Антон ТЮКИН
ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО ВЛАДИМИРА СЕМЕНОВИЧА.
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ И ИСКРЕННЕЙ ЛЮБОВЬЮ.
ИЗ ДЕТСТВА
Я когда - то умру. Мы когда - то всегда умираем...
Владимир Высоцкий (Песня про райские яблоки)
ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Был год от рождества Христова тысяча девятьсот восьмидесятый. Летнее июльское солнце плавило еще не известный большому миру украинский городок. На цветных и черно - белых телеэкранах блестящим, алюминиевым, разлапистым, лужниковским факелом горела московская Олимпиада - восемьдесят. Очередные Двадцать Вторые всемирные Олимпийские игры, ставшие в тот год на деле не такими - уж и "всемирными". Но не смотря ни на что, ушастый, похожий на Чебурашку талисман - зверек все равно приветливо махал всему миру своей мохнатой лапкой...
Он был тогда - везде и всюду, в тот давний год. На блеклых, словно сразу и навек полинялых отечественных майках. Он - дефицитная большая мягкая игрушка для детей из огромного "Детского Мира" на Лубянке, и он - недефицитная, лапидарная, малая куколка из дешевой, пупырчатой, желтой пластмассы - скороспелое изделие местного химкомбината, где кроме игрушки этой - медведя, скоро наладят выпуск недолговечных прозрачных оранжевых и ярко - желтых школьных линеек, с переливными картинками и без оных, начавших тогда свою недолгую жизнь в советских, буйных, бурных, школьных буднях, и закончивших ее в шаловливых руках советских школьников и школьниц.
Вот уже и отвякал на открытие всемирного спортивного ристалища за толстым, бронированным стеклом уютной, правительственной ложи многоорденоносный "видный деятель коммунистического и рабочего движения, пламенный борец за мир во всем мире", пятижды герой Советского Союза бровастый маршал Брежнев. Уже и спортсмены - американцы, англичане ... и еще граждане из сорока восьми "капстран" не приехали в нашу олимпийскую столицу, выражая свой протест тем самым наглому, советскому вторжению в Афганистан... Но не смотря на это, все равно зажгли олимпийский огонь, и начались величайшие игры...
Наступали золотые времена заката СССР. Последние лучи заходящего солнца играли на... бронзовых лучах восходящего солнца - что встало на гербе Советского Союза, что висел на здании Госплана (когда - то здании ВСНХ, а теперь - Госдумы) на Охотном, наискосок от башен древнего Кремля. Искристыми лучами плясали они на гордых, высоких, рубиновых звездах... Так и ненаступивший завирально - сказочный "коммунизм", громогласно обещанный плешивым Никитой Хрущевым, но так никак и не пришедший "в наши палестины", власти в этот давний год ловко подменили реальным спортивным ристалищем всея Земли вот прямо тут в "образцовом коммунистическом городе", столице нашей Родины - Москве... Хоть и без Англии, США, ... и еще без сорока восьми "марионеток Вашингтона",.. а все - таки организовало нам ЦК КПСС такой вот праздник. И ведь чисто наш, советский праздник получился. И даже социалистический...
Древнюю, белокаменную Москву - "красавицу" в тот давний олимпийский год в кои веки раз довольно тщательно помыли и покрасили. Понастроили к открытию Олимпиады спортивные объекты, гостиницы да Олимпийскую "деревню" - большущий массив современнейших многоквартирных зданий, квартиры в которых расходились после, в основном, исключительно по "блатникам". Притом, что наиболее выдающиеся "объекты" к той Олимпиаде построили в Москве - "красавице" даже не свои, московские строители , а немцы (западные немцы!) и югославы... А в добавок ко всему, срочно выслали уже отсидевших воров и вполне дееспособных проституток из "столицы нашей Родины" - на сто первый километр. Было это сделано специально, для того, чтобы не попадались такие вот "аборигены" на глаза долгожданным спортивным и прочим "гостям"... Детей из "столицы нашей Родины" послали в тот год в лагеря. Пока - пионерские... Пусть там... жить привыкают. Чтобы и они под ногами не путались.
Рассовали - бы и взрослых... но куда - ж их всех деть? Целых восемь с половиной миллионов москвичей проживало на тот год в Москве - столице СССР. Сильно, сильно разрослась "Москва - красавица" за шестьдесят последних лет. - "Это - большое достижение Советской власти, свидетельство силы нашего общественного строя" - говорили тогда лекторы всесоюзного общества "Знание", поминая небывалый рост городского населения в СССР. Зато о сильно обезлюдившей деревне и дефиците продовольствия они не говорили никогда...
А еще от греха - подальше транспортники СССР запустили на те две олимпийские недели все транзитные поезда в объезд нашего " самого лучшего города". Кстати, ведь столица СССР еще огромнейший, важнейший в стране транспортный узел, грузовой и пассажирский. Потому поезда с пассажирами в период летних отпусков в восьмидесятом, в эти две авральные на железных дорогах, чумовые, олимпийские недели запустили в объезд от Москвы. И тащились они очень медленно... Люди не зная об этой напасти заранее приобрели билеты, и поехали в отпуск... Многие ехали к морю, на юг. Но все графики движения в сезон были основательно порушены. Поезда задерживали, останавливая на каких - то дальних переездах. Составы драматически опаздывали. Но "наши люди" ворчали, но терпели... А что им еще оставалось - то делать?.. Не хочешь ехать "так" - купи машину и езжай на ней. Или кати в автобусе. Не хочешь? - Шлепай "пешадралом". - Вот такова была "альтернатива" по "диалектике марксизма" тем "дорожным драмам".
- А что тут поделаешь? Олимпиада и родная Советская власть... Но "гений" и злодейство у нас в СССР есть, как всем давно известно, две вещи несовместные... Слава Богу, не в Америке живем... - зло язвили в конец издерганные за долгий путь записные вагонные острословы из многочисленных тогда в Союзе инженерно - технических работников, специалистов многочисленных НИИ и разных секретных " оборонных ящиков". Специалисты те в те давние года считались в СССР людьми, говоря по - нынешнему - весьма "продвинутыми", а говоря словами тех лет - "прогрессивными". Они регулярно, из вечера в вечер и из ночи в ночь слушали "подрывное" радио "Свобода" и потом очень гордились перед сослуживцами в курилке, а перед своими домашними, на уютной, шестиметровой кухоньке, блеснуть каким - нибудь "смелым" и даже (да шутка - ли!) "критическим" мнением о "правящем режиме"...
Даже самолеты в это горячее, олимпийское время постарались ретивые транспортники запустить в облет Москвы... Вот каким манером избавили власти Страны Советов своих изнеженных "гостей", званных и долгожданных от созерцания "хозяев нашей Родины", в столичный град тогда совсем незваных, то есть от простых советских граждан, зачастую, прибывавших в Москву из недалекой провинции, и приезжавших в нее тогда так много и охотно, за столичными товарами и дефицитными продуктами. Благо, власти набили накануне Игр в те недели магазины под завязку. Продукты и разные товары натащили тогда в "столицу нашей Родины" не только со всего Советского Союза, и со всего раздутого в Европе по окончании Великой войны - "соцлагеря", входившего в хваленую систему СЭВ, но и из "настоящего зарубежа". В тот год попадались в изобилии в Москве вещи, невиданные ранее на просторах СССР, настоящие - импортные, то есть из стран "загнивающего капитала"... - Капитал гниет, но как он хорошо при этом пахнет... - язвили по этому поводу уже не только спецы - ИТРы, но и их супруги, прикладывая к носикам флаконы духов "Шанель номер шесть"... Кстати, ради справедливости надо сказать, что и советская промышленность к той Олимпиаде кое - чего делать все - же научилась. В свободной продаже в тот год появилась отечественная мятная "жвачка" и лицензионная "Пепси" в стеклянных бутылках. Чему несказанно были рады не избалованные такими явствами мальчишки и девчонки.
В общем, все, кого не выперли или не допустили в тот год в столицу, были беспримерно счастливы. Все счастливо жевали "жвачку", запивая ее шипучим "Пепси" из затейливой, "несоветской" бутылочки, и улыбались, радуясь гостям. А еще москвичи, оставленные "для массовки" в "столице нашей Родины" и "образцовом, коммунистическом городе - герое" поедали тоннами дешевое, и вкуснейшее мороженое, запасались индийскими джинсами, американскими, фирменными сигаретами "Мальборо" и западногерманской магнитофонной летной "TDK". Брали много и не скупясь. У московского народа тогда деньги на руках еще были... Короче, запасались граждане Страны Советов в тот год довольно - таки основательно, как пелось в популярнейшей тогда военной песне из советского кино - "на всю оставшуюся жизнь"...
Радостно сияли лица проверенных спортсменов - чемпионов из ЦСКА, Динамо и прочих славных клубов на новеньких, великолепнейших аренах и ристалищах. Светились несказанной радостью весьма довольные и сытые физиономии подобранных болельщиков, частично присланных из комитетов Комсомола и райкомов Партии, а также присланных из штатного состава МВД, КГБ CCCР, из ГРУ и из огромнейшего штата Министерства Обороны. Светились экраны уже, отнюдь, не редких в СССР цветных и частых черно - белых телевизоров. И на пузатеньких экранах этих фанеро - пластиковых технических чудес века, проходила в те недели удивительная жизнь... Бежали дальний марафон... Маршировали с флагами... А после этого - десятки девушек... нет... сотни девушек - спортсменок в коротких, белых юбочках и легких блузках на зеленом ковре стадиона в Лужниках синхронно выполняли упражнения с мячом и обручем... И в это - же время за их гибкими спинами сотни, а, может, тысячи стажеров складывали из флажков и шарфиков движущиеся картинки из жизни нашей Родины - СССР и про пути - дороги талисмана Игр - Мишки Олимпийского... Закончилось и это - накатило новое. Вот стройные и быстрые, как лани, прекрасные атлеты - молодые и сильные - мужчина и женщина в чем - то белом и сверкающем необыкновенно легко и грациозно взбежали на белый подиум... и поднесли факел к основанию чаши. И в следующий - же миг огненное пламя, поднятое парами газа взметнулось в вечернее, московское небо... Так в тот теплый вечер над огромной чашей Лужников загорелся Олимпийский огонь...
После этого много - много дней люди из многих стран и представители разных рас и различных народов, люди разных цветов кожи и разрезов глаз бегали и прыгали, плавали, и скакали на лошадях, играли в водное поло и в волейбол, гнались на велосипедах и вертелись на брусьях... Так проходили те Игры. Так в тот год Москва принимала гостей. Так в далекой Москве - столице нашей Родины проходил огромнейший спортивный праздник...
Москва. Восьмидесятый. Там, в далекой и отрезанной от всей страны Москве устанавливали в те дни новые спортивные рекорды. Там, на тех новеньких аренах прославили и без того безмерно гордого человека! Человека двадцатого века. Человека, чей лозунг: - Быстрее! Выше! Сильнее! - был девизом этого всемирного ристалища. Лозунгом этой грандиозной фабрики по демонстрации железных мускулов и стальной воли. И еще - безмерной гордости и сатанинского тщеславия. Тщеславия возгордившегося собой человека и гордого собою советского режима. Так наступил час всемирного бахвальства "развитого социализма". Последний и закатный час CCCР... И час этот уже наступил. Но никто, никто в огромном мире еще не знал об этом... А пока - была великая Олимпиада. Двадцать вторая, великолепная Олимпиада - восемьдесят. Вот она - картинками летит, рассыпаясь конфетти несказанного карнавала, ликования и радости по экранам "Рекордов" и "Рубинов", "Шауляев" и "Славутичей", "Юностей" и "Электроник"...
Там, в далекой Москве, гордые, советские герои, утопая в собственной гордости, герои столичных ристалищ входили на желанный пьедестал и встав под огромным красным стягом с золотым серпом и молотом вдохновенно пели: - Союз нерушимый республик свободных...
Там горела в те яркие дни восьмидесятого величайшая в истории Олимпиада. А после, голубыми вечерами и ясно - звездными ночами новоиспеченные герои и зарубежные "гости игр" гуляли по закрытой на две августовские недели для простых советских проезжих граждан Москве, распивая кой - чего покрепче "Пепси" (но этого не показывали на нашем "телике") и распевая во все глотки красивые песни Александры Пахмутовой на слова Николая Добронравова о команде молодости нашей и о надежде (этого - то на экране нашем и тогда, и после было столько...ну, сколько влезет...). Воистину, аркадскую идиллию озвучивала фоном очаровательная Герман, с легким "прибалтийским", вернее, с польским акцентом подпевая новоявленным, московским спортивным пастушкам - пастушкам, свое теплое, душевное, родное: - Надежда, наш компас земной. А удача - награда за сме-е-лость...
* * *
И вот, незаметно наступил в мире этот день... Незаметно накатило, подошло двадцать пятое июля тысяча девятьсот восьмидесятого года... Как давно, страшно - страшно давно это было. Тридцать лет прошло... Тридцать лет... Тридцать лет отлетело, отмоталось словно в один миг, отбежало, отлетело стрелой, отчислилось и стало невозвратной человеческой историей, тем самым призрачным "вчера", которое на свете словно было, словно нет. Словно убежало оно от нас куда - то и где - то еще существует, длиться и живет неведомой для нас невидимой и такой непонятной, неощутимой, словно и правда "параллельной" жизнью.
Неуловима субстанция "время". Неощутимая и властная субстанция относительного обмера и отсчета от какой - то далекой и почти полусказочной даты. Но не так - ли, как и время относительное мы, люди, отмеряем и любой другой невидимый, но властный идеал? Идеал характера и идеал поступка. Идеал свершения и жизни... И не от той - же даты - ли для всех нас тот Идеал исходит? Исходит властно и почти - что независимо от нас. Он исходит даже как - то странным образом помимо нашей воли. И даже не как некий коллективный образец, заученный, затверженный общественной договоренностью, а словно совершенно органичный Пример, посылаемый нам на планету людей Кем - То, откуда - то свыше... С рациональной точки зрения представить это крайне странно, почти - что невозможно, но мне кажется, что все это реально. Что все это так и есть. Ведь все мы учили про "реальность, даваемую нам в субъективных ощущениях". Учили, и были уверены, что с точки зрения познаваемости материального мира, его форм, материй и законов все так и есть. Но, видимо, есть в мире и другая, надмирная, надматериальная реальность, которая так - же как и реальность материальная имеет власть над нами и даже много больше той, немой и только сознаваемой умом людским реальности. Надмирная Реальность, Реальность Идеала желает говорить с людьми даже тогда, когда ее совсем не желают не ощущать, ни видеть, ни подчиниться ее голосу... Кстати, от Надмирной той Реальности и ее дел на планете на протяжении тысячелетий и производило человечество отсчет невидимого времени. Так было и так будет век и век.
* * *
Так вот, отчислялся и этот год этот незабвенный, давний, как и любой другой в истории земной, год тысяча девятьсот восьмидесятый, от рождества Того, Кого в СССР официально называли только как "герой христианского мифа" или "мифологическим персонажем", что в принципе одно и то же. Это уж как будет угодно. Вот в этом - была у авторов атеистических книжонок в СССР полнейшая свобода. Имя Имен и Подателя всего сущего в Стране Советов официально называли только так, но между тем допускали некоторую вариантность, избегая со счастливейших времен "оттепели" жесткого диктата, то есть следуя свободнейшему выбору многотомных академиков Академии Общественных наук, ученых, авторов "Настольной книги атеиста", и местных оформителей стендов "О вере и неверии" в ВУЗах, школах, техникумах и ПТУ, а еще - по совершеннейше добровольному выбору многочисленных лекторов "Знание"...
Абсолютно по другому Человек этот назывался в Советском Союзе только... в дефицитнейшем, странном и полузапретном романе полузабытого широкой публикой писателя Булгакова про Мастера и Маргариту. И еще - в Церкви. Церкви, как в "учреждении" (если можно "прикрутить" к Его Телу такой вот бездарнейший "бюрократизм"). И в церкви, как в "доме Божьем", или снова по - советски говоря, как "здании для отправления культа". "Культа", впрочем, широко и глубоко незнаемого большинством молодых, советских граждан, рожденных при эпохе "диалектического материализма", "культа" как - бы и не нужного для повседневной жизни и суетных дел на Земле. "Культа" триединого, невидимого и непознаваемого, и оттого сомнительного в его действительной жизни и наличии, весьма скрытного от посторонних и как - бы стыдливо - странного Господа Бога.
Вот один из таких уцелевших в тяжелое время, немногих неоскверненных и неразрушенных домов Господа Бога Иисуса Христа и стоял нашем в областном Устьрятине возле тира, близ самой железнодорожной станции, откуда звонкие, натертые до блеска, как паркет ретивым полотером в городском ДК перед Октябрьским торжественным, и до звонкого звона отутюженные вагонными колесами блесткие рельсы убегают далеко - далеко - на далекий Север... Железнодорожная ветка и ближняя большая станция со старым, многобашенным, словно игрушечным вокзалом да нависший серым горбом справа от него мост - путепровод по спине которого день за днем неслись, неслись, неслись нескончаемым потоком машины и троллейбусы, а по другую сторону - серый бастион гаражного кооператива и перед ним глухой, длиннейший тир, сбоку от которого начинался заросший кустами и бурьяном холмистый пустырь с какой - то ржавой, грозно высунувшейся из земли ржавой проволокой, и за ним сразу же - край жилого массива, состоящего из неопрятно сложенных панельных пятиэтажных, стандартных домов в голубую и белую клетку... - таков был городской, окраинный пейзаж, окружавший тогда единственное "здание культа" в областном Устьрятине. Да и не только в нем одном. И за сотни километров от него, почитай, во всей области Устьрятинской не оставалось в те - то годы ни одного действующего православного "Дома Божьего".
Безрадостный, уродливо - серенький, неопрятный вид обступал белый храм со всех сторон. Он как - бы брал белый храм в кольцо, словно и действительно держал его в осаде. Неухоженность, убогая временность жилищ и бедность строений. Бесхозность ненужной, брошенной земли в размытых грязях изъезженной колеи и неопрятности куч строительного мусора и сорных трав и растений соседствовала по краю уродливого пустыря с небольшими, чахлыми огородиками, с краю от которых еще стояли так и не расселенные, почерневшие от снегов, дождей и безжалостного времени массивные, наполовину уже вросшие и словно провалившиеся в неласковую глинистую землю, как - бы стелющиеся по недоброй, тяжелой земле почерневшие, древние избы. Будучи остатками древней деревеньки Бывальня, давно уже по плану "ГИПРОГОР"а включенной в устьрятинскую городскую черту и тем приговоренной к полному уничтожению, то есть расселению и сносу, почти уже срытой с лица Земли бульдозерами и разрушенной до основания машинами, но давшая уже будучи почти - что при смерти и на своем последнем вздохе имя новому городскому неопрятному, некрасивому, стандартному району - "Бывалово", она в предсмертной агонии еще держалась до последнего. Вот эти избы черные были ее самым последним окопом. Новые небрежно сляпанные бело - синие "панельки" и черные избушки... Новое со всем его электричеством и горячей водой, паровым отоплением и ватер - клозетом решительно напирало на старое, приговаривая тем самым могучей волей материального прогресса и удобств старое к безжалостному и бесславнейшему уничтожению и гибели. - Только было - ли оно хоть в чем - то лучше, хоть в чем - то долговечнее, мудрее и гуманней вот этого - дрянного, пропахшего сортиром и клопами, изгрызенного ордами мышей и поросшего мхом и плесенью страшного старого? - Нисколько...
* * *
Ближе к линии железнодорожных путей церковная ограда устьрянского храма граничила с немалым, замкнутым периметром огражденным гофрированными бетонными панелями, навешанными на бетонные столбы и со словно ползшими по ним с внешней стороны ограды железнодорожными знаками - перекрещенными молоточками, разлапистыми крылышками и вагонным посредине - колесом. Огромный загон распластался неправильным параллелепипедом слева от белого храма, и хорошо просматривался с высотищи крутого горба близлежащего путепровода. Это был настоящий загон, огражденного от мира высоченным, серым забором, с караулкой при въезде и с натянутой на железные, отточенные пики - колышки "колючкой" по периметру стены - загона, созданного "вольными людьми" Страны Советом для загона и посадки заключенных - невольников в те самые столь печально знаменитые, известные с еще из прошлого вагоны, что уходят с площадки этой и доныне, из нашего Устьрятина по звонким, накатанным рельсам Северной дороги на далекий городок Архангельск. Отсюда, с площадочки той уходили с людьми виноватыми и безвинными зарешеченные, когда - то красные "столыпины", а в те начавшиеся восьмидесятые годы - просто вроде и "пассажирские", а на самом деле вагоны для перевозки заключенных в тот далекий северный край, где в городе имени Архангела давным - давно, еще при царе Николае Александровиче, в семье простого грузчика родился дед мальчика Андрея - Николай. Героический дед - инвалид, фронтовик, герой трех "красных" войн - финляндской, Великой и дальневосточной - японской... Дед, прошедший на своем веку огонь и воду. Дед, на счастье свое несказанное миновавший и лихие времена тридцать седьмого без потерь, и прошедший со всеми ее боями и ранениями и шестилетнюю мясорубку Второй Мировой, или "второй империалистической", как иногда он ее то - ли в шутку, то - ли всерьез иногда называл...
* * *
Недалеко от церкви и как - бы немного наискосок от площадочки той зэковской находился большой массив гаражного кооператива. Неказистые гаражи автолюбителей - частников, хранящие в недрах своих огромные и даже просто сказочные по тем временам семейные богатства - "Жигули" и "Запорожцы", "Москвичи", а у иных даже и "Волги". Своя "Волга" в те далекие начавшиеся только восьмидесятые года была пределом самых розовых надежд - несбыточных мечтаний для советского автовладельца. "Волга", да и не только она, а почти - что любая более - менее приличная машина была для советских людей зримым свидетельством чьей - то богатой, "не зря прожитой" или как еще говорили в те годы - "удавшейся" жизни...
Неровная поверхность плоских, приткнутых плотной лентою стена к стене, друг ко другу гаражных односкатных крыш широкой, черно - серой, промороженной зимними снегами, промытой осенними дождями да летними ливнями, широкой рубироидно - битумной лентой далеко тянулась по периметру кооперативно - гаражного бастиона. На этой плоской, невысокой крыше любили бегать и играть по - малолетству "играть в войнушку", а еще загорать жарким летом, и покуривать, дуться в карты, травя анекдоты и изрыгая разные площадные ругательства и непристойности пацаны из ближних к гаражам еще совсем нестарых, но уже жалко - обшарпанных - ободранных сине - белых панельных пятиэтажек соседнего района Бывалово.
Забираясь с горки специально украденных от заднего крыльца соседнего вино - водочного магазина деревянных ящиков на эту верхотуру, пацаны чувствовали себя на этих невысоких крышах капитанами, бороздящими бурные и еще неведомые большому миру, далекие моря. Стоя тут, на серой, асфальтовой или на рубероидной кровле они задирали головы кверху, закрывали глаза, и как - будто даже слышали в ушах неясный плеск океанских волн. Легкий ветерок, налетая, трепал им копны давно не стриженных волос и приносил к ним в этот странный миг отнюдь не запахи бензина, копоть от городской теплоцентрали, вонь помойки или гарь, ползущую с ближнего асфальтового завода, а соленые брызги океанских волн. Солнце, золотыми, колкими лучами проникало им под сомкнутые веки. И тогда осторожно, очень осторожно приподнимали они ресницы. Свет становился все ясней, все властней и напористей. Вот тогда пацаны открывали глаза и запрокинув голову назад вглядывались в небо. Небо открывалось им тогда, распахиваясь перед ними, маленькими людьми таким огромным, удивительно большим... таким, что даже и сравнить его пацанам тем было не с чем. Небо влекло их, манило к себе, словно храня в своих глубинах неведомые тайны, только скрытые от них до какого - то хотя неведомого срока.
Голубым, бездонным жарким куполом накрывало оно устьрятинскую землю порою, таким недолгим, северным летом. Порою, облачным. Но, зачастую, все - же ласковым и голубым. Почти безжизненный, колоссальных размеров грандиозный свод, если даже считать обитателями неба птиц и самолеты, великий и бездонный океан жил над головами у людей своей, только ему ведомой, странной, грозной и прекрасной жизнью. То безмятежно - приветливый, ясно - прозрачный. То непроницаемо - облачный, туманный. Словно накрытый сверху какой - то мглистой пеленой.
Небо. Даже слово это какое - то огромное - огромное. Бездонное слово. Произнесите его сами и вслушайтесь в эти прекрасные, надмирные, неведомые, звуки: - Небо... Не случайно и не просто так от каких - то смешных предрассудков (как нам про то рассказывали в школе), древние населили его надземную беспредельность своими богами... Ведь и до ныне душа наша, томящаяся в бренном теле, хочет в небо. Во все века и времена человек стремился в эту беспредельность, в эту ширь и безграничность, мечтая там наконец - то обрести свою долгожданную свободу. Свободу не только и не столько от внешнего угнетения себя, но от угнетения себя самого, своих дурных поступков, наклонностей, страстей, и наконец, от своей собственной такой невечной, слабой, тленной плоти. Душа, любая душа человеческая тоскует по небу, стремится в небо, как идет заплутавший путник дорогу домой. Ведь душа, в отличие от плоти, обремененного изменчивым, лукавым, хитрым мозгом, хорошо чувствует, а потому уже и твердо знает одну простую истину: - Где небо, там совсем недалеко и Небеса...
Небо, то багрово - закатное, то рассветно - розовое или дымчато - туманное, полуденное, голубое, то низкое и серое, то черное - ночное, звездно - лунное или мрачное и мглистое, жило своей жизнью над головами маленьких людей. Жизнью им неведомой, непонятной и совсем чужой. Ведь небо выше человека. Даже самого большого человека на Земле. И человека даже самого высоченного роста. Не достанешь до него рукой. Не схватишься за небо. Не унесешь его с собой.
Но и это еще не все. Порою, небо бывает грознее, порой, даже самого что ни на есть грознейшего оружия маленьких земных людей. Небо - это вечная и неустранимая угроза. И небо, как благословение.
Так жило небо. Так и живет небо. Живет из века в век, и из тысячелетия в тысячелетие. Живет своей "параллельной нам" жизнью. Жизнью буйных вихрей и грозовых туч, стремительных ветров и снежных бурь, жизнью безумных ураганов и сокрушительных торнадо. Иногда - грозное и безжалостное к людям. Чаще - холодно равнодушное... Но иногда, тихим и прозрачным летним вечером оно становилось он вот таким, как стало сейчас - светлым, золотисто - розовым, ласково закатным, кисейно - невесомым покрывалом.
* * *
Дальняя, неровная полоска невысоких, серых крыш, бетонного забора, фонарных столбов, церковный куполок и раскидистые лапы старых тополей, горб моста - акведука, стрелка убегающих за горизонт железнодорожных рельс, серая полоса автодороги, и даже дальние бело - синие, щербатые, обшарпанные стены соседних панельных пятиэтажных домов, все это было так безмерно мало по сравнению вот с этим голубым надмирным сводом. Реальным и призрачным одновременно. Словно непостижимое человеческим разумом, без жизни, без границ расстилалось это небо перед пацанами с тех гаражных крыш.
* * *
Один раз Андрей, стащил из дома и принес на крышу большой, офицерский бинокль - немецкий трофей, привезенный дедом Николаем с той уже такой давней Великой Мировой войны. Две черные, массивные, металлические трубки, обтянутые чем - то вроде задубевшей кожи с полуистершимися белыми буковками, писаными витиеватым готическим штифтом на чужом языке. Блестящие на солнце цоссовские линзочки старого, немецкого бинокля лупоглазо таращились играли веселыми лучиками из - под черных обручей. И аккуратная крышечка для окуляров на хотя порядком уже и истершемся, но все - же прочном, коричневом, кожаном ремешке все еще была на месте. Приятная тяжесть хорошо и основательно сделанной диковины - "вещи" - оттягивала в тот день мальчишеские руки и мальчишеские шеи.
Удивительно, что через много - много лет после той Великой войны эта вещь трофейная, бывшая некогда сначала у врага, а после и у деда Николая на войне, на фронте, выглядела почти - что новой. Только на конце правой трубочки, у окуляра аккуратно была срезана черная полосочка кожаной обшивки.
- Тут орел немецкий был нарисован, со свастикой в когтистых лапах. - догадался Дюша и подумал еще. - Вот ведь, бинокль. Сейчас он у меня в руках... А ведь когда - то его носил какой - то немец, офицер. И смотрел он через свой бинокль... А куда смотрел тот немец? Может, на Варшаву? Или на Париж? На Нарвик? На Минск? На Киев? На Смоленск?.. Может, и на Москву посмотреть из бинокля этого офицер тот был - бы не прочь?.. Не показал ему Москву!.. - вот такие мысли неожиданно наплыли тогда в вихрастую мальчишескую голову и уплывали в бездонную и голубую синеву.
Был месяц май. Вечерело. Из открытого окна ближней пятиэтажки чуть еле была слышна сначала тревожная мелодия, а после чеканный голос журналиста Романа Кармена - автора совместно снятой с американцами "Неизвестной войны". Прозрачный, майский вечер. И удивительный, бледно - желтый диск луны над головой с черными оспинами далеких кратеров и бескрайними пустынями каменистых, холодных морей - полигонов автоматических, советских луноходов. Редкие, резкие крики каких - то запоздалых птиц. И стрекот насекомых в траве. Вот каким запомнился Андрею этот такой уже давний сегодня майский вечер. Мир был ясен и чист, прост и понятен. Папа и мама были тогда еще молодыми. И живы были бабушка дед. Ясное вечернее небо над головой в этот вечер словно и взаправду сулило Андрею в его большущей жизни что - то очень важное там, впереди. Какую - то большую и важную и для него самого, и для людей дорогу. И какие - то важные и очень - очень взрослые дела на этом начинающемся, будущем пути. Небо словно улыбалось этим вечером пацаненку Дюше глядя прямо в лицо, и обнимая его ласково за плечи как - бы говорило: - Все так хорошо. Так хорошо... А завтра... Завтра будет еще лучше. Много, много лучше...
* * *
Все это, конечно, не сбылось. Так не сбылось, что уж и совсем - никак. Так, что и говорить об этом горько, стыдно... Читал когда - то у Александра Блока:
- Юность - это возмездие...
Как - же верно было сказано... Хотя нам - то за что? За какие окаянства? За родителей? За дедов? – “Истреблю до седьмого колена...“ - так ведь в Библии сказано?.. Восторги и надежды. И слова. Слова, слова... "Гуманизм", "демократия", "народ", "цивилизация", "культура"... И так - без конца. Да еще эти чертовы Съезды... Пир болтунов. Парад демагогов. Да знали - бы мы тогда... Да своими - бы руками...
Своими, своими руками мы сначала бросали выборные листочки в фанерные, красные урны, искренне гордясь "правильным выбором", а после, словно и взаправду страдая полной амнезией вопрошали: -
- И какая только гадина за его голосовала? У нас в семье - никто! Да даже на работе!.. Кого ни спроси! Откуда - же? Откуда?..
Вот так мы наивно и по - детски врали. Врали даже не другим. Они ведь и так все знали. Не про нас знали. Про себя... Себе, себе мы страшно врали, словно заговаривая наступавшую беду... Не заговорили...
Мучительно и страшно постепенно лишаясь рассудка от атеросклроза билась в безумных истериках любимая бабка... Страшно покидала она Божий мир. И когда она затихла, то родные, уже давно ее не узнавая и уже готовые к потере близкой, потере скорбной, безвозвратной, только и сказали тихо: - Отмучалась...
Потом были эти нелепые танки на московских улицах. Ушастый пацан показывал журналистам пустой рожок своего автомата, глуповато, смущенно улыбался в камеру и говорил: -
- Вот подняли нас ночью по тревоге. Сказали - идете в Москву. А что и как - мы и не знаем? Вот, даже боекомплект нам не выдали. Ни патроны в автоматы, ни танковый боекомплект. Боятся, что мы и взаправду кого - то тут убъем - вот так говорил этот паренек и его рот растягивался в широченную улыбку.
Да, были эти танки. Смешные и вовсе безоружные. И седоватый, плотный, мордастый человек залезший на один из них и что - то там с него вещавший "городу и миру"... Помню быстро - опереточную победу и ликующие, радостные толпы на площади перед Белым парламентом такой молодой, такой новой страны. Огромный триколор, плывущий над людскими головами. И лица, светящиеся радостью...
В суматохе этой праздничной площадь ту назовут "навек" площадью "свободной России'... Теперь она загорожена массивной, металлической решеткой. Решетка та появилась вокруг Дома и вкруг площади два c половиной года погодя, уже после того кроваво - солнечного октября... А пока все радовались. Был праздничный ночной концерт и добрый, бородатый музыкант из Ленинграда Юра пел свои замечательные песни под гитару прямо тут, на огромной, белой лестнице, у подножья нашего Белого Дома: -
- Последняя осень. Последняя осень…
* * *
Наступала последняя осень некогда такой грозной и великой, а ныне – умирающей, как последний, древний мастодонт страны. Страны, которая как гигантский пароход “Титаник” из шикарного американского кино режиссера Джеймса Камерона ухнувшей сама почти – что вот так, разом в историческую бездну, страны – невиданной еще в истории людей империи, отлитой из железа, крови и смертей и утопившей вмиг в своем железном чреве, утащившей с собой на холодное и темное океанское дно все наши тогдашние такие из сегодня и мелкие проблемки – огорчения, и споры, и победы, и праздники, и будни, а еще и унесшей и нашу память, и наши планы, и нашу мудрость, и безумие наше, нашу радость и нашу боль. Старое прошло. В мир нагло, подло и бездумно, как пьяный урка с топором в чужой, хозяйский дом ввалилось новое. Грозное. Жестокое. Немыслимое ранее и, казалось - бы, совсем безумное. Бело - саванное и зимне - ледяное. Так теплая, солнечная осень с ее трехдневно – легкой, тревожно – опереточной и радостно – победной позднелетней и раннеосенней, ликующей, обманно - солнечной порой скоро сменится такой мучительной и долгой, и тревожной и безжалостной зимой. Для кого – то на долгие, беспросветные годы. Для кого, и до самого, самого, самого смертного час.
Но все это было уже после... После осени. После той, последней нашей осени… После той еще ликующей в тепле и солнце осени скоро и почти незаметно распался Союз, и уже после нового года вся страна как - то вмиг стала нищей. Потом с телеэкранов и из радиоприемников запели "Мурку":
- Где - ж ты моя, Мурка,
Мурка дорогая?..
Потом в апреле объявили референдум. И натаскивали по всем теле и радиоканалам - "да", "да", "нет", "да". Сходили, скорее по старой привычке. Бессмыслие, безверие накатывало в душу. Холодная квартира с еле теплыми батареями. Убогие, грязные рыночки на каждом углу. Пацаны, продающие поштучно сигареты. Питьевой спирт "Рояль" в открытую, вместе с "Чупа - Чупс"ом продающийся в институтском буфете. И неизвестно откуда появившиеся грязные, горластые ватаги смердящих и оборванных бродяг - "бомжей" какого - то воистину апокалиптического вида. В народе поговаривали, что "демократы" позакрывали почти все сумасшедшие дома и колонии для заключенных, и вот... В это как - то не хотелось верить, но само наличие этих вот орд, да и начавшиеся грабежи, разбои и насилия так быстро вошли вместе с "криминальной хронью" в повседневный разговорный быт, что уже никого не удивляли. Каждую ночь под окнами орали какие - то пьяные мужские голоса и кто - то скандалил бил какое - то стекло...
Потом был выпускной в институте и судорожные поиски найти хоть какую - то работу... Огромный, странный, как замок из романа Франца Кафки устьрятинский Политех. Гулкие, высоченные классы и длиннющие коридоры старой, мужской гимназии с нелепо налепленным на треугольный, желтенький фронтон гербом уже покойного СССР. Холодные батареи. Зябли. Работали в куртках, в дубленках и в шубах. Издерганные новоиспеченные андреевы коллеги - все сплошь бальзаковского возраста и только дамы. Чопорны, строги и глуховаты. Изображают из себя страдающую интеллигенцию. Долгие, мучительные вздохи, трагически заломленные старушечьи руки. Но главный мотив в разговорах: -
- Ничего не поделаешь. Надо терпеть... Зато идут реформы. Слава Богу, не ГКЧП...
Снова задержка зарплаты месяца на три... Промерзший, старый дом с нелепым гербом. Почти такой - же гулкий и нелепый, огромно - грозный, сумеречно - странный, как новая "свободная Россия".
На телеэкране какие - то шахтеры лупят касками по какому - то мосту и перекрывают рельсы... Телекрасавица Ирина Б из “Новостей” хищно скаля зубки улыбается с экрана и произносит: -
- Сегодня в Грозном президент Ичкерии Джохар Дудаев... В своем заявлении оппозиция... Верховный Совет - а потом еще - вице - президент Анатолий Руцкой и спикер парламента Руслан Хасбулатов ... - и после - На слушаньях... Мальчики в розовых штанишках... Двенадцать чемоданов компромата...
Потом снова были танки на московских улицах. Но в отличие от тех, недавних, эти танки стреляли. C моста - по Белому, по Белому, по Белому дому... Огромная развороченная белая стена колоссального здания. И дым. Черный дым. Дым. Дым. Дым... Потом... потом умер дед. Умер смертью праведника, на Советском, на кардиологии. Во сне. Значит, и не мучался. Легкую смерть Бог дал фронтовику... Лишние они тогда стали тут, на этой вот земле. Совсем лишние...
- Не страны, ни погоста... - почему - то крутилась в мозгу Андрея в тот день уже знакомая строка. - И с чего - бы это? Вот привязалась? - думал про нее Андрей - Отстань. Вот привязалась... А потом... Потом он как - то... догадался что - ли... Про нас стока та выползла. Мы ведь теперь такие. Ни Родины, ни места, ни свободы! Ведь ради нее все и начиналось... А теперь - ничего. Ничего. Ничего уже не будет. Поле голое. Снежное поле с убогими бетонными плитами и металлическими пирамидками - надгробиями, бедными памятничками, которые с тяжелых и серых небес засыпает тяжелыми хлопьями липкого снега. Белое поле. Черные стаи ворон. Оттепель. Скрип белой бельевой веревки и вечно пьяные могильные копари в расхристанных, нечистых ватниках. Рыжая глина комьями над свежею могилой и под сапогами. И еще вот эти противные хлопья, летящие прямо в лицо. Залепленные ими и после запотевшие очки. И дребезжащий, бедный "ПАЗ"ик - в два конца.
Дед Николай ушел от нас том самом декабре. В "конституционном". И в "выборном". Да кто теперь про это помнит?.. Кто - то там еще ходил голосовать на какие - то смешные участки. А у них в были только похороны... После, еще вытирая глаза, включили на минуту лакированный пузатый "Рубин". На экране расхаживал, довольно потирая руки, кривил рожи и чему - то радовался противненький, курчавый, кривоносый, картавый человечек. Иногда он сжимал тонкие пальцы в острый кулачек и кому - то грозил... Потом показывали какие - то накрытые столы с дорогим шампанским и диковинными фруктами, и группы из мужчин и женщин за столами. Мужчины были в дорогих костюмах, а многие женщины в вечерних платьях с декольте. Меж столиков стояли телекамеры, за которыми крутились операторы. А после... После поднялся на ноги какой - то человек и произнес таким тоном, каким обычно только доктор говорит диагноз: - Россия, ты сдурела!..
* * *
После парни долго рассматривали в этот самый "фрицевкий" бинокль на желтый диск луны, глядели на автодорогу по которой стремительными огоньками проносились машины, на и серые крыши домов, на купол с золотым крестом, и на железнодорожный тупичок за безрадостно - серым, бетонным забором. Шарили по окнам близлежащего дома, мечтая "застукать" неосмотрительную девицу или какую - нибудь бабу в неглиже... Так они развлекались часа два, пересказывая друг - другу картины словно в первый раз увиденного мира, буквально вырывая из рук друг из друга эту удивительную вещь.
Потом, когда стало почти совсем темно и смотреть на мир им надоело, они вернули Дюше его семейное сокровище, и сползя со своей невысокой крыши, всей гурьбой направились на танцы в парк при Дворце Культуры Железнодорожников, или при КОРе, то есть при "Клубе Октябрьской Революции", так вполне официально, со времен своего давнего открытия в двадцать седьмом, назывался этот местный "очаг культуры", располагавшийся в довольно большом полукирпичном, полудеревянном доме с высоченным крыльцом, огромными полукруглыми окнами с тонкими переплетами поверху и островерхим, серым, чешуйчатым куполом с высоченным шпилем, похожим то - ли на красноармейскую "буденовку", то - ли на шлем древнерусского богатыря. Здание это в те далекие годы было на редкость по - провинциальному нарядным, если даже не сказать про него такого высокого слова, как "красивым". Это был конечно, далеко не какой - нибудь там Лувр или Зимний Дворец, но для Устрятина и это - то считалось прямо - таки "неземною красотой". Вот уж верно говорится: - Для того, кто льва не видел, и болонка - словно лев.
Давний и блистательно реализованный проект какой - то отнюдь небесталанной архитектурной дамы в редко встречаемом в провинциальном городе причудливом стиле "модерн" приветливо встречало гостей массивными белыми столбиками центрального крыльца, сверкало желтым, электрическим светом из огромных, причудливых окон, словно заманивая к себе, зазывая войти в свои огромные, многостворчатые, массивные двери, как - бы пригребая прохожих к себе свежевыкрашенными, синей краской симметричными, двухэтажными, деревянными крыльями, что "росли" по бокам от основного, длиннющего корпуса, уходящего в дебри сквера, разбитого вот тут - же, по левую руку от КОРа. Можно даже сказать, что оно служило как - бы одной стеной, огораживающих этот самый сквер от прилегающих к нему домовых участков двухэтажных домов - "деревяшек", что в изобилии тогда теснились по Ворошилова и дворовых пространств со всеми их дворовыми сараями, собачьими будками и будками сортитров, столбами для натяжки бельевых веревок и раскидистыми тополями, наполнявшими в мае мир белой ватой своего летучего пуха... Тополиный пух на Ворошилова... Вот он - на тротуарах у домов. В лужах у водоразборных колонок, в автомобильной колее на дворе, на дровах, на кустах, на высокой траве, и на зарослях молоденькой крапивы. Тополиный пух и желтые, молоденькие одуванчики - вот зримые приметы устьрятинской весны. Вот память сердца из нашего детства. Желтые головки одуванчиков, белый пух, летящий в Божий мир с ветвистых тополей (их еще не спилили тогда по приказанию нынешних областных самодуров - пожарных), и белый, липкий сок, выступающий на стебле в тот момент, когда детская рука срывает желтую головку. Белый сок выступает и мажет детскую руку, словно мстя тем за смерть растения пусть еще такому маленькому, но уже такому жестоко - несмышленому человеку.
* * *
Танцы эти при КОРе, тогда довольно популярные в нашем городе, проходили на деревянной, бело - синенькой эстраде, огороженной по периметру крепким, на манер зоосада, забором. И с эстрады той, из черных, огромных колонок, что стояли с двух краев на невысокой сцене уже раздавался бодрящийся, немного пошловатый голосок очередного записного, советского, песенно - эстрадного, молодого оптимиста: -
- Мечты сбываются, и не сбываются.
Любовь приходит к нам, порой, всегда...
Поcле этого традиционное, привычное уже по радио бодрячество это малотанцевальное благополучно перешло в залихватскую, озорную и горластую песню про Арлекино. А за "Арлекино" этим уже во всю следовали и парные танцы - "медляки"...
Девчонка из черного динамика то лаково и нежно, то пронзительно крича, то словно умоляя кого - то невидимого нам, вела свой прекрасно - странный, пронзительный и страстный песенный разговор с птицами, с миром, с деревьями. И с нами. И с нами - здесь. Она как - бы пыталась достучаться до нас, прямо вот здесь и сейчас. Пыталась песнями этими поговорить с нами, рассказать о чем - то важном. Не просто дать нам "фон для отдыха", но поговорить... Поговорить... Но юность так часто бывает жестока, неблагодарна, глуха и торопливо - невнимательна. Нам было тогда не до девочки Аллы и ее прекрасных песен. Ведь мы тогда считали, и высокомерно: - Настоящего с эстрады не споют... Кривились гордо: - Лакировка... Пафос...
После начали бренчать свое, доморощенно - подвальное: -
- Вся дрожа от зимнего мороза,
Девушка идет по мостовой домой,
Зажимая крепко сигарету,
Маленькой озябшею рукой...
Так мы сочиняли свое, вернее - "наше, пацанское". Вот из таких хулиганско - лирических поэтических опытов имени товарища Сергея Есенина, из нестройного бренчания на расстроенных гитарах в городских садах, да еще из алкогольных, дешево - портвейных да сигаретно - заполночненных бдений и родился в конце - то концов наш прекрасный и могучий, правдивый и свободный и московский, и ленинградский, и свердловский русский рок. Прекрасный лебедь, недолго бывший запетно - гонимым гадким утенком после знаменитого фестиваля в Тбилиси и проживший красивую и гордую жизнь в счастливую пятилетку горбачевских "перестроечных" надежд, а ныне... Иных уж нет. А те - далече...
* * *
Хрустальный голос девочки рвался из черного чрева динамиков в темноту сквера, долетая до самых вершин раскидистых, высоких тополей, которые заваливали нас своими легкими, летучими хлопьями белой, растрепанной ваты с черневшими на ней черненькими семенами - ростками весенней, всепобеждающей, такой вечно новой древней и неистребимой жизни.
Слушая девчонку пацаны кривились: - Эстрада... Папочкина музыка...
И кто - то из "умных" уже цедил через губу: - Слишком много пафоса. Надо проще. Жизненнее. Да и веселей...
Так мы росли. На стыке как - бы двух параллельных миров. И двух культур. Официальной и... не очень. А потом мы поняли - то не только культур был стык. То был стык времен. Уходило время совестливое, время жалостливое. Время хоть немного ... человеческое. Наступало новое, жесткое, грозно - жестокое время. Ревом советских танковых моторов прущих по Афгану, грохотало выстрелами по Бейруту, взрывалось в Ольстере и в Лондоне...
После того, как умер Владимир Высоцкий какой - то неизвестный человек в очередную годовщину смерти поэта оставил на его могиле свои вот такие "самодельные" стихи: -
- Поэтов нет в отечестве моем,
А вот теперь ушла еще и совесть.
Он больше не споет Вам ни о чем,
И можно жить совсем не беспокоясь.
Лишь он умел сказать и спеть умел,
Чтоб наших душ в ответ звучали струны.
Аккорд его срывался и звенел,
Чтоб нас заставить мучаться и думать.
* * *
Девочка пела и обнявшиеся пары за решеткой устьрятинского танцевального "зверинца", вторя ей своим вечерним, неспешным топтанием перед невысокой, провинциальной, убогой ракушкой - эстрадой, освещенной большими, цветными, как - бы новогодними гирляндами из лампочек, и порою страстно и горячо обнявшись обнявшись, и как - бы даже раньше времени переплетясь друг с другом, медленно кружились в зарешеченном загончике устьрятинского танц - пола.
Круг ярко освещенного, почти нестерпимо сияющего света в серо - сиреневатой темноте сгустившегося вечера. Топтание на месте вцепившись почти смертельной, страстной хваткой молодой, горячей крови в своего недолгого партнера. И нежелание расстаться с цепкими объятиями другого, иногда совсем случайного и такого далекого для тебя человека. И невозможность вырваться через решетку из освещенного яркими лампами замкнутого кружка, такого на первый взгляд уютного и безопасного в большой и темный, страстный и жестокий, но все - таки такой влекущий и свободный, живой и настоящий, грозный мир. Горячий стук крови в висках и тревогу в сердце, хмельную, жаркую волну горячей страсти в членах тела и шум в ушах, желание бежать, решение остаться и вечное, бессильное, почти бесцельное круженье на освещенном лампами и стянутом решеткой убогом пятачке. Топтание на месте на виду у всех. У всего парка... Нет. У всего мира Божьего. Топтание перед всей вселенной, глядящей в этот уже сгустившийся до темноты чернильной поздневечерний и предночной час. Вселенной, выглядывающей, высвечивающей фонарями своих далеких звезд дела и мысли человеков... Вот что узнали позже, верней, почувствовали мы, когда немного подросли и сами взошли на тот освещенный лампочками прочно зарешеченный, танцевальный, невысокий круг. Так к нам приходило Откровение. Приходило ровно так, как приходило оно в мир наш и до нас. Как и приходит и сейчас. Как придет оно и после.
- Где и в чем оно? Только - ли в высоком? В опере? В торжественном и гордом? В оратории? В симфонии? В балете? В величайшей картине? Или, может, оно в грозной исторической мистерии нисходит к миру? В величайшей битве? В Мировой войне, и кровопролитнейшей резне, и смуте? - спросят вдруг меня.
- Не ищите его там. Его там нет. Ему там места нет. Ему там тесно. - отвечу я Вам. - Помните, что сам Иисус приходил к рыбакам и блудницам. Ищите Откровение среди окурков по станция железных дорог. Высматривайте нового Мессию на теплотрассах и в коллекторах. Учитесь слышать Слово на танцполах и в грязных рюмочных. Взыщите, и дано Вам будет! Ведь Бог есть дух. А дух дышит, где хочет...
* * *
Темнело. У черного, почти никогда не работающего, взвившегося к небу чудовищной дугой "чертового колеса" светились красные огонечки сигарет. Там, под колесом было место их сегодняшнего сбора, вернее, место сборища . Место курения, топтания, начало для "разборок", место разговоров. Место, как говорили взрослые про "это" в те года - "балдения". Пусть и "балдения"... Но из "балдения" того провинциального тоже не одни "Балды" повыходили...
- Эй, пацаны, курнуть есть? - встревает порой во взрослую "компашку" "мелкий", шустренький пацанчик. Его сначала как - бы совсем не замечают, не принимая в этот круг. Потом все - же, слегка скосив на мальца глаз и глядя на него наигранно строго и как - бы оценивающе, старшие ребята рвут пачку "Беломора" и сначала для себя вытряхивают из ее надорванного чрева белые, толстенькие папиросные трубочки. Мнут кончики пальцами и суют себе в кривогубые, широкие, еще совсем детские рты. Чиркают спичками. И сладостно затягиваются родной, неповторимо вонючей, рабоче - крестьянской, и чисто советской табачной отравой. После, покурив, поцыкав сквозь щербатые зубы и смачно поплевав, вновь как - бы снова замечают пацаненка - неудачника. Рвут уже почти полупустую пачку и протягивают ему папиросную трубочку.
- Бэла - мор! Курите, сэр! - говорит в тот - же самый миг какой - то "остряк - самоучка", подражая по тону дворецкому из знаменитого фильма про приключения Шерлока Холмса.
Потом вся компания наблюдает за тем, как "салажок" будет совать себе в рот большую, белую, похожую на жирную глисту, вонючую отечественную папиросину. Как он затянется впервой, и закашляется в первый раз, и еще раз зайдется в истошном кашле, как снова затянувшись едким дымком, потом согнется пополам и закашляется снова уже и до блевания даже тут - же под ноги себе и другим, прямо на серый асфальт.
- Фу!.. Свинья!.. Слабак! Молокосос - маменькин сыночек!.. - презрительно хохотнет и закривится на "молодого" вся компания. - Вот, еще он тут нам и насрал! А ну - гнать его отсюда к мамочке! Пусть штанишки младенчику сменит!.. - заголосит кто - то из парней, забыв в тот момент своего порывистого и неправедного гнева и себя самого еще совсем недавно, бывшего вот тут - же, на этом самом месте таким - же шкетом. И как в первый свой раз, в этой вот "папиросной инициации" принимал он и сам с позором оскорбления от совсем уже взрослых ребят, которых в наступившую весну уже забрили в армию.
Курения, топтания и разговоры. И скабрезные, запретные темы в стране, где "секса не было"...
- А у нас в школьном сортире Васька из десятого фото голых баб продавал. Такие маленькие...
- И по чем просил?
- Да по целому рублю! И ведь брали! Мамаши деньги на обед дают, а пацаны несут их Ваське. Он, поди, уже не хило на этом деле и нажился... Ведь ему, я слышал, одна из ПТУ дает... "это". Слышал, это Валька Тихая. Та, что с нами до девятого училась, а после в строительную "ГеПу" подалась...
- Так он ее и снимает? Валечка, малярша, блин... Хотел - бы я ее... отштукатурить!
- Мастерок не сломай, папуас. Заткни хлебало лучше, пока Васек такое не услышал. А то просечет - "баня" тебе будет...
- Ой - ой - ой! Не пугай меня, папаша! Не надо песен мне в натуре. "Просечет"!.. Да на черта она ему сдалась - стерва кучерявая. Ни мне, ни Ваське шалава эта на хрен не нужна... Только если заразиться чем от такой... Да и снимать такую как? Больно уж она фигуристый бабец. Буфера почти как тепловозные... Там все стройные... Не девочки - картинки. А Валька с ними рядом - бегемот... Да не возьмет он ее в такое дело.
- И то верно. Комплекция не валькина. Да и папаша Вальки дядя Лёша - злой алкаш. Коль узнает про такое дело, вмиг ее ремнем запорет. Он, бывало, всю семью гоняет. Не часто. В месяц раз. C получки. Его и менты даже с квартиры в трезвяк не берут. Не хотят они с ним связываться. Раз приехали и говорят: - Отдыхайте, Алексей Иванович, только никого не беспокойте... Ни нас, ни себя... - смехота.
- Нет, Валька на такое будет не согласная. У нее родитель больно строгий... Эта, вот ... Да я ее знаю...
- И кто это! Колись! Нам уже не в моготу! Хочу чаю, аж кончаю!..
- И кого - же Васька -то тогда на карточки снимает? Я прямо весь горю!..
- У него сестра работает на хлебозаводе - Ирка. Так вот он, наверное, там в раздевалке женской в деревянный шкаф залезет. А в шкафу - дыра для объектива. Он в шкаф тот заберется, притаится, чтоб его не засекли и потом снимает, когда бабы переодеваются!
- В раздевалке это все - же как - то неудобно. Снимают - то с себя они не все. В заводской душевой - оно было - бы сподручнее. Там все голые... Вот где красота...
- Так, конечно, так. Да ведь там спрятаться - то некуда! Откуда баб фотографировать там будешь?.. И за деньги - то сниматься редко какая согласится... А уж так, поймают за "таким", так вообще убьют!..
- Есть такие, что не только на такое за деньги соглашаются...
- Кто такие?.. Где такие?.. Пацаны, сведите!.. Прямо жжет, как мне охота!..
- А коли так охота - так помоги себе сам! - сказал кто - то, и вся компашка разом "грохнула".
- Перейди, пацан, на ручное управление своим краником! Только резьбу не сорви!.. Может, какой и пригодится!.. - сыпал кто - то сзади сальными, "солдатскими" шутками. И вся компашка "гоготала" над таким вот незамысловатым "юмором"...
Посмеялись всласть. Покурили. Поплевали на землю. И снова, давай "травить бабскую тему" по новой: -
- А это - то еще чего... - засипел один - Вот эти... проститутки разные. Что по вокзалам, да по поездам - за деньги. Но ведь с ними - то опасно... без резинки. Вот один мужик поехал раз в командировку. В купе едет, в поезде. Дорога длинная. Столбы мелькают за окном. Скучно мужику... Вдруг в купе входит женщина. Светлая такая, волосы до плеч, белые. Фигура. Буфера так и прут из - под кофточки. Ноги - до ушей. Одно слово - красивая, значит... Ну, познакомились они. Ехать - то им долго еще, значит, вместе... Закусили, выпили маленько. И потом она к нему сразу - же полезла целоваться. Страстно так, c прикусами. Да и мужик не отстает. Понравилось ему такое. Тоже прямо ест ее поедом. А она ему языком в ухи лезет. И ногтями по спине царапает. Ногти у нее длинные такие, красным крашенные. И при этом то мурлычет она, словно кошка, то рычит, как дикий зверь... Такая вот у нее начинается бурная страсть началась. Мужику аж страшно стало от таких страстей африканских. Никогда у него и с женой такого не бывало. Дома - то у него все как - то скучно, прозаически, под одеялом... А тут такое дело, прямо скажем, приключение... - Ну - думает мужик - И повезло - же мне сегодня! Умирать буду, так будет хоть что вспомнить! А то с моей Машкой уже совсем не интересно стало!.. - Так он думает, и, не поверите - ли мне, даже он ее уже боится. Как - бы думает не сплоховать перед такою интересной дамой. Сам боится, но виду он, конечно, ей не подает. Все равно ведь ему уже очень хочется!.. Ну, потом мужик лезет ей рукой под юбку и говорит деликатно и ласково так, мол: - Давай!.. А она ему прямо в лоб: - Двадцать пять рублей! Двадцать пять рублей и не копейкой меньше! Иначе ничего тебе не дам! А ежели силой захочешь - заявлю в милицию, что ты меня снасиловал!..
Ну, мужику, понятно, делать нечего. Осрамиться перед дамой не охота, да и самому уже очень невтерпеж. Очень хочется ему... Вот достает он кошелек, и подает той шалаве целый четвертной... Ну, она перед ним тогда и развернулась... Туда - сюда - обратно. Сверху, снизу, боком, раком, на коне... Не заметил мужик, как и ночка пролетела. А потом - еще и снова. И снова давай ей целых двадцать пять рублей!.. Ну, и снова они, значит боком - раком...
А посля устал тот мужик. Просыпается под утро - ни шалавы той рядом уж нет, ни кошелька в кармане брючном, ни куртки кожаной...
- Да, суровая история. Досталось человеку... - кто - то потянул сочувственно.
- Погодите. То еще не все... Вот перебился мужик кое - как в командировке, денег в долг назанимал. На телеграф сбегал побыстрее - из дома вспоможения просил. Он с три короба жене наврал. Она ему, конечно, выслала. Перевела то - есть деньги - то. Мужик тот был все - же женатый...
Вот возвратился он домой потом. К жене, значит, возвратился. И вдруг по утру - такая приключилась незадача. Вдруг заболел у него "лучший друг". Болит и все тут. Просто спасу нет. Жжет и чешется внутри. И когда писать - прямо режет. А потом сам мужик волдырями вот такими мелкими и красными покрылся. И жена его покрылась - тоже. Он к этому моменту с ней уже и... был!
Ну, понятно, в ихнем доме - драка! Форменный скандал! Жена мужикова орет на мужа благим матером: - Ты с какими - такими ****ями в командировке... отдыхал! Подлец! Подонок! Я с тобою живо разведусь!..
А мужик давай оправдываться: - В поезде - де - ехал... У нас в поездах завсегда бельишко довольно грязное, сырое... Вот, может, чего мне вовнутрь в трусы и заскочило?.. Да как оно - же так глубоко забралось - то?.. Сам того не пойму! Бедный я!.. - В общем, врет мужик. Дурака из себя перед своею бабой корчит. Дурочку ломает. Да при том на жалость бьет. Де, я не я, и лошадь вовсе не моя...
А жена не отстает. И орет ему в ответ: - Знаю я, с каким таким "бельем" и чего ты там в поезде делал!.. - В общем, начался у них дебош недетский. Жена орет со всей мочи, мужик матерится, на чем свет стоит. Дальше стулья принялись они об пол ломать. Бить тарелки. Люстру сшибли с потолка...
Соседи, ясно дело, вызвали милицию. Говорят: - Приезжайте скорее, товарищи, а не то Сорокины весь дом нам разнесут. А он у нас такой... Очень уж старинный. Еще за долго до семнадцатого года купцами Веденеевыми под лабаз построен был. Рухнет - так на улице нам как - то не удобно. Ведь все - же на дворе зима... Войдите в положение, товарищи анискины. Мы слышали вчера, что все у нас - для блага человека... Оправдайте ради Бога, дорогие милиционеры, высокое народное доверие. Очень будем ждать...
Приехала, значит, милиция. Подкатили менты на ГАЗике из Первого отдела, но как зашли они к ним на квартиру, да как увидали тех мужика и бабу ту - всех в волдырях и пятнах красных, так и хватать их за руки они не стали. Живо передумали. Даже и смотреть на парочку такую им стало как - то страшно. Не то, что руками такую публику хватать. Вот стоят менты у них в дому, носы от них воротят, брезгуют и отвернувшись в сторону им говорят: - У Вас, граждане, нарушители ночной тишины и спокойствия, хулиганы и разрушители личного добра, похоже, гонорейный сифилис взыграл! Так - что мы Вас пока - что и пальцем не тронем. Очень Вашей заразы боимся. У самих - ведь у нас тоже семьи - то имеются. Вот, принесем мы ненароком "такое" в дом, тогда и нам сцен безобразных и боев, как у Вас в дому не миновать!.. Так - что побегайте Вы скорей, товарищи хулиганы - драчуны, в кожно - венерологический диспансер. У нас медицина пока еще бесплатная. И самая лучшая в мире! Про это знают все на свете! Авось, она от смерти Вас она еще спасет?.. А если что иное, так, видно Вам - уж на роду написано. Все "там" будем. Так - что не волнуйтесь понапрасну. Клетки нервные они не восстанавливаются вовсе. Берегите... пока есть еще чего...
Испугались таких слов милицейских эти баба и этот мужик. Перестали скандалить и драться. И то верно - перед смертью не надышишься... Вот решили они бежать в диспансер по утру. Сдаваться докторам скорей на милость.
А до диспансера того троллейбус бегает. Вот влезают они в троллейбус все с мордами пятнистыми, как у леопардов, а пассажиры им кричат: - Заразные, а ну, валите на хрен из троллейбуса! Заразы нам и дома у себя пока хватает!.. Вот так и выгнали их на мороз. И пошли они пешком до диспансера через весь наш Устьрятин. Через час - другой насилу добрели. Утро. Темнота. Зима. Мороз. Гололед. Сугробы до макушки. Тротуары век не чищены. Четыре раза падали рискуя поломать себе конечности. Но в результате ушибли только жопы и бока. Извалялись в снегу, но все - же не сломали себе ничего. В результате они кое - как добрели до того неприличного диспансера.
Потом они долго сидели в огромнейшей очереди. Все вместе. Мужики и бабы, больные и здоровые. Потом их наконец - то пригласили в какую - то каморку, приняли и взяв подписку, как в милиции, что пока они ни с кем не будут ..., послали на анализы. А там - еще страшней. Здоровая бабина с клеенчатом фартуке вязальной спицей с ваткой на конце тыкала кое - куда мужикам. А за соседней дверью лысый старикашка врачевал таким - же образом гражданок.
После они еще сутки ждали результат, потом снова шли по утру через темный и холодный город, cнова падали на льду, рискуя поломать руки ноги, и вместо диспансера того довольно стыдного попасть в травматологию. Потом снова отсидели громадную, длинную очередь... А после седой, лысоватый, гадкий докторишка в белой шапочке мерзко хихикая стал выяснять, где, что, когда и у кого они "подцепили на свой хвост"... В общем, позора натерпелся тот мужик и баба - на всю жизнь. До самой гробовой доски вышел у них урок взаимной верности. Прямо педагогика - как в школе...
А поcля по решению доктора этого зарядили им колоть в жопу какие - то ядреные антибиотики и прописали довольно дорогие порошки и капсулы. Вроде как из ГДР. Или из Польши. Я точно не помню... Мне говорили названия... Но мне - то зачем? Я пока здоровый!..
Так вот, снадобья те искали эти "леопарды", бегая по всем аптекам. Насилу нашли. Обрадовались и стали их пить. Не типа "квасить" и "бухать", а типа "принимать строго по рецепту". И только вот тогда поправилась та баба, и тот злополучный мужик. Да, кстати, они так не подали на развод. Взаимные приключения "на венерическом фронте" и жестокая борьба за жизнь их еще больше прежнего сплотила в дружную, советскую семью, ячейку общества. Теперь ячейка та живет довольно мирно. И даже новую квартиру получили эта баба и мужик в новом, крупноблочном доме, что стоит над рекой Золотухой. Только вот квартиру им дали небольшую - всего однокомнатную. Потому - что они без детей. Да и знают их уже ох как многие. Когда мужику ордер дали в исполкоме, один злой дядька в коридоре показал на него другому пальцем, покачал своей башкою и сказал другому: - Для таких вот, с позволения сказать, советских граждан и конуры собачьей как - то жалко. А тут им целое жилье давай...
- Да, дела... - кто - то произнес, словно восхищенный чудовищным рассказом. А после сразу - же добавил: - А у нас на Ворошилова баба с пенисом живет. Говорят, она такая родилась. У нас в доме даже поговаривают, что баба та живет как с мужиками, так и с бабами... Такая - уж она...
- А чего, здорово!.. Хорошо ей!.. Выбирай, кого хочешь! Разъем - универсал... - снова понеслись скабрезности.
- А еще, а еще... - загундел вдруг долговязый парень - Мне рассказывал один, что занимался "этим" с девкой на строительных лесах памятника в самом Кировском сквере. Это на самой белой стеле, что стоит у Политеха, и где писаны герои ВОВ... Лето было. День был выходной. Стелу эту тогда ремонтировали. Мужику и девке той страсть как хотелось..., да ведь не где! В гостиницу не пустят - вечно там мест нет, да ведь они еще и местные. Дома у них папа, мама, брат, сестра... Словом, никого домой не приведешь... Где уединиться? Видят - стела героев вся стоит в лесах. И лесенка ведет на самый верх. Вот они и сообразили! Правда чуть оттуда не свалились вниз. А то загремели - бы костями в городскую травму, или прямиком - на Пошехонку угодили. Любовь и смерть они завсегда - то рядом так и ходят... Кстати, в любом деле осторожность ох как нужна! Вот был - бы мужичок тот с проституткой осторожней, надел - бы он себе на "петуха" прибор, и избежал - бы и разборок с женой, и лечения в позорной той больничке!
- Да люди где только этим и не занимаются! - затараторил еще один пацан - Вот, например, еще история. И произошла она прямо тут. Верней, и не совсем - уж тут. Не в самом этом сквере. Дело было в туалете КОРа... Посадил как - то парнишка один свою даму сердца на батарею голой жопой. А дело было на вечере танцев в самый прошлый Новый Год. Вот он с ней на вечере том и познакомился, и сразу - же ее в помещенье то затащил. А что поделаешь - любовь!.. И то правильно... А чего им время зря терять. Их дело молодое... Посадил он, ее, значит, красавицу свою на батарею, развернул и начал со всей силы... А она ерзает так ему в такт и сама заводится, значит, проказница. Ногтями царапается, как зверь. По спине, по спине, по спине. Хорошо, что парень в пиджаке тот был... Вот она прямо - таки стонет, уши ему лижет, рот сосет. Парень тот про себя и думает: - Вот какой я молодец! Как ее сильно от меня вмиг забирает!..
А объяснялось все это довольно просто. Просто батарея в сортире КОРовском была горячая! Сидеть спокойно девушка не способная была. И отказать пареньку уж как - то совестно. Вот она и терпела до последнего. Потом всю жопу себе и сожгла!.. Потом ей даже не сесть на нее было целый месяц. И смех, и грех, как говорится. Хорошо, что ей еще спать было возможно сподобиться. Хоть и на животе...
Это еще что! - вставил следующий - Вот один мой знакомый мужик прошлою зимой занимался "этим" сидя на сиденье в автобусе. Он сам рассказывал мне про это под пивко в Николаевской баньке. И не только мне. И другим мужикам тоже. Развезло его тогда, да он еще и распарился... Сидит вот такой огромный, пузатый, волосатый дядя, в простыне, в руках бутылка "Жигулевского", морда красная, глазки у дядечки совсем осоловели. Сидит он в бане и так рассказывает: - Вот сели мы как раз вдвоем в автобусе номер первый, что идет из - за реки до городской больницы, и протолкавшись, забрались на сиденье позади салона. Я - говорит мужик - сел на сиденье. Ну а девица села прямо к нему на колени. А был тогда самый что ни на есть "час пик". Вот сидят они себе позади салона, в уголку. А вокруг них толпа народу ломится. Шубы и пальто, куртки и дубленки. Давка страшная. Такая, что не протолкнуться... А им того и надо. Верней - совсем не надо. Им совсем тогда другое было надо друг от дружки. При этом, что толпа та вокруг - это даже для них хорошо. В толпе той каждый только вот собой и занят. И рядом на других совсем не смотрит. До других в такой вот толпе никому и дела нет. Каждый думает в толпе такой, только как в автобус втиснуться, в салон как - нибудь протолкаться, как ухватиться покрепче за поручень да удержаться, чтоб не вытолкали ненароком не на той остановке, а на своей остановке все наоборот - к дверям скорей пролезть да вылезть из дверей на улицу. Короче, прет народ, как бешеный. Толкается локтями. Измят, разгорячен и зол. И на соседа прямо - не посмотрит. До стоящего рядом такой толпе никакого дела ровным счетом нет. Не желают люди замечать в таком аду ни оттоптанных ног у соседа, ни вывернутых рук. Ни тем более зажатых где - то там в углу. Не смотрят люди в угол. И на сиденье то в автобусном углу они не смотрят.
Вот толпа эта плотной, непробиваемой стеной отгородила от всего мира мужика этого довольно хитрого и горячую его девицу. А девица та сидела у мужика этого прямо на коленях. Сидела на нем, как на лошади. То есть верхом она сидела. Лицом к лицу. А кто увидит в той толпе, что и девица эта без трусов, и у мужика штаны расстегнуты? Да никто не увидит. Никому такое и в голову - то не придет. Тем более, что дама та в длиннющей шубе. А мужик этот самый сам в дубленке длинной. Ну, обнялись они, сидят, целуются. Эка невидаль!.. Толпе до них и дела нет. У всех свои дела, проблемы и заботы. Как в автобус поскорей забраться. Да как до выхода скорее протолкаться. Никому ровным - то счетом и дела нету до той пары молодой, влюбленной...
Так вот так они по три круга к ряду по одному маршруту и катались. Естественно, что по одному билету. C места - то они ведь не слезали. Не до того им было... Да и не побеспокоил их никто... Словом, мужик тот аж три раза за поездку кончил. И девица, наверное, тоже!.. Так он нам в бане той сам хвастал...
Вот такие рассказы из "нашего советского, золотого детства" помню я... Вот такой "Декамерон" и деревенское, русское порно "времен позднего застоя" бывало в Устьрятине... И кто осмелится сказать после таких вот рассказов, что у нас в СССР - де и секса - то век не бывало?.. Да только тут у нас, в СССР и случался вот такой, ядреный секс!..
* * *
Вспоминаю, вспоминаю до сих пор те встречи в теплые в стародавние вечера в заплеванном, убогом, вытоптанном "нашей молодежью" скверике, у уродливой эстрады - ракушки, словно забранной в полон высокой решеткой "зверинца". Огоньки сигарет в наступающих сумерках, и рассказы те полудетские - полунепристойные, мужицкие, да еще и дребежжание гитарных струн под чьими - то еще совсем мальчишескими пальцами с цыпками, и ломкий, немного петушиный, подростковый голосок, нестройно выводящий: -
- Я любил и женщин, и проказы,
Что не день - то новая была...
* * *
Вот так проводили пацаны свой досуг в том скверике, слоняясь теплыми весенними и летними вечерами у этой вот площадки, у танц - пола нашего и у колеса. Так стояли у ограды сквера КОРа, переминаясь с ноги на ногу, по не совсем печтаной шутке, "как лось перед сраньем". Ходили, болтали, выпивали и курили, жали руки подходящим "друганам", громко гоготали над очередным, порою, весьма сальным анекдотом. Там во время это и в этом скверике точно знали, кто тут свой и для своих там было самое что ни на есть подходящее место. Место их сбора в этом скверике - "под колесом". Под колесом... Какой чудовищный и страшный символ, если подумать. Ведь многие из них пусть не сейчас, а уже прямо - таки завтра окажутся "под колесом"... Под колесом... истории.
А пока пацаны любили эти танцы. Даже и не сами танцы в зарешеченный "зверинец" они не ходили, у них на то и денег не было, а саму вот эту толкотню вокруг этой убогой площадочки. Позднее, вот такое бесцельное, праздное шатание, хождение, курение, и говорение друг с другом почти - что ни о чем, а зачастую, и совместное распитие довольно крепких спиртных напитков, назовут словцом молодежным - "тусовка", или даже покороче словцо придумает народ наш - просто "тусня".
Скверик, скверик у величественно возносящегося сведи старых "деревяшек", "ворошиловских", старых домов, скверик у блестящего тогда огнями и зовущего афишами к себе горделивого КОРа - Клуба Октябрьской Революции, или Дворца Культуры Железнодорожников, как еще назывался в те годы этот ныне полузаброшенный и ветхий, тихий дом. Место ныне, пребывающее как и сам этот уже давным - давно почти всегда закрытый на замок, обветшалый, облупившийся снаружи и обшарпанный, ободранный внутри, ныне вид твой вызывает только сладкие воспоминания о прошедших днях и несказанную грусть о гибнущем твоем великолепии. Твоем, и сквера при тебе. Сквера детства нашего и нашей юности.
* * *
Как и многие, как и почти - что поголовно все, не шибко чистые в те годы скверики Устьрятина (так как дворников в те годы не хватало - платили им довольно мало, так - что подметали регулярно разве только самый центр областного нашего города, там, на Пушкинской, у обкома Партии), скверик этот был не так уж мал, занимая без малого как - бы целый городской квартал. Он имел и описанную столь подробно танцевальную эстраду с решетчатым "зверинцем", и почти никогда не работающий аттракцион, известный в народе под страшным именем "чертово колесо", но и это было еще далеко не все. Сквер этот состоял из рядов асфальтовых площадочек и дорожек между ними, и синих, массивных скамеек, стоявших вдоль аккуратненьких асфальтовых дорожек, над которыми рвались в устьрятинское небо высокие кроны ветвистых, старых тополей. Но это было далеко не все. Самой главной достопримечательностью и настоящим центом, и подлинным сердцем этого нехитрого произведения садово - паркового советского искусства была большая, центральная клумба, расположенная как раз по оси от бокового выхода из КОРа, с установленным в ее центре чугунным, серым памятником Ленину.
* * *
До кружений исторического вихря "лихих девяностых" вот этот Ильич чугунным, серым, массивным, дедом мирно восседал на своем огромном, драпированном большущим куском такой - же серой, как и он, тяжелой ткани, восседая на массивном кресле, что стояло на кирпичном постаменте, на той самой клумбе и в том самом скверике, распластавшемся подле причудливого КОРа, или по второму своему имени, у Дома Культуры Железнодорожников, построенного не только задолго до рождения тех пацанов, но даже и до рождения еще и их родителей, и открытого как раз к десятой годовщине Октябрьской революции. Вот только стиль здания этого был совсем не революционный. Здание это по тем годам небывалое в провинции и великолепное было создано в необычном для построек периода советской власти и в ту пору уже окончательно убитом еще в Первую Империалистическую, причудливом стиле "модерн".
В те давние, и лучшие и для КОРа, и для сквера времена и годы вокруг памятника Ильичу были высажены какие - то мелкие, красновато - фиолетовые, а может, желто - синие низкорослые цветы. Что - то типа анютиных глазок или мелких астр. По краям площадки вокруг клумбы с Ильичом, большим, замкнутым кругом стояли массивные и серые в своем чугунном остове и выгнутые, синие, деревянные, штакетные скамейки. Жарким, летним днем на них частенько отдыхали многочисленные дедушки и бабушки, приходившие гулять в этот скверик со своими внуками и внучками. Тогда вокруг чугунного уродца - Ильича восседали многочисленные пенсионные деды с раскрытыми газетами и их бабки, занимавшие свободный час за вязанием носков, шарфов и шапок, и других весьма полезных зимой шерстяных вещей. А вокруг них, недвижных стариков бегали и смеялись, катались на велосипедах, то есть всячески мешали им законно отдыхать их любимые внуки и внучки. Иногда, когда младшему поколению уже порядком надоедало без продыху весь день кататься и резвиться, они подбегали к своим родным дедушкам и бабушкам, садились рядом с ними и начинали клянчить - канючить: - Купи мороженое! Ну, пожалуйста, милая бабушка (или "милый дедушка" - тут существенной разницы как правило и не было), купи, купи, купи!..
В ответ на такие горячие мольбы сердобольные стариковские сердца постепенно сжимались, заскорузлые, стариковские руки в красных пятнышках от псориаза и в коричневых - от "многолетнего и героического труда на производстве" словно сами по себе залезали в потертые, женские сумки или в карманы пиджаков и брюк, и вынимали оттуда, а потом и открывали свои убогие, клеенчатые кошельки, вытряхивая на свои жесткие, как старая подметка, мозолистые, древние ладони медную и "серебряную" мелочь с чеканенным на ней земным шариком, и с серпом и молотом, распластавшимися над миром - гербом СССР. Эти добрые, заботливые руки торопливо совали эту мелочь в маленькие, мягкие ладошки, и при том стариковские глаза начинали светиться той самой неподдельной нежностью и любовью, той самой любовью и той самой нежностью, которую вот эти старики, бывшие еще родителями вот таких - же деток в дальние, трудные, суровые для страны послевоенные года, не додали своим теперь уже совсем взрослым детям.
Получив желаемое от стариков, детские ротики расплывались в радостных улыбках, а шустрые, детские ножки в миг срывались со скамейки и бежали к недалекому от КОРа белому киоску с синей надписью "Мороженое". Киоск это стоял тут - же на углу, совсем не далеко, подле самого сквера. Маленькие ножки подлетали к белому киоску, детские ладошки протягивали в окошечко мелочь и получали у дородной и уже немолодой тетеньки из жирных пальцев столь заветный картонный стаканчик или бумажный брикет.
После совершения покупки горячо желанного мороженого, как то - бумажных стаканчиков "Молочного" за пять, или "Сливочного" за десять копеек, или даже большого, вафельного брикета "Морозко", который бывал тогда в продаже хоть и редко, но зато был внутри снежной массы своей с орехами, или даже с изюмом, за что и стоил брикет тот аж целых пятнадцать копеек, маленькие ножки снова возвращались на дощатые, синие скамейки и после уже окончательно счастливые и довольные и миром, усаживались уплетать за компанию со стариками эту, белую и сладкую, нестерпимо мажущую руки и мгновенно тающую массу.
Так, уже совсем теплым, солнечным, весенним или прекрасным, жарким, летним днем, старшее, и младшее поколение Устьрятина с нескрываемым, огромным удовольствием поедало на скамейке в скверике близ КОРа мороженое.
* * *
Вечерами на скамейках тех собиралась местная шпана. Впрочем, "шпаною" этой были вот такие - же местные ребята, как дюшины друзья - приятели. Точно такие - же по возрасту школьники. И немного подросшие. А еще пацаны из училищ и из техникумов. Сами пацаны эти называли себя "бановскими", или "пацанами с бана", так - как жили все вот тут - же, в районе железной дороги, вдоль линии и на Шмидта, у самого железнодорожного вокзала. Кстати, слово "бан" по блатной, уголовной "фене" и означает "вокзал".
И так, у КОРа собирались "бановские". Чужаков из других районов тут у КОРа, c "Комбината" - ли, c "Молочника", c "Лукьяна" или с "Цемента", но особенно ребят из - за реки Устьрятинки, с пресловутой "ЦПХ", получившей приличную расшифровку, как "центральная площадь хулиганов", а о непристойной трактовке сей замысловатой абривиатуры мы вообще лучше пока помолчим, тут не терпели, а встретив ненароком старались отвесить им "хорошего леща", "двинуть в рюху", или "дать дрозда", как тогда было принято выражаться промеж пацанов. Вообще, вся эта старинная вражда, неизвестно когда и по какому поводу начатая, со всеми этими беспричинными на холодный и поверхностный, первый и непосвященный, взгляд массовыми драками, всем этим жутким и остервенелым "махаловым" стенка на стенку, порою и с велосипедными цепями, ножами и кастетами что бывали и не раз и на дискотеке в Городском ДК на набережной Восьмой Армии, и в ДК ГПЗ на Калининградской, и в тихом парке ВРЗ, что ползет своими зелеными, буйными зарослями вдоль проспекта Победы, налево от устьрятинского древнего Кремля, которые заканчивались для участников побоищ этих невосполнимыми, инвалидными увечьями и даже скорой, глупой смертью, то есть все эти глупые дерзости с переворачиванием толпой человек в пятьдесят милицейских УАЗиков и прочими безумными бесчинствами не приносившими участникам безумств ни малейшей материальной выгоды, а только разжигавшей нелепый спортивный азарт, напоминала в те годы какую - то дурную и застарелую вендетту, древнюю и почти - что беспричинную уже вражду каких - то там легендарно - книжных "Монтекки" к каким - то таким - же странным и сказочными "Капулетти", начавшуюся Бог знает как давно и абсолютно неизвестно по какому нелепому поводу.
И так, вечерами "бановские" дружно "вполне законно оккупировали" скамейки своего родного скверика при своем любимом КОРе. Пришли и расселись, забрались на их спинки, положив свои ноги на те - же самые сиденья, на которых еще недавно, светлым днем своими задницами восседали старички и дети. Они еще и сами совсем, совсем недавно приходили сюда вот так - же, как и эти малыши... Но сейчас все это для них уже осталось в далеком, почти что нереальном прошлом.
И так, толпы "бановских" подваливали на лавочки, на танцы в КОР с магнитофонами, вином и куревом, картами. Самые удачливые и "крутые" из ребят подваливал в этот скверик на мотоциклах "Ява" и "Урал" с налепленными на них ГэДээРовскими переводками с портретами разных красоток, или на мопедах, с рулем, причудливо оплетенным цветным, тонким, по - видимому, краденым проводом и сиденьем, обтянутым алой бахромой с каймой и кистями, как на красном знамени. Красавцы и местные "везунчики" появлялись на "тусне" уже в обнимку с какой - нибудь густо размалеванной девицей, а иные - и с двумя. Как правило девицы те были либо студентками стоящего вот тут - же, немного в глубине от улицы Калинина Железнодорожного техникума, или были проводницами вагонов, "отводившими душу" после очередной своей поездки. Те из пацанов, кто был попроще и победнее, жутко завидовали вот таким местным "богачам - красавцам", но при этом вида не подавали, надеясь "снять девку" прямо тут, на танцах. Всю эту порой не совсем уж и мирную толпу "бановских" с их мотоциклами, мопедами и орущими магнитофонами во время таких вот "веселых вечеров танцев", обходили стороной даже бесстрашные мужички - выпивохи, местные "грозы семейств" и скандалисты из ближайших к КОРу желтеньких пятиэтажек. Эти местные, сивомордые мужички, семейные алкоголики - любители, со своими бутылками портвейна и плодово - ягодной бормотухи, обуреваемые "всеми силами стихий" и "желанием немного причаститься" тоже заходили днем в этот самый скверик. Но оставаться там вечерами, и особо "вечерами танцев" они там никак не желали. Во первых, эти взрослые и пожившие уже свое на свете дядьки искренне и высокомерно презирали "молодняк" за то, что он "еще и жизни ни хрена не знает". Во вторых, нажравшись как свинья, отдохнуть и выспаться под дискотечный адский грохот им никак не представлялось возможным. Ну а в третьих, в случае пребывания не на собственной, а в чужой, "молодежной территории" и в "чужой и враждебной среде", можно было довольно легко напороться на како - нибудь ненужный скандал, быть ограбленным или даже "получить дрозда" за какое - нибудь неосторожно брошенное, к примеру, матерное слово, сказанное просто так, без злобы, невзначай, словом, получить по морде практически за "здорово живешь". Поэтому пьянчуги эти до поры заблаговременно оставляли чужую "законную вотчину" и на полусогнутых уже ногах чапали из скверика допивать у крылец своих родных пятиэтажек. Не по зубам была этим старым пьяницам "наша советская молодежь" уже из "эпохи развитого социализма". И только Владимир Ильич взирал на все это безобразие с какой - то подлинно христианкой любовью и воистину ангельской кротостью. Вот какая это была славная, и долготерпеливая статуя. Хоть и имея самое массовое свое чугунное изготовление, да еще и в период "культа личности", статуя эта неказистая была воистину "гением места" этого устьрятинского скверика железнодорожно - вокзального областного, жилого района.
Но всему на Земле наступает конец. Рано или поздно это происходит непременно...
В самом начале "лихих девяностых" какие - то местные хулиганы - антикоммунисты повадились ночами попеременно мазать чугунную башку товарища Ленина то белой, то ченой, а то потом сообразив, наверное, что белый цвет в данном случае к Ильичу не больно как - то и подходит, уже и красной краской. Достали где - то они красной охры. Не пожалели ее на такое вот "святое дело". - А почему не жалели? Краска - то все - же денег стоит? - Ну, они, наверное, откуда - то украли (?)... Кстати, в год тот в начале девяностых прочно встал местный вагоноремонтный завод, где все годы перед тем таким ядреным колером красили товарные вагоны. Вот оттуда, скорее всего, и вел охристый след неуловимых антикоммунистов - лениномарателей...
"Смелые вылазки городских партизан" - антисоветчиков происходили, что вполне естественно для всех злодейств, ночами. Милиция регулярно выезжала на место преступления, составляя очередной протокол ночного происшествия. После этого "по факту акта вандализма" открывалось очередное уголовное дело, но преступников никак не находили. Их, скорее всего, просто никто и никогда не думал искать... В те "бандитские годы" и без "дела об обиженном Ленине", как окрестил тогда это странное дело наш местный, устьрятинский демократический журналист из газеты "Наш Северо - Запад" господин Епифан Растров, дел у милиции хватало... Грабежи на дачах, иные и с поджогами последних, растлитель мальчиков, маньяк - убийца Солин, убийства старичков - пенсионеров из - за квартир, покушение на владельца автосалона "Мадьяр" Пискунова, повальный рекет ларечников и незаконный захват чужой, ставшей вот совсем недавно "частной" собственности, знаменитое "дело врачей - отравителей" с местной Скорой Помощи и массовые похищения медных проводов, групповой... угон скота и кража сельхозптицы из совхоза "Советский Рассвет"... - да разве упомнишь список всех громких дел тех лет?..
После начала всех этих ночных, красно - красочных дел, главная устьрятинская коммунистическая газета бурных, "лихих девяностых" - "Глас рабочих" в громогласных статьях журналиста Кузьмы Шкарикова "Глумление", "Попранные идеалы" и "Мажут грязью" бурно возмущалась "полнейшей беспомощностью властей остановить акты вандализма над памятником вождю мирового пролетариата товарищу Ленину" и даже высказывалась в том смысле, что "городские власти сами всячески потворствуют распустившемуся хулиганью". В ответ на это Епифан Растров разразился целым рядом публикаций под заголовками - "Чье - бы рыло говорило..." и "По делам и мука, по мощам - елей", в которых лихой правдоруб честил своих оппонентов за все их великие злодейства на Руси, начиная аж от семнадцатого года...
Вот так и длился этот смешной и глупый скандальчик с помазанным Лениным. Кстати, мазали голову у Владимира Ильича отнюдь не грязью (тут господин Шкариков просто врет), а отличной краской, которую потом, матерно костя местных "борцов с коммунизмом", стиральным порошком и половыми тряпками отмывали уборщицы - тетки из еще не закрывшегося тогда Дворца Культуры Железнодорожников. Памятник этот, как и скверик, был тогда на балансе у ДКЖД.
Так - бы и продолжалось все это безумие и дальше, если - бы в одно несчастное для многострадального изваяния утро, Ильича того не обнаружили уже с проломленной чугунной головой. Как установило следствие, голова изваяния была пробита неустановленными лицами каким - то тупым и очень тяжелым орудием. Злоумышленники действовали ночью и при этом обладали какой - то воистину, нечеловеческой, и даже как - бы дьявольской силой... Далее события покатилось как обычно. Было начато следствие, но милиция никого не нашла, потому - что совсем не искала. "Глас рабочих" пером Кузьмы Шкарикова снова поносил городские власти. Епифан Растров из "Нашего Северо - Запада" снова обличал "преступления коммунистических владык прежних семидесяти лет Советской власти"...
* * *
Позднее, этот самый Растров, до поры - культовая фигура для местной журналистики, лауреат премии "Золотое стило" и преподаватель устьрятинского Педа, поссорится с каким - то высоким, областным чиновником, и сразу - же будет с великим позором изгнан ото - всюду, включая, естественно в первую очередь, газету "Наш Северо - Запад", который в статье "Есть еще в Педе такие вот Растровы..." расскажет удивленному читателю, что "некий господин Растров находясь на губернаторском балу и будучи крепко нетрезвым, вознамерился затащить в подсобное при кухне помещение официанта Василия Мордашкина и совершить над ним целый ряд развратных действий"... Было следствие. Пострадавший официант Мордашкин все подтверждал. Бедняга Растров только краснел и отнекивался... Хотя дело это уголовное и было вскорости прекращено за его полнейшей бездоказательностью, ректор устьрятинского Педа Иван Тупицын все - же отстранил "Золотое стило" от преподавательской деятельности, а позднее и просто выпер беднягу Епифана Растрова с работы.
Кстати, об этом самом Иване Тупицыне. У него самого фамилия - ... сильно подкачала. А заместитель у него был Евграф Свиньин. Про эту парочку в Устьрятине даже анекдот ходил: -
Встречаются как - то Тупицын и Свиньин. Вот Тупицын и ему говорит: -
- Да неплохо - бы Вам, батенька, фамилию сменить. А то нехорошо как - то... Неблагозвучно...
- А чего плохого? - возражает Свиньин. - У нас в семье, почитай, все такие!.. Ну, а Вам - бы самому разве не хотелось этого - же самого?
- Конечно! - отвечает Иван Тупицын. - Только вот не знаю как. Все не решусь. Имя подходящее не выберу...
- Ну и все - таки... - не отстает Свиньин. - Как - бы Вам, например, хотелось, если не секрет?
- Как? - говорит Тупицын. - Да хотя - бы "Эдуард"!..
* * *
Вот так в "лихие девяностые" погиб чугунный памятник в скверике у КОРа. Злоумышленников, как я уже сказал, не нашли, потому - что и не искали. Саму чугунную фигуру со стыдливо прикрытой старой, грязной занавеской, наброшенной на разбитую голову, автокраном сняли с места и отправили на переплавку на местный Костобарановский металлургический завод. Потом какие - то небритые, неопрятные, бомжеватого вида, чуть бухие мужички в серых ватниках остервенело били ломиками в осиротевший кирпичный постамент, стирая из памяти горожан последние следы многострадального, чугунного деда. Так опустела большая клумба в скверике у КОРа. Но, как знали еще в древности, никакое место не стоит без своего местоблюстителя. После того, как чугунный Ленин навсегда покинул свой пост, быстро захирел и обветшал Дом Культуры Железнодорожников, полинял, облез и скуксился бывший когда - то писанным красавцем славный, устьрятинский КОР. Сперва на его деревянных крыльях стала дуться пузырями и облупляться, сходя пластами и чешуею падая на землю голубая краска. После уже целыми пластами прямо у главного входа и над ним начала обсыпаться штукатурка. Потом весь фасад от фундамента и до кровли пробежали, прорезали узенькие змеи расползающихся трещин. Но это еще не все. Как - то зимой в главном зале во время новогоднего танцпола погас свет. Два часа полупьяный электрик матерясь и яростно меся воздух кулаками дергал за древний рубильник еще Ильичевых времен. Неожиданно включился свет. Вспыхнул яркой вспышкой и... в здании взорвались все электрические лампочки. Все! От оргомных фонарей на входе и до настольной лампы в кабинете у директора!.. И как раз в этот самый отлетевший уже год в скверике у КОРа прекратились навсегда молодежные, летние, вечерние танцы. И скверик этот быстро начал дичать, зарастая всякой растительной дрянью прямо на глазах. А позже, в уже совсем запущенный тот сквер, как место, где почти не ступает нога человека (потому - что боится...), облюбовали и местные дядьки - алкаши. Видимо, они и повадились бить ночами стекла на первом этаже уже полуживого КОРа. Ведь именно в ту пору в его больших, полукруглых окнах по первому этажу, вместо выбитых какими - то извергами стекол появилась старая фанера... Администрация многострадального ДК пыталась решить проблему финансирования разваливающегося прямо на глазах величественного здания путем сдачи коммерсантам площадей под рестораны и летние пивнушки, снова и снова организовывала зимой, весной и осенью в главном зале молодежный танц - полл, приглашая на него модного в Устьрятинске диск - жокея "Тигра - Чайникова", и сдавало местным бизнесменам из фирмы "Фараон" бывший танцевальный "зверинец" под огороженную, охраняемую автостоянку... Но ничего не помогало... Денег у администрации ДК практически ни на что не хватало. Вернее, деньги те утекали неведомо куда, словно вода в обширных, старых, КОРовскх сортирах с диковинными ныне "турецкими местами", журча и уносясь как струи в их ветхозаветной системе непрерывного слива, словно сами по себе уходя бесследно, безвозвратно и теряясь, как вода в песке. Чугунный Владимир Ильич навсегда покинул свой милый скверик. От места ушел его местоблюститель, "гений места". "Гений места" обиделся на дураков, ушел из мира глупых, суетных и злых людей, и унес с собою жизнь места. Потому и скверик у ДК все больше и больше с каждым годом дичал и зарастал. И красивое, огромное здание КОРа дряхлело и рассыпалось в прах буквально на глазах... Вот так и исчез, ушел в небытие, и растворился во тьме времен этот устьрятинский неказистый памятник. Милый, сказочный дедушка Ленин. Любимец местной малышни и излюбленная мишень острот и колкостей подросших местных обитателей. Чугунный дед исчез. А может, улетел, как Мишка Олимпийский?.. Ведь хоть минуту он был тоже в воздухе. Хоть и не на шариках воздушных, а весь в тросовых путах взвился он на несколько минут на могучей стреле подъемного крана "Ульяновец". Вот как шутит история... Вот как взлетел и улетел от нас наш Ильич. А во след за ним навсегда уходила, улетала в черное, бездонное жерло мировой истории, как в некую черную дыру, которая, как я слышал, есть ближайшая дорога в антимир и советская эпоха... Слышал я как - то байку от - ли от шутника, а может и от психа, что в антимире том то, что для нас - свет, там - тьма. Но и это еще не все. Там, якобы, все мертвые живы. Представляете - все! Моисей и все филистимляне, Спартак и римляне, древние индейцы и Колумб, Ян Гус и Товквемада, Разин и персидская княжна, Иван Грозный и новгородцы, Лютер и все Папы Римские, Шекспир и королева Елизавета, Петр и сын его Алексей, Робеспьер и Людовик Шестнадцатый, Пугачёв и Екатерина Вторая, Николай Первый, Пушкин и Дантес, Маркс и Энгельс, Ленин, Сталин, Гитлер, Бела Кун, Берия, Пол Пот, императрица Цы Си и Мао Цзэдун, Троцкий и Есенин, Пастернак и Ростропович, секретарь обкома Дрыгин и поэт Рубцов. А еще - Ежов и Солженицын, Андропов и Высоцкий, Сахаров и Брежнев, Ельцин и все убитые в августе девяносто третьего у Белого Дома, а еще Моргунов, Никулин, Вицин и Майкл Джексон, ваши бабушка и дедушка, и наши бабушка и дедушка... - и все, все люди ЖИВЫ. Вот такой он - антимир. Он не ад и не рай. Он только вечная память природы и истории, где записано все и про всех, и откуда в страшный, судный день некий грозный Некто и достанет, как игрушки из коробки наши жизни и Ваши жизни, их истории, легенды, сказки, мысли и дела, преступления, злодейства, книги, подвиги, стихи и пакости, безделье и труд, ругательства и песни. Вот такой он странный - антимир. Все уходит в антимир. Он неизбежен и безжалостен, как смерть, и добр и милосерден, словно Ваша мама. Словно Ваша мама. И словно наша мама.
- Не бойтесь смерти! - говорил мне псих, схватив меня за фалды и дыша в лицо вчерашним перегаром - Ведь смерти нет!..
Да, полной смерти нет. До последних дней земных, до страшного суда будет длинной чередой тянуться цепь из лет и зим. На смену холоду и стуже вновь в мир придет жара и зной, и снова - без конца явно видимого. На смену старому добру придет новое, а старое зло переменится в мире на новое, совсем, совсем еще не ведомое в мире зло. И снова закружиться вечный хоровод жизненных удач и неудач миллионов и миллионов жизней словно из маленьких пазликов складывающий гигантскую мозаику быстротечного времени. Но лишь на миг. В следующий миг Чья - То неумолимая, невидимая Рука снова сметет картинку лишь для того, чтобы опять сложить на старом месте уже новую картинку. И так - без конца...
- Так что - же остается нам, людям, в таком непрочном мире?
- Остается память. Остается благодарность. И еще, очень, очень редко остается голос. Вы, конечно, помните некоторые голоса? Вот хоть этот, например? Хриповатый, надтреснутый, мужской: -
- Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт...
* * *
Да, все также, как и в прежние, давние годы из огромных, отверстых окон современной, безликой коробки спортзала "Юбилейный", что граничит собой в ДэКовский скверик, теплыми, весенними и летними деньками доносится звон поднимаемых на могучих, мускулистых руках устьрятинских атлетов и потом бросаемых с размаху на пол тяжелейших штанг, и раздаются крики немного агрессивных, плотно сбитых и каких - то мужественных девушек - баскетболисток, бешено, остервенело мечущихся в соседнем зале и агрессивно бьющих по несчастному мячу. Но уже навсегда опустел нынче старый ДК Культуры Железнодорожников, славный, милый, устьрятинский КОР. Заросли сорной травой дорожки некогда заплеванного, убогонького сквера. Бурные кусты волчьей ягоды и бузины, и огромные заросли крапивы ныне скрывают там от лица добрых устьрятинцев лишь компании сивомордых алкашей, да еще в самой глухой своей части утаивают от недобрых ментов картонно - дощатый "приют убогого бомжонца". Не бывать больше танцам в "зверинце". Не здесь бывать "тусне" и разговорам с курением, с выпивкой и залихватским трепом о бабах у снесенного давным - давно такого из нашего злого сегодня легендарно - милого, прелестнейшего "чертова колеса".
Помню, как оно сверкало и переливалось гирляндами веселеньких огней, в те редкие разы, когда бывало на ходу. Какое это было чудо... Помню, помню... Вот, из рупорка у синей кассы начинается всегда одно и то - же, сладостное и немного пошловатое: - Яблони в цвету, како-ое чудо!..
После толпа народа начинает радостно выстраиваться очередью к кассе. А когда все билеты уже проданы, объявляется посадка на места. При этом один мужик - служитель стоит у решетки железного заборчика ограждающего вход на аттракцион и пропускает пассажиров на посадку в очередную корзину. А второй после завершения посадки в очередную, дергает в будке за рычаг рубильника, позволяя корзине с пассажирами переползти по колесу немного вверх, уступив на посадочной площадке свое место еще незаполненной. Потом, когда все пассажиры уже расселись по своим корзинам, тот, что в будке, дергает за рычаг, и "чертово колесо" начинает мерно вращаться. Тогда из будки выходит тот мужик, что управляется с рубильником. В руках он несет две коричневых, крепеньких, бутылки пива "Жигулевское" с желтыми, треугольными наклейками на коротком горлышке. Одну бутылку он протягивает своему товарищу, а вторую оставляет себе. Потом они скоро открывают пивные крышечки, умело тюкая их прямо об железную решетку, а после начинают жадно пить, заглатывая хмельную жидкость прямо из горла, закидывая голову все выше, и выше, и выше в вечернее, летнее небо. Острые кадыки на шеях мужиков при этом начинают ритмично двигаться в такт очередной песне, доносящейся из рупорочка: -
- Ах, Арлекино, Арлекино,
Нужно быть смешным для всех.
Арлекино, Арлекино,
Есть одна награда – смех…
Допив пиво, служители колеса расплываются в довольных улыбках и начинают махать руками проезжающим мимо пассажирам, и иногда кричат им, подражая Юрию Гагарину: - Поехали!..
* * *
Не бывать больше ни драк, ни пьяных, молодежных дебошей, не хождения стенка на стенку горячих, заводских да ПэТэУшных ребятишек. Никогда - никогда не подъедет к воротам скверика ДК ЖД такой вот прямо из себя такой весь желто - радостно - цыплячий милицейский ГАЗик, еще и с тем древним, земшарно - молоткастым гербом СССР на солнечной, передней дверце. Не подрулит ему в след и серый фургон с зарешеченным окошком и мелким красным крестиком по борту - знаменитый и давно знакомый всем местным пьяницам - пропойцам тупорылый ЗИЛок устьрятинского "трезвяка". Не высыплют них машин этих старых на вечерний, еще теплый, бывший еще совсем недавно раскаленным жарким полднем, такой - же серый, как ЗИЛок тот, асфальт, молодцеватые и мускулистые ребята с открытыми, русскими лицами, и в такой - же серой, как "ментовская каляска" форме. Не покатится волной по скверу: - Мусора! Шухер, мусора прорвались!.. Ховайтесь!.. Сейчас залов начнется!.. У, менты поганые, мать... мать... мать... и так - растак!..
Нет, ничего подобного уже не будет. Время пришло, и время ушло... Вернее сказать, уже прошло. - Совсем? - Совсем... Оно прошло и унесло с собой и танцы эти в садике у КОРа те, и драки - разборки те - прошлые, и слезы - угрозы прошедшие, и любовь - морковь счастливую и не всегда. Оно ушло из нашей жизни, как конфеты - подушечки с вареньем внутри, и как "твердокаменные большевики" из старого кино и твердый, как булыжник ирис "Кис - Кис". Как коричневые соевые и белые конфеты - "батончики" из профсоюзного, новогоднего набора, который наши мамы - папы приносили нам на праздники домой, как черные пластинки с Леонтьевым и Пугачевой из магазина "Мелодия", как невзрачный билетик на полупрозрачной, папиросной бумаге на прикольный, зарубежный фильм, где "В джазе только девушки", как вода из автомата без сиропа за копейку и с сиропом - за пятак, как проезд в автобусе - троллейбусе - трамвае за ту - же сумму, как и сам тот пятак медный, c огромным кругляшом - гербом той самой великой страны и самой любимой страны нашего детства, которой больше в мире нет, и которой больше никогда не будет...
И все - таки все это было. Было. Было...
Были эти танцы - шманцы - обжиманцы. Были эти пацаны. И страна эта тоже когда - то на свете была... А теперь ее нет. И мне одиноко. Одиноко и страшно жить сегодня на Земле без этой вот страны...
Наверное, это и называется "любовью"?..
* * *
Но все - таки больше сквера этого у КОРа, больше танцев и даже больше "тусни", пацаны так любили свои гаражные крыши. И хоть дядьки - злые собственники небогатых, семейных авто истошно орали и ругались последними матами на тех самых парней, они все равно бегали по крышам. Пацанам нравилось ходить по этим крышам. Ведь в часы своего нахождения там, над землей, во время сидения на них, шагания, лежания на этих крышах, они как - бы и на самом деле отрывались от земли... И в те самые часы, и в те счастливые минуты им казалось, что они вот сейчас вовсе и не в шумном, пыльном, областном Устьрятине, а как каком - нибудь, океанском берегу, как какой - нибудь Робинзон из давней, полудетской, растрепанной книжки, лежат на горячем песке еще неведомого миру, необитаемого острова...
Вот так, бывало, лежишь на спине на горячей кровле, подставляя еще белое после зимы подростковое, бледное, слабое тело первому майскому солнышку зажмурив глаза, и представляешь себе и остов этот, и раскидистые пальмы на его берегах... А ведь до того в своей короткой жизни ты видел пальмы только в летом, в Сочи. Но там они невелики. А тут они тебе представились огромными, как в телепередаче Юрия Сенкевича про далекие атоллы в океане. И кажется, что ты даже слышишь, как тропический ветер играет в их кронах. И еще тебе кажется, что вместо асфальта и битума белый, чистый, горячий песок под тобой... Вот так загорали пацаны в те годы на тех крышах…
Иногда по вечерам кто - то из ребят постарше приносил в компанию бутылку мутного, дешевого портвейна “Три шестерки”. Да, это было теплым, летним вечером. Мужики - автолюбители в кооперативе в вечерние часы уже "не шарились". Поэтому "празднику жизни" ребят помешать было некому... Вот тогда и начинался у них "званый ужин". Сначала парни сладостно курили, разливая по "спертым" из дома "стакашкам" запретный алкоголь, а посля подносили стаканы ко ртам и глотали. Кто - то и с охотой, из тех, кто к выпивке уже привык. Кто - то заливал в себя алкогольную отраву кривясь с непривычки, но все равно не желая отставать "в этом деле" от своих товарищей. Иногда на такие пиры приносилась и водочка с неясным профилем гостиницы “Москва” на красно – белой наклейке и надписью “Столичная”, и пивцо в огромной, трехлитровой банке. Никогда не забуду эту самую банку с полусведенной этикеткой “Огурцы со..” и жидкостью внутри цвета старой мочи с густыми хлопьями пены поверху… Вот из таких двух "источников и составных частей", из пива и из водочки парни и сооружали знаменитого в народе русском "ерша". "Ерш" этот охотно пили "слабаки", которые водку в чистом ее виде потреблять были пока что не способны. Но не смотря на свой порок, им ведь тоже хотелось принять участие в общем хмельном празднике - веселье, потому они пиши вот этот российский "коктейль". Хотя пить “ерша” тоже ведь совсем не безопасно. "Коктейль - ерш" намного сильней и быстрее, чем водочка, шибал пацанам по их детским мозгам, уводя иных в блаженную нирвану, а иных, особо "безбашенных" парней звал на поиски различных “приключений” и “подвиги".
Иногда, примерно, c середины такого вот “мероприятия” пацан постарше, сперва хватив один – другой стакан винца, или откушав пива с водочкой и закусив все это черным хлебом и сырками "Дружба", брал гитару и начинал бренчать и петь негромко, как – бы только для себя: -
- Кучера из МУРа закатали Сивку,
Закатали Сивку в Нарьян - Мар...
Вообще разговоры о жизни заключенных в тюрьме и на зоне пользовались у тех пацанов большой популярностью... У кого - то сидели брательники. У кого - то уже или освободились из зоны, или доканчивали сроки отцы зэки - "колонисты". Так - что тема "уголовки" и "крытки" была в таких компаниях весьма горяча, животрепещуща и актуальна... Некоторые из ребят тех сами вскорости за свои не совсем уж детские "грехи и фокусы" "загремят" в места не столь отдаленные и пойдут "мотать" свои первые срока.
* * *
Кстати, c крыш тех гаражных, что выходили своим глухим торцом на железную дорогу, хоть неясно, и издали, хоть и лиц было у людей было издали не разобрать никак, но все - же было видно ту огороженную бетонным забором площадочку для посадки в поезд и на поезд заключенных.
Обычно вагоны с невольниками теми приходили на эту рельсовую веточку или рано утром (для того, чтобы по раннему утру еще дремлющий народ ничего не видел и не слышал), или уж под самый поздний вечер. Вот тогда - то как раз вся живописнейшая сцена из жизни зэка и открывалась невольным – вольным парням - наблюдателям в густеющих сумерках с их гаражных, серых крыш.
Сначала всю площадку вмиг заливало ярким светом из двух установленных на бетонных столбах по диагонали друг от друга небольших, но мощных прожекторов. Оттого площадка та так и привлекла в первый раз внимание. Там площадке во мгновение ока стало вмиг светлее, чем самым ясным днем. И само это место почему – то сразу стало им напоминать то – ли стрелковый стенд городского тира, то – ли хирургический стол в больничной операционной. Потом по площадке забегали какие – то силуэты, это были люди в форме. И у каждого их них под ногами аж по две неясных тени чертят по земле размытый и неясный силуэт. Это все от двух прожекторов слепящих с двух углов. Вот выбежали от дороги и нырнули в темноту, к площадочке быстрые, темные силуэты, понеслись к воротам габаритные огни и лучики от фар, словно лезвиями режущие сгущающуюся синь наступающей ночи. Вот за бетонные ворота заезжает серый, глухой фургон, знаменитый "черный ворон". Один... Второй... Забегали, засуетились со своими “калашами” и собачками охранники, строясь серым коридором от автофургонов и до еще глухо запертого, зеленого, слепого, с забеленными окнами только с одной своей длинной стороны железнодорожного вагона... Вот медленно и как – то неуверенно и робко отворились двери тамбура. Из черного, дверного провала с высокой подножки сначала спустился на землю человек с автоматом. И встал под самой лесенкой, у входа в зеленый вагон. Потом... Потом из вагона посыпались вниз на площадочку изможденные, бледные, бритые на лысо, тощие, хмурые, скуластые мужики и деды, и совсем еще пацаны в черных телогрейках... Вот зэка спрыгивает с подножки и в следующий миг он уже бежит. Бежит через серый строй вооруженных автоматами людей, таких - же, как и он сам, стриженных и хмурых невольников с рвущими из рук поводки и истошно лающими до яростного хрипа немецкими овчарками, готовыми в любой момент ухватить пробегающих мимо людей зубами за одежду, за икры, за зад, или просто прыгнуть лапами на грудь, и придавив к земле вцепиться в горло... Вот так и бегут эти черные и безоружные грешники, низко опустив к земле свою стриженную голову и заложив узловатые руки за сгорбленные спины. Один... Второй... Десятый... Двадцать второй... И так - до конца. Весь вагон. Так бегут, и пробегают мимо эти черные, "нечистые", сквозь строй вот этих сереньких и "чистых" к дверям спасительного "воронка", который с невероятной быстротой поглощает их в себя, словно и в за правду заглатывая и плотно утрамбовывая мужиков этих в своем бездонном брюхе... А потом... Потом "черные" вдруг перестают сыпаться из зеленого вагона. Тогда собаки и охранники не спеша залезают сами в свои серые в машины вослед черным невольникам. После "воронки" вот эти чадя бензиновой гарью, и уже под завязку набитые, не торопясь вываливаются мимо караулки с этой залитой прожекторным сиянием площадочки, и выкатившись за ее железные ворота, неспешно разъезжаются по и Устьрятину, и по ближайшим к нему поселкам. И те их пути - дороги пацанам были в те годы куда как хорошо известны. Один "черный ворон" полетел в мужскую тюрьму на угол улиц Свободной и Чернышевского... А кого из зэка повезли и подальше, до самой мужиковой колонии - зоны что в Шексне... Женщин в Устьрятин, отправляли, как правило, только в изолятор, что на Советском проспекте. Стационарных женских зон хоть даже и в областном, но все - же относительно небольшом городке, в те годы еще не было. Видно было, что разбойниц, аферисток, да и проституток на Руси Советской в годы те “застойные” было еще как – то относительно немного...
* * *
Иной раз кто - то из парней тех, у кого "предки" (или как еще тогда их парни называли - "черепа") были побогаче, притаскивал, иной раз и без спроса (чаще всего происходило это, когда родители героя уезжали на два дня выходные на дачу), катушечный или особо модный, кассетный магнитофон. Иногда и зарубежные таскали, с радиоприемником. Но дорогие, заграничные игрушки, как и катушечные огромные “гробы” сюда таскали редко. Боялись их нечаянно разбить, с дуру уронив на землю семейное добро. Потому искали “музыку” полегче. Чаще всего этой “музыкой” оказывалась небольшая, но довольно тяжеленькая, монофоническая "Весна - 417" - примитивное изделие Запорожского радиозавода, казавшееся в те давние года пацанам последним словом науки и техники. В ту пору такая вот примитивная “Весна” стоила хороших денег и являлась настоящей мечтой многих школьников и учащихся ПТУ… И вот “Весну” притащили на крышу. Потом чьи – то пальцы вставили кассету. И минуту спустя чей - то палец уже нажал на ее черную клавишу под надписью "Воспр". Закрутились кассетные ролики и из динамика полетела уже знакомая песня, песня много раз слушавшаяся в семейном, праздничном кругу, но каждый раз странно тревожащая душу, и словно неведомой и тайной силой разрывающая сердце на куски: -
- А в России купола кроют золотом,
Чтобы чаще Господь замечал...
После снова и снова длинной чредой потекли из динамика в сгущающийся, вечерний полумрак и становящийся все более и более сиреневым и густым вечерний воздух эти беспокойные и пронзительные, то смешные, то страшненькие надрывные песни. Песни эти были для пацанов в эти годы и в самом деле "нашими песнями о самом главном". В этих песнях хриповатый и, казалось - бы, совсем не песенный и не музыкальный голос говорил пацанам и о той давней войне, на которой были их деды, и с которой деды эти вернулись или не вернулись уже никогда по домам. Или вдруг заводил разговор о России, и без патетики и фальши говорил о ее добре и о худе. А еще говорил им о тюрьме и о воле. То вдруг заводил и как – бы даже совсем неожиданно заводил голос тот серьезный разговор о чести и свободе, о человеческом достоинстве и о борьбе за них. Борьбе и о поисках счастья, и обретении любви, без которых и сама жизнь на Земле не имеет ведь, если уж по – правде сказать, ни малейшего смысла. Без вещей этих главных не возможно жить, нельзя дышать. Так говорил им этот голос. Удивительно, что голос этот говорил все эти в общем – то довольно важные, и на первый взгляд довольно “пафосные” вещи без малейшего намека на высокомерие и знание истин в последней инстанции, а как – то очень – очень просто и дружественно, а порою и иронично. Хотя и ирония эта уместная ничуть не снижала ни серьезности разговора, ни авторитета говорящего.
Голос этот удивительный, крепкий и по - настоящему мужской, с яростно – надрывной хрипоцой в этих своих удивительных песнях то плакал, то негодовал, то просто рассказывал незамысловатые истории из жизни, или просто как – бы шутил, смеялся и язвил над чем - то… но никогда, никогда голос этот ничему парней специально не учил, ни на что не натаскивал и не указывал им, как им жить на свете, как это спошь и рядом делали их сварливые, вздорные учителя и хлопотливые, надоедливые родители. Голос этот открывал пацанам в те далекие годы их долгую и трудную дорогу в жизнь. Не всегда и далеко не у всех счастливую и легкую дорогу. Трудную дорогу, такую - же, как и история их страны, их России – нашей Родины, такой вот трудной и порою несчастливой, но горячо любимой, великой, песенной и сказочной, удивительной страны. Страны, где во все века и времена, как и в песнях этих, тюрьма и храм, война и бунт, тенеты и вольная воля всегда, всегда были рядом...
* * *
Довольно большая, кирпичная, в два этажа, с небольшим, изящным куполом, белая, стройная церковка стояла вот тут – же, совсем впритык к бетонному, зековскому загону. И расположена была церковка вот эта тут – же, на этом самом пятачке земли, почти близ самого железнодорожного полотна, что был немного правее от нового, длинного, бело - серого спортивного тира, на глухой стене которого переплетались в те давние годы сначала разноцветные, а после уже и почерневшие и красно - ржавые олимпийские, железные кольца.
Позднее, уже в ставших классах подтянуто - молодцеватый, лысый майор – ракетчик, отставник Николай Степанович, работавший в шестой железнодорожной школе учителем НВП, регулярно водил андрюхин класс в это длинное, большое здание. Николай Степанович, балагур, весельчак, да и просто хороший мужик быстро полюбил свое новое учительское дело. Детей Николай Степанович любил. У его самого росли две малолетние дочери. Да и педагогическое дело пришлось ему явно по вкусу. Как никак, столько лет среди солдат. Тоже ведь, еще дети... Короче, учительство бывшему майору удалось. И Степанович был хороший учитель. Хоть и строгий, хоть и дисциплину любил и муштру, но был не злоблив, любил справедливость, а еще он умел рассказывать школьникам всякие забавные и порою даже запретные вещицы из своей биографии, которые не то что школьникам, но и взрослым знать тогда не полагалось. Это добавляло Николаю Степановичу в глазах школяров ареал загадочной таинственности, делая рядового школьного военрука в их глазах чуть - ли не каким - то “Штирлицем”. Так, один раз рассказывал Степанович как - бы даже всему классу, но одновременно под большим секретом, что молодым, еще совсем зеленым лейтенантом был отправлен в далеком шестьдесят втором году на Кубу: -
- Вот, погрузили нас в Ленинграде. И мы - поплыли. А корабль - то с вида пассажирский. И приказ нам - на палубу не вылезать. Вот, мы плывем. Все до поры, в гражданском. Плывем мы, значит. И ракеты с нами плывут... Так вот и доплыли мы до моря Карибского. В трюме духота, не продохнуть. Жарища прямо адская. Сидим в трюме почти в чем мать нас родила. Все потные, как в парилке. Но на палубу нам - ни ногой... Как к Кубе близко подошли - над нами самолеты американские... Так и шуруют на бреющем. Над самыми мачтами. Так нам потом сами моряки наши и рассказывали. А кругом по всему Карибскому морю еще и корабли американские стоят. Блокада, значит... Американцы сперва грозились подходить на катерах и досматривать каждое судно: - Чего, мол, везете?.. Потом - побоялись. Побоялись трогать нас, советских. Побоялись на войну нарваться. Так и пропустили они нас на Кубу без досмотра. А у нас ведь и документы уже были на всякий случай "липовые" заготовлены. Мол, мы - "сельскохозяйственные рабочие". Мол, мы на Кубу - сеялки везем... Посмотрели - бы они на наши "сеялки"...
Так вот, только приехали мы, только разместились, только батареи наши развернули - снова шлют приказ нам: - Собирайтесь, мужики, и валите с Кубы вон! Вместе со своими батареями!.. Обнаружили Вас янки. Засекли с самолетов - разведчиков базы Ваши ракетные. Кеннеди Хрущу скандал устроил! А Никита бешеный был... Тоже за словом в карман никогда не лез… Даже, было дело, ботинком по трибуне ООН как - то постучал!.. Вот так просто вышел на трибуну, снял с ноги и давай барабанить!.. Что - то ему не понравилось тогда, .. кто - то против СССР что - то там сказал. Ну и учинил там сцену. Ну ,конечно, дальше - подлинный скандал!.. Тоже, дикий был! Несдержанный!..
Вот он с Кеннеди, с президентом США, тогда из - за нас в дым переругался. Уже они хотели начать воевать, то есть не они, конечно, лично, а СССР и США. Да потом, слава Богу, одумались... Ядерная война - это Вам не фунт изюма! Немедленная гибель всего живого на Земле и полный "алес капут" мировой цивилизации!.. Передумали, значит, слава Богу. Не дураки – же они полные были!
Вот, значит, как тогда нас и завернули с нашими "мирными сеялками" подальше от их американских берегов... И то верно – от греха подальше… - вот как рассказывал "под большим секретом" на уроке НВП лысый учитель - майор - балагур историю знаменитого Карибского кризиса и свое непосредственное участие в том давнем и тогда еще для нас в СССР секретном деле. Кстати, волосы свои Степанович потерял тоже в армии. Где ракеты, там и топливо - разная зловредная химия, а где боеголовки к ним - там и радиация...
* * *
Вообще школа та, шестая, что стояла на Калинина, наискосок от железнодорожного вокзала, что на площади Шмидта, и по боку от перронов автостанции, была известна в Устьряне своим давним военно - милитаристическим, или как его еще зовут у нас в России "военно - патриотическим уклоном". Уклон этот сохранился в ее деревянных, еще царских времен корпусах, и до ныне. А в последние годы, особенно после открытия при ней так - называемых "кадетских классов" он еще более там расцвел и укрепился.
Хотя, если честно, и в те стародавние годы уклон этот был, как говорится, виден в шестой школе без очков. Так, перед самым началом обычного школьного дня, то есть перед тем, как школьникам разойтись по классам на первый свой урок, в коридоре обязательно устраивались построения учеников по классам, во время которых школьники стояли перед директором и учителями, как солдаты в строю, а классные руководители производили поверку всех присутствующих на сегодня, на таком вот утреннем, коридорном плацу.
Как сейчас вижу весь наш этот школьный ежедневный строй. Вот наши девочки в убогой, коричневой, "гимназической", сиротской формочке с белым или даже кружевным в торжественные и праздничные дни, и обычным – коричневым, как рабочий халат заводского уборщика, фартуком, доползшим аж из девятнадцатого века таким вот древним динозавром чуть - ли не до последних времен конца Советского Союза. А вот и пацаны. Одинаковые синие шерстяные, добротные костюмчики с погончиками и светлыми кругляшами железных пуговиц по ним. Говорят, что за прообраз мальчишеской формы была взята форма для моряков торгового флота. Не знаю, так это, или нет, но во всяком случае парням с формой повезло в СССР гораздо больше, чем девицам.
И так, вот и наш одинаковый, синенький ряд. Большие и маленькие - все в одном строю. Младшие - с книжкой и солнышком на красной, клеенчатой рукавной нашивке. Старшие - с синей и с книжкой и атомом.
- Класс, стройся! Рав - няйсь!.. Смир - но! - раздаются команды комсорга Петрова.
- Класс, слушай утреннюю поверку!.. Афонасьев!
- Я! - во всю глотку орет Афонасьев, по кличке "Афоня", или просто "Фофа"…
И вот так они горланят до самого конца списка. До какого - нибудь там "Ющенко" и "Яковлева"...
Но и это еще не все. Перед такими вот построениями в школе проходила еще и утренняя зарядка. Для девчонок зарядка походила в физкультурном зале на втором этаже, а пацаны “заряжались” в актовом зале на первом, где на специальных деревянных стоечках были приготовлены для них гантели, которые они тягали кто во что горазд. Неудивительно, что после всех таких зарядок и поверок дети приходили в классы разгоряченные, возбужденные, и порою долго не могли успокоиться. Потому значительная часть первого урока уходила впустую...
Не удивительно, что курс НВП, то есть начальной военной подготовки был в шестой школе в то время весьма расширенным и углубленным. В частности, в качестве занятий спортом ученикам давался довольно обширнейший курс спортивной стрельбы. Курс этот включал в себя как ряд теоретических уроков, так и практические занятия по этому славному виду "пулевого спорта".
Начиная с самого восьмого класса и мальчики, и девочки, ученики шестой, cтреляли из винтовки - "мелкашки". Стрельбы эти еще до начала посещения школьниками тира, проходили в спортивном зале, при котором имелась специально оборудованная оружейная комната, где под охраной сигнализации хранилось спортивное оружие, а также старые, уже давно списанные уже из рядов Советской Армии разболтанные "калаши" со специально просверленными в их казенной части дырами, делающими это грозное оружие ненастоящим, нерабочим. То есть из них хоть и не было возможности стрелять, зато их можно использовать для тренировок по сборке и разборке на скорость и для выполнения отработки различных приемов владения им. Вообще все эти военные тренировки на скорость были очень – очень модны в те годы в шестой школе. Тогда на ее территории существовала даже почти - что настоящая, армейская полоса препятствий, включавшая в себя бревно, стеночку, ров, подземный ход сообщения и еще черт знает что. Вся эта конструкция была возведена, что и естественно, силами самих ребят под мудрым руководством своего любимого лысого военрука Николая Степановича.
* * *
Но и это еще далеко не все. По весне в шестой школе в спортивном зале проходили тогда уже "ставшие доброй традицией" Смотры Строя и Песни. Это было, воистину, великое мероприятие, к которому и учителя, и сами школьники тщательно готовились весь год. В частности, по заранее составленному графику проводились поклассные репетиции - маршировки, на которые школьников регулярно снимали с уроков. Вообще, при посещении шестой школы у неосведомленного в ее специфику человека, создавалось впечатление, что самую в первую очередь целю этой школы было не дать ученикам какие – то там никому, может, совсем и не нужные знания, а максимально хорошо вымуштровать перед армией будущих рекрутов.
Вот и Смотр. И лозунг на стеночке как всегда один и тот - же. Белым по красному аршинными буквами на целых три метра: - Учиться военному делу должным образом. В. И. Ленин
Построения. Знамена. Рапорты. Снова вот эти бесконечные "рав - няйсь" и "смир - но"... Прохождение классов в стою. И строгое жюри за партами, покрытыми красными скатерками. Вот директор, а рядоом и зауч. Вот комсорг. Вот председатель советов отрядов. Вот рядом с ним на стуле наш усатый "трудовик" по кличке "Остап Бендер" Cвою кличку школьную он подтвердит сполна, попав под суд во времена гайдаровских реформ за какие - то финансовые аферы. Вот уж правда пелось в песенке из старого мультфильма про приключения капитана Врунгеля: - Как Вы яхту назовете, так она и поплывет... Но это все будет позднее... А пока все они вот тут, вместе, в спортивном, школьном зале за одним столом и во главе всего этого высокого собрания сверкает лысиной на теплом майском солнышке наш любимый военрук - наш Николай Степанович. Или даже наш "Степашка", или "Степка", или "Дядя Степа", как зовем мы его ласково и немножечко шутливо.
Вот проходят перед ними мальчишки и девчонки. Стараются не осрамиться. Шагают в ногу. И каждый класс поет какую - нибудь песню. Кто советское - армейское поет: - Не плач, девчонка! Пройдут дожди!..
Весело так поет и задорно. Прямо как по радио в те годы передавали, по "Маяку" в передаче "Полевая почта Юности". Хорошо у них выходит.
Или вот еще звучит - разливается: - Проводи нас до ворот, товарищ старшина! Товарищ старшина!.. – очень здорово, бодро и у этих пацанов и девчонок песня получается. И ногами, ногами, ногами так яростно стучат! Молодцы!..
Вот какой – то класс поет: - Непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед!.. – И радостно грохает ногами, проходя мимо президиума Смотра. Тоже очень хорошо и стройно. Прямо, как на параде на Седьмое Ноября у них выходит, что показывают по телевизору по прямой трансляции с Красной площади прямо из Москвы. Здорово эти ребята подготовились! Наверняка, они и займут первое место в нынешнем Смотре!.. Вот еще шагают. Эти уже поют "из классики", выводят разложенное на два голоса стихотворение Михаила Лермонтова "про день Бородина"... А вот выходит и андрюхин класс. Стучит яростно ногами, печатая парадный шаг. И выходит песню, которую сам Николай Степанович рекомендовал им, как свою строевую, стародавнюю, и любимую, знакомую ему еще по артиллерийскому училищу. Вот идут, шагают строем мальчишки и девчонки семидесятых - восьмидесятых и горланят, как их и учили старую такую песню из древних, допотопных, еще ворошиловских времен: -
- Идут солдаты ротами за дальний перевал.
Над синими высотами рассвет багряный встал.
Цвети, будь краше во сто крат Советский край родной!
Солдаты родины стоят здесь гро - здесь грозною стеной!..
Сегодня песня эта кажется лапидарной и звучит, конечно, диковато. А тогда?.. И тогда как - то тоже... Хотя никто еще не сомневался, что вот этот самый пресловутый "Советский край родной" пребудет на голубом, земном шарике в неизменнейшем своем политическом режиме и своих территориальных пределах еще долгие и долгие века. Ведь в те годы никому и на ум не приходило, что... что Союз наш "нерушимый" доживает свои самые последние годочки. И что не получится у нас "грозной стены", а случится просто… Грозный, под который, и в который попадут, а иные в тех невеселых краях и пропадут некоторые из вот этих счастливых и весьма пока довольных и миром, и собой еще совсем юных пацанов.
* * *
Война. Она была и в те годы еще с нами. Но это была уже война прошлая. Война наших дедов, легендарная Великая Отечественная, превращенная всей мощью огромнейшей политпропаганды в некую смесь из народных легенд и гражданской религии, с ежегодным, пышным празднованием Дня Победы, вручением юбилейных медалей ветеранам, помпезным холодом огромнейших мемориалов и полупустых музеев, открытых на местах былых сражений и морем разливанным из кинофильмов, телепередач, художественных книг и мемуаров, спектаклей и бесконечной чередой бесчисленных газовых факелов "Вечных Огней", зажженных тогда почти - что на каждой центральной усадьбе более – менее крупного колхоза - совхоза... Так под маской сбережения памяти о "подвиге Советского народа в годы Великой Отечественной войны" проходила подмена этой самой памяти ее идеологическим эрзацем, преследовавшая цель максимально выхолостить из людских воспоминаний ненужные властям трагические подробности того периода нашей истории. Но надо сказать, что не смотря на все старания советской пропаганды в этой сфере, ее усилия оказывались весьма тщетны.
* * *
Старики - ветераны, сами прошедшие ту, Вторую германскую, порою даже и "от звонка - до звонка" совершенно откровенно смеялись, смотря на своем телеэкране очередной бездарнейший "киношедевр": - Ну, это уже совсем, как в кино!.. - говорили с кривою усмешкой они, наблюдая за тем, как киношная девочка - медсестра в юбочке выше колена ползет под огнем по полю боя и при этом еще и успешно тащит на себе раненого, огромного детину. Или когда они видели на своем экране солдат в окопах, но в чистеньких шинелях, даже и с подшитыми к новым гимнастеркам белейшими подворотничками, да еще при этом с головами не обритыми под нуль. Или если экранный раненый боец сам шел в полевой медсанбат, без всякого сопровождения... На реальной Великой войне путь вот такого "дезертитра" лежал - бы не до полевого медсанбата, а до первого кардона заградотрядовцев СМЕРШ.
И каким мощнейшим противовесом всему этому мутному потоку развесистой, советской, идеологической "клюквы" всех размеров и сортов, являлись тогда военные песни Володи Высоцкого. Песни, будоражащие и тревожащие душу. Песни, по словам самого Высоцкого "никак не ретроспекции, а ассоциации". Песни, которые всегда брали за живое. Песни, которые будили память, будили разум и будили совесть человеческую. Песни, которые любили и ветераны, и молодежь, не знавшая той Великой. войны, и песни, которые пели. Пели не по приказу. Не в строю. И не по принуждению. А вот просто так - друзьям.
В этих песнях было все и есть все. И память о трудных временах той войны, и бесконечная скорбь о погибших, и величие ратного подвига нашего народа. Есть в песнях тех есть и страшные, уже, к сожалению, во многом сбывшиеся пророчества, словно припасенные поэтом для совсем, совсем иных времен. Вспомните знаменитое, страшное в своей голой откровенной и страшной правде, хрипом последней агонии рвущееся из простреленной груди, прощальным криком умирающего разносящееся и надрывное: -
- Мы не успели, не успели, не успели оглянуться,
А сыновья, а сыновья уходят в бой!..
* * *
Да, водил вот этот самый Николай Степанович, лысый майор - военрук и андрюхин класс в тот самый, ранее мной вспоминаемый длиннющий тир, что стоял подле белой церковки, учиться стрелять из винтовки – мелкашки, пулляя из нее по мишенькам. Кстати, не только школьники, но даже и школьницы любили вот такие стрелковые уроки НВП. Уроки стрельбы, стрельбы из мелкашки по иногда просто по черным мишеням - кружкам, а иной раз и по черным, человеческим профилям. Любили эти дети такую вот абсолютно бесплатную забаву - стрельбу из положения "лежа", с таких - же черных, как те круглые мишеньки и профили людские, чуть порванных по краям с торчащими из прорех желтоватыми клоками ваты, потертых и потрескавшихся, стареньких матов.
Один раз Андрей и его приятель Сергей, возвращаясь домой после окончания своих стрелковых эНВэПэшных забав, решили "просто так, ради смеху " решили заглянуть в близлежащий к тиру белый храм. В тот день Николай Степанович как раз отпустил их класс домой пораньше. И поэтому настроение у пацанов - Андрюхи - "Дюхи" и его приятеля - Сереги - "Серого" было просто замечательное.
Вот они вошли в церковные ворота. Вошли на двор и завернули к белому, высокому крыльцу с иконочкой в нише над самым входом. Потянули деревянную, массивную, входную дверь с большим крестом на себя. Вошли внутрь храма, и даже не сняв шапок, стали подниматься вверх по узеньким ступеням крутой лестницы, уходящей на второй этаж белого храма, все вверх и вверх по полутемной, крытой галереей. Гулко зазвучали под ее сводами озорные мальчишеские голоса: -
- Смотри, как тут... Андрюха! Нас сюда никто не звал, а мы вошли. Совсем, как разбойники!..
- Да уж… в церковь одни бабки старые и ходят. Старухи. Да старики. Им скоро помирать надо, вот они и боятся... Ходят грехи свои замаливать. Думают, что Бог на самом деле есть..
- А, может, Он и есть на самом деле?.. Кто - ж его знает?..
- Да уж молчи, дуралей! Какой еще там “Бог”?! В каждом доме теперь - телевизоры, магнитофоны разные, радиоприемники!.. Наука!.. А иконы по углам c лампадкой теперь у кого? Не найдешь таких придурков с фонарем во всем Устьрятине! Только в музее иконы и висят, да еще у коллекционеров. Прошлым летом я бывал в гостях у дяди Миши в Вологде. Так вот у него в доме тех икон – прямо пропасть! Висят себе по стенам просто так, вроде, как обычные картины. А чтобы в углу, да c лампадкой, как у нас в учебнике на картинке нарисовано про жизнь при царизме, такого уже почти ни у кого и нет. Так только в церкви иконы еще до сих пор так висят. Потому – что в церковь бабки старые молиться ходят. Оставили специально так для них, чтобы они зря не обижались. Все равно бабки те скоро все умрут. Так – что иконам и в церкви висеть уже не долго. Как бабок не будет, церковь на замок закроют, а все иконы к нам в музей передадут. Потому – что они есть наше русское, народное искусство. Их народ рисовал. Так мне дядя Миша объяснял. А еще он говорил, что раньше икон тех у них в городе вообще было прямо пруд пруди. Никому они были и даром не нужны. Просто валялись так себе по чердакам, да по подвалам. Вот ломают, например, рабочие старый, деревянный дом, глядь, а между мусором и хламом лежит на чердаке или в подвале икона. Не нужна она была даром никому. Вот ее и положили. Выбросить – то все – же как – то жалко. Ведь она – искусство! – так мне дядя говорил. И еще, наш дядя Миша те иконы у мужиков – строителей на бутылки с водкой менял. И они ему их отдавали. Не “за так”. За водку. Но это было раньше. А теперь – говорил дядя Миша – Все шибко умные вдруг стали. Водку на иконы хрен кто поменяет. Совсем народ испортился. Все норовят продать за деньги. Больно грамотные стали. Да и барыги разные теперь пошли. Они вперед дяди Миши те иконы ищут и за деньги продают. Тоже – понимают, что красиво это и что они народное искусство!.. Да сейчас многие такое собирают и на стенку вешают. Даже разные учителя, врачи и академики! Не чтобы там молиться, а просто ради красоты. А зачем молиться? И кому? Нет ни Бога, ни чертей! Враки все это и сказки! Вон, космонавты по полгода, а то и целый год в космосе летают. И никакого Бога в глаза не видели! Вранье все это и темнота! Просто помирать человек боится, и все тут. Вот и выдумал себе Бога, чтобы умирать было не так страшно, насовсем...
- Так ведь все равно, наверное, и так будет страшно?..
- Не всем... Иначе к чему им этот Бог?.. Да еще и попам этот самый Бог очень нужен. Наживаются попы на темноте, да на невежестве. А кто самые темные? - Бабки старые! Вот попы с них денежки и тянут. То за требы, то за молитвы разные, то за иконки, то за свечечки... Вон, какие хоромы себе отгрохали!.. И вообще все попы - сплошь обманщики. Смотрел по телику недавно интересное кино "Праздник святого Йоргена"? Там такие жулики показаны! Настоящие чудики!.. Жуть!.. У меня от смеха - прямо чуть пуп не развязался!..
- Да, разбойникам и ворам разным в церкви прямо благодать. Золотишка много у попов. Чаши там, оклады разные... Всегда найдется чего грабануть...
Вот так балагуря поднялись на лестницу и через застекленную, решетчатую дверь вошли в полусвет гулкого, пустого зала. Огромной, грозной, и причудливой стеной взлетала к потолку высокая, раззолоченная громада резного иконостаса. В полумраке отливали тусклым золотом массивные оклады старых икон с темными провалами в них древних ликов. Перед ликами икон в полумраке теплились огоньки на висящих на причудливых, резных цепочках затейливых лампадочек. В глубине зала, в самой его густейшей полутьме, перед большой иконой таинственно мерцали огонечки тоненьких свечей...
Возле самых дверей в церковный зал стоял небольшой столик, крытый бархатной, зеленой скатертью, на котором лежали горкой желтые, восковые свечечки, а еще бледные, бумажные иконки и какие - то маленькие книжечки напечатанные каким – то причудливым шрифтом на желтоватой, газетной бумаге. За столиком с зеленой скатертью сидела на жесткой, деревянной скамеечке без спмнки тоненькая, маленькая женщина в длинном, темном платье, покрытая таким - же темным, словно траурным платком.
Андрей и Серега заметили ее. Подошли к ней поближе. И без большого интереса стали осматривать ее скромный товар...
- Шапочки - то надо снимать, молодые люди. – неожиданно уверенно и твердо сказала им женщина.
- А то - чего будет?.. Бог рассердится?.. – лукаво, с ухмылкой заметил ей Серега. - Неужели гром и молнию Господь пошлет нам на головы?..
- Пошлет! И не то еще Он на тебя пошлет! Поговори еще тут у меня! - вдруг громко и яростно вскрикнула женщина в платке и вскочила на ноги. Маленькой, черной вороной она сверкнула узкими глазами из – под надвинутого на низкий, нездорово - бледный лоб темного платка, и вскинула вверх свою тоненькую ручку с крошечным, сухоньким кулачочком. - А ну, убирайтесь, нечестивые, из храма! Проваливайте, богохульники! - почти закричала она на ребят. И преграждая своим тщедушным тельцем паренькам дорогу к алтарю, стала выталкивать ребят за дверь... Потом она еще кричала что - то грозное вслед скатывающимся со смехом пацанам.
- Фанатичка!.. Религиозная фанатичка! - смеялся Серый. - Вот такие уроды Джордано Бруно на костре сожги... Да, такие - бы и нас сегодня, с огромным удовольствием!..
- Да, накажет!.. Накажет!.. - передразнивал нелепую тетеньку с ее смешными угрозами Дюха. - Вот дура! Большевики иконы из церквей иконы в музеи перевесили! Сам видел - висят в Москве, в "Третьяковке", как древнее искусство... И люди ходят там и просто смотрят их за милую душу. Наши ходят и не наши. Всякие туристы ходят. Белые и черные. Я и сам видел. Приходила группа иностранцев. Так среди них один в такой вот круглой шапочке был. Шапка у него была такая на затылке. Как у нас в Средней Азии носят. Она у них там в Азии “тюбитейка” называется. Пришел он себе, значит, так в музей. И в шапке. Смотрел на наши русские иконы. И никакой Бог его за это не карал! Все это - бабушкины сказки!
- Пугают дураков!.. Ад!.. Да черти! Просто ужас!.. А убогим да послушным небеса да арфы после смерти! Да белые одежды на халяву выдадут! Как – же, жди!.. Один обман. И притом специально все это так было попами придумано, для того, чтобы бедные не восставали на богатых при царе. А то мало – ли восстаний было. Степан Разин там, Емеля Пугачев… А тут поп попугает простой народ чертями да адом, он гляди и бунтовать против князей да бояр побоится! Хитро придумано! Только все это для темных людей. Теперь таки уж почти и не водится. Но все равно, все равно попы эти врут, и никак не успокоятся! Ведь врут, и не краснеют, жулики! Воров, да бандитов разных осуждают. Заповедь придумали - "не укради", а сами же попы на обмане простаков и невежд и наживаются! Иконочки им продают, да бумажки разные! Да дурочку из себя строят!.. - поддрежал приятеля Сергей.
- Да, как говорит наш Николай Степанович - "Бог" - то "Бог", да и сам не будь плох!..
- Ну, эти толстобрюхие для себя - любимых, всегда и были не плохи! Свой "законный" интерес они хрен упустят. Материальный!.. Сами материалисты, а еще говорят: В Бога сильно веруем!..
- Да и пахнет у них как - то ... приторно... Ладан! Да, они там ведь ладаном кадят, вот и провоняло все!.. "Со святыми, упокой...", да еще "Боже, царя храни..." - я сам в кино по телику такое видел. Поп молится, на груди золотой крест висит, а морда, как у алкаша, и в руке - большая рюмка!..
- Да не рюмка то, а чаша, наверное... И еще у них такие хлебцы есть. Просфорки, называются...
- Рюмка там у него, или чаша какая, это уж один черт. Попу - то, поди, все едино из чего ему когором причаститься. Из чаши можно выпить. А просфоркой той и закусить... Ел я ее как - то. Мне бабка давала. Она ее из церкви на Пасху принесла. Все говорила: - Тело Христово, тело Христово... - А на деле то всего лишь хлеб обыкновенный! Вот он и весь их церковный обман. Все на дураков расчитано…
- Да, зато в рюмке у попа завсегда кагор!.. Хорошая работа в церкви - за такое и выпить никогда не грех!.. - веселились пацаны, уходя от белого храма по дорожке прочь.
И еще, долгие годы спустя они со смехом вспоминали этот свой "смешной" и в общем - то абсолютно нелепый поход в кафедральный устьрятинский собор. Поход, завершившийся руганью и проклятиями, посылаемыми черной женщиной им во след... После случая того нелепого, они в церкви той не разу и не бывали. Просто не хотелось им как - то там больше появляться... Думаю, что сладкий запах ладана им, так сильно не понравился. Или фанатичной тетке очень уж не хотелось парням этим больше попадаться на глаза…
В следующий раз встретились они на том самом месте уже через много – много лет, в день отпевания их бывшего одноклассника, известного в их школе здоровяка Вовки Соколова, завербовавшегося по контракту “гонять чехов” и так глупо напоровшегося на минную растяжку… Да. Вот так. Впрочем, всему свое время и место под солнцем. И у каждого свой путь к храму и путь в храм…
* * *
Путь к устьрятинскому кафедральному собору, единственному в те годы на всю немалую Устьрятинскую область действующей церкви для ее немногих в те годы постоянных прихожан в большинстве своем начинался на непрочной с вида, длинной и как будто даже на вид шаткой о четырех пролетах лестнице, висящей на щербатых, бетонных столбах под отвесной кручей путепроводной насыпи, как над развезшеюся бездной. Начинался путь этот к храму для них вот этой на вид страшной лесенкой, брошенной на землю путепровода - автоакведука, несущего на своем высоком, сером горбу нескончаемый поток машин через блесткие железнодорожные пути, убегавщие в дальние дали нашей необъятной и тогда еще единой Родины, и известного эти вот своим горбом в народе нашем, как "Горбатый мост". От конца спуска с него к длиннющему, серому тиру и к белому храму убегала неширокая, грунтовая дорожка, упиравшаяся на конце своем в асфальтированную, ровную площадочку перед этими двумя столь непохожими друг на друга по своему предназначению зданиями. В одном из них людей обучали стрелять. Стрелять из оружия, сработанного для того, чтобы нести другим, подобным стреляющим людям, лишь одну нестерпимую боль, увечия и смерть. В другом проповедовали людям Заповеди Того, Кто однажды сказал человекам в блистании громов и молний: - Не убий!, А потом много – много веков и времен спустя Сын Его тихо возвестил изумленным им людям: - Возлюбите ближнего, как самого себя.
Прямо по ходу грунтовки располагалось широкое, входное крыльцо в длинный тира. Но чтобы завернуть за церковную ограду, надо было повернуть с площадочки еще немного вправо. Свернул прихожанин немного направо, прошел под высокими лапами тополиных крон, и вот он уже перед самой оградой церковных ворот, за которыми празднично белеет устьрянский кафедральный православный храм. Именно так назывался официально в документах и советских, светских и в церковных этот такой казалось – бы на первый взгляд незначительный в своей относительной малости и незаметности в тогдашней нашей жизни дом Господа нашего Иисуса Христа...
Подле церковной ограды росли старые, высокие, раскидистые тополя, дававшие в своих огромных разлапистых кронах пристанище для многочисленных вороньих стай, громогласно горланящих и оглушительно галдящих на весь Божий свет. Каждый день слетались они отсюда голосящими, разбойничьими стаями, словно некогда свергнутые с Неба в глубокий ад падшие ангелы. И вот с этой кажущейся нам порой, надмирной, небесной высоты, от древних, вымытых суровыми дождями и обломанных буйными ветрами серых, раскидистых сучьев и от пронзительно слепящего золота православных крестов яростно сигали стаи эти вниз, на ближайшие придомовые и станционные помойки, выходя день за днем на трудную добычу, разлетаясь из родимых гнезд на поиск дармового, неверного пропитания в ежедневной и жадной борьбе с голодом и себе подобными вороньими сородичами, отправляясь в каждый свой полет основательно, как воины на битву, или лихо и бесшабашно, как разбойная ватага на грабеж или опричники царя на сбор опричной дани.
* * *
Да, вот какие странные воспоминания наплывают порой из андрюхина детства... Все эти дурацкие походы в тир, и нелепый этот случай с безобразным, глупейшим скандалом в устьрятинском кафедральном соборе... Мы, пацаны, "чисто советские" дети не знали Бога. Ни о Нем не знали, ни Его. И родители наши в огромной своей массе, дети комсомольцев - комсомолок, и сами комсомольцы, а иные - и партийные, тоже "этим делом не интересовались". И, вообще, признаваться публично в те годы в нашем обществе в вере в какого - то Бога было чем - то крайне неприличным, и в глазах абсолютного большинства наших граждан было либо признаком неимоверной глупости говорящего так, либо явным и вполне осознанным вызовом и коллективу, и начальству, либо зримым признаком какой - то дикой, непонятной для других, дурацкой эксцентричности... Это сегодня у нас в России сплошь и рядом одни "православные". А тогда на такого "православного" смотрели – бы в лучшем случае, как на дурачка. В худшем - просто как на прокаженного.
Да, мы - пацаны СССР вовсе не знали никакого Неведомого Бога. Да мы и не нуждались в нем. Естественно, мы тоже верили... в приметы. Считая суеверия чем - то вроде народной мудрости, мы передлюбым экзаменом дружно совали под пятки большие, медные, советские пятаки, тем самым нагло попирая наш родной серпасто - молоткасто - земшарный герб со всеми его многоязыкими "пролетариями..." на вьющихся вокруг колосьев лентах. Или боялись дальше продолжать свой путь, завидев перешедшего дорогу черного кота. Яростно плевали трижды через левое плечо, помянув что - нибудь плохое. Верили в "нечистые дома" и "нехорошие квартиры" (и в том была главная заслуга прочитанной уже кем – то, и переплетенной выдерки из старой, истрепанной в дым, библиотечной "Москвы", причудливого и смешного романа полузабытого тогда писателя Михаила Булгакова). А еще мы твердо знали, что дурной сон надо непременно кому - то поскорее рассказать, чтобы он никогда не сбылся наяву.
Мы, дети советской эпохи, Советской страны не верили в церковного, и как нам казалось тогда, придуманного кем – то давным – давно и глупого Господа Бога. У нас был свой собственный "бог". И это был Володя. Володя. Володенька. Владимир Высоцкий. Мы верили. Мы искренне верили. И верили мы ему и в его без утайки и искренне. Да, мы тоже были “верующие”. Да, мы тоже верили. И верили только в него.
* * *
Вера... Какое огромное слово. Вера – то она ведь есть у каждого. И у каждого она своя...
В те давние годы многие, и молодые, и старые члены одной семьи, зачастую, жили в одной единственной квартире. Так жили тогда очень многие. И не особенно роптали, вспоминая, что до переселения своего вот в эти квартиры жили, зачастую, в комуналках или в бараках - “деревяшках” без воды, с уборной на дворе и с дровяной печью. А потом кому – то из семьи дали наконец – то на работе благоустроенную отдельную квартиру. Это было настоящее счастье. Не надо было больше носить воду с уличной колонки. Не надо было больше топить дровами печь. Вот такая история обретенного счастья и наконец – то сбывшихся надежд.
Так было и в устьрянской, учительской семье. Там рядом с молодыми жили и старые, дед Николай Прокопьевич и бабушка Архелая Ивановна, дед и бабушка внука Андрея, родители его отца - Виктора. Две семьи, молодые и старые, четверо взрослых и Андрей, делили меж собой одну двухкомнатную тридцати шестиметровую квартиру. Каждая семья занимала свою комнату. Да, не очень – то просторно. Но этой семье уже дали жилье. А сколько устьрятинцев еще стоит на очереди? Просто жуть…
Дед и бабушка. Андрей очень любил их небольшую, но уютную комнатку с их скромным, стариковским скарбом. Со времен комсомольской своей юности большого материального богатства эти старики так и не нажили, но трельяжами, комодами, телевизорами все – же постепенно обросли. Только вот книг кроме учебников сына Вити в самом дальнем углу, на шкафу, у деда и бабки почти не было. А зачем иметь их у себя дома? Советская власть и так библиотеки понастроила... – так по – партийному рассуждал Николай. Впрочем, еще из довоенного добра был у деда старый, в красных матерчатых обложках c ломкими, пожелтевшими, засаленными и почеркнутыми красными и синими карандашами c тонкими страницами, пятитомник Ленина. И еще книжка, даже без обложки, невесть как и когда попавшая в их дом. Это был ”Городок Окуров” Максима Горького дореволюционного издания. Но это были книги Николая. А вот у бабки Архелаи Ивановны был только старый, еще дореволюционный церковный молитвенник, подарок покойницы - матери. И больше ничего из книг. Дед Андрея Николай Прокопьевич, был он хоть и человек партийный, из газет выписывал, отнюдь, не официозную "Правду", а более все – же более либеральные "Известия Верховного Совета Союза СССР", которые он читал за столом и чуть – ли не от первой и до последней полосы. А Архелая Ивановна выписывала для себя и деда журнал "Здоровье", в жизни пенсионной куда как более полезный.
Хоть и были Николай и Архелая когда – то люди очень разные (он был сын архангельского пролетария самой черной доли, она – дочь состоятельного до семнадцатого года лесника), молодые, взаимные чувства, а еще более разлуки и встречи в года долгих войн и тревожного, хрупкого мира, а еще совместный труд и заботы о детях и перенесенные бок о бок различные, трудные испытания и маленькие семейные радости крепко и неразрывно связали их в единый семейный союз. Разные порой по отношению к явления жизни, и к религиозной вере тем не менее люди эти уважали мнение супруга и никогда его не оспаривали.
Бабкиной, такой неясно - мутной и ей самой православной, христианской вере в Бога и Христа, унаследованной от покойной матери Клавдии, дед Николай, хоть и был он партийный, никогда не препятствовал, считая веру эту какой – то причудливой смесью из древних и весьма безобидных чудачеств с добрыми, народными традициями. Да, в доме их иконы были. Маленькие, две старинные иконочки, стоявшие на белой скатерти меж фотографий в рамках и деревянных шкатулок на комоде. Одна - на железе, вторая - на дереве. И еще две современные, бумажные иконки, купленные в храме. Их почему – то держали за стеклом в кухонном буфете.
И иногда, когда позволяла здоровье и была сухая погода, дед и бабушка гуляли вместе, как они сами говорили - "по улочке". Доходили вместе иногда и до единственного в городе в года кафедрального собора, что у железной дороги, у путепровода, "под горбатым". Немногие устьрятинцы помнили (а в число таких входил и дед), что собор аж до начала шестидесятых стоял у небольшого, старого, но к той поре уже закрытого кладбища. Потом место это разровняли бульдозерами. А освободившуюся землю частично отдали под строительство нового, гаражного кооператива. Вторую часть бывшего кладбища на какое – то время превратилось в пустырь, на котором вот совсем недавно и выстроили большущий, серый, спортивный тир.
Иногда Архелая заходила в белый храм, помолиться, поставить свечку, помянуть родителей. Особенно часто это случалось весной, на Пасху. Когда бабка уходила помолться в белый храм, дед топтался у церковной двери, тиская в руке принесенную из дома газету, поимнутно глядя то в листок, то вглядываясь в лица выходящих и входящих, словно и правда боялся потерять свою жену. Так он и ждал Архелаю в церковном дворе. В храм дед никогда не заходил, не любя по жизни полумрак и запах ладана, и не веря по жизни бородатым попам.
* * *
Пасха... Пасха... Помню, помню до сих пор тот благовест в весенней ночи, наплывавший колокольной, сладкою волной от белой церковки, и от тех старых, раскидистых и еще голых, с черными кляксами вороньих гнезд, высоченных тополей. Словно чистый голос давно канувшей в лету древней, княжеской Руси, словно голос давно ушедшей в былое старой, патриархальной России наплывал благостной, чистейшей мелодией этот сладостный звук, будоража людские сердца, словно пробуждая их ото сна, и маня в какие - то неясные, неведомые дали. Cловно дергая их за какие – то потаенные, душевные струны чем – то совсем, совсем еще неясным, невесомым людям, пробуждая ото сна зимней спячки загрубевшие в длинной, долгой, и порою, такой нелегкой, жизненной дороге зачерствевшие души. Звук плыл волнами. Сладко лился над ночным Устьрятиным. Так в мир Божий входила весна. Так наступала Пасха. И в ту самую ночь, откликаясь на этот странный, неведомый зов, к белому собору у “железки” собирался народ. Молодые и старые. Трезвые и уже "под шафе". Словом, самые, самые разные. Люди всех возрастов и всех сословий. Люди всех профессий и самого разного уровня материального благосостояния.
Старички с орденскими планками, ветераны ВОВ, и юные студентки Педа. Аккуратные, тихонькие, как - бы вечно скорбные, сгорбленные бедно одетые древние бабуси, словно высохшие за долгие годы пути по неласковой земле, с маленькими, темными, и почти детскими личиками, похожими на старый картофельный клубень, и рядом с ними - патлатые, давно нестриженые (впрочем, по моде тех лет так носить волосы и полагалось), шумные и расхлестанные, здоровые, ростом аж порою под два метра школьники и ПТУшники... Так, заслышав этот самый, странный, редкий и уже почти полузабытый в те года на нашей древней, святой, и многогрешной, русской, православной земле колокольный звон, собирался, стекался, сбирался словно в большую семью к белой церкви у Горбатого моста народ. Собирался, словно уловив каким - то даже до поры и ему самому неведомым еще и еще не атрофировавшимся "пятым чувством" древний мощный страннейший призыв. Видимо, и на самом деле во все исторические поры живет в народе нашем подспудное, и порой, до конца еще и носителям своим неясное, древнее чувствование глубочайшей причастности человека к чему - то много большему, чем он сам, его такая недолгая на планете родная семья и его быстротечное время. И существует, и живет, но до поры еще спит, а после неожиданно вдруг пробуждается в душе нашей такой вот сперва будоражащий и смутный, только слегка щемящий сердце, а после уже и сладкий, властный, неведомый голос, призыв. Сперва пробуждается он, этот голос. Пробуждается, как интерес к еще неведомой, и так неясно знаемой, а еще и полузапретной древней и чудной диковине. Сперва только он один уводит людей в эту ночь из дома. Он тащит их из уютных квартир сюда, к белой церкви, за Горбатый. У иных интерес этот после пробудит желание и знать хорошенько историю земли своей. А после этого знания приходит к человеку и понимание себя самого, как человека пред Господом, и племени своего, и рода своего родного под Солнцем. Все это приносит человеку зрелость и дает ему особенную, сосредоточенную внутреннюю зоркость, но уже не только к внешнему, земному и быстротечному миру, но прежде всего и к себе, к себе внутреннему, и ко всем своим делам, худым делам и делам добрым и ожидания ответа перед Небом за них в вечности, не только тут, на Земле. Так подчиняясь неведомому зову, словно повинуясь надмирному, неслышному призыву не людей, а Бога приходили люди к вере христианской и в те давние года, да и вообще во все века и времена от начал времен.
* * *
Властный призыв собираться воедино неведомым зовом и слышимым всем отверзшимся ушам доходил до сердец. И в тот - же самый миг словно разносился неслышимый приказ, доходящий из надмирной выси, и долетавший неведомо как до земных сердец. Приказ: - Становиться всем вместе! Становиться всем рядом, и становиться народом! -
Не "советским", который по - мертво - книжному "есть уникальная, историческая общность...", а вот так просто и прямо, словно Сам Господь приказывал этим людям в ту ночь стать народом. Ну, хотя - бы только и на эту, всего на одну только ночь в году. Всем вместе встать рядом. Ну, хотя - бы попробовать встать. Прийти, стоять вот тут со всеми рядом и не бояться. И не бояться. Уже не бояться.
Не бояться, что тебя вдруг заметят другие вот тут... Не бояться, что могут вдруг сообщить "об этом" на работу. Не бояться, потому - что ты в комсомоле... Или в школе работаешь... Или учишься... Или даже если ты состоишь членом Партии... Все равно - не бояться. Не бояться. Не бояться веровать и не бояться сомневаться в вере. Не бояться быть рядом с другими. И даже (вот уж это всем ужасно страшно страшно!) не бояться быть самим собой.
Колокольный звон дивной, гулкой, светлою волной плыл в прозрачном, весеннем, устьрятинском воздухе. Народ большими, нестройными толпами стекался к белому храму. Белому храму, из распахнутых дверей которого пробивался яркий, какой – то несдешний, словно воистину горний свет и проливалось медовыми струями в ночной, темный мир благодатно - животворное, многоголосое, стройное, православное пение. Новые и новые людские волны подходили и подходили, сливаясь с уже подошедшими, становясь широкой и полноводной, народной рекой. Старые и молодые, мужчины, женщины и дети, старики, старухи, парни и девицы. Все шли. И шли. И шли. И никакие там "Вечера зарубежной эстрады" с кардебалетом телевидения ГДР, или с Адриано Челентано, Тото Кутуньо и даже супермодным дуэтом Эль Бано и Рамина Бауэр, и итальянской группой "Рикки анд Повери" не могли удержать дома всех этих людей в такую Великую Ночь.
Люди шли к белому храму. И вновь, и вновь в мире повторялось Пасхальное чудо. Люди шли. И становились вместе. И тогда один человек улыбался другому, порою совсем незнакомому, и говорил: - Христос воскрес! А тот, второй, тоже пока еще незнакомый, улыбался в ответ и тоже отвечал: - Воистину, воистину воскрес! - И люди улыбались друг - другу. И от того на душе становилось сразу так светло, так тепло и так радостно - радостно. Это в мир Божий, в бесчисленный раз после долгой зимы возвращалась долгожданная весна.
* * *
ПОСЛЕСМЕРТИЕ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В тот год весна в Устьрятине выдалась серенькой, и хотя не была она слишком поздней, но случилась какой - то дождливой и серой. Вслед за серым, безрадостным, почти бессолнечным апрелем, всем в рваных тучах с яростным ветром и злым, противнейшем дождиком, ежедневном барабанщике в оконное стекло, пришел безрадостный, и хмурый май. В этот год холодное, северное лето, словно чья – то сварливая тёща, властно встало на пороге сезона отпусков и школьных каникул жителей северной Устьрянской области. И потянулось длинной, серой чередой дождливых, мутных дней хмурого от мая и до июня и июля... Вот в те дни и решила устьрянская наша семья съездить на месяцок в ласковый и щедрый на солнышко украинский край. Уехать, укрыться от своей уже порядком надоевшей за долгую зиму северной, суровой природы.
- Все хорошо в меру. Даже и наш Русский Север. "Суровая красота северной природы..." - ведь, кажется, именно так всегда пишут в цветных путеводителях про наш край. Особенно, для иностранцев... - сказал на семейном совете отец. - Нет. В этот год - никаких Кижей и никакого Валаама. А на Соловки поедем разве только в ссылку, как протопоп Аввакум... Надоело это низкое, серое небо, ежечасно грозящее проливным дождем, а то и каким – то чуть – ли не тропическим, беспощадным ливнем. "Скупая и невзрачная красота" - она ведь тоже в меру хороша бывает... Нет, в этот год Русский Север и все его хваленые красоты - явно не для нас.
- Поедем, Витя, к моим на Украину. Там всегда такое солнце. Позагораем. И Андрюшка покупается. Там ведь у нас - настоящее море... Правда, Киевское. Да и речка Припять… - подхватила жена и мать Регина.
- Ну, что - ж, Хохляндия, так Хохляндия... Надо съездить в кои веки. А то тут все так серо и сыро. Так и лето пройдет – и не заметишь его. Того и гляди скоро мокрицы в душе заведутся. Да и ты родителей навестишь в кои веки. - весело ответил жене муж Виктор. - Да и Андрей пусть отдохнет. Все - таки год оттрубил. Как можно ребенку целый год без солнца?..
Короче, устьярнское семейство из нашей народной интеллигенции приняло решение поехать отдохнуть в тот наш далекий олимпийский, славный год и в тот урожайный на рекорды месяц в таком еще пока совсем неизвестном большому миру и шумному миру городке Чернобыль, что расположен подле огромного и известного всем и каждому города Киева, что в Украине. Или даже "на", как говорили мы все еще совсем недавно, пренебрегая всеми грамматическими нормами родного нам русского языка.
* * *
И вот, они почти уже в пути. Вернее, они еще дома, у себя в устьрятнской квартире. Но этим вечером они, вернее мы заняты очень важным и серьезным делом. Ведь уже скоро ехать. Вернее, ехать надо будет уже завтра. На завтра билеты на поезд. Долгая дорога. До Киева на поезде. Потом еще на электричке. Дальше поедем на автобусе. Так рассказала мама. Долгий путь. Поэтому укладываем наши вещи особенно тщательно, стараясь сложить все, что только надо и аккуратно, и при этом ничего не позабыть.
Вот на аедрюхиной кровати уже лежит открытый чемодан, и папа наш своими сильными руками плотно уминает в его отверзтном чреве протягиваемые мамой упакованные в целлофановые пакеты плащи, куртки и рубашки. Рядом на журнальном столике стоит включенный папин радиоприемник “ВЭФ”. Папа укладывает чемодан и одновременно слушает приемник. Сейчас он делает два дела одновременно. Собирает чемодан в дорогу и слушает “вот это свое” радио… Ну да, ведь на наших настенных часах, что висят вот тут – же, над кроватью уже пробило семь. Cемь часов вечера. Потому наш папа и слушает “эти свои” новости.
Новости по радио. Новости... Новости... Мой папа всегда в те далекие годы слушал “эти” новости. Новости по “тому”, зарубежному радио.
- В "Известиях" нет правды, а в "Правде" - нет известий... - вот шуточка моего папаши, дошедшая из тех годов. Папы, который называл “партийными врунами” и “прихлебателями и прихвостнями” ведущих телевизионного “Сегодня в мире” мордастого, тучного Бовина и хитро - лисьелицего Боровика. А журналиста Зорина в шикарном, заграничном пиджаке “с искрой” из “Международной панорамы” и вовсе окрестил обидной кличкой “доктор Геббельс”… Короче, в те далекие годы “эти новости” регулярно слушало по радио почти - что полстраны...
Так вот, в тот давний, теплый, летний вечер мой папа, как всегда, слушал новости... Новости по радио... Полузапретные вести из дальних, закардонных стран... Это были те самые "голоса", которых, как ядовитых змей изображали на своих черно - желтых политических плакатах "про империализм и силы мировой реакции" высокоидейные советские карикатуристы - Кукрыниксы... "Голоса", про новости из которых не стоило упоминать вот так всем громко и публично... Ни на улице с друзьями... И ни не дай Бог, в школе... Хотя… упоминали. Уже упоминали. “Большой сталинский страх” уже и тогда все больше и больше выветривался из Советской страны. А благодушие властей к различного рода народной расхлябанности и безобразиям “времен застоя” приглушало в разуме людей даже достоверные рассказы о посадке диссидентов. – Ну, это за “бумажки” сажают. – говорил такой вот рядовой “уважаемый советский слушатель”. – За “радио” у нас никого… Ведь в Хельсинки мы чего – то там такое, вроде, подписали…
И верно. “За радио” в те “брежневские” годы людей уже не трогали. Не “те” были времена. Не “культ”…
Все, все почти от мала до велика в СССР знали про те "голоса". И миллионы миллионов совграждан регулярно, из вечера в вечер их прилежно слушали. Многие, и очень многие. Не все, конечно... Ну, а если и не все, то по моим детским наблюдениям, если и не половина, то уж третья часть городского населения СССР занималась этим "радиолюбительством" довольно регулярно. Слушали, даже не взирая на трудности, то есть и через треск атмосферных помех, и через дикий вой глушилок. И поэтому, несмотря на все препятствия, чинимые "народной властью", люди в “нашей юной, прекрасной стране” и о мире закардонном, и стране СССР, и жизни в ней без масок и прикрас узнавали очень многое...
Но... несмотря на это запретное и сладостное знание реальности, официальное, общественное ханжество требовало своих привычных ритуальных жертв от, якобы, всегда послушно - равнодушных "советских людей". Требовало неукоснительного соблюдения всей этой идиотской череды идеологически и идиотически штампованных в каждой жизни "октябрят", "пионеров", "комсомольцев", и даже "коммунистов",.. которые тоже "все на свете знали", но говорили "обо всем", но только за плотненько закрытыми дверями, зато уж очень смело, но зато исключительно только "для своих", предпочитая "не бодаться" с режимом, как тот теленок с дубом...
Говорили в годы те про "совок", и про "совдепию" на кухоньках, много, большей частью правильно и зло. Болтали языками за чайком, за водочкой и коньячком, что мол "скоро сам совок подохнет"... Впрочем, скоро оказались и правы - "сам он и подох". Да, отнюдь, не на новую радость. Времена перемен навсегда прервали старые традиции трепанья языками и пускания по ветру либеральных фраз. "Свобода приходит нагая" - вот та старя мудрость, которую вконец позабыли распустившиеся в "перестройку" "демократические" говоруны...
Но это будет много позже. А пока, в воcьмидесятом, бабка Архелая, сама комсомолка первых пятилеток, горячо и строго шепчет внуку - школьнику: - Не болтай, если слышал! Везде есть Первый отдел. Особый. Донесут, и глазом моргнуть не успеешь...
Я это еще помню, помню. Да, бабушка моя была права... Вот, к примеру, наш фотоальбом... Вот групповые снимки. На фото молодые офицеры Красной армии. В три ряда... У иных лица аккуратно счищены с фотокарточки бритовкой... Да, остатки "большого сталинского страха", этого наследства наших комсомольских бабушек и дедушек из времен "легендарных и героических" уже зрелых, “сталинских” тридцатых, и эпохи Великой войны генетической памятью еще крепко сидели "в печенках" у пенсионного народа, безумием горячечного шепота влезая и иногда еще противной дрожью забиваясь и головы, и в холодеющие члены, и в слабенькие души еще даже и самым юным гражданам при конце той, стародавней "эпохе застоя" - "золотых" и безмятежных из нашего адова “сегодня”, счастливых, поздних, “брежневских” лет.
* * *
Да вот, значит... И снова продолжим о нас. О семье учителей из северного города Устьрятина, где в то лето нестерпимо шли дожди, и мальчика Андрюшу...
И так, в тот славный, олимпийский год советская, простая, трудовая и вполне рядовая семья - пацан Андрей, его мама Регина и его папа Виктор, поехали на месяц в гости, в крошечный, забытый Богом и в еще совсем неведомый огромному миру украинский городок. В очень маленький, но очень важный для истории промчавшегося уже века городок, ставший всего - то через шесть лет после описываемых в рассказе событий всемирно знаменитым городком. Печально знаменитым…
Теперь городка этого больше нет на карте... Его нет. И никогда, наверное, уже не будет... А тогда... Тогда он был еще на карте большой, центральноукраинской области. Кому он был тогда интересен?.. Ровным счетом - никому... Городок назывался "Чернобыль".
* * *
Вот включил папа Витя свой рижский и сверхдефицитнейший (и хрен его было "достанешь без блата" в те давние годы) радиоприемник "ВЭФ", что делали в городе Риге, столице Латвии, на заводе, где работал, между прочим, наш близкий родственник дядя Слава, сын тети Зины, какой – то родственницы нашей бабушки. Оттого и приемник у папы…
Вот, очень осторожно, самыми кончиками пальцев поворачивает папа верхнее, большое, серебристое колесико настройки. И по шкале диапазонов начинает легко скользить, ползти полупрозрачная планочка настройки. Планочка скользит по шкале, переползая от деления к делению, перебегая от волны - к волне, и от станции - к станции... Планочка ползет - наползает на крошечные циферки. Но не только циферки на шкале у дефицитнейшего "ВЭФа". На шкале у "ВЭФа" - города... Вот "Москва" и "Ленинград". В этих городах наших, и столичном, кремлево - краснозвездном и белокаменном, и желто – охристо – дождливом “Питере”, как называли его все кругом Андрей уже побывал… Кстати, имя города последнего, имя “Ленинград” говорить в их доме вообще считалось как – то “пафосно” и вроде - бы нехорошо. А еще даже и иные папины друзья, особо после третьей рюмочки в имени города сего, в “колыбели аж трех революций” специально как – бы сглатывали букву “р”. Наверное, мужики эти… просто по – жизни картавили...
А вот на шкале той "Берлин" и "Варшава", "Бухарест" и "Прага". Вот "Лондон". Вот "Нью - Йорк"... Далекие, дальние дали, в которых простым, нашим гражданам и за всю жизнь никогда не бывать. Ни тогда. Ни сейчас. Никогда - никогда. Вот они только тут, маленькими буквами на планочке настройки. Как мечты о никогда еще невиданном, и как грезы о незнаемом. Как названия сказочных мест, словно сошедшие со страниц книг какого – нибудь полудетского Грина. Как все эти эго фантастические Гельгью и Зурбаганы...
Планочка легко скользит и из динамика в вечернюю комнату волнами далекого прибоя наплывает шум и атмосферный треск помех, и еще какие - то далекие, неясные обрывки фраз на голосах, говорящих меж собою на непонятных, заграничных языках,.. и музыка,.. вот широкой, веселой волною влетела громкая, цветастая музыка, ритмичная и странная, а за ней полилась какая – то арабская или турецкая гортанная песня жарким пламенем ритма и барабанами, бьющимся прямо уши, а после песни какие - то смеющиеся женские и мужские голоса начинают что - то говорить друг – другу, наверное, очень веселое... Папа переводит планочку и... ковер теплых, узорчатых звуков в тот - же миг пропадает... И снова наплывет из динамика в комнату лишь шорох, шум и … нестерпимый треск... Папа переводит планку дальше, но снова только шум и треск ... и вой,.. унывный ... громкий ... вот он еще громче... и потом уже абсолютно нестерпимый, переходящий в какой – то дикий, почти звериный вой...
Папины пальцы осторожно вращают колесико. Планочка снова движется по шкале. Вот на секунду в комнату возвращается тишина. Но только на секунду. И вот снова и снова шум, шум и вой ... вой и шум ... шум, еще шум, но тише, тише... И вот, наконец, из этой воющей и беснующейся миллионами радиобесов эфирной преисподни выплывает в нашу комнату такой долгожданный, чистый и далекий, человеческий голос...
- Поймал... Поймал... - хитро улыбается Виктор. - Ну, вот, теперь надо - бы волну не потерять... - говорит он и длинные, музыкальные пальцы отца берутся уже нижнее колесико, за точную подстройку, и осторожно, чуть - ли не на микроны поворачивая его. Осторожно. Осторожненько... Все. Теперь все отлично слышно.
Вот так миллионы и миллионы советских радиослушателей запрещенных "голосов" одерживали свою такую маленькую, такую безопасную и ежедневную, но такую и приятную "победу" над "глушилками от КГБ СССР". По давней народной легенде “глушилки” те были упразднены с года тысяча девятьсот восемьдесят восьмого, лично по распоряжению Михаила Горбачева, подарившего советским людям "гласность".
Вот такая была тогда наша скромная "победа". И победа эта у миллионов была ежедневная...
- Пустяк это... - скажут сегодня мне на это молодые пользователи интернета.
Не скажите... - возражу я им - Ведь все - таки у нас была вот "победа". И "победа" эта была наша. Наша. Только наша. И Вам, никогда не знавшим время то, ее у нас не суждено отнять. И пусть победа эта была очень даже скромная. Пусть она была еще даже и не над собственной покорностью и страхом, но все - же и желание узнать что - то запрещаемое властью хоть что - то да и стоит... Я так думаю.
А с другой стороны это как - бы и псевдопобеда была над ... "всем идеологическим давиловом большого совка", как тогда говорили водочные, папины друзья, так легко дающая жалкий и ничтожный "повод для законной гордости"... Комплексы... Все это наши и тогдашние, да и нынешние комплексы, так легко используемые и властями, и разными хитрыми “Эхами”. Комплексы интеллигентские и бесконечное жгучее желание к рефлексии и беспричинному самокопанию и не познанию в итоге до самого безшорного конца не в истине себя, ни полной, вне идеологий и череды борьбы, симпатий, антипатий истины, ни мира Божьего...
* * *
Вечера и ночи перед старенькой "Спидолой", или перед новомодным "ВЭФом"... Осторожный поворот колесика и идиотическое, остервенелое просеивание радиоэфира в попытках поймать хоть неясно слышимое за глушильным завыванием чье - то человеческое слово. Солженицына - ли... Аксенова... Максимова... Владимова... Войновича... Гениса и Вайса... Да хоть Севы Новгородцева, черт побери!.. Все равно... Все равно кого... Просто, но такое страстное желание, какое – то и даже как – бы сексуальное желание... Верней, всего – влечение. Даже нет… Не действовать. Не говорить. И не дай ты Бог не воспротивиться насилию, как в Польше... Просто слышать. Всего лишь. Всего. Ну, хоть самым краем уха. Ну, хоть что нибудь запретное… То, что говорится против "у нас этих” – “там"...
* * *
- Что - же в этом было?.. И для чего все это было?.. Что за ритуал такой?.. - снова усмехнется интернетчик.
Не смейся надо мной, товарищ "молодой - зеленый". Думай, молодой, что хочешь, но ведь и в сегодняшнем Китае новость запрещенную властями, и книгу, не пропущенную цензором в Пекине, никакой хваленый интернет никому не донесет. И сегодня миллионы по всему миру слушают радио, как единственное средство донесения информации поверх всех цензурных, государственных барьеров, всех запретов и границ... Да, мы вязли в наших комплексах. Мы купались в них, как в океане. Но мы их и изживали, выдавливая из себя раба методично, капелька за капелькой, как нас учил великий Чехов.
- Наша скромная попытка узнать скрываемое, запрещенное являлось для нас подлинным восстановлением попранного тоталитарным государством чувства собственного достоинства, ну хотя - бы в своих собственных глазах?.. Или это была все - таки такая вот невинная и полудетская игра в "отважных героев очень маленького роста", как пелось в ехидной песне у Андрея Макаревича, то есть потакание собственным глубоко упрятанным в подсознание дурацким комплексам? Чего тут было больше?
- Чего в этом было больше? Подспудного протеста против величайшей неудовлетворенности жизнью в Советском Союзе - жизнью материальной, общественной, политической?.. А может, это просто был хитрейший способ для "выпускания пара", придуманный каким - нибудь подленьким политтехнологом со Старой площади?.. Чего в этой нашей истерической "погоне за эфиром" было больше?
- Я не знаю...
Знаю только, семья была в тот год в гостях в городке Чернобыль. И что "сидит" городок этот крошечный для “уважаемых, советских слушателей” весьма и весьма удачно. Что хотя он и в Киевской области располагается, но все равно как – бы не у самого города Киева, огромнейшего града - "миллонника", столицы этой самой канувшей уже в небытие Советской Украины.
– Чем плох город Киев и близость к нему? – спросит меня нынешний “зеленый”.
Я отвечу: - Практически без исключения под всеми городами - "миллионниками" в СССР стояли в те "славные года" упомянутые мною ранее станции для радиоглушения "зарубежной, идеологической диверсии"... Вот потому и глушат тут в Чернобыле не так сильно. Все – таки на расстоянии он от “столиц”... Конечно, иногда случается и сильно, но все - же все равно не до конца. Терпимо. Уже терпимо… Да много – ли для счастья надо нам, простым, советским людям?!..
* * *
И вот комната в небольшой квартирке на первом этаже обычного, убогонького, двухэтажного, деревянного, серого, послевоенного барака. Открытое окно в редкий палисадник. Окно в наступающий на мир теплый, июльский, украинский, какой – то особенно прозрачно – тихий вечер. Мужчина за столом. Жена и мальчик подле. И включенный радиоприемник, новомодным, хромированным и черно - пластиковым чудом техники вставший на старом, залитом в давние, давно промчавшиеся времена фиолетовыми, детскими, еще школьными чернилами.
Вот уже к шести вечера, как всегда, понеслись из его нутра пронзительные позывные британской службы радиовещания, всемирно знаменитой "Би - Би - Си", а после и горохом покатились новости. Вот прямо так и слышу этот голос: - Здравствуйте, дорогие советские радиослушатели! В эфире - русская редакция всемирной службы радиовещания "Би - Би - Си". Передаем сводку новостей...
И далее - обычной чередой... ежевечерний "компот", от очередных слушаний кого – то там… и заседаний британского парламента... до бурных и горячих дебатов по вопросу... между какими – то их Тори … и британскими Лейбористами... И до какой – то там поездки кого - то неведомого нам чиновника в Уэльс... И потом пулеметными скороговорками понеслось уже от всех этих бесконечных … “представителей и наблюдателей от ООН”... и до … “комиссии по урегулированию конфликта в регионе Ближнего Востока”...
Новостная лента в этот вечер тянулась как - то до бесконечности долго. Длинной, серой, чередой выплывали скучные, как – бы уже давным - давно изжеванные вести... И тянулась они в тот вечер, казалось, бесконечно...
И вот уже в самом конце долгих и подробных новостей, даже и за "спортом и культурой", за последними отбивками – пи – пи – ками, за строками дряблых новостей с затянувшейся, вялотекущей ирано - иракской войны, когда обычной, незамеченной уже почти никем тягомотиной несется мимо и мозгов и ушей строчка: - "Танкер, шедший под кувейтским флагом, водоизмещением в сто тонн подорвался сегодня на мине в Персидском заливе...", врывается и рвется бомбой, неожиданно и больно ударяет, и как мощным лучом света лупит по мозгам и жжет по сердцу, почти невероятное известие: - "Сегодня в Москве умер актер, поэт и певец Владимир Высоцкий..."
* * *
- Высоцкий... Володя Высоцкий... Что Андрей знал о нем тогда?
Немного... Но все - таки знал. Знал вот те самые песни с нашей крыши из магнитофончика “Весна”, да дребежжание их под гитару в скверике у КОРа. Видел “Место встречи” с удалым и брутальным майором Глебом Жегловым. Знал, что это он поет и с четырех наших маленьких пластиночек - "миньонов" и одной большой, свои песни… Пластинки эти дорогие, но не ценой в рублях, а песнями на них, родители мои покупали тогда в нашем городском универмаге, на отделе "Мелодия"... И на пластинках этих были его песни. Удивительный, мужской голос с хрипоцой пел на них СВОИ песни. СВОИ песни. И ничьи больше. А еще этот голос дарил эти СВОИ песни НАМ.
Песни про войну, и про альпинистов. Песню про друга и про звонок любимой в другой город. И песню про жирафа, которая так напоминала басню "дедушки" Крылова, что не догадаться о ее настоящем смысле, как – бы ловко спрятанном под шутовской, балаганною маской не трудно было даже и ребенку… А еще там была пронзительная песня про военный самолет Як... который так похож на человека, что почти сразу понимаешь, что поется в этой песне ... совсем не про то, про что как - бы в ней на первый взгляд поется…
Доверительный, открытый, ироничный голос сильного и смелого человека пронзительной и доброй хрипоцой рвался из магнитофонного чрева на гаражной крыше, и из - под иголки нашего домашнего проигрывателя во время встреч друзей – приятелей и во все дни и семейных, и государственных праздников. И не только в нашем Устьрятине. Во всем большом Союзе, от Вильнюса и до Владивостока.
* * *
- Почему тогда, в cамом детстве мальчик Андрей так легко догадался, что в песнях тех, то веселых, то тревожных, и жираф - не жираф, а басенный персонаж, и самолет военный Як - не самолет вовсе, а человек, противящийся чужой, деспотической воле? - Я не знаю... – сказал – бы он сейчас нам - Бог его знает...
Но самой любимой песней Высоцкого в те ранние его года, песней, пришедшей в провинциальный, устьрянский дом, с тех черных, маленьких, упакованных в дешевые, бумажные конвертики, высочайше разрешенных властью пластиночек - миньонов, была та, что называлась просто и, казалось - бы, совсем уж невыразительно - "Лирическая".
Да, вот эти, знакомые слова: -
- Здесь лапы у елей дрожат на весу.
Здесь птицы щебечут тревожно.
Живешь в заколдованном, диком лесу,
Откуда уйти невозможно...
Почему ему было ясно, сразу ясно, что "заколдованный лес" в песне это наш "СССР", а прекрасная незнакомка, которую хочет "украсть" поэт из "леса", до краев своих полного всякою нежитью – нечистью - это "Россия"?.. Никто и никогда ему об этом в открытую не говорил. Он как - то и сам догадался о том, а после еще долгие годы недоумевал и удивлялся тому, как все - же все – таки разрешили такую "крамольную песню" свободно записывать на те черные пластинки и открыто продавать по всей тогда еще такой “нашей” необъятной стране...
* * *
Это я про пластинки Володи рассказал. "Володя" - так его тогда почти все называли. Для всего Союза Высоцкий был тогда просто "Володя". "Наш Володя". Человек, живущий не для денег. Человек, поющий не для денег. А вот просто так - друзьям. И он - пел. Пел с разрешенных властями пластиночек. И с переписанных и ходящих порой от человек - к человеку огромными кругами по городам и весям и переписываемых друг у друга магнитофонных бабин и кассет.
Многочисленные магнитофонные записи. Миллионы бабин и кассет с песнями Володи. Всесоюзного Володи. Владимира Высоцкого. Великого поэта, великого певца и исполнителя, гениального актера "Театра на Таганке" Высоцкого Владимира Семеновича. Неподцензурный власти великий "магнитоиздат"… Да, все мы слышали тогда твой голос, дорогой Володя, и с тех бабин, и с тех кассет.
Песни на тех пленках были в большинстве записанных на каких - то подпольных, квартирных концертах, или на полуразрешенных высоким начальством встречах с актером Высоцким, в каких – то маленьких ДК при неведомых миру НИИ и при "оборонных ящиках", зачастую, качество магнитофонной записи имели просто отвратительное. Зато именно на записях с этих вот концертов были песни, которые по праву и вполне заслужено можно было охарактеризовать в те годы, как "антисоветские". Особенно запомнился Андрею из детства один такой сборник услышанный им, будучи в гостях, в одном из городов Прибалтики, еще задолго до наступления горбачевской "перестройки". И в сборнике том были уже все володины “хиты”. Были там и "Дорога", и "Чужой дом". Была "Охота на волков" и "Охота с вертолета". Был "Певец у микрофона" и "Касcандра". Была песня "О поэтах и кликушах" и "Дорогая передача"...
Песни эти удивительные, спетые Высоцким неизвестно где, и записанные с примитивного, бытового микрофона, а после - плохо переписанные с одного бытового магнитофона на другой, такой – же примитивный аппарат, и так, порой, десятки раз, от того уже неясно слышимые на отдельных своих фразах, но зато исполненные автором с огромнейшей, рвущейся к людям любовью и доверием душой, и с той его неповторимой, обаятельной, "высоцкой, фирменной" хрипоцой, то бичующе - насмешливой, а то пронзительно - лирически - надрывной, почему - то сразу "входили" в человека, будоража что – то в нем, и совсем не только в сухом нашем разуме, но и в сердце. В самом человеческом сердце.
Песни эти забирались людям прямо в душу, растревожа его у людей, зачастую, самых что ни на есть простых и в поэзии не искушенных, не только уши, но и душу, и буквально в самом деле, открывали глаза миллионов и миллионов на самые непростые и трудные явления тогдашней жизни, находя тем и в самых широчайших народных слоях своего благодарнейшего слушателя...
И вот, ударила страшная весть... Володи... Володечки... Владимира Высоцкого не стало...
- Что случилось?.. Ведь Володя - такой молодой?.. - билась мысль в голове у многих и многих в этот наступивший, скорбный час.
* * *
Теплый, украинский ветер ласково трепал выгоревшую занавеску на окне старого барака на пыльной улице Речников, посереди маленького городишки, еще неведомого для огромного, ревущего и горестного в этот наступивший час мира. Теплый вечер последними, золотыми лучами заходящего, ласкового солнца скользил по кронам больших, раскидистых деревьев... Где - то на чужом дворе истошно лаяла собака. Далеко - далеко за рекой просвистел, простучал по железным рельсам поезд. Прогрохотал по улице и скрылся в клубах желтой пыли за ближайшим поворотом запоздалый самосвал...
- Убили... Наверняка, его убили... КГБ... - печально и робко перешептывались взрослые в темноватой и пыльной комнатке... - Ничего не поделаешь... Ведь они все могут... Он всегда им мешал. А сейчас им особенно удобно. Идет Олимпиада. Думали гады - вот умрет Володя, а народ и не заметит. В Москве сейчас людей не много. Город перекрыт. Никого не пускают в столицу...
За стеною нагло бубнил телевизор. За его пузатым стеклышком бегали, стреляли, играли в ручной мяч, толкали штангу, молот, и ядро, гоняли по новому треку на велосипедах и красиво скакали на лошадках. А после гордо и самоуверенно восходили на высокий пьедестал. И пели, пели, пели тягучее, бравурное, с ранних лет треском и громом с шепелявого, школьного, разбитого, примитивного проигрывателя мерзостно навязшее в ушах: - Союз нерушимый республик свободных...
- Какая ложь! И какая гадость! И как "такое" можно петь сегодня?! Да люди - ли они после всего того, что случилось... - задохнулся от гнева двенадцатилетний человек. - И как можно шептать?.. Как не стыдно? Эти гады в Кремле убили нашего Володю! Вся эта нежить, вся эта мразь за толстым, бронированным стеком, что сидит сейчас в правительственной ложе Лужников убила нашего Володю!.. Они там празднуют свою победу, а мы тут только шепчемся в углу и их боимся... Их - боимся!.. Эту нелюдь. Эту жалкую толпу ничтожных, мерзких старикашек - упырей. Вот всех этих - плешивых, седеньких, пузатых и бровастых... Какой позор!.. Пусть взрослые боятся... Я... Я их - ненавижу! Ненавижу! Ненавижу их ложь и их насилие! Ненавижу! Ненавижу!.. Да будь они все прокляты!.. Прокляты! Прокляты!.. - сжимал Андрей бессильно еще совсем - совсем детские свои ладони в маленькие кулачки.
Ему было только двенадцать. Но он уже все понимал. Или, по крайней мере был горячо уверен в том. "Они" и "эти" убили сегодня Володю. Нашего Володю... И он их ненавидит. Как ненавидит их бесову империю. Всю. От моря и до моря, все их тюрьмы и психушки, все их насилие и всю их громогласную и наглую, патентованную ложь. И ложь, и ложь, как мать насилия, более, более и более всего!..
- Пусть я стану прахом, пусть память обо - мне изгладится в потомках, пусть я уйду в небытие без понимания родных и близких, и даже и без поминания и сочувствия себе, своим чувствам, своим мыслям в грозном и неведомом, грядущем, пусть буду брошен, став когда - то бездыханным, мертвым телом в любую придорожную канаву, но я... я все - же хочу увести ту прекрасную незнакомку из той давней, володиной песни из страшного леса - прибежища всякого духа нечистого и всякого подлого дела... - вот какой страшной клятвой поклялся Андрей в своей душе в этот черный день и в этот горестный час, слыша страшную, скорбную весть о володиной безвременной кончине...
Да, он был не Герцен, и он не был Огарев, клявшиеся в юные свои года на Воробьевых, вспоминая убитых за российскую свободу декабристов. И рассказ этот от того может иным показаться просто весьма идиотическим и глупым. Наверное, так оно и есть... Только вот и через тридцать лет он все почему - то чувствует себя вот также, как тогда, в тот страшный день... И стоя сегодня над истерзанным и полумертвым телом нашей Родины - России он, как и тогда, сжимает кулаки, проклиная убийц и скорбя о всех кто на Родине нашей пребывает в неправедных узах, печалится и плачет о всех замученных за правду, о всех погибающих и о погибших всего - то лишь за слово, и о всех убитых за веру непритворную... Печалясь и мучаясь, радуясь и скорбя, блуждая в потьмах и выходя к свету, ища дорогу и... не находя ее, он, как и тогда, в тот скорбный час, часто думает о тебе, наш Володя...
* * *
А потом... Потом все и сразу зарубежные, крамольные радиоголоса на русском сломали сетку своего вещания. И объявили передачи памяти Высоцкого, на всю ночь... Многочасовые концерты. И песни. Песни. Песни, прорвавшиеся к людским сердцам через тысячи - тысяч километров, песни, перелетевшие все материки, все моря и океаны, песни, преодолевшие все немыслимые пограничные барьеры, все бетонные стены с прожекторами и колючками, песни, невесомыми, невидимыми но легкими и властными радиоволнами легко и свободно спешили к ожидавшим их людям. Песни, пересекшие во мгновение ока через все контрольно - следовые полосы всех государственных границ на свете. Песни, прокричавшиеся к людям через звериный вой глушилок, через недоверие, через вражду и страх, через подозрительность и ненависть. Песни, приходящие в дома людей, как старые и добрые друзья и призывающие всех разумных к самой горячей дружественной нежности и трепетной любви, к полнейшей, подлинной открытости и непритворной благодарности, к разуму, и сердечному доверию, и братству человека с человеком, к полному взаимопониманию и ясному добру и к ненасильственному миру и свободе. Песни эти, воистину великие, и до ныне властно будят в человеке - человека, призывая жить на земле и нашей, и не нашей не по подлости, не по страху, и не по лжи.
Высоцкий... Владимир Высоцкий... Высоцкий Владимир Семенович...
Великий человек пролетевшего и скрывшегося века.
Да, он не был "народным артистом". Он был артистом самого народа. А еще, он был полпредом - полномочным представителем самого великого и властного русского слова. И еще, он был слухом и голосом миллионов и миллионов людей на планете, и нашей, и не нашей в стране, которых хитрые и хищные, алчные и подлые из века в век и из столетия в столетие унижали и держали в узах, и которым негодяи и враги плевали в душу и затыкали рот. Миллионы и миллионы безгласых людей на планете - за Вас всех говорил он. Он один. Наш Володя. Володя Высоцкий.
Да, не поспели, не поспели мы в свою сознательную пору тогда к его жизни - жизни володиной. Жизни, что для многих - житиё... Только к смерти, только к смерти и поспели. И познали этот горький час...
* * *
Теплая украинская ночь с двадцать пятого - на двадцать шестое июля тысяча девятьсот восьмидесятого года. Республика Украина. Пока еще - советская... И страна - СССР... Пока - СССР...
Маленький, затерянный на бескрайних просторах огромной сверхдержавы пыльный городок Чернобыль… Окно, распахнутое в черное, звездное небо. И песни. Песни Володи Высокого, рвущиеся сквозь треск радиопомех и накатного, дикого воя "глушилок"... Окно, распахнутое в ночь. Окно, распахнутое в "завтра". Которое еще незнаемо, и совсем, совсем неведомо… И будущее ожидает при дверях. Притаилось до поры, и ждет. Так хитрый и коварный тать в темноте украинской ночи. Или как грозный часовой при входе в еще неведомые в мире и еще запертые двери...
Памяти Высоцкого Владимира Семеновича
© Copyright: Антон Тюкин, 2010
Свидетельство о публикации №210122101271
Свидетельство о публикации №210122101271
Рецензии