с ночёвкой

…Мы ещё пацаны. Этим по девять, мне одиннадцать, а Дёме двенадцать. Он старший.
Тогда мы ещё не знали об этом. Вернее, знать-то, конечно, знали, но не думали про какие-то годы. В том возрасте об этом вспоминалось лишь накануне дня рождения.
Однако, снова промашка. Не вспоминалось. Не знали мы тогда, что на день рождения дарят подарки, оттого и не вспоминали. В лучшем случае, мать пирог стряпала, с карасями, или, что ещё вкуснее - с картошкой и чуть с салом. Вкуснятина. Или каравай, - это вообще, с вареньем.

Но, сейчас не об этом.

Мы ещё пацаны. Весна.

Весна ещё не взахлёб, но уже снегу совсем мало, только в лесах, да в тальниковых, крепких кустах, лежали, прятались от дотошного, яркого солнышка облезлые, грязные сугробы. Их только тронь и они осыпаются, приникают к тёплой лесной подстилке, чтобы растаять, превратиться в звонкий лесной ручей.
На этих же кустах, правда, не на всех, ярко желтеют вербочки. Завидев такие яркие пятна на фоне серого леса, вперегонки кидаемся туда, разбрызгивая по сторонам весенние, мутноватые струйки. Неразмерные сапоги, в основном материнские, гулко хлябали и шлёпали по пяткам, чудом удерживались на резвых ногах, не слетали.

Вербочки казались удивительно вкусными, но они ещё и сытными были.

Набив желудки, важно рассаживались на поваленной берёзе и с удовольствием, казалось, что с удовольствием, закуривали по целой сигарете.

Уже давно мы расковыряли дырку в потолке продовольственного склада. Там до самого потолка стояли коробки. Фанерные коробки. Мы обрадовались, думали, что в тех коробках пряники. С трудом расковыряли верхнюю и обнаружили там сигареты «Памир». На каждой пачке сигарет стоял мужик в длиннополой накидке и с посохом.

Пожалели, что не пряники, но не пропадать же добру, - начали курить. Все. Пашка-Карась отказался, - он самый младший:
- Бабанька заругает.
По сопатке получил и закурил как миленький.
Потом поблевали все дружно, - у кого, чем было, и стали дымить каждодневно. Приучали жилу, что у человека внутри проходит, к трудностям приучали.

Про жилу нам Дёмин отец рассказывал. Он говорил, что у каждого человека внутри своя жила есть. И если та жила крепка, если она приучена к трудностям и испытаниям, - человек тот никогда не пропадёт. С доброй жилой человек запросто может трёхлитровую банку браги выпить. И хоть бы что.

Мы с Коляном пробовали брагу. Однажды, когда отец был на работе, он в пожарке дежурил, а мать ушла к соседке, мы зачерпнули кружку из бидона и напополам  выпили. Показалось не противно, а даже наоборот, очень даже вкусно.
Торопливо ещё черпанули и снова выпили. Через огород убежали в крапиву, у нас там было тайное место.
Потом было весело.
Потом плохо. Мы думали, что умираем. А выбраться к людям и попросить помощи, мы не могли, - ноги не ходили. И кричать не могли, - не получалось.
Утром проснулись, все съеденные комарами, опухшие и больные. Дома нас потеряли.

Так вот, закуривали мы по целой сигарете, глазели на весну, наслаждались упругой тяжестью желудка, предвкушали начало жизни. Красивой, почти взрослой жизни.

Отдохнув, цепляли на себя тощие котомки и, выбравшись на раскисшую дорогу, шлёпали дальше, вглубь лесов.
У нас была цель.
Да, цель была. Мы шли с ночевкой в лес.

Вообще-то, то место, куда мы шли, называлось «Калиновка». Там раньше деревня была. Даже колхоз свой был. Потом всё похерили, людей перетащили в другие места, отодрали от родины. Дома разобрали, перевезли, а что не разбиралось,- пожгли, чтобы не тянуло назад.
Крапивой да лебедой всё поросло, будто специально сеяли, - до того богатая дурбень родила там каждый год.

Осенью, уже по снегу отец брал меня на охоту. Я очень рано начал таскаться за ним по лесам и болотам. Правда, без ружья, просто за компанию. И волновали меня все эти охоты на столько, что даже самый умудрённый охотник, с самым добрым ружьём, мог бы мне искренне позавидовать, знай он, какое количество радости, восторга, закипает во мне, когда отец добывал косача, или зайца. У меня просто мутилось сознание от эйфории.

Так вот, как-то, мы ездили на коне в «Калиновку». Охотились в ближних лесах на косачей. Как же было приятно катить в кошеве, зарывшись в тёплое сено и слушать мерный хруст снега под копытами сытого битюга, да сладкий свист полозьев.

Чуть не доезжая до бывшей деревни, отец свернул с дороги и подъехал к небольшому  колку, отдельно стоящему в широком поле.
Подсадил меня до первых сучьев толстой берёзы. Когда я чуть залез и уселся на развилистый сук, он подал мне лёгкую жердь, на которой было укреплено чучело тетерева. Я передвинул эту жердь вверх. Когда чучело выставилось в вершине берёзы, привязал приспособление к стволу, заранее приготовленной верёвкой.

Пробуждался рассвет.

Отец спрятался под берёзой в заранее приготовленный шалаш, зарылся там в солому, только ружьё торчало.
Я, стараясь сохранить важность на лице, взял в руки вожжи, взмахнул ими:
- Но-о! Давай, родной, промнись маленько!

Конь оглядывался через оглоблю на детский голос, но слушался, начинал движение.
Я объезжал поле по краю, то и дело, поднимая табунки косачей. Они с таким шумом покидали свои тёплые спаленки, устроенные в снегу, что поначалу заставляли вздрагивать и даже шарахаться коня. Но, уже вскоре, тот просто не обращал внимания на взлетающих птиц, - шагал и шагал, послушно следуя движениям вожжей.
Отец стрелял подлетающих к чучелу косачей. Звуки выстрелов далеко катились по промороженным перелескам.
 Блёстки снежинок, на фоне разгорающейся зимней зари, погружали меня в какую-то сказочную атмосферу. Верилось, что я в чудесности, в неведомой стране счастья.

Закончив круг, я подъехал к отцу и увидел довольно приличную кучку красивых, отливающих густыми чернилами, птиц. Хвосты имели интересную форму: крайние перья загибались на стороны. Чудно.

Загрузившись, поехали не в сторону дома, а дальше, к «Калиновке».
Сразу за последним лесом стояла деревянная будка, похожая на маленький домик. Из крыши торчала труба. Сразу стало понятно, что замёрз, мурашки по спине прокатились. Захотелось тепла.

В будке никого не было. Отец, растапливая печку, объяснил, что рядом деляна, где пилят дрова, а здесь греются и отдыхают.

Мы тоже грелись и отдыхали. Пили чай из снеговой воды, ели мёрзлый хлеб с мёрзлой луковицей. Отец разрезал хлеб складным ножом ровно на две части, - поровну поделил. Я был этим очень горд и потом, не единожды рассказывал об этом пацанам.

Потом он курил в печку, но дым всё же наполнил будку и я сладко вдыхал его. Мы были только вдвоём. Разговаривали. Мы были охотниками. Он говорил со мной без притворства, почти как с равным.
Боюсь, что не испытавшие такого единения с близким человеком, могут меня не понять. Жаль.

…И вот теперь, весной, я тащил туда, в «Калиновку», своих друзей. Там будка с печкой, там мне было хорошо. Там я испытал душевное тепло. Естественно, хотелось поделиться с друзьями, хотелось, чтобы и им было хорошо, чтобы и они испытали нечто подобное.

У нас было ружьё, которое мы несли с гордостью, по переменке, строго соблюдая очерёдность. Патроны же, - целых пять штук, лежали в котомке у Коляна, завёрнутые в промасленную тряпицу.
Юрка-Кукушка предлагал всем раздать по одному патрону, но Дёмыч не согласился:
- Растрясёте ещё, или, того пуще, - утеряете, без добычи останемся.
Так и нёс сам.

Дорога тягуче – раскисшая, без устали стягивала сапоги. Пацаны пыхтели, что-то ворчали себе под нос, но шагали, упорно шагали к цели.
Когда солнышко было высоко, уже на переломе, кто-то предложил ещё перекурить. Все согласились. Нашли красивое место на опушке леса, развалились на прогревшейся соломе.

За кустами, на образовавшейся от растаявшего снега луже, громко закрякала утка. Все, как по команде, вскочили и стали всматриваться в прозрачные тальники. На луже сидели несколько птиц и беззаботно кормились, заныривая в воду головой, и выставляя высоко остренький задок.
Переговариваясь шепотом, начали спорить, - кто будет добывать. Решили поручить это ответственное дело мне.
Зарядили ружьё. Лёг на грязь прямо здесь, возле соломы и, старательно перетаскивая ружьё, пополз в сторону кустов. Утки не ждали никакого подвоха и подкрасться к ним было не сложно. Долго выцеливал, чтобы захватить всех сразу, - бабахнул.
 Выстрел прозвучал неожиданно громко и распорол весеннее благолепие на множество всевозможных звуков и движений.
Сзади бежали толпой пацаны. Каждый что-то орал и размахивал руками. Спереди с шумом и кряканьем взлетали утки, увлекая за собой блестящие на солнце брызги воды. Где-то рядом, в лесу, надсадно каркали вороны, а за кустами наперебой стрекотали сороки.
Я тоже сорвался с места и побежал к воде, - собирать уток. Чтобы не успел кто вперёд. На середине лужи лежала только одна утка. Она медленно кружилась, подставляя солнцу то одну сторону, то другую, отчего цвет пера менялся от тёмно-голубого, до ярко-зелёного.
Всё же первым заскочив в воду, я схватил трясущимися руками добычу и был несказанно горд, когда друзья попеременке брали селезня и разглядывали его, оглаживали перо.
 
Здесь же, возле соломы, развели костёр и жарили первую добычу на толстой палке. Я сидел голый. Все мои шмотки сохли на ветру и солнышке, - подползая к уткам, я не чурался мелких луж, и по этой причине вымок полностью.

Когда утка, прилично подгорев со всех сторон, сготовилась, достали хлеба, кто-то варёной в мундирах картохи, стали обедать. Дёма вытащил из котомки старую, солдатскую фляжку, побултыхал возле уха.
- Что басурмане, пировать будем?
- А что это?! Что?..

Я только, да Колян знали про эту флягу. Там была брага. Мы с ним украдкой налили её у Дёмы, когда отец был на работе, а матушка у соседки сидела. Он стоял у калитки, - караулил, а я наливал кружкой в узкое горлышко фляги. Брага была с гущей, - осталась на самом дне бидона, - лилась плохо, как жидкая каша.
Преодолев трудности, я всё же наполнил солдатскую баклажку, и теперь она гордо заняла середину импровизированного стола.

Утки, картошки и хлеба хватило всем. Наелись. Мы с Коляном бражки по чуть-чуть выпили. Противно было, но нам хотелось выглядеть взросляками. Горшку, Кукушке и Карасю тоже дали по одной ложке, - сморщились.

После еды раздурились. Залезали на молодые берёзки, до самой вершинки и, оттягиваясь в сторону, заставляли дерево согнуться в дугу, плавно и бережно доставляя смельчака на землю.
Чтобы летать, - желание нужно, и отвага, а крылья, - это лишь один из способов.
После того, как ноги касались земли, берёзку выпускали из рук, и она стремительно уносилась ввысь, распрямляя свою весеннюю красоту.

Высоты мы не боялись. Мы были привычны к ней, так как ежедневно проводили много времени на высоте.

Играли в церкви. Да, да, в церкви. У нас в деревне, вернее, в селе, в самом центре, стояла огромная, трёх башенная церковь. Конечно, она не действовала по прямому назначению.
В самом раннем детстве там показывали кино. Потом там сделали склад, где хранили зерно, - пшеницу. Мы залезали через какие-то немыслимые дыры внутрь, поднимались к куполу и прыгали в это зерно. Было весело.
Потом и склад ликвидировали. Разруха и запустение окончательно поселились под полуобрушившимися сводами. Правда, сами башни гордо возвышались над селом. Когда мы осмеливались залезать на самый верх по сгнившим лестницам, взорам открывалась удивительная ширь, панорама захватывала дух. С нашей церкви было видно несколько близлежащих деревень.
Вспугнутые голуби огромной тучей летали кругами, - ожидали, когда мы спустимся, освободим их законную территорию.

Как-то случилось, что мы нашли старую могилу. Не помню, внутри это было, или где-то рядом, под стенами. Пацаны вытащили череп и таскали его, смеялись.
Толька Пунтусёнок насадил его на палку и бегал по деревне, - девчонок пугал. Кто-то из взрослых увидел это, и всё прекратилось. Наверное, вернули череп в могилу и закопали. Наверное, так и было.

Дня через два мы снова лазили по стенам церкви, пробовали на прочность её старые лестницы, уводящие круто вверх, туда, где раньше были колокола…

Толька сорвался и упал вниз. Убился.

Нам запретили играть в церкви. А через пару лет церковь вообще сломали. Огромными тракторами, длинными тросами, с большим трудом, но сломали. Глыбы, образовавшиеся из разрушенных стен, использовались на фундамент для новой школы.
Прочный получился фундамент.

Совсем к вечеру мы всё же добрались до Калиновки. Будки на месте не было. Только вытоптанное место, вытаявшая помойка, да несколько брошенных чурок. Стало так обидно, что захотелось заплакать.


Когда уже подходили к месту, откуда-то взялся заяц. Он стоял столбиком на краю поля, смотрел на нас с нескрываемым любопытством. На боках клочьями висела зимняя линялая шерсть.
Колян снял с плеча ружьё, достал патроны, зарядил и выстрелил. Заяц упал замертво.

Уже в потёмках, кое-как ободрали зайца и жарили его на едва теплящемся костре. Дров поблизости не было, а чурки, что остались от лесовиков, были сырыми, не хотели гореть.
Кто-то из пацанов, выискивая по окрестностям дрова, наткнулся на бочку с соляркой. Там же было ведро. Дело пошло веселее, - костёр загорел, только дым был чёрный и едкий. А заяц, поджаренный на таком костре, стал таким вонючим и противным, что его почти не ели.
Весенние ночи холодные. Во сне все жались к костру. Полусонные, по очереди, подливали на чурбаки соляру.

С рассветом выяснилось, что Пашка-Карась обгорел. Видимо, на его ватник попала искра, и он помаленьку истлел. Когда затушили, стало ясно, что целыми остались только рукава.
Натягивая чей-то свитер, выделенный по дружбе, Пашка ворчал:
- Р-ручше бы на сороме остарись ночевать. Там тепро быро бы.
Он совсем не выговаривал букву «л» и всегда старательно рыкал.
Дёма передразнил:
- Ручше, ручше. Не фига было в костёр лезть, и здесь было бы лучше.
- Бабанька убьет, - ныл Карась.

Перемазанные сажей от сгоревшей солярки, потащились до первой лужи. Помылись, привели себя в порядок и двинулись в обратный путь.

Праздника, которого, больше всего, ждал я, не получилось. Но в целом, поход всем понравился и на следующий год мы уже осознанно шагали в Калиновку.
 Так ходили туда каждую весну, пока не закончили учиться в школе. Только ночевать устраивались или в соломе, или в старой копне сена. Красота.

А. Томилов. 2010.