Кудрявый одуванчик

Весенний солнечный день.
В родном мамином доме. Там, где выросла.
Где, по-прежнему, висит над кроватью копия «Незнакомки» Крамского, подаренная родителям каким-то неизвестным художником... Где заросли буйно цветущей смородины и сейчас прячут в себе местечко, где когда-то была «тайная беседка». Когда смородина расцветала – жёлтыми ароматными цветами, обсыпавшими ветки, в «беседке» было трудно высидеть долго: тяжёлый сладкий аромат обволакивал слишком сильно и навязчиво. Но это было моё место, моя «беседка», где живые ветви разросшегося кустарника шатром переплетались друг с другом. А отцветала смородина довольно быстро, сменяясь трёхпалой листвой.

Яркое солнце, тёплое, щедрое. Ветерок, уже почти по-летнему тёплый. Забор, помогающий почувствовать полное уединение и воспоминание о детской беззаботности.
И Катюшка рядом, в тёплом коротком платьице, в колготках. Потому что – тепло. Потому что весна. Потому что отпуск.
Две недели – дома, у мамы.
Светлые кудряшки, пронизанные солнцем, делали Катьку похожей на одуванчик. На кудрявый одуванчик – необычный весенний одуванчик среди цветущего сада.

Катюшке здесь хорошо.
И мне хорошо. Почти хорошо. Почти.
Потому что я сейчас «далеко». Далеко – от врачей; от сочувствующих взглядов и слов - знакомых, от понимающе-брезгливых взглядов - незнакомых людей, заметивших нарушенную координацию и невнятную речь Катюшки.
«Далеко», за надёжным забором. Втроём: с Катюшкой и тёплой весной. Хотя бы на две недели.

Не надо никуда выходить, чтобы погулять.
Вот оно, крыльцо с тремя невысокими цементными ступеньками… а дальше – сад, солнце, воздух, цветы. Не надо никуда выходить... а значит, я никого не встречу. Не будет вопросов, не будет сожалений, не будет убийственного для меня сочувствия.
Наверное, поэтому мне... хорошо?

- Божья коровка, улети на небо... – напеваю я детскую считалочку, а Катюшка, жмурясь от яркого солнца, смеётся, разглядывая ползущую по моей руке яркую букашку.
- Ко-ров-ка, - в который раз повторяю я, давая переползти крапчатому жучку с моей руки на маленькую ручку дочки.
- ...о-о-о-ка, - старательно повторяет Катюшка и пытается смахнуть жучка с руки.
- Нет, нет, не надо, - останавливаю её я, - смотри: сейчас она расправит крылышки и улетит, к деткам...
Но божьей коровке совсем не хочется улетать с Катюшкиной руки. А когда она, наконец, улетает – Катюшка не успевает этого увидеть. Не успевает...

У моей Катьки - волосы кудрявого одуванчика и глаза чистого цвета горного озера.
Она с недоумением смотрит на меня, силясь понять – куда исчез жучок? Плохо управляемые мышцы родного личика от напряжения подёргиваются, а невероятные, ясно-голубые, глаза смотрят в самую душу – мне кажется, она видит, как у меня вновь замирает сердце, и наворачиваются слёзы.
Плакать нельзя, не сейчас.
Сейчас – весна, цветущая яблоня и добродушная дворняга Сильва, к которой Катюшка вчера успела залезть руками в пасть и «пересчитать» все зубы пальчиками...

Катюшка заулыбалась, увидев Сильву. Но умная псина, показательно-радостно виляя пушистым хвостом, постаралась побыстрее смыться.
- ...ива! – показывает Катька пальчиком, - ива!
- Сильва, - успеваю я схватить Катюшку, у которой уже бегут ноги, сами по себе, к собаке, - Сильва ушла! А как собачка лает? Катя знает, как собачка лает?
Катька только улыбается. И молчит.
- Гав! Гав! – приходится лаять мне, - Кто там? Гав!
- Ав! – повторяет Катька.

Закрываю на минуту глаза, чтобы посмотреть на солнце «внутри себя» – как в детстве. Радужные круги и пятна, ласковое тепло на лице. Хорошо.
«Хорошо», - улыбаюсь я.

Когда я вновь открываю глаза, Катька стоит рядом. Что-то не так.
Лицо! улыбка пропала, затуманились глаза, сморщился нос... кажется, что она не может решить: плакать ей или нет?
- Что, что случилось, доча? Катюша, что? что случилось? – торопливо бормочу я, пытаясь понять, что же я пропустила, в чём недоглядела.
Катюшка молчит. Только бледное личико – немного напряжённое и недовольное.

Боже мой!... в золотых кудряшках, вонзив жало в тоненькую кожу, дергается пчела.
Она светится на солнце коричневым мёдом, скребётся лапками - отрываясь от короткой жизни вместе с жалом – а жало всё вонзается и вонзается в кожу, под которой просвечивает голубая жилка.
Не напугать, осторожнее... снять, убрать! Боже мой, но почему Катька молчит? Она не понимает, что ей больно? Не чувствует? Не может быть...
Неужели она даже этого – не понимает?!
Замедленно перевожу взгляд на худенькое личико, на бездумные глаза, в которых только-только появляется лёгкая тень боли... которую Катька не чувствует.

Вот и рухнуло всё, разом.
И весна, и солнце, и тепло, и «хорошо».
Моя Катька, дочка. Моя беда, моё горе.
Слышу, как скрипят зубы от задушенного крика, которым я кричу уже пять долгих лет: «...почему?! за что?! ну, почему – моя дочь, господи?!...»
Сегодня я кричу это безжалостно-яркому весеннему солнцу, бездонно-синему небу – задыхаясь от боли и несправедливости, «...почему – Катька?! за что?!...» - но меня не слышат.
Меня... жалеют.
Это хуже.

- Ма... ма... – с трудом выговаривает дочурка.
И это мгновенно отрезвляет; время вновь ровно отстукивает мгновенья... Моей дочке больно, её укусила пчела.
- Сейчас, сейчас, Катюша... сейчас я помогу... – бормочу я, вынимая полумёртвую пчелу из золотистых кудряшек, - сейчас мама поможет...

«...наверное, кто-то сморит на меня сейчас из высокого неба», - почему-то думаю я и поднимаю глаза к яркому весеннему небу.
И... ничего не вижу: увидеть солнце мешают слёзы.