Полёт в одну остановку

      
       Странный вкус... даже не вкус – запах... нет... сухость... нарастающий гул... в груди что-то съёживается, вздрагивает  и рвётся   наружу...  Слабость... безвольная слабость... предчувствие  неотвратимой тяжести... пульсирующая жилка где-то под  коленом, но не  дотянуться... не беспокоит,  как-то томит... вызывает неловкость...  хочется  разгладить её, но пальцы проваливаются в пустоту... и вслед за пальцами невесомо уплывает тело... извивается в воздухе и парит... Опять под  коленом подёргивается мышца... дрожь пронзает ногу, захватывает грудь... забирается выше... выше... Вся оболочка выгибается  неловко и беспомощно... сжимается, как гармошка... Ссохшаяся кожа трескается... метания внутри неё становятся всё учащённей... всё мучительней... и, наконец, она выталкивает  себя из спелёнатого заточения... с усилием отпихивает ногами ороговевшее старушечье покрытие и замирает!
      Как легко дышать и вольно двигаться! Чуть покачивая руками, она раскидывает их широко  раз - другой... Незнакомый   трепет пронзает тело... дыхание перехватывает... Она распахивает глаза и зачарованно глядит в немой потолок...   
- Я  бабочка,- шепчет она с удивлением.      
- Я бабочка,- произносит она увереннее, отталкивается от кровати и плавно  взлетает.    
- Я  бабочка,- повторяет она испуганно... вылетает через окно, взмывает в небо, плывёт высоко-высоко,  зависает и падает в  невидимых дуновениях,  кружит в замысловатых  поворотах, и восторженно вскрикивает: “Я Бабочка!”    Теперь она летит уверенно, наслаждаясь полётом, и с любопытством разглядывает город, неправдоподобно большой город, но всё в нём делается маленьким, как   сама бабочка... 
        Кисловский, разбуженный её бормотанием, отбросил простыню и, поёживаясь, вынырнул из постели. Он почесал спину, прогнулся пару раз,  зажмурился и по-детски подтянул правую ногу. Ещё раз взглянул на спящую жену и прислушался - странные бессмысленные звуки...
        Его отвлёк шум с улицы. Он  выглянул в окно и вспомнил, что с понедельника  квартал заполонили асфальтовые машины. В большой комнате звучала приглушённая музыка из радиоточки, и звонкий молодой голос  диктора сообщал о  планах партии на новую пятилетку.
       Он вошёл в туалет, включил свет. В зеркале скользнуло его  полысевше - потолстевшее отражение, однодневная борода и недоумённый взгляд: “Боже, что я делаю в этом теле?”
       Через минут двадцать, на  кухне, он загружал в себя чай, два бутерброда, таблетку аспирина и яблоко. В кухню, пошатываясь, вошла старая Мотя  и легла у его ног. Кисловский потрепал собаку по голове, протянул ей пол-ломтика варёной колбасы...
       Пиджак, как пиджак, третий год служит исправно по будням в компании   коричневого галстука, слегка засаленного на узле... коричневые брюки, обжимающие польскую жёлтую рубаху в горчичный ромбик, стоптанные кнаружи чёрные туфли и кепка, обыкновенная кепка в рубчик. Он покорно собрал их  на себе, заарканил все пуговицы, завязал шнурки, выключил свет в  коридоре. 
       Прошагав два квартала по ещё не очнувшейся улице до  остановки   автобуса, он дождался урчащего и дымящего венгерского чудовища, которое приняло его в свою утробу на  два пролёта до метро. В вагоне подземки он терпеливо стоял прижатый к тамбурной двери до  предпоследней станции, а после его поджидало короткое испытание в троллейбусе до третьей остановки у промышленного комплекса... Пять ступенек вверх, через проходную, прямо по дорожке до   лабораторного корпуса, в вестибюле налево в конец коридора и по боковой лестнице на второй этаж...
- Доброе утро, Зинаида Гаврилна (опять на ней это нелепое зелёное   платье с  оранжевым бантом!).
- Здрасьте, Степан Кузьмич (сейчас как дыхнёт перегаром!). 
- Привет, Витёк... нет, закурить нет... ты  же знаешь, я бросил.
- Кто-нибудь, откройте форточку! 
        И Валечка Загорулько привстает на стуле, взбирается на подоконник и расстёгивает запредельную форточку... И мелькают Валечкины толстые ляжки, окольцованные резинками голубого трико...   
        Маленгерц  украдкой сгибается над выдвинутым ящиком стола и торопливо  откусывает от колбасного круга сколько вместит его хомячий рот...
        Тонечка полирует ногти мягкой пилочкой – сейчас обсосёт пальчики и начнёт  лакироваться...
- Мария Пантелеевна, не медеплавательные установки а медеплавильные.   Перепечатайте, пожалуйста и, ради Бога, не  говорите, что «вы снова мною опешены»...
        Постный Золотарёв, усопший ещё до своего рождения и всю  жизнь    справляющий тризну по себе, буркнет «добрдын» и уткнётся в чернильное пятно на  дерматиновом покрытии стола...
        Бумаги, чертежи, сметы, письма, звонки... ещё звонки... обеденный перерыв...  изжога от пережаренных блинчиков с капустой... полчасика в библиотеке за стеллажами с Нинкой... Конфету положит в рот и мурлычет ... О чём?..  Да  всё о том же, какая она хорошая и как ей не везёт в жизни... Зовут к телефону – сиплый голос главбуха, старого забулдыги с рыжей нашлёпкой поверх седого венчика волос, гневно урчит в трубку и требует... Чертежи...  Разнарядка на овощную базу... Вызов к Анатолию Никандровичу,  капризному коту в короне... И снова к своему столу, к родному углу, над которым, поникнув краями, висят два запорошенных пылью курносых блондина  с поднятыми профсоюзными книжками, а между ними выцветшая жёлтая девица со значком «Ударник» под  линялым грязно-розовым знаменем.  С противоположной стены,  прищурившись, на них без устали глядит главный святой.  Из-под высокого серого потолка траурной фатой свисает длинная паутина, которая колышется в приветствии и прощании  при каждом взмахе зелёной двери... и родной  запах немытого,  небеленого  и нелюбимого...
         Пять семнадцать. Звенит звонок по скончавшемуся рабочему дню, и  все  спешат поскорее оторваться от «сплочённого коллектива» и замороченных стен... По боковой лестнице вниз, направо по коридору в вестибюль, по дорожке через проходную... осторожно – пять ступенек!.. Три остановки до  метро... девять станций... две остановки на автобусе и два квартала пешком... Собаку на  прогулку... После прогулки – в кресло... Газету в руки и – задремать! Голос жены (уже вернулась с работы)... Надо разобрать принесенные ею покупки... И, о Господи, опять она о Нелкином автомобиле и о садовом участке Филипповых...  “А Шапиро ждут разрешения на отъезд... Может, купим у них чешскую горку?”
        Кастрюли и сковородки затихают на раскалённой плите – обед на столе! Шалит печень... Почистить зубы (кстати, надо идти к зубному в четверг)...  Глаза смыкаются... “Постели, пожалуйста… Я тебя тоже... Сегодня  нет... Не могу... Устал... Ты уж прости...” И всё.
        И ничего, ничегошеньки не меняется в этой жизни. Вот учудить  что-нибудь или уехать куда-нибудь далеко-далеко и начать заново...  без контор и смет, без звонков и обязательств, без  встречных планов и поперечной тоски…   
        Утро постное... Постное утро... Почему говорят «доброе утро»? Ну, какое  же оно доброе? Оно квёлое... Оно хромое и зевотное... Оно  пахнет чужими подмышками и выхлопными газами...  Бедное, сирое утро!
        Кисловский стоял в троллейбусе, подпираемый со всех сторон чужими телами, и усмехался своим кривым мыслям. От нечего делать  он попытался поймать хоть один взгляд, но напрасно. Всматривался в полусонных пассажиров и думал, что со стороны, должно быть,  выглядел таким  же  безликим, спазмированным существом.
- Что если пригласить Нинку в ресторан? А, собственно, зачем она мне? Одни проблемы с ней. Странная! Вчера в библиотеке уткнулась в плечо и гладила спину... Даже неловко... Шептала какую-то требуху и всё смотрела на мочку уха... Ну, не любишь мужа, так оставь его... Что жаловаться без конца? Глупо! Не пойму, чего ей надо. Обнял её, так она, как дикарка, шарахнулась в сторону. Ведь не девочка!
        Троллейбус отъехал от остановки, дёрнулся и резко затормозил. Пассажиры  дружно качнулись взад-вперед и зарычали друг на друга.
- Опоздаю! Точно опоздаю... Третий раз за неделю... Заберут процентовку... Им бы только привязаться... Егор Иваныч, Василий Терентьич и эта профсоюзная клизма Анжела Порфирьевна... Господи, спаси и помилуй от этих червей... Самые что ни на есть черви... И глаза у них червячьи... Слюдяные  зеньки...  И мозги из капустной слизи... «В  последний раз предупреждаем вас о недопустимости опозданий!» Слова-то какие «недопустимости опозданий»!  Уже восемнадцать лет кантуюсь по этому «опоздалому» маршруту... Восемнадцать лет! Страшно подумать! Дочь выросла... замуж вышла, а я всё опаздываю и опаздываю... всё за тем же столом...  стул, правда,  новый... Что этот тип ищет? 
        Он скосил глаза на пожилого небритого мужчину с бородавкой над верхней губой. Рука небритого нырнула в сумку молодой  толстухи.  Женщина держала за руки мальчика и девочку. Их головы   при  встряске ритмично  толклись  о её  барочные  ягодицы, а она сосредоточенно пыталась балансировать большим телом.   
       Шарящие глаза небритого наткнулись на удивлённый взор Кисловского, бородавка  медленно поплыла в угодливой улыбке.    Небритый  втянул  голову,   рука  его   уползла... И он пропал, как нечистая сила.
        Пассажиры, чертыхаясь, выгружались из неисправного троллейбуса. Некоторые припустили за другим, подошедшим следом, но тот только притормозил  и, не пожелав подвергаться  осаде взъерошенной толпы, умчался без остановки. Из репродуктора на столбе раздался треск и выхлюпнулся хриплый маршик...
- А вот не пойду на работу! Уйду куда глаза глядят, и весь день проведу в своё удовольствие! Пойду в кино! С утра в кино? Что-то не очень... Потом кинотеатры ещё  закрыты... Может, податься в музей? В какой же пойти? Тысячу лет не был в музеях... А чего, собственно, идти в музей? Ну, приду... пошатаюсь, а дальше что? Мда...а... С ошейником и без поводка – совсем неуютно! Выходит, некуда приткнуться...  Что, если поехать за город? К кому же поехать? К Левиным? В будний день? Точно перепугаются!
        Кисловский отмахнулся от бабочки, которая назойливо кружила у самого уха. 
- Чудачка! Надо же – привязалась!
     Подъехал левый автобус и распахнул передние двери. Люди бросились   гурьбой, тесня и отпихивая друг друга. Каждый стремился скорее встрять, влезть, впрячься и месить, и тянуть... так надо... так положено... так заведено...
        Он стоял у дерева и всё решал, бежать-не бежать... Автобус ухнул, выпустил столб черного дыма и с дребезжанием отвалил от тротуара.
- Ну, что я им скажу завтра? Прогулял? Без всякой причины... Первый раз в жизни... Хм... Наде ничего не скажу.  Жёны вечно расстраиваются и осуждают... Нет, чтобы понять... Впрочем, я и сам не могу понять... Может, это возрастное...  Что-то же происходит со мной...  Никак после чеховской пьесы на прошлой неделе... «В Москву... в Москву...» Я уже в Москве! Глупые сёстры и дурацкие у них  страдания... Мастер он был на пустую возню... Интересно, если бы  Антон Павлович дожил  до «светлых времён», сорвался бы он страдать в Париж или ходил бы с вывернутой мошонкой на собрания Союза писателей и со всей стаей голосовал бы и прорабатывал?.. Всё-таки славно, что у него был туберкулёз... Вовремя помер бессмертным классиком... а то бы  приспособили... Здесь всех приспосабливают... И тех, кто в муравейниках, и тех, кто в заоблачной своре...
          Кисловский расстегнул пиджак и засунул руки в карманы брюк. “Хорошо, что Надя не видит!”  Ему вдруг сделалось смешно и захотелось подпрыгнуть... “Нет-нет... несолидно... кругом люди... подумают, из психушки сбежал...”
          Он повертел головой в обе стороны и даже оглянулся. Никто не смотрел на него. Никому он не был интересен. Чуть-чуть... на цыпочках... едва заметно он  начал пританцовывать...  и улыбаться...
 -   Дамы и господа! Имею сообщить, что сбежал из дурдома, но не из  того, а из этого... орденоносного... Сбежал на денёк...  впервые в жизни... и  не знаю, куда бежать... Странная бабочка! Ну, прямо как собака! Милая, нам не по пути! Я бы  полетел за тобой, да вот не умею... А ты, давай, рви отсюда... Дурочка! Ведь подохнешь  от этого воздуха...
       Репродуктор объявил: “Московское время 7 часов 15 минут”. Кисловский с удивлением взглянул на ручные часы: “Выходит, мои спешат... До звонка ещё пятнадцать минут.  Может, успею?” 
      Он озабоченно посмотрел на приближающийся троллейбус... и бросился бежать что было сил назад, к остановке.