Мое сопливое детство

Интересная штука, эта человеческая память, особенно детская. Говорят, что она самая светлая и долговременная. Вот, я не могу вспомнить, что делал вчера или позавчера, а помню довольно таки четко и в деталях, что делал в моих 3 годочка и далее. Естественно, что все моменты моей жизни по годам, я не могу припомнить, но самое яркое то, что не могло не отразиться в моей памяти – записано где-то там, глубоко в подсознании, его не удалишь, и приходится помнить до конца своих дней. Вы не поверите и скажете, мол, с таких лет дети не могут ничего такого, но тогда считайте меня исключением. Так, вот, это исключение начинает повесть о моей незаурядной невзрачной, но довольно таки интересной жизни, о которой нельзя хвастаться, но и не стоит забывать, хотя бы потому, что наша человеческая память и сознание дает нам суть определения времени и пространства.

И так, пространство, которое я помню с моих трехлетних времен, было маленькое и не слишком сытое, совершенно не роскошное для детских забав. Дело было в пятидесятых годах нашего, тогда еще Сталинского времени. Для тех, кто не знает, напомню, что Сталин в Советском Союзе был особо почитаем, примерно как Хошимин во Вьетнаме, или Маодзедун в Китае  и держал наш народ в строгости и порядке. Этот порядок простирался на территориях всех 15 республик, вплоть до моей Украины. Наш поселок городского типа был не особо знатен и отличался только лишь тем, что через его станцию проходили поезда важных направлений в сторону Киева и в другую – на Харьков. Я, Роман, совсем не цыган, назван был так, потому, как моя мама Катя в свободное от денных хлопот время любила читать романы, которые доставала любой ценой. Родился я в 1951 году еще до того, как мой отец  Николай ушел в армию. В то время армейский призыв был обязателен для всех и длился 3 года на суше, а на море - 4.

Пришло время лета 1954 года. Тогда страной правил Никита Хрущев, потому как Сталин год назад покинул этот мир, но не насовсем, а переместился к Ленину в Мавзолей, что был на Красной площади нашей столице Москве. Помню, как отец вернулся из армии. Такой весь большой, мощный, красивый мужчина с шикарными усами, в военной форме с пагонами сержанта, с какими-то медальками на груди. Пилотка, что завораживала меня красной звездой, лежала рядом, на стуле. Темно каштановые волосы строго зачесаны назад, а из под них выступал широкий, как мне казалось, умный лоб. Наверное, этот момент я хорошо запомнил, потому, что это обычно бывает в отношениях больших отцов и маленьких сынишек. Он взял меня своими крепкими руками под мышки и несколько раз подкинул под потолок, притом, каждый раз успевал ловить. Потом были подарки маме, бабушке, а я получил аж две очень длинные конфеты, снаружи обмотанные серпантиновой блестящей лентой, которая шла поверх зеленой бумажки и тот вкус, и сами конфеты мне показались сверхсовершенством, хотя они были вылиты из простого сахарного раствора с добавкой ванили. Конечно, это добро у меня сразу же отобрали, объяснили, что я не умею разворачивать, и что много сладкого детям нельзя, но все-таки кусочек мне достался.

С тех пор прошло почти 2 года. Мне уже было около пяти лет от роду. Помню размеренную  нашу совместную жизнь, ведь теперь нас было уже пятеро. Мама, бабушка и дед занимались своими ежедневными делами, а отец где-то купил охотничье ружье одностволку 12 калибра, в те времена это было очень просто и безо всякой регистрации. Он соорудил два металлических диска, один из них был с ручкой, резал свинцовую проволоку и катал дробь. В патроны вставлял капсюля, сыпал туда порох и потом, после дроби, их пыжевал. Ходил часто на охоту с друзьями, приносил зайцев, птиц, из которых мама делала нам неплохое жаркое. А один раз подстрелил даже лису, которая пошла маме на воротник. Правда, наша собака «Шарик» частенько на него полаивал, видать что-то ему вспоминалось не совсем приятное.

Иногда папа с друзьями ходили за поселок «выпускать пар». Я узнал потом, что это значит. Это когда много мужичков с ружьями собирались на гулянку, как это сейчас называется «тусовка» и после потребления изрядных порций самогона, иногда даже без гармошки и зАкуси, начинала палить из ружей по банкам и бутылкам, а потом кто по чем. Гром был слышен далеко, аж по всему поселку и сначала бабоньки выбегали из домов, прислушивались, а потом привыкли. За это мужей ругать слишком не хотели, понимали, что многие из них, что постарше, воевали в Отечественной и такая разрядка нужна была каждому из них, чтобы отбить тоску по мужскому делу. Потом милиция, в лице одного участкового их подтрунила и отправила  «палить» подальше в балку, но сама уже с ними не ходила и самогон не пила. 

Мы тоже от них не отставали и ходили на огород Хроменка, собирать порох разной конфигурации. Потом эти снарядные длинные порошинки заворачивали в жесть, наподобие трубки, и поджигали. Получалась неплохая ракета, которая иногда не хотела нас слушаться, почему-то залетая в чужие дворы и пугала своим дымным присутствием кошек, собак и не только… Порох, который был кольцами, нанизывали на проволоку и поджигали, бросая вверх. Это было всегда вечером и было похоже на фейерверк. Кому удавалось раздобыть кусок шнура Бикфорда, делали бомбы из труб и таким образом глушили рыбу в пруду. Закончилось это, когда загорелся сарай на краю поселка и хорошо, что там никто не жил, потому, что все сгорело дотла. На нас была объявлена  охота и после поимки Федьки, что взорвал будку своей собаки, и выставки напоказ его красных ушей и полосатой от ремня задницы – все прекратилось. Порох ходили жечь далеко от домов в балку, где проводили свои стрельбы мужики.

 Сам дед Хроменко, воюя в то время, был далеко от дома, а его семья жили недалеко от местного базара в полуразваленном, но большом своем доме. Говорят, когда немцы в сорок втором вошли в поселок, то после выселения всей семьи из дома и небольшого его восстановления, они соорудили здесь склад боеприпасов. Но, сказывают, складу пришлось недолго просуществовать, потому как в начале сорок третьего, фронт оказался на краю поселка и когда немцы ушли из этого края, то местная власть советов, в числе нескольких солдат с сержантом, оставленная здесь большим командиром для управления, прозевала склад потому, как случился вот такой казус. В балке, на краю села, была оставлена полуразрушенная техника Вермахта, в том числе почти, что новый мотоцикл БМВ. Мотоцикл был отогнан Сыном Хроменка Петром и спрятан, зарыт в посадке и накрыт копной прелой соломы, а с немецким «Тигром» местные пацаны поступили по свойски. Засадили в ствол пушки какой-то найденный ими снаряд и хотя он был не того калибра – все-таки, после прокрутки башни, пальнули.
 
Это было под утро, уже рассветало. Поселок разбудил мощнейший, невиданной силы взрыв. Все население, по привычке, резко вскочило на ноги и побежало к своим погребам, чтобы спрятаться от воздушного нападения. И когда закончилась многочасовая пальба со стороны дома Хроменка, а мины, снаряды, порох полностью улеглись по чужим огородам, начали вылезать из укрытий. Тогда доблестная разведка во главе сержанта доложила, что какая-то бомба была сброшена из тихо летевшего самолета, попала в дом-склад боеприпасов Охрименка, и что он разрушен в прах до самого фундамента. Кто-то говорил, что внутри склада детонировал какой-то запал. А что это было, и почему оно взорвало склад, до сих дней так и осталось загадкой.

Вскоре, говорят,  вернулся и сам фронтовик Василий Хроменко, как положено с орденами и медалями и принялся за восстановление мотоцикла, а потом и дома. Поскольку мотоцикл был с коляской, но без пулемета (он куда-то подевался) и мог вместить несколько корзин с бутылями самогона, то его регистрация в милиции прошла удачно. Потом, говорят, Хроменку эта техника много лет служила верой и правдой вместо коня и вместо трактора, которым он даже пахал свой огород.

Когда мой папа оправился от дел армейских, надо было искать работу, и он ее нашел здесь же на железной дороге, где работал мой дед, пошел работать на паровоз кочегаром. Работа была и пыльная, и грязная и горячая, потому, как ему приходилось постоянно кормить ненасытную паровозную топку углем и заправлять тендер водой. И это еще не все, потому, что смазка всех подшипников тоже лежала на нем. Так что работы по стирке моим женщинам добавилось, а поскольку мазут так просто мылом не отстирывался, то стирали каустиком – сильной щелочью, а это было вредно для рук. Воду для стирки в основном использовали дождевую, которая была в большом баке и сливалась сюда во время частых летних дождей с крыши дома. В ней заводилась живность, головастики, водомерки и я очень любил наблюдать за их подводной жизнью, заглядывая через люк бака. Иногда, когда мама и папа были у кого-то в гостях, я просил бабушку, чтобы она меня опустила в этот бак с теплой летней водой. Бабушка Вера была хорошая, а потому мне разрешала, поддерживая меня под руки, а я плескался и визжал, чем приводил в большое недоразумение все это надводное и подводное царство живности.

 Бабушку я, наверное, любил больше всех. Она была кругленькой, маленького роста с добрым лицом, которое всех окружающих настраивало и располагало на мир и дружбу. Вообще-то бабушка меня любила тоже и была хорошей не только мне, но ее любили многие на нашей улице за ее добропорядочность и отзывчивость.
 
Наступило лето 1955 года, которое оказалось знойным, жадным на дожди, но обильным на утренние туманы. После чудесной, влажной весны оно казалось горячим и неприветливым. Матушка, симпатичная женщина, молоденькая 20 лет от роду, среднего роста, строгие черты лица, брюнетка жила со мной, свекровью и свекром в небольшом доме,  что находился посреди поселка ни улице Тихой. В  доме, который утопал в зелени, забора как такового не было, а по периметру земельного участка буйно росли кусты смородины. Сам участок определялся четырьмя старыми и высокими деревьями белой акации, которые своим весенним цветением и сильным запахом привлекали к себе не только насекомых, а и всех детей, что набивали себе рты их белыми гроздьями  и благополучно пережевывая – глотали вместе с комашками и букашками.
 
Мой дед Сергей работал в Депо газорезчиком, заточником по сборке, ремонту вагонов, колесных пар и паровозов, куда и устроил моего папу. И когда по праздникам они пили водку и запивали пивом, то спорили кто из них на работе главный. Папа говорил, что если бы не было паровоза, на котором он ездит, то не было бы деду работы, а дед потом очень сердился и говорил, что колеса этому паровозу поотрывает. Все заканчивалось тем, что дед был папа моему папе, и он хватался за ремень, гоняя моего папу вокруг дома. И когда папа выскакивал за зеленый периметр, снимал, как ему казалось, белую майку, размахивал ею, крича, что лежачего не бьют, то начиналось перемирие. Они дружно ржали как лошади и, обнимаясь, доставали мешочек с домино. Сначала долго искали, вынимая  наугад камень шесть – шесть, а кто находил, тот и был победителем дня. Тогда на доминошный стук собирались мужи близ лежащих окрестностей и проводили у нас целые турниры, которые назывались «на высадку». Конкретный стук и мощный гомон пугал всех местных воробьев, взвивались ввысь голуби со всех голубятен и облаками, как от пожара, валил от доминошников табачный дым.
 
Мама с бабушкой летом занимались сельским хозяйством на колхозных полях,  дома держали небольшой сад и огород, а зимой что-то там кроили, шили – тем и жили. К нам часто приходили в гости родственники, брат моей бабушки и его жена, с сыном Толиком, которому было тогда 6 лет, что проживали недалеко от нас. Толик был старше меня на год, полтора, а считался мне дядей.
 
Другой раз приходили мужики с соседних домов поиграть в домино по вечерам, и как не странно бабушка тоже составляла им кампанию и играла с ними. Дядьки курили самосад, и сладковато приторный запах его при тихой погоде змейкой полз по кустам, создавая дивную картину многослойного тумана, из которого прорастали дурманно пахнувшие ночные фиалки. От этих запахов у меня кружилась голова, и я прятал ее под бабушкин подол обширного фартука. Обычно играли дотемна и над игральным столом включали электрическую лампочку, которая освещала буйные кусты цветов и сирени, и  мне тогда казалось, что за ними прячутся какие-то хавры-жавры, которые так и хотят потрощить все, большие маковые головки, что мирно покачиваясь, дремали рядом на огороде. Становилось их жаль, потому, как мне нравилось часто кушать мак. Отрывая коронку, высыпал прямо из головки на ладошку, и жевал, за что частенько получал взбучку от мамы и бабушки за порчу недозревшего мака. Это сейчас запрещают сеять мак, потому, как многие из современных молодых людей очень интересуются им, а во времена моего детства, с этим делом совершенно не было проблем, и мак выращивался свободно на каждом огороде.

На другом конце огорода, недалеко от туалета, росло старое абрикосовое дерево с мощными ветвями. Одна ветвь располагалась горизонтально земле и не ней бабушка мне соорудила качель. Расскажу, как это делается. Поверх ветки была переброшена веревка, которая над землей образовывала петлю. В нее вставлялась доска, вот и вся конструкция. Дедушка смотрел на бабушкины рации с подозрением говоря, что портится дерево, перетирается веревка, сам не принимал никаких мер по улучшению конструкции, но и нам не мешал. И однажды, по моей просьбе, к ветке был подвешен, все той же бабушкой, большой металлический противень, на котором сушили фрукты. Поскольку это дело было новое, типа модерн, на пуск был приглашен мой дядя Толик это тот, что на год старше меня. Вдвоем мы, с помощью бабы Веры, водрузились на этот ковер-самолет, а сама – главмехпуск, находилась на земле в предстартовом состоянии. Постоянная раскачка вручную с земли утомила нашего пускача, и баба Вера модернизировала этот процесс, прицепив веревку до крыши ветхого туалета, второй конец которой дала нам в руки. Увидев, что мы дружно дергаем за веревку, и процесс раскачки пошел, бабушка удалилась по своим делам.

Может и не вся беда была в том, что собака «Шарик» отвязался и, радостно приветствуя нас, наделал под нашим корытом, но часть этой беды пришлась на ветхую крышу туалета, которая с помощью веревки, что  мы эпизодически смыкали, - слетела. Мы этого безобразия совершенно не ожидали и дружно накренились в одну сторону. Противень, выскользнув с одной из двух петель, высыпал нас прямо на бесчинство песика, и далее упав сверху, благополучно накрыл двоих, спрятав от начинающегося дождя. Что тут было… Мы – в вонючем ДОТе, рядом крыша к верх тормашками, и пес бросается на нас с громким лаем как Матросов на амбразуру.

 Крышу дед чинил с ворчанием, но после того на ней появился веселый петушок из жести который ранним утром, как мне казалось, своим криком приглашал нас всех по очереди в туалет, чтобы не дай бог не проспать это дело.

Помню, что это богонеугодное заведение, кроме основного предназначения, нам с Толиком послужило еще для одного секретного дела. А было то, что мой дед курил папиросы под названием «Север», которые постоянно лежали в пачке у него на маленьком столе, где и газеты. Толик был более раскрепощенным пареньком по сравнению со мной и уже пробовал курить с уличными пацанами. Потому-то, как-то он мне предложил покурить. Я не знал, где взять это, чтобы покурить, но Толя сказал, что можно стащить папиросы из пачки деда, мол, он не заметит. Украв у деда две папиросы, я побежал в туалет, где уже меня ждал мой учитель по курению со своими спичками. Мы подожгли папиросы и начали дымить в туалете, набирая дым в рот и выпуская через щель, которая была в задней стене деревянного, сбитого их досок туалета. Курить мне не понравилось потому, что во рту стало горько, а дым ел глаза, и они слезились и я высказал это моему напарнику. Анатоль, как заправский курильщик, сказал, что я маменькин сыночек, а он уже настоящий мужик, и еще, что я в жизни ничего не понимаю.

В следующий раз, когда он пришел ко мне со своим дружком Колькой поиграть и пощипать смородину, ягоды которой обильно покрывали ветви кустов нашего огородного периметра, то они заставили меня есть бутоны куриной слепоты (белладонны), полные семян. Настойчиво тыкая мне эту отраву в рот, Анатоль предварительно выкатывал их в земной пыли. Я наотрез отказывался это потреблять, и тогда он говорил, что скажет деду, что я воровал у него папиросы и курил. Когда я возразил против такой несправедливости, напомнив ему, что мы курили вдвоем, то он стал оправдываться, говоря, что его мама и папа разрешают ему курить. Я был доверчивым ребенком, и очень уж не хотелось, чтобы мне попало от отца, который был ко мне так строг, что часто наказывал меня в любом случае по моему баловству. Бил больно, как мне казалось долго и не только ремнем. Мне деваться было некуда, и я жевал эту отраву с землей нехотя, вворачиваясь от насилия моих «кормильцев», что держали меня с двух сторон, кривясь, выплевывал серую жвачку в сторону, что очень веселило Толика и Николку. Потом я убегал от них, а Толик дразнился грубо и обидно, показывая кулак и шлепая себя, сняв штаны по голой заднице.

 Где-то в глубине своей маленькой души меня обидно и больно жгла такая несправедливость, но я еще совершенно не знал как с этим бороться и, не чувствуя поддержки, не мог об этом сказать никому их мужчин в этом доме, а женщин, почему-то я совершенно не хотел посвящать в это дело. Забегал в сарай до козы Нюрки, и плакал. Обнимать ее за шею и пожаловаться ей на ушко, я боялся из-за ее больших рогов. Коза, думая о своем, мотала головой и недоуменно смотрела на меня своим фиолетовым глазом. Потом все быстро проходило и забывалось и мне снова хотелось, чтобы Толик приходил ко мне играть.

В то время, когда мне было четыре, а может и четыре с половиной годка, и дело было летом, моей маме попался в руки красивый велосипед, что был прислан ее подруге родственниками с города Москвы багажом по железной дороге. Такого чуда в нашей провинции мало кто видел. Велосипед был дамского типа, с низко опущенной передней рамой, что извитая в овал, крепилась внизу у самых педалей. Рама этого чуда была окрашена в розовый цвет крылья, что прикрывали колеса и их обода – ослепительный никель, а заднее колесо с двух сторон было прикрыто шелковой сеткой, начинающейся от багажника. И самое главное, это громко звеневший механический звонок, который мелодично пел, блестел в лучах солнца, так ярко, что слепил всех, и мне он казался вершиной совершенства.

Когда все мужчины и женщины нашего поселка насмотрелись на это диво – начали его обкатку. Был выходной день, воскресение, катались по очереди, но не все, а только те, кому разрешала хозяйка. В их число, как лучшая ее подруга попала и моя мама. Более того, она получила разрешение проехать на другую территорию нашего поселка, к моей второй бабушке, - ее маме, что жила далеко от нашего дома.

И вот, когда мама, взгромоздившись на велосипед, неуверенно поехала по дороге, я побежал за ней, зацепившись рукою за багажник. Мама не могла остановиться, боясь, чтобы не упасть, кричала мне, чтобы я отцепился и шел домой. Я, в свою очередь, тоже боялся отцепиться, чтобы не упасть. Так мы ехали и бежали долго, и после поворота, на какой-то улице, я сумел оторваться от велосипеда, а мама поехала дальше. Когда я посмотрел вокруг, то все мне показалось совершенно незнакомым, и я понял, что потерялся.  Прислонившись к забору одного из домов, я стал про себя хныкать, не зная, куда идти домой. Когда меня облаял пес, вышел хозяин. После нашего разговора, он понял, чей я и поскольку был старенький и не мог далеко идти, поручил своим детям, старшим за меня на три-четыре года, отвести меня домой. Когда меня привели домой целой гурьбой ребят, которые кричали во всю глотку: «Потерялся, потерялся!», и каждый своим криком хотел выделиться, что именно это он меня нашел и привел, то мой папа слишком рассердился. Кроме того, в этот день ему не слишком везло с игрой в домино, и он постоянно проигрывал. В своей ярости, вырвав лозу из куста роз, он этой лозой начал стегать меня, таким образом, наказывая меня за мое непослушание. Увидев, что на моих голых ногах выступили кровяные полосы, прекратил наказание. Бабушки дома не было, а потому некому было меня защитить, дед в это время пошел отдыхать. Вечером приехала моя мама, и вместе с бабушкой, сильно ругая папу, стали прикладывать к моим ногам целительные травяные примочки. А мне было совсем не больно, и даже приятно, когда я осознавал, что есть здесь те, что могут за меня постоять.

Время, не останавливаясь, бежало вперед, и я едва находил возможность поспевать за ним, но… мне уже восемь, и я во втором классе средней школы №5, в небольшом городке, где мы стали жить мама, папа и я. Этот город располагался рядом с тем селением, в котором остались мои дедушки и бабушки. Когда мне исполнилось 7 лет, я пошел в первый класс школы, которая шествовала над памятником погибшим солдатам во время Великой Отечественной войны. Это была большая ответственность и честь, которая возлагалась на всех учителей и на нас, учеников, а потому нас, как никого другого, натаскивали по «Моральному кодексу строителей Коммунизма». Ах, вы не знаете? Был такой документ! Помню, во втором классе, я нарисовал на весь тетрадный лист знак доллара, латинскую букву «S» перечеркнутую двумя линиями по вертикали, которую увидел в популярном тогда журнале «Крокодил». А кто-то из девчонок – фискалок доложил нашей учительнице, которая воплощала весь этот облик строителя Коммунизма в самой себе. Тогда были вызваны мои родители, которым было указано о недопустимости в моем политическом воспитании, тобишь в формировании моей личности как оного строителя. После того, как мой папа поколдовал ремнем над моей задницей, на которой были запечатлены эти страшные знаки, до сих пор, даже когда закончился в нашей стране Коммунизм и начался капитализм, я не имею желания иметь с ними дело.
 
Конечно, я обязан вам сказать, что мой папа работал здесь, в нашем шахтерском городке, на урановых шахтах где, в общем-то, неплохо зарабатывали. Однажды, радуясь хорошему заработку, и такой же премии папа, придя домой, подбросил пред мамой большую пачку денег, которая рассыпалась по полу денежным ковром. А…одна из денежек в пятьдесят рублей, сама по себе залетела под самотканый половик так, что краешек ее непристойно выглядывал наружу. Это деяние произошло как раз возле моей правой ноги и мне осталось большим пальцем только лишь подтолкнуть ее, чтобы она полностью спряталась и не портила асимметрию полового богатства.

Когда основная масса денег, включая и предпоследнюю бумажку, была собрана мамой и засунута в гардероб средь глаженого белья, выждав некоторое время, когда все вышли на кухню, последнюю бумажку я спрятал в карман и, почему-то сразу же оказался в магазине.
Если бы вы знали, как мне хотелось иметь хоть какую-то настоящую игрушку из самого магазина! До сих пор, мама с папой меня этим не баловали. Конечно, были у меня игрушки, которые я выменивал среди дворовых ребят на свои самодельные, но все было – не настоящее, сломанное. Это были запчасти от бензиновых зажигалок, детских машинок, катушки из-под ниток, железо от консервных банок из которого я самостоятельно что-нибудь конструировал. если бы вы знали, как мне хотелось иметь фонарик, которым баловались по вечерам когда стемнеет иные дети нашего двора, или хотя бы батарейку с лампочкой. Так вот, моей первой покупкой на эти деньги в пятьдесят рублей были батарейка и лампочка от фонарика. Правда все это было не так просто потому, что  продавщица не хотела принимать у такого маленького мальчика такие большие деньги. Напомню, что в то время 1 рубль был равен примерно 1 доллару. Тем более, что эти деньги выражались одной купюрой. Здесь мне пришлось пойти на хитрость, попросив хорошего дяденьку, чтобы он мне купил это. Далее было проще, ведь денег (бумажек) у меня стало еще больше, а потому я купил маленький игрушечный фотоаппаратик, который отображал виды Ленинграда, когда я смотрел в объектив и нажимал на кнопку. Купил маленькие дорожные шахматы.
 
Где кража, там и последует ложь потому, чтобы пользоваться этими игрушками дома, я солгал, сказав родителям, мол, нашел на газоне в сумке. Сумку выбросил, а все это принес домой. Как не странно, мама и папа после некоторых рассуждений мне поверили. Потом ели мороженное всем двором с пацанами, потому, как мне никогда не позволяли есть его, ссылаясь на мою ангину, а вот когда это мороженное я предложил одной из девчонок, то сразу попался, потому, как было заявлено ее родителям, что Ромка покупает всем и не по карману. Естественно те родители пришли к моим и вся правда, и ложь выползли наружу.
Папа сначала не бил, а смотрел на меня как на диверсанта толи, ухмыляясь, толи, ожидая наказания за сей проступок свыше. А свыше – было то, что мою антидисциплинарную личность мама потащила к директору и обнародовала все это дело при нем и всеми учителями в учительской. Поскольку абсолютно все были на страже нравственности и социалистической морали, меня начали раскручивать, послав на дознание к моей учительнице, коммунистке и ярой обличительнице лжи.

До того я думал, что дневник служит для того, чтобы записывать задания на дом, а задница – чтобы сидеть. Как бы ни так! Когда мой дневник превратился в бухгалтерскую книгу исписанную красными чернилами, в которой отражались дебет и кредит чисел, цифр и названий всего, что я покупал на эти деньги, и в конце – вязка бубликов, которую я придумал в оправдание и закрытия баланса в пятьдесят рублей, тогда я понял, предназначение любого документа и закона можно изменить ради правды и истины! И можно быть не только учителем, любящим своих детей, но и строгим судьей! Ну, а про задницу… я помолчу…

На этом дело еще не закончилось, потому, как меня, мои родители повели на следственный эксперимент ко всем продавцам, у которых я делал покупки. Они, сокрушаясь, говорили, мол, вот какая ранняя пошла молодежь. И оправдывая себя, -  что они все до того, спрашивали, откуда у меня такие большие деньги, а я, вот, злостным вором оказался.
В общем - вся душевная обработка моей морально разлагающейся личности лежала на маме, а папа работал -  над телесной… И мне тогда стало очень жаль, что со мной не было бабушки, которая меня любя, могла защитить от всякой правды и неправды этого мира.

Я не сужу своих родителей, зная о том, что их никто не учил, как правильно воспитывать своих детей, да и потому, что осознаю то положение, которое отражено в Библии – «не суди и судим не будешь» плюс, почитанием пятой заповеди Закона Божьего. И хочу, чтобы обо мне не судили мои дети потому, что и меня никто не учил методам их воспитания, и я их буду продолжать воспитывать так, как воспитывали и меня. Не хочу допустить, чтобы дети моих детей судили о том, что они не достаточно верно воспитывали своих детей.
 
Знаю только лишь одно, что если бы в мире было побольше таких бабушек, какая была у меня, то их Любовь бы правильно вырастила и защитила весь наш сопливый и беззащитный мир!