Главы из романа

                Глава 18. Шут гороховый
    В дребезжащих звуках расстроенного рояля и заливистом смехе своего сумасшествия Герман судорожно метался по сцене. Прорывал то кулису, то ставку из папиросной бумаги, открашенную в цвет рубашки игральных карт. В прорыв показывалась изящная дамская ручка. Степанов брал ее и рывком или чуть касаясь, притягивал к себе. Кулиса лопалась, и на сцену выступала очередная девица в платье Лизаветы Ивановны с лицом старой графини. Наконец он сбежал по ступеням в зал и бросился вон, увлекая за собой вереницу смеющихся Лизавет в масках  старух. Вновь появился, бледный как мел, в белой рубашке апаш на черном заднике. По лицу, смывая грим, бежали крупные капли. Оставляли темные надрезы на тонком шелке. Пушкин медленно шел через сцену, сосредоточенно вглядываясь в зал. Громкий звук выстрела толкнул его в спину. Степанов упал лицом в планшет. На сцену хлынули персонажи «Пиковой дамы». Обступили и заслонили лежащего поэта от публики. К рампе выступил улыбающийся Чекалинский.
    - Уже к полуночи и в особенности к утру общее изнеможение взяло верх. Пульс упадал час от часу. К полудню двадцать девятого исчез вовсе. Руки остыли. Больной начинал забываться, ослабевал, и лицо его изменилось. При подобных обстоятельствах нет уже ни пособия, ни надежды. Жизнь угасала. Видимо, светильник дотлевал последнею искрой… -Распечатал новую колоду карт и предложил ее зрительному залу.
    Нескончаемые секунды абсолютной тишины. Замершие персонажи на сцене. Убывающий свет софитов. И аплодисменты, нарастающие со скоростью рухнувшей лавины.
    На заседании кафедры ректор, обращаясь к худруку степановского курса, говорил о неожиданном его творческом росте за прошедший год, что со всей очевидностью показал дипломный спектакль. Худрук краснел и потел. Сегодняшний спектакль для него самого был полной неожиданностью. Теперь он понимал, что последние полгода курс в тайне от него переделывал почти все его трактовки и мизансцены: «Ну Степанов! Ну сволочь!»
    С приходом Степанова жизнь худрука стала сущей пыткой. Они были давно знакомы. Когда Мишаня, а именно так звали новоиспеченного худрука приятели и до совсем недавнего времени и Степанов, прочел приказ о зачислении Александра на свой курс, руки его похолодели, а на лице выступил холодный пот. «****ь! Вот непруха! Ну почему ко мне?» Мишане стало нехорошо. Еще несколько лет назад, когда они только познакомились, их отношения складывались самым наилучшим образом и почти дружески. Степанов часто обращался к нему как к старшему и профессиональному товарищу, с просьбами о помощи то реквизитом, то костюмами, то оформлением. Мишаня охотно помогал, но, будучи от природы склонен к обману, объявлял Степанову цену этих услуг, за которую якобы он в строжайшей тайне от ректора договаривался с костюмерами и художниками училища. Так по десять - двадцать рублей Мишаня улучшал собственное благосостояние за счет степановского самодеятельного театра. По тем временам деньги были небольшими, но существенными.
    Однажды Мишане было просто лень встретится со Степановым, и он, ничтоже сумняшеся, попросил Степанова самого занести взятые костюмы в студенческую костюмерную. Степанов костюмы принес, и тут же, протягивая почтовый конверт с красной десяткой, собранной общими усилиями, симпатичной даме в зеленом халате, со смешными очками, едва державшимися на самом кончике носа, попросил их отложить к следующему спектаклю. Дама оказалась Анной Семеновной, говорливой хохотушкой в возрасте, влюбленной в театр и училище. Увидев сложенные пополам десять рублей, она мгновенно ухватила суть ситуации, строго приказала Степанову деньги убрать, усадила Степанова на стул и решительно вставила вилку дефицитного электрического чайника в розетку. Через неделю она восторженно и искренне отбивала ладони на степановском спектакле.
    Доходы Мишани иссякли. На одной из послепремьерных вечеринок на предложение Мишани выпить и помириться Степанов демонстративно чокнулся с ним, выплеснул водку на пол, ему под ноги, и тщательно протер свою рюмку носовым платком.
    Все три года Степанов вел себя корректно, но самостоятельно. К окончанию училища однокурсники безоговорочно признали степановский авторитет, темперамент и талант. Конкурировать со Степановым худруку было сложно и почти бессмысленно. Мишаня затаился, был подчеркнуто официален в их непростых отношениях,  но откровенно не пакостничал, готовился. Дипломный успех курса был последней каплей, прорвавшей желчный пузырь его мести. С каждым на кафедре он переговорил в нужном тоне. Кафедра тихо напугалась. И когда ректор предложил оставить Степанова в училище при кафедре в аспирантуре, на голосовании «за» оказался только его единственный голос.
    Степанову на удивление легко училось. Может быть, оттого, что всей своей предыдущей жизнью он подсознательно готовился к этому ощущению постоянного счастья – играть на сцене. Он преобразился, повеселел, легко сходился с однокурсниками и однокурсницами, был щедр и остроумен. Французская бабушка девочки, за которой он ухаживал в школе, ожила в потрясающей его легкости на занятиях французского. Любовь к живописи обостряла слух и память на удивительных лекциях по истории изобразительных искусств. Пластичность и абсолютный слух взрывались бурлесками на занятиях по сценическому движению. Степанов безудержно фантазировал в этюдах и отрывках. Ректор давно его приметил и скупо, но положительно отмечал в своих нелицеприятных разборах на заседаниях кафедры. Степанов его не то чтобы побаивался, скорее избегал. Однажды тот довольно грубо выгнал степановскую мать, Нину Васильевну, с прогона, несмотря на то что они были хорошо знакомы, но, по-видимому, недолюбливали друг друга. Родителям студентов смотреть неготовые работы в училище воспрещалось. Степанов вступился за мать и корректно, как ему казалось, поставил его на место: «Настоящему артисту, и тем более народному, не пристало разговаривать с женщинами тоном ночного ямщика с Хитровки». Не ответив, ректор ретировался. Мать посмотрела прогон до конца и, ничего не сказав, ушла.
    …Легкий целлофан обертки хрустко шелестел. На розах дрожали прозрачные капли воды. Степанов повернул букет головой вниз. Дернул плечом, подвинул подальше ремень сумки. От удара осеннего сквозняка качнулось старинное, огромное зеркало-псише у стены. 
    - Здравствуйте, Альберт Григорьевич.
    - Здравствуй, Саша. - Раскланялись. - Взяли, я слышал?
    - Взяли.
    - Удачи тебе.
    - Спасибо, мастер.
    Степанов стремительно, через две ступеньки, поднимался по лестнице. Всюду возбужденные студенты.
    - Здрасте!
    - Здравствуйте, здравствуйте.
    Какая-то восторженная девчушка решительно бросается наперерез:
    - Вы можете меня посмотреть? Пожалуйста!
    - Конечно, – еще не соображая, о чем идет речь, отвечает, смеясь, Степанов.
    «Господи, какие они все чокнутые! Я, наверное, тоже был таким. Конечно, таким же.
Сколько лет, ты провел в этих стенах, Степанов? И каждый раз я ощущаю необычайную, мальчишечью восторженность, как шампанское, будоражащую кровь. Странны дела твои, Господи! Нигде в Москве нет такого места, как это!»
    Дверь ректората отворена. Две студентки молча сидят в холле на диване. Не сговариваясь, почти синхронно вслед Степанову поворачивают головы. Елена Константиновна мила. Я разжимаю пальцы. На полированное, поцарапанное,  кривое зеркало стола падает красная роза.
    - Ой!
    - Как дела? Это тебе. С днем рождения училища!
    - Какая красивая! Забот полон кузовок. Сегодня прогоны. С утра крики и вопли! Ну, взяли?
    - Взяли.
    - Сашка, я так рада. У тебя все будет хорошо, я знаю. И театр вроде бы неплохой.
    - Будем надеяться. Мне сценарий принесли. Ничего так. В ноябре съемки. Посмотрим, как среагирует новый шеф.
    - Вот здорово! Поздравляю! А как называется?
    - «Адъютант его превосходительства».
    - А режиссер?
    - Не знаю пока. Я еще не дал ответа.
   
     Степанов от души смеялся.
    - Никогда не думал, что такие простые вещи можно сыграть так виртуозно смешно! Вы посмотрите! Да посмотрите же вы! – Распрямившись и высоко вздернув брови, оглядел сидевших за столом. Копируя походку Чарли Чаплина, подошел к телевизору. Обернулся – никакой реакции. Дернул выключатель телевизора. Экран с заставкой «Кинопанорамы» свернулся в яркую точку и погас.
    - Ничего смешного. Обычный маразм. – Его новый приятель, актер Александр Крестовников, насадил на вилку две кильки, аккуратно положил их на кусок черного хлеба с маслом и смачно прикусил.
    - Ну, господа гусары, поднимем локотки дам, освободим правую руку, возьмем по рюмочке. Наполните их содержанием, - Михаил Гордынкин, молодой и талантливый режиссер их театра,  растянул последнее «и», как резинку у рогатки, - и жахнем за них же!               
    Степанов еще раз оглядел сидящих за столом. За окнами дачи мела метель. Горели, постреливая, дрова. От накуренного в комнате висел сизый, низкий, медленным, рассеянным течением убегающий в камин, туман.
    Прошел год, как Степанова приняли в театр. Его огромная коробка с путаницей коридоров, обшарпанными стенами и казенной мебелью, казалось, придавила своей тяжестью городскую площадь. Гримуборная на четверых и бесконечные вводы. Понемногу Степанов стал привыкать к этому незатейливому существованию. Утром скучные репетиции, вечером спектакли. Театр жил своей заторможенной, серой жизнью. Степанова она удивляла. Он ощущал себя горящей головешкой, брошенной в бочку с тухлой водой. Ничего не происходило. Его жажда горения никого не интересовала и никому была не нужна. Худрук, велеречивый лысоватый старик по фамилии Лямкин - в театре за глаза его называли Электриком (когда-то в юности он руководил самодеятельностью в клубе электрического завода), - говорил умные слова, но их дымовая завеса лишь на время могла скрыть его вопиющую бездарность. Ежедневные «разводки», называемые репетициями, нагоняли тоску. Периодически в гримерных возникали стихийные призывы к революциям, но, дойдя до дна пустых водочных бутылок, недовольство замирало и испарялось без следа.
    Степанов несколько раз пытался поговорить с матерью, но, поняв предмет разговора, Нина Васильевна усмехалась и тему закрывала. С самого начала учебы в театральном училище мать почти перестала с ним разговаривать. Только необходимый минимум. Молча наблюдала, чем закончится степановский театральный эксперимент. Показывала во всю необъятную ширь свой казачий характер. То, что он закончится, она не сомневалась ни минуты. Никогда не спрашивала, как дела. Никаких лишних вопросов. С поступлением Степанова  на службу в театр ситуация не изменилась. Отец, напротив, втайне от матери, приходил на все показы и экзамены в училище, на все прогоны и вводы в театр, записывая точное время начала в маленький карманный блокнотик.
    Степанов завел в театре много друзей и подруг. На конфликт ни с кем не шел. От  постельных предложений актрис старшего поколения вежливо уходил, целуя исключительно ручки. По ночам учил роли и потихоньку выпивал. Ему перестали сниться сны…
    - Вам не смешно? А? Это же великое дело – талант смешить, который, кстати, дается далеко не всем. – Степанов сел.
    - Ну, ты-то у нас вне конкуренции! – Крестовников внимательно рассматривал ершик, которым прочищал мундштук своей трубки.
    - Ты хочешь сказать, что я всего лишь шут? – спокойно поинтересовался Степанов.
    - Ну, ну, ну… Господа гусары, за наш союз! – Режиссер чуть приподнял левую руку с наполненной рюмкой.
    - За союз великих с великим шутом! – Степанов встал и раскланялся с сидящими за столом.
    - Ну, Степанчик, не заводись! – маленькая актриса наморщила накрашенный ротик – Ну, мы тебя любим. Ты у нас самый-самый, правда, Шура?
    - Конечно. Об этом и в газетах пишут. – Крестовников невозмутимо раскуривал трубку. Он говорил, не вынимая мундштука изо рта и мешая неторопливо вываливающиеся слова с облаками дурманящего дыма.
    Режиссер протянул в полуоткрытый рот водку из рюмки, коротко вздохнул.
    – Завтра,  Александр Леонидович, прошу быть в форме. Кончайте эту фанаберию. Мы все делаем одно общее дело.
    - За исключением сортира, конечно. – Крестовников повернулся к столу, на секунду прервав свой шелестящий шепот в ухо маленькой актрисы.
    - У каждого свое заслуженное им место в одном общем… деле, и поймите, самим заслуженное.  К чему эти все… обиды? Каждый знает, чего он стоит.
    Режиссер обиженно оглянулся.
    - Или сколько! –  Крестовников вновь повернулся к столу. – Но некоторые, не будем уточнять которые, явно переоценивают роль своей личности в истории. – Он медленно выдохнул слова, ни к кому не обращаясь, вместе с клубом ароматного дыма.
    Степанов снова сел. Поставил невыпитую рюмку на скатерть. Достал папиросу. Закурил и откинулся на спинку стула.
    - А я хочу рассказать вам новый анекдот. – Маленькая актриса кокетливо отпила из своей рюмки, будто это была не водка, а вода.
    - Этот анекдот мы уже слышали в прошлом году. – Крестовников, прикрыв глаза, смотрел сквозь клубы дыма на яркий огонь камина.
    - Не хотите? Тогда ты, великий остряк, изреки что-нибудь новенькое.
    - Не могу, я думаю о вечном.
    - О любви что ли?
    - Зайчик, об этом нельзя долго думать, быстро устаешь. Любовь никак нельзя отнести к категории вечного. К ней долго идешь, но она быстро проходит, особенно по утрам.
    - Я, господа гусары, должен добавить со своей сугубо творческой стороны, что любовь – это обмен, как в сообщающихся сосудах. Сколько ты отдаешь – столько получаешь взамен. Только тогда она продуктивна и созидательна. – Режиссер мечтательно посмотрел в потолок.
    - Ага. Абсолютно справедливо – газообмен! – Крестовников опять что-то шептал на ухо маленькой актрисе, пришлепывая, как рыба, толстыми губами. 
    Степанов резко отодвинул стул, на котором сидел, и встал.
    - Тихо, тихо, тихо… Ромео достали до печенки! Слушай, Ромео, выходя в гости, оставляй печень дома, будет не до чего доставать. – Крестовников прижмурил глаза и беззвучно подавился смехом от собственного остроумия.
    - Что вы вообще в этом понимаете? – Степанов обезоруженно улыбнулся. - Да расскажи ты им анекдот. – Степанов как-то нервно дернул головой в сторону смеющейся актриски.   
    - Заткни хоть на минуту этот словесный метеоризм.- Подошел к морозному окну. Декабрьский ветер срывал стеклянный снег с мерзлых ветвей.
               
                Глава 19. Катерина
    Весеннее небо сыпало невидимым дождем. Смех выкатился на Рахмановский переулок, отскочил от стоявшего напротив особняка, запрыгал в ночном майском воздухе между колонн и пропал в глубине сада. На улицу высыпала веселая компания.
    - Нет, сегодня выходной или не выходной? Ага, выходной -  значит, праздник! А если праздник, то никаких споров, куда идти, быть не может. Где нас могут накормить в кредит? Где каждый официант и даже последняя ма-аленькая мышь, – Степанов неуверенно наклонился вперед, показывая большим и указательным пальцами размеры этой самой мышки, - знает, что у артиста труд тяжелый, как у раба в каменоломне... Отбрось сомненья, всяк сюда входящий, - едем на Горького. – В свой дом родной, сзывала Мельпомена не в меру бедных и блудливых сыновей…
    Я был в ударе и немного подшофе. Высокий и плотный Крестовников, слегка покачиваясь и пыхтя трубкой, стоял в луже. Степанов подошел. Посмотрел.
    - Шура, может, тепленькой добавить?
    - ****ь! – Крестовников опустил глаза, отступил назад и смешно, как собака, намочившая лапы, стал по очереди трясти ногами.
    - Степанов, ты пьян! – Катерина взяла Александра под руку.
    - Да. Я пьян и счастлив… Нет, я счастлив и пьян.
    - Степанов, ты меня любишь?
    - Люблю! Я люблю тебя … Как ни один Ромео не способен был любить.
Как ни один Шекспир, иль Шиллер не способен,
Ни Байрон, и ни Пушкин не любил.
И на бумаге, на пергаменте души,
На всех эфирах здешних и нездешних,
Одно лишь я способен написать: Как я люблю тебя!
Как ждал тебя! Всей жизни неудачи не кляня,
Я, преклонив колена, восклицаю: Люблю!
Люблю твои шаги. Люблю твое дыханье на рассвете.
Люблю твоей руки короткий жест,
Что запрещает слов моих горенье,
Воспламеняющих души моей пожар,
Где только ты. Нетленное творенье Господа – Вершителя судеб.
    Степанов выпалил это на одном дыхании, упал на колени и весело целовал Катерине  руки.
    - Встань, Балаболкин! Ты что, сейчас это придумал?
    - Да. И почему я Балаболкин? Ты сомневаешься? А я, всем вам назло, говорю: да, я талантлив. Только это никого не интересует и совершенно никому не нужно. Это  бесценное качество, то есть без цены или абсолютно бесполезное. Но я не плачу. Вам никогда не увидеть моих слез! Я бесполезен! Как ненужная вещь. Как то, чему никак не находишь применение. Я бес-смыс-ле-нен! Зачем наш театр? Ну, зачем? Он ничего никому не может дать, потому что бездарен и глуп. И мы как марионетки на его бессмысленной сцене. Господи, сколько пустого с глубокомысленным видом мы извлекаем там, где скрыты залежи бесценного! Но это бесценное - как заговоренный клад. Дураку оно не дается. Я это вижу! Я это знаю! Только кого это волнует? Кому это нужно?
    - Заткнись, Заратустра! От твоей фанаберии блевать тянет. – Крестовников сплюнул и похабно выругался. - Пшли. Надо поймать такси. ****ь, выпить надо.
    - Катя, извини. Я что-то не в форме. – Степанов достал платок и промокнул глаза.
    - Степанов, я люблю тебя. Ты действительно талантлив, а театр – это вынужденная система координат. Все должно меняться, и это изменится. И ничего не бойся, я люблю тебя.
   
    На гастроли ехали поездом. За немытыми окнами с вечно обрывающимися занавесками мелькали маленькие станции, пустые переезды и пирамидальные тополя. Загорелые торговки. Ведра черешни. Одуряющая духота. Теплая водка. Частик в томате. Степанов лежал на верхней полке купе и читал булгаковского «Мастера». На столике позвякивали стаканы в алюминиевых подстаканниках. За стеной, в соседнем купе, под взрывы многоголосого хохота Крестовников рассказывал похабные анекдоты. Степанов прикрыл глаза. Из слепящего солнечного тумана выплыла стройная женская фигурка. Наготу ее прикрывала едва видимая туника, скрепленная на левом плече алой розой. Огромные распахнутые зеленые глаза. Красивые руки, закинутые за голову. Прямой чуть вздернутый носик. Красивые полуоткрытые губы. Неожиданно какой-то невидимой и непонятной силой все закружило в мгновенном вихре, и Степанов только успел заметить протянутые к нему руки и темный улетающий силуэт ее. Видение было настолько реально, что Степанов резко приподнялся, больно ударился головой. Он пытался запомнить ее лицо, которое видел совершенно отчетливо, и вдруг вспомнил давнишний новосибирский сон с бешено вращающимся сценическим кругом. «Да это же она! Несомненно, именно это лицо мне необходимо было увидеть, чтобы остановить то сумасшедшее вращение!» Спрыгнув на покачивающийся пол, в расстегнутой мятой рубашке, он дрожащими пальцами выбил папиросу из надорванной пачки. Странная лихорадка не давала успокоиться…

    - Степанов, генацвале, выпей, голубь, настоящая «Изабелла». - Крестовников налил до краев огромные пивные кружки. – Ну, по ампешечке!
    - Хороша ампешечка! – Степанов смотрел сквозь кружку на фиолетовое жаркое солнце.
    В этот час на пляже почти не было народа. Только свои. Женщины, все, как одна, в солнечных очках, кокетливо опускали бретельки купальников, принимали самые затейливые позы. После обязательной и нудной репетиции море было каким-то особенно теплым.
    - Слышал, у Нинон фуникулярная ангина! Во бред - на улице тридцать градусов жары, а у нее ангина! – Крестовников вытер ладонью фиолетовые губы. - Вкуснота, ****ь, сдохнуть можно.
    - Погоди, погоди. Это кто тебе сказал? – Степанов поставил кружку на деревянный топчан.
    - Шляпендра наша.
    - И кто же будет играть?
    - Не знаю. Говорят, худрук взял двух молоденьких актрис, срочно выписали самолетом, завтра будут.
   
    Она смотрела, чуть наклонив голову, и моргала пушистыми - таких не бывает - ресницами. Подобных глаз Степанов не видел никогда в жизни. Огромные, зеленоватые, цвета искристого меда на ярком солнце. Прямой аккуратный носик. Высокие, чертовски выразительные брови и маленькая родинка на правой щеке. Неимоверного алебастрового цвета кожа и чуть бледные губы. В свободном, прямом, до полу, ситцевом халатике, в домашних тапочках и чалмой из махрового полотенца на голове. 
    - Простите… Доброе утро… Извините, что беспокою в столь ранний час…
    - Соли у меня нет. Чая тоже, кипятильник не работает. А вы…
    - Степанов. Электрика вызывали?
    - Зайдите через десять минут.
    Дверь с треснувшей пополам стеклянной табличкой и цифрой 33 закрылась.
    Через шестьсот минут, которые Степанов отсчитывал про себя, пока бегал в свой номер за «юбилейным» печеньем и обратно, он постучал снова.
    - Входите. Кипятильник на столике. Стаканы там же. Мне заварите некрепкий, золотистого цвета, понимаете? Сахара не надо. Не люблю. 
    Она села на узенькую, в растрескавшемся лаке, прикрытую одеялом кровать, Степанов - в замызганное низкое кресло на металлических черных ножках.
    - А имя у вас есть?
    - Степанов…а, простите, Саша.
    - Александр, вы давно в этом театре?
    - Скоро год.
    - Нравится?
    - Еще не понял. А вы в этом году окончили? Что?
    - Вахтанговское.
    - Как замечательно! Театр хороший, только знаете, очень большая разница, я бы даже сказал - конфликт в голове постоянный между тем, что ожидаешь, и тем с чем сталкиваешься на самом деле. Понимаете? А вы Катя?
    - С утра, как видите. Днем – Екатерина. Вечером – по-разному. Мне этот цвет идет?   
    Екатерина подняла тонкую руку. На ней была легкая, вишневого цвета блузка с белой вставкой уголком, рукавами-фонариками и, плотно облегающими тонкие запястья широкими манжетами.
    - Чрезвычайно. Это цвет очень оттеняет ваши глаза. Манжеты я бы сделал поуже, и обязательно большую белую, грибочком, пуговицу вместо этих. 
    - Вы, наверно, по истории костюма были отличником!
    - Да нет. Но, видимо, разбираюсь. Отец еще в юности научил шить. И … Извините за бестактность. Ну, что я так...
    - Давайте знакомиться. Екатерина Николавна Крутова. Для вас - Катя.
    - Екатерина встала и протянула Степанову руку. Степанов быстро поднялся, взял ее за тонкие пальцы. Прохладные и волнующие.
    - Степанов Александр Леонидович. - Степанов мгновение смотрел на Екатерину, наклонился и коротко их поцеловал…   
    Месяц гастролей летел сумасшедшим ураганом. На репетиции Степанов теперь не ходил, а бегал. Вставал на восходе солнца, бросался в море, проплывал утренние сто метров, бежал в сад соседнего санатория, ломал ветки цветущих магнолий, заворачивал в полотенце и поднимался на четвертый этаж. На блокнотном листе на коленке тут же писал только что сочиненные стихи. Прятал записку в цветах и оставлял их под дверью 33-го номера. В буфете гостиницы накрывал специально купленной белой салфеткой пластмассовый поцарапанный столик, ставил два стакана кефира, тарелочку с кусочками сахара, сыра и двумя вареными яичками, две тарелки. Раскладывал две алюминиевые вилки, чайные ложечки и ждал. Ровно в половине десятого в буфет входила Катерина. Степанов вставал, подвигал ее стул.
    - Доброе утро! – Катерина, счастливо улыбаясь, садилась за стол.
    - Доброе утро! – Степанов, садился напротив, ставил локти на стол, подбородок на сцепленные ладони, и улыбался в ответ.
    - Саша, мне так радостно и грустно одновременно. Я не знаю, что мне делать.
    - Отчего?
- И я в тебе песчинкой растворяюсь.
  В крови твоей я клеточкой живу.
  В глазах твоих я искоркой теряюсь.
  Из глаз твоих я капелькой паду!
     - Почему? Это ведь слезы, да? Почему слезы? Я не хочу никаких слез. Я хочу радости и счастья. – Катерина смотрела вполне серьезно и выжидающе.
    - Я не знаю. Это просто жизненный цикл. После слез, вновь будет счастье. Я не знаю почему, но знаю это абсолютно точно. Не знаю… А вас не смутил предлог «и» в начале первой строфы?
    - Нет. Я об этом не думала…Ну, вы и нахал! – Катерина счастливо засмеялась.   
    Степанов протянул над столом руку и крепко сжал ее пальцы.
    - Я не нахал, я просто… Просто мне удивительно хорошо. И я не знаю отчего, А вы не знаете? – Степанов как-то хитро прищурился и выдержал паузу молчаливого и вопросительного взгляда Катерины.
    - Саша, яйца остынут. Кушайте. – Катерина отпила кефир, не отпуская степановского внимательного взгляда…
   
    Худрук удивленно поднял брови.
    - Степанов, это вы сами придумали?
    - Отчасти. Мне это пришло в голову на вчерашней репетиции. Марк Николаевич, если вы против, я буду играть это место в прежнем рисунке.
    - Я должен подумать. По-моему, в этом что-то есть. Продолжайте. – Снисходительный жест короткой, рыжеволосатой, как сапожная щетка, руки.
    Худрук не узнавал Степанова. Он совершенно не понимал, что происходит, до тех пор, пока Крестовников, пользуясь случаем, не преподнес ему бутылку дорогого армянского коньяка, и был приглашен на тайный ужин для откровенной беседы.   
   
    - Катя, а где вы научились так плавать?
    - Степанов и Катерина не спеша плыли рядом. Солнце только что взошло, и от этого море играло голубыми, красными и темно-оранжевыми искрами.
    - А, вы?
    - О, это совсем простая история. Моей маме на родительском собрании в школе кто-то сказал, что у меня сколиоз, на человеческом языке это банальное искривление позвоночника. Она испугалась. Дальше появился врач, зеленка, лейкопластырь и маленький отвесик, знаете, такой, на ниточке. Ну, и бассейн как лекарство. Мне понравилось. Ездил я с удовольствием. Меня заметил тренер. Вот, собственно, и всё. Так я научился хорошо плавать.
    - А нас, меня и старшего брата, мама каждое лето вывозила на дачу. Вы не поверите, но для того, чтобы мы были здоровыми, она в мае брала отпуск без содержания на три месяца, и мы веселой гурьбой на маленьком тарахтучем грузовике ехали на какую-нибудь дачу в Ивановское, под Истру. Мама на это целый год копила деньги. Однажды я зашла в воду сама, и река меня понесла. И я поплыла. Я маленькая отчаянная была. Кто-то покупал сосиски, а наша мать дорогущие фрукты, которых и купить-то было негде: «Витамины! Вам нужны витамины и свежий воздух»! Зимой каток, лыжи, летом – дача, река, грибы. Вот так! Замечательная была наша мама. - Катерина перевернулась на спину и легла, раскинув руки.
    Степанов коротко нырнул и, подплыв из глубины, на мгновение приподнял Катерину
навстречу голубому, яркому, как синька, небу. В вихре брызг почувствовал ее близость, ее руки на своих плечах и упругую грудь. Глаза Катерины смотрели с радостным вызовом совсем рядом, совсем, еще ближе, еще… Ее губы были горячими и солеными. Обнявшись, в полузабытьи счастья, они скрылись в медленной бирюзовой волне.

Я нежных слов не говорил,
Не признавался сумасбродно,
Но ты была – внутриутробно.
Я сам тебя такой родил.

Ты теплым, нежным малышом
Во мне плескалась полстолетья.
Я все растратил междометья,
Пока искал, когда нашел.

Неисповедны все пути,
Что к истине ведут, но все же
Не мы становимся моложе,
Он заставляет нас идти.

Он нас ведет ко вдохновенью
По тонкой ленточке судьбы.
Здесь только двое – я и ты.
Последний шаг к освобожденью!