Глава 6. Наша последняя встреча в Париже

VI.
Наша последняя встреча в Париже, сопровождаемая котлетами Sophie и фрикассе из телятины по-старофранцузски



Каталина позвонила мне на следующее утро, когда я валялся на кровати под открытым окном, мучаясь от похмелья — ведь предыдущим вечером, не выдержав напряжения нашей встречи, я прошел по всем маленьким барам, которые встретились мне по дороге от Гранд Опера до Рю де Брюссей. И, придя домой, я еле поднялся на шестой этаж по завихрявшейся и все время меняющейся лестнице, и рухнул в кровать, едва не разломав маленький столик у двери.

Каталина говорила абсолютно спокойным голосом, ты знаешь, che, она это умеет — делать хорошую мину при плохой игре, но в конце разговора все-таки сорвалась немного, крикнув мне, что было полным хамством вот так не обращать на нее внимания вечером — свинья ты, Карлито, сказала она, тебе бы только поглощать жратву, а все остальное побоку. И что я мог ей ответить?

Мне оставалось еще четыре дня в Париже, и вовсе не хотелось мешать мечты с пустыми разговорами, ароматы осени — с запахом каталининых духов, а интимные встречи с французской кухней — с прилюдными скандалами и ненужными выяснениями отношений. Поэтому мы условились встретится в  квартале Маре, где, как я знал, есть неплохой ресторанчик на Вьей-дю-Тампль. Кроме того, в этом районе художников и гомосексуалистов несколько магазинчиков поношенной одежды, а мне было прохладно, amigo, я же — из двадцатипятиградусной Барселоны прямиком в осень, так что хотя бы пиджачок мне бы не помешал.

Ну, а поскольку мы собирались все таки обсудить условия развода, то лучше это сделать под хорошую еду и вино, решил я, и в этот раз я постараюсь все выслушать и должным образом себя вести.

Так как я пришел первым, заказ я сделал сам. До чего мне было удивительно обнаружить в меню те блюда, которые я когда-то готовил для Каталины — а было это в те времена, когда мы в Барселоне жили на триста евро в месяц, какой уж тут Париж, какие тут рестораны в Маре, на еду еле хватало, вот и приходилось путешествовать с кухни в спальню, и готовил я французские блюда лишь для того, чтобы где-то на пути, между двумя этими маленькими помещениями все же пересечь Пиренеи и добраться до нашей тогдашней мечты. Так что мне показалось, что Каталине мой выбор понравится, да и вообще — как-то это было символично, а о том, что заказанные мной котлеты Sophie и фрикассе из телятины по-старофранцузски заставят ее плакать от воспоминаний, я как-то и не подумал.

Для котлет Sophie я брал грамм триста хорошей, персикового такого цвета, телятины. Ну и еще грамм триста возьмем для фрикассе. Каталина вошла в ресторан где-то между моими воспоминаниями о том, как я отбиваю нарезанную на порционные куски сантиметра в два-три толщиной телятину, обрызгиваю ее лимонным соком, посыпаю перцем и солью, и как я заворачиваю в каждый кусок ломтик ветчины и ломтик вареного вкрутую яйца. Она увидела меня и пошла через весь зал к столику, а люди оборачивались ей вслед, наблюдая за тем, как новая бежевая юбка облегает ее ноги. И в тот момент, когда в глубине своей памяти я свернул ломтики рулетом и перевязал ниткой, Каталина села напротив меня и закурила.

Котлеты я жарил на сливочном масле около десяти минут, после чего добавлял сливки, доводил до кипения и, убрав огонь, томил еще минут семь. После этого обычно мы перебирались в спальню, залезали на кровать и ели котлеты, запивая их вином или кавой*, глядя в окно или смеясь над юмористическим шоу по пятому каналу. Все эти проведенные вместе годы сейчас лежали между нами на столе бесполезной грудой старья, и только предвкушение котлет и фрикассе хоть немного оживляло этот мертвый мусор.

Мы поговорили о погоде (как банально, che, не находишь?), о том, как она провела день, я похвастался своим новым, почти не поношенным пиджаком из коричневого вельвета, а она показала мне купленную на рынке Глиньянкур сумочку в виде кошачьей головы. Мы сидели и нарезали время на кубики, а кстати — для фрикассе телятину тоже нарезают кубиками примерно три на три сантиметра, ты знал?

Официант поставил на стол бутылку красного вина, и я наполнил наши стаканы. Солнечный луч на мгновение вспыхнул в ее бокале, и мне вспомнилось, как точно так же он сверкал в красном стекле, вставленном в форточку в нашей барселонской квартире — когда в эту форточку влетел брошенный кем-то с улицы камень, я купил на рынке почему-то именно красное, рубиновое такое стекло, и как же давно это было, amigo, как же нереально и зыбко все это сейчас...

Вдруг Каталина начала опять вспоминать какие-то моменты из нашей жизни, но, знаешь, che — в этот раз мне было легче ее слушать, я даже стал сам вворачивать фразы, и вот так мы снимали шелуху и шкурку с нашей памяти, как я снимаю ее с лука-шалота (луковиц пятнадцать, размером не больше виноградины), обычной луковицы и моркови. А когда мы добрались до воспоминаний о месяце, проведенном нами в Валенсии прошлым летом, нас будто на какое-то мгновение притянуло друг к другу, связало, и вот именно с такими воспоминаниями и следует, друг, взять пять веточек петрушки, разрезанный на четыре продольные части корень сельдерея, морковь и веточку тимьяна, и связать их вместе, и бросить в сотейник, где уже поджарились на сливочном масле лук-шалот и кубики мяса. А потом ты втыкаешь в луковицу лавровый лист и три-четыре пряных гвоздики, кладешь туда же, добавляешь соль и перец, двести миллилитров сухого белого вина и сто миллилитров воды, и тушишь все это на медленном огне около часа. Не знаю, как удается это поварам в ресторане — то ли они готовят заранее, то ли есть еще какой секрет, но котлеты и фрикассе нам принесли уже через полчаса, и как им это только удается?

Отрезав кусочек котлеты, Каталина посмотрела мне в глаза.

- Бедный ты мой, - сказала она, - ты так и не научился быть мужчиной и поступать, как мужчина.

- Если под этим ты понимаешь принимать решения, то это и не требуется, по-моему, - ответил я, - мне кажется, мы уже все решили.

- Ну да, - сказала она и отпила глоток вина. Помолчав, она опять подняла на меня взгляд.

- И все же ты мог бы произнести это вслух.

Как же быстро они принесли еду, подумалось мне, а ведь после того, как ты уберешь из сотейника овощи и луковицу, надо добавить туда очищенные и разрезанные пополам шампиньоны и тушить еще минут пятнадцать.

- Делай то, что считаешь нужным, - сказал я. – Но как мне кажется, ты будешь совершенно права, если уйдешь от меня.

Каталина покачала головой и засмеялась. Смех ее облачком повис над столиком, клубясь и вспениваясь, как смесь из двух яичных желтков, ста миллилитров сливок, сока одного лимона, щепотки молотого мускатного ореха и чайной ложки крахмала, которую ты должен взбить венчиком, amigo, и добавить во фрикассе прямо перед подачей на стол.

- Хочешь все взвалить на меня! – сказала она. – Конечно, тебе же так всегда было проще.

Я хотел сказать, что она не права, что мои решения всегда были более сложными, ведь всю жизнь я пытался сделать так, чтобы мои поступки не задевали свободу других людей действовать так, как они считают нужным. Но вдруг я почувствовал такую усталость, будто я не спал несколько суток и занимался какой-нибудь тяжелой работой. Да и фрикассе мое начало остывать, потому что вдруг я потерял всякий аппетит, и сидел вот так, ковырял его вилкой, рисуя на дне тарелки завитушки, квадратики и линии, будто бы пытаясь запечатлеть визуально те переплетения событий и чувств, о которых мы вспоминали, избавляясь от них таким образом.

- Ничего хорошего со мной у тебя не будет, - сказал я, - ты же сама знаешь. Все, что бы я ни делал, я делаю только для себя. Так уж получается.

Она поднесла руку к глазам, как будто хотела вытащить соринку.

- И даже для меня ты не смог бы ничего сделать, - полуспросила-полууточнила она.

- Я просто боюсь, - ответил я, - что если даже я что-нибудь и сделаю для тебя, или для кого-то другого, совершу какой-нибудь поступок, приму решение – в итоге все равно окажется, что я все сделал в своих интересах. По-моему, лучше не делать ничего, чтобы потом не разочароваться в самом себе.

Каталина усмехнулась. Она взяла стакан и допила вино одним глотком.

- Сколько я должна? – спросила она. Вот и кончился ужин, и доедены котлеты, и остыло фрикассе, а говорить нам, оказалось, и не о чем.

Я начал возражать, однако она все же достала купюру в десять евро и положила на столик рядом с литой пепельницей из зеленого стекла.

- Я ухожу, - сказала она, вставая. – Я надеюсь, что у тебя все будет хорошо, и еще я надеюсь, что ты мне больше никогда не позвонишь. Все дела с разводом мы можем уладить и не общаясь друг с другом.

Я налил в бокал еще вина, и пока капли стекали по тонким стенкам, за окном начался дождь — обычный осенний  дождь, но мне показалось, будто бы это Париж оплакивает нашу глупость, разочарование и саму нашу историю.

Я сидел и смотрел, как она снимает со спинки стула свою короткую куртку из замши, ту самую, которую я подарил ей прошлой осенью. Она не смотрела в мою сторону, но когда она все же повернулась, чтобы попрощаться, я увидел в ее глазах такую тоску, что мне захотелось обязательно сказать ей что-то обнадеживающие, что-то ласковое и — кто его знает, che — может, даже примирительное? Но вместо этого я спросил ее:

- Ты взяла с собой зонтик? Смотри, какой дождь. Если хочешь, я могу проводить тебя до выхода и посадить на машину.

Каталина посмотрела на меня так, как будто я внезапно вскочил из-за стола и ударил ее в лицо. Она даже отшатнулась. Потом она усмехнулась и сказала: нет, спасибо, я поймаю такси сама. Прощай, мой любимый. И после этого она пошла через зал – высокая, прямая, будто ничто не давит ей на плечи. Хотела ли она тем самым уязвить меня или успокоить – смотри, как я держусь, не так уж мне и плохо, но я чувствовал себя идиотом.

Вот так бывает, приятель, что даже самые лучшие блюда, самые утонченные вкусы и запахи, самые нежные сочетания трав и корений ничего не могут изменить, а только — как бы ни были они хороши — только причиняют боль. Или это мы причиняем боль друг другу, а все эти пряности здесь ни при чем, но ведь так хочется свалить с себя вину...

Я допил вино, расплатился и попросил официанта вызвать мне такси. Он посмотрел по сторонам, ища взглядом Каталину, но я отослал его от стола. Пусть думает, что хочет, меня это не касается. Через несколько минут он подошел ко мне и сказал, что машина ждет у входа. Я дал ему чаевые и вышел. У тротуара стоял старый Форд-Фалькон, мигая аварийными огнями. Я сел и захлопнул за собой дверь.

- На Бульвар Клиши, - сказал я, и таксист плавно тронулся с места.

Мы ехали по вечернему Парижу, мимо сидящих в кафе парочек, жмущихся в подворотнях проституток обоих полов, вечно приплясывающих от холода арабов – все они жили своей жизнью, гораздо более простой, чем моя, жизнью, в которой не было места мучительному выбору между свободой и любовью, котлетами и фрикассе, памятью и забвением – так мне казалось. Когда мы стояли на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора, от стены дома справа отлепился улыбающийся негр в черной куртке из кожезаменителя и направился к машине. Сейчас предложит мне девочку на час или наркотики, подумал я, но зеленый свет включился раньше, чем негр дошел до машины. Я посмотрел назад и увидел, как он с той же улыбкой возвращается к своему посту, подпирать старую, покрытую растрескавшейся штукатуркой стену, и понял, что ему нет никакого дела до того, что он не успел продать мне хотя бы кусочек взятого взаймы существования. Я уехал, а он остался ждать следующей возможности поторговать грезами и обманом. И когда через некоторое время таксист свернул направо, и мы выехали на улицу Опера, и огни стоящих на тротуарах фонарей стали наплывать на меня и, искрясь, дробиться в капельках дождя на лобовом стекле, уплывая назад, именно в этот краткий миг мне вдруг показалось, что это так же дробится и растекается прозрачными паутинками вся моя глупая и нелепая жизнь, в которой мне как будто нет больше места; но среди этих влажных следов, мне казалось, я все же видел предчувствия новых дождей, и солнца, и городов, и ароматов, и где-то на самом кончике языка еще дрожали воспоминания и вкус нежнейшего соуса от фрикассе, который когда-то мы ели вместе...

* Кава — игристое вино, производимое в Каталонии.