Убейте меня, люди!

- Даруя жизнь заведомо неполноценным, не обрекаем ли их на ещё большие страдания? Не совершаем ли мы большего преступления, чем просто умертвив?
- А как же гуманность?
(из частного разговора)

Я – человек! Я – человек. Я дышу, думаю, значит, я есть. Я существую! Я существую. Я – существо… Или я – человек?
У меня – ДЦП. Моё тело изломано и не подчиняется приказам мозга. Но я думаю. Я могу говорить, правда, никто не понимает моего мычания. Они не хотят и не могут дослушать, когда я хочу произнести слова. Я их понимаю. Когда нечто, напоминающее внешне человека, дёргаясь и пуская пузыри слюны что-то мычит – это действительно тягостное и ужасное зрелище.
Слишком часто в глазах окружающих вижу брезгливую жалость. Так часто, что должен бы уже привыкнуть. Ан нет, к этому привыкнуть невозможно. На инвалидов, потерявших конечности, смотрят с сочувствием. И не важно, что, может быть, он – алкаш, обморозившийся по пьянке. Или наркоман, доколовшийся до гангрены. Он ближе, понятнее таких, как я. И что с того, что мой мозг в десять, если не в сотню, раз более развит, чем у него. Что с того, что я прочитал сотни книг и каким трудом мне это далось (попробуйте что-нибудь прочесть, если голова у вас дёргается и глаза расползаются в разные стороны, как перепуганные тараканы), а такие «инвалиды» если прочитали за всю жизнь «Репку» или «Колобка», то это уже достижение? Они не выключены из общего потока жизни. А я? Я – человек! Но это я так думаю. А те, кто смотрят на меня, что они видят?
Пока жил дома, у нас в квартире не было зеркал. Я не мог, да и сейчас не могу видеть себя. Я отвратителен, и знаю об этом. Если мне противно видеть себя, то мне жаль людей, которые видят  меня. Единственным человеком, даже мельком не глянувшим на меня так, была мама. Раньше я думал, что так и должно быть. М-да… Наслаждался неведением, так сказать. До тех пор, пока случайно не услышал, как мама разговаривает с подругой по телефону. Она думала, что я сплю, и, может быть, впервые, не знаю, пожаловалась ей, как она устала. От всего. От меня, что я стал слишком большой и тяжёлый, и она не может уже поднимать меня и перетаскивать в ванну, чтобы помыть. От безденежья – на пенсию по инвалидности не расшикуешься, препараты стоят дорого, а те, что бесплатно или по льготе, ни черта не помогают. На работу устроиться она не может. Мне нужен постоянный уход. А какой частник, да и в гос.структурах, кто будет держать работника, который работает два-три часа? Мама говорила еще, что никакой личной жизни. Да и какая личная жизнь с таким ребёнком, как я?
Отца своего я не помню. Он ушёл, как только узнал мой диагноз. Я могу его понять – сам бы ушёл, да только не могу, не могу вырваться из этого проклятого тела, из этой оболочки.
Помню, после того подслушанного разговора я возненавидел маму. Зачем? Почему она не отдала меня в дом инвалидов? Почему не отказалась от меня, пока я был маленьким и ни черта не соображал? Всем было бы легче. И ей, и мне. И семья бы не развалилась. И жизнь у неё была бы совсем другая. Но ведь и мне было бы значительно проще. Я бы видел вокруг себя таких же, как я, и радовался бы тому, что поел или тому, что меня помыли. Я ненавижу тебя, мама, за то, что смотрела на меня с любовью, а не брезгливо-жалостно, как остальные. Это было жестоко с твоей стороны пытаться сделать меня таким, как все. Всё равно я не стану полноценным человеком. Даже если бы я чего-нибудь достиг, то знаю, что те, кто оценивает мои достижения, глубоко внутри себя делают скидку на моё убожество.
Как-то по телевизору показывали передачу про детей-инвалидов. Вроде провели конкурс среди них. Ну, рисунки, поделки. Так вот, журналистка, брызгая слюной от радости, верещала: «Ну, надо же, как прекрасно!» и оговорилась: «И это несмотря на то, что они инвалиды!» Эти дети были похожи на дрессированных собачек (А вот смотрите, что мы умеем! А я вот как могу! Мы ничем не хуже вас!) Да хуже! Хуже уже тем, что пытаются доказать это. Журналистке этой, у которой всё в порядке с внешними данными, в жизни ничего доказывать не придётся. Даже если у неё всего одна извилина.
Хоть разорвите меня, но я не могу представить, что она выйдет замуж за подобного мне. Так же как и не могу представить нормального мужчину, целующего дёргающуюся и пузырящую женщину-ДЦПэшницу. Хотя сейчас появилось множество извращенцев. Но ведь все мы хотим ЛЮБВИ! Именно так – с большой буквы.
Я прекрасно помню, как соседский мальчишка приходил к нам и ты, мама, разрешала ему вывезти меня во двор. Наверное, ты радовалась, глядя в окно, что вокруг нас всегда много детей. Но ты не знала, что они дразнили меня. А когда мы поднимались в лифте, он щекотал меня, и ты, видя мои слёзы, думала, что они от смеха. Это страшно, мама, смеяться, когда тебе плохо, когда сердце разрывается от обиды.
А Дина? Дина – студентка-медичка, которая снимала у нас комнату? Я накрепко запомнил анатомию, потому что изучала она её на мне. Пока ты ходила то в СОБЕС, то в магазин, то в аптеку, она закрепляла теорию практикой. Когда она учила иннервацию, то для меня наступил настоящий кошмар, гестапо отдыхает. Она тыкала в меня иглой, чтобы лучше запомнить, где какой нерв. Я хоть и убогий, но не деревянный же. А чтобы я не орал сильно, она раздевалась, и сидя голышом, тыкала в меня иглой. Мне же было восемнадцать лет. Я женщину голую впервые видел. А она еще и посмеивалась: «Смотри, смотри, тебе можно, ты же не настоящий человек, а так, муляж».
Ты стала верующей, мама, и думала, что бог поможет. Эх, мама… Если он есть, пусть выделит тебе место на небесах. В аду ты уже была. Если бог есть… В чём я сильно сомневаюсь, иначе я бы не родился. Он очень жестокий, твой бог. Его служители учат смиряться. Себя они называют «пастырями», что значит «пастухи», а верующих – «паствой», то есть «стадо». Тупое и покорное стадо. А я не желаю. Я сам хочу выбирать – жить мне или умереть. Они же оставляют мне только жизнь. Самоубийство, мол, грех. За это будешь пребывать в аду. Когда я это услышал, мне было смешно до икоты. Напугали! А сейчас я где? В раю? Идиоты! Чем такая жизнь лучше ада?
Я, как голова профессора Доуэля, всё понимаю, но сделать ничего не могу. Даже уйти от себя не получится. И сдохнуть не дадут.
Гуманизм?! Милосердие?! Лицемерие!!! Зачем врачи выхаживают практически нежизнеспособных? Зачем лечат генетические болезни, позволяя больным чувствовать себя почти полноценными людьми? Они что, эти больные, дадут нормальное потомство? Как бы не так! От дебила или дауна не может родиться Леонардо да Винчи. Природа недаром придумала естественный отбор. Такие, как мы – шлак, отбросы эволюции. А нас выхаживают и поддерживают наши никому, даже нам самим, не нужные жизни. Надо жить, и точка. Хоть в виде «растения». А у нас, у меня кто-нибудь спросил?
Мамы всегда будут заботиться о своих детях, особенно о больных. Но мамы не вечны. Они умирают, а мы живём. Нас увозят в дома инвалидов. Куда же нас девать? Но вы представьте человека, большую часть жизни прожившего под уходом матери. И вот его привозят в дом инвалидов, где таких, как он – десятки. Даже если он был в своём уме, то здесь он спятит. Особенно жутко, когда «овощи» начинают монотонно выть, то попеременке, то одновременно. Отчего они воют – никто не может понять. Может быть, оттого, что живут.
Разве не гуманнее, если не сделать аборт, то при рождении – при явном диагнозе – умертвить новорожденного? Проявить гуманность и милосердие. Но нет! Нас лечат, выхаживают и заставляют жить. И вместе с нами вычёркивают из общей жизни наших матерей. Любая женщина будет после такого ребёнка бояться ещё рожать детей. Да и от кого? Мужья чаще всего уходят из семей, где есть ребёнок-инвалид. Да вы все знаете это лучше меня. Дома, когда некого стесняться, вы говорите то, что вы думаете, а не то, что общество считает правильным.
Ни один человек не может жить иллюзией. Лучше умереть. Но нам и это не позволено. Я не могу убить себя сам. Моё тело мне не подвластно. Люди! Люди, я прошу вас! Умоляю! Убейте! Убейте меня, люди! Будьте милосердны!