Я рисую тебя на кладбище мертвых сказок

        Ты уныло пожираешь стакан глазами, спустя секунду уже губами, желудком, и все время совестью. Именно она не дает переварить его как следует, и ты тянешься за вторым, уже скорее не для вкуса и за компанию, а чтобы задушить ее, хотя это невозможно, или хотя бы усыпить хоть на миг. Хотя бы на время длительности бутылки. Хотя бы на эту ночь.
Стакан за стаканом, тост за тостом, мрачные беседы о несовершенстве общества, политической системы, человечества, любви, жизни и всех остальных источников нашего хаоса, и она засыпает. У тебя получилось.
        И тут же становится еще страшнее.
        Без нее это уже кладбище.
        Без нее это уже твоя могила.

        Почему ты спишь? Отчего позволяешь? Ты такая у меня слабая? Безжалостный палач моей души, почему ты так легко позволяешь мне умереть?
        Почему ты спишь?
        Ведь ты же знаешь, что где-то на таком же кладбище меня ждет моя девочка. Моя самая замечательная и любимая маленькая девочка. Давно уже ждет. Ждет и не спит.
        Почему ты такая эгоистка?  Почему ты засыпаешь?
        Ты ведь прекрасно знаешь, что она не умеет засыпать без сказки на ночь.
        А я?
        А я, зная об этом, ничего не делаю, не спешу стремя голову к ней. Я не научился верить в то, что меня кто-то может ждать.

        И мы поднимаем очередной стакан, произнося энный тост. «За друзей, за хороших людей, нас так мало осталось». И плевать, что жизнь – такое дерьмо. Да уж, мало! Все кафе переполнено подобными «хорошими» людьми, весь город, вся страна. Все уже давно очень «хорошие», и все расплетаются по домам, еле держась на ногах. Чаще по чьим-то домам. Ведь пока еще ноги держат, нужно продолжать. И мы продолжаем. Уже у меня.
        «За хороших людей. За хороших друзей».
        Друзья. Это прекрасно.
        Еще один чудесный вечер. Еще одни пропавшие сутки. Еще одна мертвая сказка для моей девочки.

        Я поднимаю глаза и пытаюсь увидеть небо и звезды, но вижу лишь таких же как я, ошивающихся в поисках утраченного возле киосков и магазинов. Меня послали за второй. За пятой, или десятой, если быть честным. Но ведь у нас как « Та, которая – не первая, та – всегда вторая». Кто-то затеял драку. Видимо, из-за этой самой «второй». А может, уже слишком много «вторых» было, и захотели провести время «между нами мужчинами».

        Совесть не решила ждать утра, чтобы проснуться. В последнее время она у меня стала слишком нервной, терзается постоянно бессонницей. А снотворное слишком плохо взаимодействует с алкоголем. И еще меньше с моей уехавшей в бессрочный отпуск психикой, оставившей меня лишь с одним абсолютно безумным чувством, что моя девочка все еще ждет меня. Совесть вряд ли в это сумасшествие верит, но зато очень умело им пользуется, чтобы еще больнее сверлить мои внутренности.

        И сколько таких еще в этом мире? Таких, как я, призраков, блуждающих по ночам «за второй», дабы усыпить эту вот самую совесть? А сколько, уже давно умертвивших ее, а потому уже на самом деле заблудившихся? В потемках своей души, на дне прозрачной бутылки. Потерянные по собственному желанию.
        Миллионы...
        Миллионы «хороших» людей бродят по магазинам и киоскам в поисках «второй», будто больше в этой жизни нечего искать. Будто ночь и жизнь - придуманы лишь для этого.
        Миллионы…

        А сколько таких маленьких девочек не могут заснуть без рассказанной на ночь сказки? На скольких вот таких «вторых» ты променял одну единственную? Сколько мертвых сказок на твоем счету? Кладбище.

- - -

        Немой ночной ветер. Слишком разговорчивый мороз. Он кусает мне щеки, будто спелся с моей проснувшейся совестью. Возможно, это он ее и разбудил. Совсем белый снег тихо скрипит под моими ногами, оставляющими за собой черные следы.
        Я робко подхожу к могиле. Вот он – мой крест. Такой же, как и у других, и в то же время – особенный: он – мой, я его чувствую.
        В последнее время я зачастил сюда. Скорее прописался. Мне будто только здесь хорошо.
        Блуждающий взгляд. Напуганный. Ускользающий. Пронизывающий. Насквозь.
        Рыжие огненные волосы. Развивающиеся. Исчезающие. Обжигающие. Всего меня.
        Ничего не меняется. Моя девочка – рядом.
        Скорее мы верны своим привычкам, чем друг другу. С некоторых пор нам слишком комфортно на кладбище.

         - Где ты ходишь? – раздается ее голос, - Я тебя так давно жду.
         - Я знаю, - отвечаю я на ее упрек, понимая, что кроме этого мне все еще нечего ей сказать.
         - И я до сих пор не могу уснуть! Ты написал для меня сказку? Длинную интересную сказку. Да?

Я пожимаю плечами. Нет ничего мучительнее в этом мире неисполненного обещания, данного ребенку. Нет ничего печальнее ненаписанной сказки для твоей единственной женщины.

         - Какое у тебя горе? – спрашивает она.
         - Обязательно должно быть горе? – отвечаю вопросом на вопрос. Я и сам до сих пор не понимаю, какое же у меня горе, и как я докатился до такого.
         - Это твоя могила?
         - Да, - отвечаю я так же мрачно, глядя на собственное надгробье.
         - Здесь только одна цифра, - и маленькая детская рука в полосатой варежке, сметает, точно снег,  строчку с датами моего пребывания на земле. Вернее ее вторую половину.
         - Разве это что-то меняет? – спрашиваю я, все еще не понимая, зачем она это сделала. Зачем стерла вторую цифру, когда я этого совсем не заслуживаю.

        Внезапный порыв ветра вдруг снес с меня шапку и распутал даже часть шарфа. Я стал руками ловить ее, но ветер становился все сильнее и сильнее. И вместо шапки вдруг в мои руки упал белый лист бумаги…

         - Странно, - сказал я, - как он тут оказался? Простой лист бумаги. Белый.
         - Чистый, - уточняет девочка, - ты знаешь, чистый белый лист бумаги может сделать намного больше, чем стакан белой. Он может стереть вторую дату и подарить тебе жизнь, и вечность. Он может вернуть мне сон и тебя. Он может подарить красивые длинные сказки для маленькой девочки, которая до сих пор не научилась засыпать без тебя.

Она достала из кармана своего пальто шариковую ручку и протянула мне.
- Напиши для меня сказку, - попросила она.
- Здесь? Сейчас? Ночью? На кладбище? – удивился я.
- А разве есть место лучше, чтобы начать новую сказку?
- Лучше кладбища?
- Лучше «Здесь и сейчас», - ответила она.

        Ком в горле от осознания того, что эта малышка всегда права. Страх от ответственности, которая сваливается в твои руки в виде вот этого чистого листа, резкого осознания того, что ты все же -  человек, и хрупкого сердца  ждущего ребенка и любящей женщины. Страх от собственной никчемности, променявшей может быть самую сложную, но самую прекрасную ответственность на безответственный стакан. Страх от того, что все еще можно исправить. Страх от того, что все еще возможно. Страх, что счастье есть, и что для этого нужно просто что-то сделать. Здесь и сейчас. Страх быть ответственным за собственное счастье.
        Страх, что ничего не получится. Страх сделать шаг и попытаться.
        Страх протянуть руку и взять ручку. Простую шариковую ручку.
        Страх написать не ту сказку, которую так ждут от тебя.


        Слезы… Может впервые она достучалась до тебя. Сегодня, здесь и сейчас.
Эти слезы, которые никогда не замерзают на морозе. Эти ручьи, которым не суждено превратиться в каток. Раскаяние. Запоздалое. Смешанное со страхом и  желанием жить, пробившемся точно подснежник зимой вопреки всем канонам и природным законам.
        Надежда, как пламя обжигающее твое сердце, и все тот же страх, пресекающий ее точно лед. Что сильнее: вода или пламя? Что победит: огонь или лед? Твои комплексы и тревоги, твои бессилие и неуверенность  или шариковая ручка, которую тебе протягивает детская рука любимой тобой женщины?

        - А если я... – начал я, то и дело, запинаясь, - если я не справлюсь? Если сказка будет не интересной? Скучной? Если она не получится?

        Она пожала плечами и, подхватив меня под руку, прижалась ко мне на миг своей щекой, а затем тут же сделала подножку и мы вдвоем упали на снег.
        - Ты чего дерешься? – удивился я.
        - Пиши сказку, - приказала она.
        Я и не заметил, как после падения шариковая ручка сама прыгнула мне в руку. Ну и хитрая ты у меня, моя рыжая бестия. Сколько жизней мы уже знаем и чувствуем друг друга?

        Я выпрямил лист и взял из кармана ручку. И застыл. О чем писать?

«Я рисую тебя
 На кладбище мертвых сказок
Я жду, что ты придешь
Я так часто вижу твой силуэт
Твое сердце кровоточит
Ибо лишь через кровь
Может родиться жизнь
На кладбище мертвых сказок»

         Я вздрогнул и побелел. Это я написал? Или послышалось? Я уже стал слышать потусторонние голоса? Призраки захотели мне что-то сказать?
         Я осмотрелся.  Моя девочка уже успела найти какую-то засохшую крестообразную ветку, и тихонько напевая, рисовала  на снегу перед собою маленького человечка. Он совсем не был похож на меня. Может, это и не я. И не она.

«Ты не веришь ни во что дольше ночи
 Наступит утро, и ты вновь усомнишься в себе
Ангелы и демоны воюют за тебя в темноте
Но лишь Человеку принадлежит день»

        Или все же я? Я опять уткнулся лицом в бумагу. Но продолжал слушать ее.
        Она пела и не обращала на меня никакого внимания. Я вновь перестал для нее существовать. Как впрочем и всегда. Петь. Она так любила петь. Детские забавные и очень уж непонятные взрослые песенки. Или порой слишком понятные. Когда мы хотим понять, конечно. Может поэтому я всегда старался не понимать. Так легче. Я и сейчас слушал лишь ее голос. Мне было абсолютно все равно, что она там поет, на этом мрачном кладбище посреди ночи. Меня не заботило и то, что в этих словах был смысл, слишком тяжелый и одновременно правдивый. Я любил ее голос. Ее неповторимый, ни на что не похожий голос, единственный во всей вселенной. И даже если бы она исполняла тут какие-нибудь сектантские марши или что еще хуже гимны стран или футбольных болельщиков, я с не меньшим наслаждением слушал бы ее. Ибо это ее голос. И какая разница, какую сказку я сейчас ей сочиню? Ведь все, что она хочет и ждет столько времени, это просто сказка,  рассказанная мной для нее. Моим голосом. Моим сердцем.
Мой белый лист подпрыгнул в руке. Я вдруг осознал, что я на нем напишу.

        И сумасшедшие движения руки, которая вдруг ожила и отошла от страшного сна. Она так долго не держала ручку. Она так проголодалась.

«Не спеши рвать бумагу
Не гони карандаш
Я хочу настоящую сказку
Ту, в которой не сможешь соврать

Не насилуй меня словами
Не молчи, прошу, говори!
Я картины твои читаю
Нарисованные кровью души

Не спеши закончить сегодня
Оставь на каждый день чистый лист
Я хочу настоящую сказку
Где каждый из нас будет чист,
Где не будет ни смерти, ни кладбищ,
И «С» вместо «Т» уничтожит мой крест
Я хочу настоящую сказку,
Где ты никогда не напишешь слово «конец»


         Когда я вернулся в себя, уже светало. Я толком и не знал, были ли это ее песни или мои рассказы. Все настолько сумбурно перемешалось в голове. Ее голос с моими видениями, мои слова с ее бессонницей, ее бессонница с моим сном. Я ведь все еще был пьян, а она все  сидела рядом, положив свою голову мне на плечо. Ее рыжие кудри касались моей щеки, и, наверное, поэтому мы с ней не замерзли. В них было слишком много огня.

        - Видишь, - улыбнулась она, - как много еще можно сделать всего, пока еще нет на могиле второй даты. Видишь, сколько сказок можно сочинить, пока лист белый.

        Я кивнул. Не смотря на то, что я писал всю ночь как сумасшедший, лист по-прежнему оставался белым. Белым и чистым. Но она смогла все прочитать. Как и я смог услышать ее песни.

        Она вдруг показала рукой в сторону огня на моей кухне.

        - Там тебя ждут твои друзья. Теплая кухня. И еще одна теплая бутылка. После такого мороза ты наверняка захочешь согреться. Потом к вечеру опохмелиться. Заколдованный круг. А здесь тебя вечно жду я. У твоей могилы, которую ты вместе с друзьями воздвиг на этой твоей теплой кухне с твоей теплой бутылкой. У моей могилы, которую я тоже воздвигла себе сама, решив чтобы то ни стало найти и дождаться тебя. И мы возвращаемся сюда каждую ночь. И это тоже заколдованный круг.

         - Ты не пойдешь со мной? – спрашиваю ее, заранее зная, что это невозможно.

         Она мотает отрицательно головой.

         - Почему?
         - Я должна дождаться тебя.

         Я понуро опустил глаза. Да, конечно. Если она так уйдет с первым попавшимся, свалившимся на нее со своим горем и своей могилой, она никогда не дождется меня. Меня настоящего. И я не смогу рассказать ей сказку. Настоящую сказку, где я научусь не врать.


        - Знаешь, даты на надгробье – это всего лишь даты, - продолжила она, -  Но то, что между ними зависит лишь от нас. Помни, что день всегда принадлежит Человеку. Ты сам должен сделать этот выбор. И он не делается в одну ночь. Белый лист может еще долго оставаться белым.
- А голос только голосом, - грустно сказал я.
        - Я буду ждать тебя, - произнесла то ли она, то ли моя надежда, у которой иногда получается имитировать ее голос.
        - Где?
        - На кладбище, - улыбается она, - я хочу увидеть, как ты воскресишь мои мертвые сказки. У тебя для этого есть очень эффективное средство: ручка, бумага и Я.
        - А если…

        Опять это проклятое «если». Ну да, настанет утро, и ты усомнишься в себе. И только человеку принадлежит день. Но как стать вот этим вот самым, Человеком?

        - В сказках не бывает «если». И поспеши, пожалуйста. Я так устала бояться и страдать от  вечной бессонницы. Бояться, что тебя нет, и не будет. Что я так и проведу всю мою жизнь на этом кладбище, ожидая твой призрак. Что я так никогда и не услышу настоящую сказку.

        - Я напишу тебе сказку, - сказал я, сжимая в руках мой белый лист, - я обязательно напишу.
        - Я буду ждать, - ответила она, заботливо поправляя мой шарф, - Только не ври, хорошо. Я хочу настоящую сказку.
        - Это будет настоящая сказка, - улыбнулся я впервые за последние сутки.


        Она застегнула верхнюю пуговицу моей куртки, потрепала меня слегка по голове. И прикоснувшись на прощание своими губами, тут же растворилась в белой дымке облака сна.

- - -

        Какой дурак наделил смерть подобным очаровательным обликом, когда такой же прекрасной запросто могла быть жизнь? День принадлежит человеку, и еще не поздно все поменять.

«Прости меня, смерть
Я так долго мечтал о тебе
Так долго по свету бродил
О тебе лишь писал, о тебе говорил
Тебе я верен был

Но встречу с тобой мне пришлось отменить
На кладбище мертвых сказок
Я вдруг жизнь повстречал
Возможно, Она не милее тебя,
Но я ЕЕ полюбил»

- - -

         Я поплелся домой, сжимая чистый белый лист бумаги в одной руке, а бутылку белой жидкости, за которой меня гнали догоняться мои друзья, в другой.
         Белый лист и белая жидкость. 
         Кладбище стольких душ.
         Кладбище мертвых сказок.

         И где-то нахожусь я. Между ними. Между кухней и кладбищем. Между бутылкой и этим чистым листом бумаги. Это не я их несу в своих руках. Это они меня тянут в противоположные стороны. А я, чтобы они меня не разорвали, пытаюсь как-то устоять на месте. Для этого что-то постоянно делаю: работаю, хожу в кино, встречаюсь с людьми, влюбляюсь порой.  Что-то, что убивает время, не давая рукам взять верх. Что-то, что тем не менее так часто приводит к бутылке. Чтобы было веселее. Или не так грустно. Или не так страшно. Или за компанию. Или просто так. Или… Или потому что просто нет сказки.
Потому что пустота.

        Где-то там позади моя могила. С одной только датой. Всегда можно написать другую. Всегда можно что-то сделать, пока ее еще нет. Всегда можно выбрать.
        А где-то впереди эта девочка. Моя рыжая зеленоглазая девочка, так долго ждущая меня. И сказку. 
        Но  пока мои две руки разрывают меня в разные стороны, я не могу идти вперед.
Зато я постоянно возвращаюсь назад.

        Ветер вновь набирает силу. И я не знаю, что больше шатает меня: все выпитое накануне горючее или внезапное отрезвление на кладбище наших могил. А может все тот же страшный дисбаланс моих двух рук.

        Гололед. Я иду по абсолютно голому льду. У меня давно уже нет почвы. Но только сейчас я с трудом удерживаюсь на ногах. С каждым днем меня шатает все больше. Сегодня мои ноги уже совсем не слушаются меня, и я все больше спотыкаюсь.
        И вот он проклятый перекресток. Здесь лед особенно опасен. Мне не хватает равновесия. Руки постоянно разрывают меня, и вот я уже почти лечу вниз. Я скольжу, я поскальзываюсь. Я понимаю, что падаю. 

        Я понимаю, что чтобы не разбиться, я должен разжать одну из рук. Только одну. И тогда равновесие восстановится. Вот только какую? Бутылка полная, а лист совсем белый. Бутылку ждут друзья. А лист? Лист никто не ждет. Он никому не нужен. Но где-то далеко-далеко и совсем близко одна маленькая девочка не может заснуть… Без моей сказки… А ведь скоро рождество. Дети верят в рождество. Дети верят в сказки.
        Но я живу в реальном мире. На земле. Где легче верить в бутылку, чем в силу волшебства простого белого листка. И у меня уже совсем нет времени на раздумья. Может потому, что они совсем бесполезны. А может, потому что я утомил своими сомнениями самого себя, весь мир, и даже этот абсолютно голый лед. И именно поэтому он мне помогает. Поскользнуться.
        И я падаю…
        И всего одна секунда, чтобы выбрать. Чтобы удержаться. Чтобы не разбиться. Пока нет второй даты еще многое можно сделать. Рождественские сказки, они ведь самые красивые. И я разжимаю руку…
        Левую или правую? Не знаю… Не понимаю…
        Я только чувствую…  Только слышу…

        Говорят, что посуда бьется к счастью.