теряю воображаемые черты идеала. Ты заменяешь их. Ты сама, не зная того (или зная?!), занимала всё большее пространство во мне – и вот все нервы, весь мой мозг, и всё больше клеток моего тела были подчинены тебе.

Я помню, помню – в тот миг, когда я осознал, что мой идеал растворяется, я резко оторвался от глазка, стремительно рухнул на пол, сел, оперевшись спиной о дверь, из которой живым светом смотрел глазок и дышала замочная скважина. В голове сквозило: «Я не должен. Я не должен терять идеал! Что я делаю?! Я своими руками творю кумира. Впитывая тебя, прилипая к тебе, я делаю шаг навстречу полному, абсолютному разочарованию и разрушению. Скоро, очень скоро я пойму, что и ты – не то, что я искал, не та часть космоса, которой я должен отдать себя, чтобы вместе выступить против и победить могущественное одиночество. А после разочарования останется только опустошение».

Я вскочил и вбежал в комнату. На меня смотрели смоченные моей кровью, сложенные моими руками, но управляемыми какими-то высшими силами твои глаза из бутылочного стекла. Я схватил рисунки, на которых был изображён мой идеал – я хотел вспомнить его… но ни на одном рисунке идеал не оживал. Первый рисунок, второй, третий – его, моего совершенства, не было! Идеал исчез! Мираж! Во что я верил?! В мираж?!! Чем жил? Иллюзией? Не может быть, не может быть!

Я в отчаянии кинул рисунки верх, а они голубиной стаей затрепетали, упали на пол…и сложили собой образ твоих глаз…

Я издал крик. Крик отчаяния. Вопль зверя. Нет, зверь не может издать такой вопль. Так может кричать только человек, когда рушится всё, чем он жил, когда земля под ногами разверзается и лава преисподней поглощает его. Я сидел на коленях, среди стеклянной иконописи твоих глаз, среди своей присохшей неубранной блевоты, я упал лицом на голубей, которые снова стали листами бумаги, сложившимися в твой образ. И я излился слезами. Я трясся в рыданиях, захлёбываясь собственным языком, губами, слезами, всхлипом, слюной…


СВЕРШЕНИЕ

Я не знаю сколько прошло времени до того дня, который повернул компас жизни так, что я оказался здесь, в одиночной камере, для отбывания гробового, пожизненного срока. Может быть, неделя. Или две. Но за это время я превратился в маятник, который следует за тобой, как за ходом времени, как за движением часовой пружины. Я стал твоей тенью. Чем-то следующим за тобой, не существующим без тебя. Но и никогда не соединяющимся с тобой.

Я всегда двигался вослед тебя, и никогда – навстречу тебе. Я не смел. Всё было так просто – открыть дверь и шагнуть к тебе. Но для меня это было все равно, что пройти через бетонную стену. Ведь ты заменила собой мой идеал. Теперь я не понимал, кто я, зачем я, кто ты. Я привык бежать за идеалом, и свято хранить его неприкосновенность, чтобы он не растворился, не разрушился, не потерял своей абсолютной чистоты… Я уже привык к патологическому страху перед тем, что если протянешь руку к идеалу – рука пройдёт сквозь него, как сквозь туман, и как к ребёнку при пробуждении часто приходит понимание, что вкусная конфета ему просто-напросто приснилась, так и придёт понимание, что идеал, единственное, что заставляет держаться за жизнь – просто миф. Точно так же я не мог прикоснуться и к тебе. Но с идеалом было значительно проще. Дело в том, что я стал понимать, что идеалом, по большому счету, управлял я сам! Да-да! Я явственно осознал, что хоть я и подчинялся идеалу, но решал подчиниться я сам! Я сам создавал и правила своего подчинения! Я упивался тем, что я подчиняюсь идеалу, такому, который я сам создал!

А ты существовала независимо от меня. Ты существовала параллельно со мной. Но ты была и до меня. И будешь после меня. Я окончательно сломался. Я решил остаться твоей тенью.

Я покидал своё убежище только для того, чтобы купить продукты на оставшиеся деньги в магазинчике за углом. Я покупал продукты, опрометью возвращался домой, и, наспех набивая живот, уже ждал появления тебя. Я считал твои шаги – раз, два, три, четыре, пауза – как у пантеры перед прыжком, звон ключей, длинный шаг, стук двери, тишина.

Но теперь я позволял себе больше. Мне мало стало твоего света, звука твоих шагов. Резонанс, в который они вгоняли мою кровь, толкал меня к тебе. Меня тянуло к тебе фатально. Патологически. Но я бы не посмел прикоснуться к тебе, светлой, моими грязными лапами. Я дожидался, пока ты войдёшь к себе домой, и выходил на площадку – крадучись, чтобы не нарушить собой то, что ты оставила после себя – запах. Запах тебя, уставшей после работы, запах твоих волос, твоего дыхания, твоей кожи, вперемешку с ароматом духов – только на тебе духи оживали, расцветали, пели птицами, веяли ароматом востока, запада, севера, юга… Твой запах… Я в первобытном порыве, в древней жажде обладания и благоговения втягивал его носом, всем нутром своим, я как пёс обнюхивал перила в том месте, в котором ты держалась за них, и заканчивал эту оргию поглощения запаха на коленях перед твоей замочной скважиной, втягивая ноздрями поток воздуха, исходящий из твоего жилья, воздух, приносящий частички тебя… Я часами мог стоять на коленях перед твоей дверью. Я точно знал, когда должна была выйти ты, и успевал уйти. Но меня застали. Застали соседи. Прильнувшим к твоей двери. Я оказался словно голый перед толпой. Я оказался рассечённым телом перед глазами хирурга. Весь наизнанку.

В первый раз я отговорился – собрался с мыслями и буркнул что-то про то, что чиню замок. Но когда они застали меня второй раз – припугнули милицией, отговориться не смог. Меня прогнали как паршивую дворнягу. И я остался без сладостных прогулок за твоим ароматом. Мне остался только глазок. И звук твоих шагов.

Так шли день за днём. И я уже смирился, был согласен на такую череду дней-близнецов, лишь бы слышать твои шаги, лишь бы до боли приникать к глазку, впитывая твои очертания.

Но всё сломал один вечер, тот самый вечер. Всё пошло не так, как обычно. Я ждал тебя, ждал дольше чем обычно, ждал очень долго – но ты всё не шла. Я метался у двери, как тигр перед прутьями клетки. 20 минут, 30, 45, час – да что там час, - целя вечность! Я был уже готов вырваться наружу, искать тебя, как собака ищет хозяина среди прохожих, был готов раскрутить эту землю, как глобус – лишь бы снова, снова увидеть, услышать тебя…но вот – хвала небесам – я услышал тебя!!! … ты была не одна! Я ещё не увидел тебя, но отчетливо слышал – с тобой рядом перемещались шаги ещё кого-то… шаги самца. Шаги мужчины. Твоя энергетика, твой лучезарный свет перемежался с каким-то чёрно-красным, пахнущим мужским потом, мужскими носками цветом… Как он посмел! В то время как я, чтобы сохранить тою небесную неприкосновенность, не смею подойти к тебе, он идёт с тобой, шутит для тебя, раскатисто смеётся, содрогая кадык. Перед глазами помутнело… но лишь на миг. Я смог взять себя в руки. Я сказал себе: стоп. Ведь я – твоя тень. Это особый статус. Быть всё время с тобой, не существовать без тебя, но никогда не пересекаться с тобой. Тень не имеет права мешать. Тень может только следовать «за». А ты имеешь право на своё счастье. На счастье, которое не может дать тень. Но я не мог теперь даже смотреть – чужое интимное счастье. Я должен был уйти в сторону. И я сидел около своей двери, оперевшись спиной на успокаивающую прохладу металла, и нарочито крепко зажмурив глаза. И с чувством обречённой жертвы ждал, когда картинка, которую я ещё даже не увидел – услышал, когда эта картинка сменится тем, что вы войдёте в квартиру, аромат которой я вдыхал, стоя на коленях.

Но что-то пошло не так, вразрез нарисованной моим воображением череде событий. Раздался шум борьбы. Тупой дар затылком о железо двери. Я вскинул веки, пружиной подпрыгнул и впился взглядом  происходящее по ту сторону. Я увидел, что этот хохотавший минуту назад самец с ненавистным кадыком схватил тебя за горло и прижал к двери…! Дальше я не управлял собой, всё как кадры замедленного кино, как события, происходящие в момент последнего удар сердца:

Он тянется к своему поясу и достаёт нож. Я распахиваю дверь. Он делает молниеносный рывок рукой. Я одним броском преодолеваю расстояние от моей двери к твоей. Он разжимает руку с ножом, кидается к лестнице. Я подхватываю нож, бряцнувший о бетон пола. Он одной ногой уже на ступеньке. Не догнать! Бегом – не догнать! Я вытягиваюсь струной, подчиняюсь силе притяжения, начинаю падать. В падении хватаю его за штанину ускользающей ноги. Падает. Лицом вниз, матерясь. Я по-кошачьи заскакиваю ему на спину, кажется я рычу, я пытаюсь впиться в него зубами, рвать жилы на его шее. Он отмахивается, пытаясь попасть в меня локтем, а я вижу мишень – под его левой лопаткой, пульсирующую мерзость, которую нельзя назвать сердцем. Пытаюсь ударить ножом. В последний миг он как-то уворачивается – нож скользит по его рёбрам. Он хватает меня за рукав правой руки, в которой сжат нож. Я перехватываю нож в левую. Не удобно. Я бью его ножом в правую часть спины – он стягивает меня в правую сторону, в сердце я попасть уже не смогу. Нож снова скользит – лопатка…он воет, но не может вырваться – его правая рука в чёрной кожаной перчатке отказала, соскользнула с меня, и он безвольно отпустил меня. Бью его ножом, ещё, ещё, ещё…Отбрасываю нож. Его рука как-то неловко подвернута. Он хрипит, как-то странно вздрагивает. А я зубами, как дикий зверь вгрызаюсь в его шею, там, где заканчиваются волосы, над воротником кожаной куртки. Мои руки, весь он сам, все вокруг – в липкой крови. Я хочу разорвать его шею зубами, я - зверь!!! Но вдруг всё перевернулось. Вмиг вернулась трезвость мысли. Меня вернул звук. Этот звук – это твой стон. Я вскакиваю с окровавленного, дрожащего, ненавистного тела. Кидаюсь к тебе. Ты сидишь у двери  свою квартиру. Всхлипываешь. Там, куда бьют боксёры, – под печенью уже образовался кровавый ручеёк. Я в сантиметрах от тебя. Но я не могу прикоснуться к тебе. Я оцепенел. Ты бледна. Ты дышишь, всхлипываешь, как ребёнок, заснувший сразу после обиды, но ты – без сознания. Твой запах, божественный запах, венец мироздания – смешан с запахом твоей крови, его крови, его предсмертным хрипом. Что с тобой будет? Я понял, что я по-прежнему склонился над тобой, и не двигаюсь. Я так привык не действовать, глядя на тебя, что теперь не мог найти в себе силы шелохнуться, парализованный твоей близостью. Я стою на четвереньках над тобой и боюсь, что ты перестанешь дышать, перестанешь издавать этот томящий запах, твоя кровь перестанет толчками вытекать из раны, а замрёт в сосудах…я боюсь, что эти мгновения  - последние, и не могу лишить себя их, не могу оторваться.
Ты вблизи не такая…Ещё необычайней, чем издалека…Я не видел этих сосудиков, просвечивающих сквозь кожу, этих веснушек… ты так рядом…вот ты начала дышать ровнее… я спокоен… значит – всё будет хорошо, всё будет нормально...оххх..удар по спине сзади…я лечу в колодец…темнота.
Очнулся.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Дальше всё происходило в моём последнем пристанище. В этой самой надёжной раковине для рака-отшельника. В тюрьме.
Когда очнулся, надо мной склонились медики. Скоро медиков заменили люди в форме, с пронзающими глазами, металлическими голосами.
Первое, что я сказал, было вопросом: «Как она»?
Но мне не отвечали.
Всё происходило, как в банальном, высосанном из пальца детективе. Протоколы. Показания. Психиатрическое освидетельствование. Вменяем.
Я соглашался со всем. Ставил этим в тупик проржавевших, как петли тюремных дверей, служащих.
Следователю задал только один вопрос:
- Она жива?
- Аааа, срока боишься? – заёрзал толстячок-следователь – Тебе и так хватит. Чуть такую девку не угробил. Жива, лечат её. Не помнит ничего, что было.

С этим ответом мой мир снова расцвёл! Мой сад снова начал давать плоды! Моя жизнь обрела смысл. Неведомый толстяку-следователю. Неведомый тюремным охранникам. Неведомый никому. Только мне.
Дальше снова вопросы задавали мне. А я соглашался.
- Итак, это Вы нанесли удар ножом потерпевшей?
- Да.
- Потерпевшему?
- Да.
- Ваш мотив?
- …
- Отсутствует?
- …
- Просто тяга к молодым девушкам?
- Да.
- Этот парень, потерпевший, без документов – её друг?
- Да.
- Вы ранее с ним были знакомы?
- Не знаком.
- Прочтите и подпишите протокол.

Подписываю.

- А Вы припоминаете, где находились Nго июля этого года? (шёл сентябрь…кажется). Уж не прогуливались ли в парке…?
- Прогуливался.
- Давай начистоту. Ты убил двух девочек, 15, 17 лет?
- Да, я.
Следователь аж вспотел.
- А в августе, в том же парке,  Nго числа, тем же предметом, девушку, 16 лет?
- Да, я.
- Вот сволочь! – следователь был рад, несмотря на упомянутые им ужасные факты убийств – протокол подпиши!

У следователя ушло сразу 3 тяжёлых висяка, серия. Он, вспотев лысиной, мысленно уже представил себе звездопад на его погоны.

Следственный эксперимент. Всё как по нотам. Точнее, по рассказу следователя. Меня не покидало ощущение, что мне даже помогали правильно пройти этот самый эксперимент.

Суд. Приговор. Камера. Хочется добавить, «занавес». Но нет. Всё только начиналось.

Занавес приподняла пришедшая ко мне мысль – «зачем я это сделал?».

Сейчас мне хочется кричать эту фразу – и я кричу её… Но в этом нет уже никакого смысла.

Зачем же я это сделал? Я испугался. Испугался самого себя. Когда я склонился на ней, судорожно всхлипывающей, такой близкой, я не сделал ничего. Я не вызвал скорую. Не попытался помочь. Я не сделал ничего. Ни-че-го. Я превратился в остановившийся миг времени. Я превратился в зверя, жадно втягивающего её запах. Я упивался таким близким теплом, её светом.
Я не мог ни уйти от неё – чтобы не прекратился этот момент невообразимой близости её ко мне. Не смел и прикоснуться – боялся разрушить мираж идеала, как разрушился предыдущий, неодушевлённый идеал, столько лет ведший меня. Я лишь склонился над её слабеющим телом и не мог шевельнуться. Я теперь понял, что я явно, явно ненормален.

Кто-то из соседей вызвал милицию, скорую. Меня взяли.

Я понял тогда, что больше я сам не владею собой. Я боялся того, что билось внутри меня. Я осознал, что не смогу себя сдерживать. Не смогу контролировать. Но это шаг к очередному разочарованию, думал я. Пожалуй к самому большому в ЭТОЙ жизни. К последнему. Фатальному. Я решил – надо спрятаться. От неё. От всего. От всех. От самого себя. На всю жизнь.  И этот следователь предстал мне посланником свыше. Воплощением моих чаяний. Он пришёл помочь мне в этом. Милый следователь. Да, хоть его я смог сделать счастливым. Таких дел он ещё не раскрывал.

Итак, мне дали пожизненное.

Я понял, что я натворил, очень быстро. Я хотел к тебе всем своим существом. И я хотел именно к тебе, не к идеалу, не к совершенству – хотел к тебе. Возвышенно. По-человечески. По-звериному. Всё одновременно.

Я грыз зубами камни. Я расшибал лоб об стену. Я стачивал ногти до кровавого основания. Я рвался к тебе.
В камере, вдали от тебя я осознал главное – ты несравнимо ценнее самого отшлифованного идеала. Ты – такая, какая есть. Идеал – лишь плод моего воображения. Он примитивен. Его смог создать я. Он мне понятен, предсказуем и этим абсолютно невзрачен. А ты – ты свыше. Ты – вне способностей моего мозга, воображения, ты – свежая струя воздуха в душном чулане моего внутреннего мира. Ты звезда, которая светит откуда-то оттуда, из-за облаков. Из-за миллиарда лет назад. Но светишь именно сейчас. Ты – уникальна. Ты – реальна. Ты – неизбежна.

И теперь, осознав, что ты – есть, а я – здесь, что я был так рядом к тебе, но не сделал самого необходимого, но самого малого – не попытался отдать тебе всего себя, посвятить свою жизнь тебе… Я фанатично посвящал себя исчадию своего собственного воображения, а тебе, тебе, настоящей, уникальной, с неповторимой искрой жизни в глазах, сплетению святости и порока, тебе, которой я мог оказаться действительно нужен на миг, на час, на жизнь – тебе я себя не отдал.

Протокол пописан. Дело раскрыто. С этого момента здесь уже никому и незачем верить моим словам. Они думают, что все мои крики «не я» - это попытка выйти из кошмара одиночки. Счастливые, блаженные глупцы. Ведь куда более страшный кошмар творился у меня в голове. Был неразлучен со мной. Сводил меня с ума. Мне кололи успокоительное. Но я все равно грыз камни. До костей стачивал ногти. Я рвался к тебе.

Лежу на нарах на спине, отходя от медикаментозного сна. Так недалеко и до перевода в психушку. Это будет уже слишком. Непослушными, расширенными зрачками по привычке пытаюсь составить из трещин потолка твой образ. Не получается. Больше не получается. Всё, что получается – отражение жалких способностей моего мозга. А ты – чудо. Ты – неповторима. И не постижима. Неповторима, как любая живая частичка этого мира. Как охранник за дверью. Как раздатчица еды. Как лысый следователь. Мы можем быть прекрасны или ужасны. Злы или добры. Но мы – неповторимы. Все. И так глупо – пытаться описать друг друга словами «злы», «добры», «красивы», «неказисты» - мы все уникальны. Мы все – неповторимы. И ценить надо каждого вокруг нас.

Зло ценно тем, что на фоне него видно добро. Много добра быстро приестся. Будет тошно. Как от торта, съеденного в одиночку. Надо ценить и беречь то, что нам дано встретить на своём пути. И надо явственно понимать, что убивая, унижая, угнетая, мы лишаем мир, вселенную, историю чего-то неповторимого. Чего уже никогда не будет. И в то же время надо понимать, что каждый из нас имеет право на то, что нас окружает. А я сам, по доброй воле лишил себя, упустил ту неповторимость, которую ищет каждый. Ту, которая одна во всей вселенной, поскольку абсолютно неповторима, могла разлучить меня с чёрным демоном одиночества.


НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ

Тише! Раздался лязг замка. Ко мне входят! Так не входили раньше!
- Гражданин N, вставайте. Как чувствуете себя? Вас освобождают. Пройдите для оформления, выдачи вещей. Да, и уберите руки из-за спины. Говорим же – вы свободны.

Я ничего не понимаю! Меня ведут куда-то. Руки не сведены за спиной. Идут рядом со мной, а не позади меня. Называют по фамилии, а не по номеру. Светлый кабинет. Женщина в погонах. Справка. Подпись в досье. Кем-то давно отлаженный порядок нарушает лысый следователь, ворвавшись в кабинет:
- Ну ты придурок! Ты чего на себя валил, идиот! И ведь вменяемый же! Вменяемый идиот! Из-за тебя упустил настоящего преступника! Из больницы ушёл! Девка ваша, которую делили, в себя пришла, и про тебя, дебила, сказала, что не ты это. На того бегунка указала. О память! Вся резаная была, а запомнила – поднял толстенький короткий палец кверху, многозначительно округлив пухлые губы на звуке «о». Ну ты придурок! Пошёл вон, кретин!
Взгляд женщины в погонах словно выдавил орущего, негодующего следователя из кабинета.


СВОБОДА.

Я на свободе. Свободен! Я-сво-бо-ден!!! Зимнее солнце слепит глаза. Шапка плохо держится на стриженной голове. От воздуха голова кругом! Вокруг люди, милые люди! Простите, люди, обнял бы каждого, но у меня - дела. Да как и у вас. Но у меня, конечно же, дела важнее, и волнительней!

Так значит ты, милая моя, пришла  себя и спасла меня. Сидишь сейчас дома, пьёшь чай. Ты вытащила меня. Ты оказалась сильнее меня. Сильнее каменных стен. Для тебя оказалось так просто – поменять судьбу! Я мчусь к тебе! К тебе.

Гремящий, лихой трамвай. Букет, конфеты. Я в серой, невзрачной одежде только что освободившегося, да и ладно! На улице мороз, я в серых одёжах, а в руках – цветы, а сердце – выскакивает, а на душе – соловьи!

Сказали, ты пришла в себя, значит была в забытьи. Как тебе, должно быть, было плохо. Кто же был рядом с тобой? А должен был быть я. Дурак, дурак был, безвольный дурак. Но теперь-то – всё в руках моих! Так просто, всё так просто!

Наш (какое слово – «наш»!!!) этаж. Мои шаги спешат, но я шагну твоими шагами, наступлю прямо на твои следы – раз, два, три, пауза – ты в этот момент всегда достаёшь ключи. А мой ключ – стук в дверь. И я стучу: стук-стук, стук-стук – как сердце. Как твои шаги. Как пульс, оглушающий пульс, бьющий в моих висках: стук-стук-стук-стук.

Дверь отворяется. Румяная тётка на пороге. С кислой миной.
Бормочу: «Твоего запаха нет… переехала?».
- Вы кто? – прерывает тётка мой неосознанный монолог.
- Я… я к Ане (только в тюрьме, на допросе узнал, как тебя зовут).
- Вы кто, я спросила! Неужели не понятен вопрос? Кто?! – брызнула слюной, зашлёпала щеками румяная тётка. – Дружок?
- Я… к Ане я… сосед…
- Странный ты какой-то, сосед. Нет её. Сосед, так знать должен – смахнула искусственно выдавленную слезу. А может и не было слезы, даже искусственной – неделя, как похоронили. На Nском кладбище ищи теперь. Тут не ходите, не ходите! С цветами ещё. Тоже мне, сосед!
Дверь захлопнулась. В сердце как будто захлопнулись все клапаны, и не размыкались. Боль, тупая боль и бессилие. И эти цветы…

Сквозь туман восприятия, услышал, как по соседству скрипнула дверь. На площадку выглянула, подгибая коленки, шаркая тапочками, бабуля с трясущейся головой.
- Милок, дак ведь убили её! Душегуб какой-то со свету сжил! Ой, страшн вспоминать, что было – перекрестилась – ой, вспоминать не могу – настоящие слёзы потекли из её глаз – всё лежала наша Анютка в больнице. Да пособить некому было. Какие-то лекарства нужны были. Так ведь дорого всё это, такие деньги, айайай, а жизнь-то человеческая как дёшево теперь стоит. Мы вот, бабки со двора, собрали сколь могли денег, да люди добрые с работы её помогли, да только пока помогли, померла она, так в больнице и померла, не дождалася лекарств. Так вся печень у неё изошла, вся изрезанная была, совсем не стало печёнки-то, а без неё-то как – красные, сухие глаза бабули снова источали слёзы. Говорят, перед смертью-то в больнице в себя она пришла, при памяти была, и душегуба того вспомнила. И парня, а вот тут, по соседству жил, вспомнила, что спас-то её. А я ведь тогда милицию-то вызвала. И скорую. Мы ж подумали, сосед-то на неё и напал. Странный такой был. А она-то сказала, что он спаситель её. Да вот не спаситель, всё одно померла, всё в руках божьих. А ты даже похож на него чем-то. Ой, горе, померла Анютка. Могилка-то на Nском кладбище, там, в левой части, осьмой ряд кажется, с самого краю была… там берёзки начинаются. Ой, померла Анютка. А как померла, так и родня нашлася сразу. Квартирку-то она купить успела. Делить прилетели, как миленькие. Такие люди вот. Бог судья, бог судья. А ты-то кем будешь Ане-то, царство ей небесное…?
- Не знаю, бабуля, не знаю. Спасибо Вам, бабуля, спасибо. Дай Вам бог здоровья, бабушка…Возьмите один цветочек, бабушка.

Тенью вышел из подъезда. Не помню, как вышел, но оказался на улице. В руке сжаты цветы. Упал лицом, руками с цветами в снег на газон, разрыдался. Ничтожество. Разрыдался. Больше-то и ничего сделать не мог. Рыдания перестали сотрясать спину. Встал. Бегу куда-то, бегу, лепестки цветов растрепались, но стебли стиснуты в окоченевающей руке. Куда бегу – не знаю. Куда теперь? Некуда. Жить продолжать… но зачем? Зачем теперь? Зачем, зачем? Зачем?! Пусто, всё теперь пусто, люди, милые люди, не поможете вы мне, не знаете вы горя моего… Трамвай. Кладбище. Указанная бабулей могила. Как и сказала, с краю, у берёз. Анечка, Анюта, как тебе холодно здесь должно быть, как холодно. Кладу цветы, в горле – ком, в глазах – стекло, в душе – опустошение. Да нет таких слов – описать. Снимаю казенный тулуп, накрываю цветы, укутываю. Слёзы, слёзы, слёзы… Как баба рыдаю… нет, наверное, как ребёнок… Аня, Аня, Анечка. Подоткнул полы тулупа под снег, к замёрзшим, не осевшим комьям земли. Лёг сверху. Я согрею тебя, Анечка, Анютка, согрею, моя Анечка… Смеркается… Мысли уходят куда-то вдаль… Дует ветер, несёт колючий снег… а нам тут с Анюткой тепло… Февраль, а значит – скоро весна… тут должно быть весной – подснежники, тут наверное весной в цветах всё, берёзки рядом, значит должны быть цветы, луговые цветы. Живые. Как души. Как наша память. Живые, но скромные, и вечные. А нам с тобой так тепло… ты где-то наверху сейчас, странно, я тебя тут грею, на земле, а ты наверху, смотришь сверху на меня.. что думаешь? Как тепло с тобой… Зима, а мне так тепло… А может, уже весна? Так не хочется открывать глаз, лучше буду верить, что весна, и что ты никуда не исчезала, и что я снова скоро услышу твои шаги по направлению к заветной двери: «Стук-стук, стук-стук, стук-стук». Тсссс… кажется, ты идёшь ко мне, кажется, я слышу тебя, тихо, тссссс. «Стук-стук, стук-стук, стук-стук – твои шаги, как моё сердце, - стук-стук, стук-стук» – и пауза, сейчас ты откроешь дверь, и увидишь меня здесь…Анечка, как с тобой тепло…

***

По кладбищу, выгибая зигзаги между могилами, шёл смотритель.
- О, ещё один бич! Эй! Слышь? Вставай давай! – пнул ногой – Эк, окочурился, задубел уже. Не мудрено, за ночь-то. И тулуп зачем-то с себя снял. Одним меньше шаромыгой. Ходят тут, воруют, ничего нет святого, люди вот цветы принесли, а эти шастают. Путние не шастают тут. Непутёвые только. Эхх, милицию вызывать, рассказывать, показывать, одна морока. А тулуп-то возьму. Откель только новый тулуп. Наверное, спёр. А как иначе, точно спёр!

Смотритель выдернул тулуп из-под окоченевшего тела, крякнул, накинув тулуп на плечо, и пошёл прочь от странного бича, замёрзшего на свежей могиле февральской ночью, не дотянув до весны несколько недель. Замёрзшего с ангельской улыбкой на губах. Руки его окоченели, в вечном объятьи сжав холмик могилы. В эту ночь им – холмику могилы и замёрзшему на ней человеку, впервые за долгие годы, не было одиноко. Впервые, единственный и  последний раз.

2010.