Vive la bagatelle!

Анекдоты о Пушкине

Лермонтов часто прогуливался возле дома Пушкина с тетрадью своих юношеских стихов, мечтая показать их хозяину дома. “Но не слишком ли они юношеские?”?– думал он, ходя взад-вперед часами.
Пушкин, выглядывая из-за занавески за проходящими гимназистками, постоянно упирался взглядом в одинокую фигуру в артиллерийской шинели и пожаловался царю, что за его домом Бенкендорф установил слежку.
В полицейском управлении не захотели вникнуть в лирические откровения юного артиллериста, и Лермонтов был сослан на Кавказ.

***
Однажды, прогуливаясь по Невскому, Пушкин встретил печального Гоголя. “Ах, ты Гоголь мой прекрасный, что ж ты тих, как день ненастный?”- спросил Пушкин и полез в карман за записной книжкой, чтобы вписать туда этот экспромт.
“Да вот,?– говорит Гоголь,?– некуда силушку свою богатырскую девать, ни одного достойного меня сюжета не нахожу”.
Пушкин порылся в своей тетрадке, наткнулся на сюжет о ревизоре и подарил его Гоголю. Гоголь, счастливый, убежал.
Через месяц Пушкин опять прогуливался по Невскому и опять наткнулся на Гоголя. “Духовной жаждою томим?”?– спросил Пушкин, полез за записной книжкой и вписал туда эту фразу, авось, пригодится. “ Вот,?– говорит Гоголь,?– опять я печальный, не нахожу сюжетов…” Пушкин полистал свой блокнотик и отдал Гоголю сюжет “Мертвых душ”. Гоголь воспрял.
Когда в следующий раз Пушкин издали увидел Гоголя, то подумал: “Ну, уж, дудки, “Капитанскую дочку” я оставлю себе”,?– и перешёл на другую сторону улицы.

***
Пушкин очень увлекался зимними видами спорта, особенно фигурным катанием: прикрутит к валенкам снегурки, и, ну тебе, кренделя вертеть.
Болдинские крестьяне собирались вокруг пруда, стояли молча и только одобрительно покачивали бородами, когда Пушкин совершал удачный прыжок через прорубь, а когда Пушкин падал, крестьяне переминались с ноги на ногу и пускали пар из ноздрей.
После удачного прыжка Пушкин обычно останавливался и оглядывал крестьян, ища себе пару, но, не найдя таковой, продолжал одиночное катание.
Прокатавшись час-другой, Пушкин раздевался донага и лез в прорубь. При этом крестьяне замирали, так что переставали пускать пар из ноздрей и, перекрестившись, расходились.

***
У Пушкина были непомерно длинные руки, такие, что он, сидя на стуле, доставал ими до пола. Когда же Пушкин декламировал в собраниях свои стихи, то размахивал руками так, как изображено на знаменитой картине, где он стоит посреди лицейской залы перед Державиным.
Так вот, это размахивание длинными руками во время декламации стоило танцующим поодаль дамам?– пары- другой сметенных на пол париков и шиньонов, а самому Пушкину?– нескольких дуэлей с их кавалерами, и когда в одной из них Пушкину прострелили картуз, он прекратил свои декламации и, все балы напролет, начал простаивать у колонны со скрещенными на груди руками.
Лермонтов, стремясь во всем подражать Пушкину, тоже начал скрещивать на груди руки и становиться у противоположной стены.
Пушкин, по своей близорукости, принимал Лермонтова за свое отражение в зеркале и находил много байронического в своей фигуре, при этом хмурил брови и раздувал ноздри.
Лермонтов же относил мимику Пушкина на свой счет, обижался не только на Пушкина, но и на весь мир и уезжал к бабушке в Тарханы.
Пушкин же обижался на хозяев дома за то, что те посреди бала снимают и уносят зеркала.

***
Пушкин, начитавшись Вольтера, взялся обучать крестьянских детей грамоте.
Крестьянские дети никак не могли взять в толк?– чего от них барин хочет, и на уроках ловили мух, выпрыгивали в окна и прятались от Пушкина в лопухах.
На третий день Пушкин прекратил эту затею, написал злобную эпиграмму на Бенкендорфа, а Вольтера перестал читать вовсе.

***
Пушкин, в отличие от Толстого, не мог находить общий язык с детьми. Оставят с ним ребенка, он ему начинает рожицы корчить, “козу” показывать, на что ребенок почему-то не смеялся, а заходился в плаче. Пушкин начинал его щекотать, чтобы смехом как-то уравновесить рев, после чего ребенок закатывал глаза, замолкал и спал двое суток кряду.

***
Когда Пушкин писал стихи, то всегда отбивал ритм, стуча костяшками пальцев по табакерке. Пальцы при этом постоянно ломались.
Когда они перестали уже срастаться, Пушкин перешел на прозу.

***
Провожая взглядом прогуливающихся гимназисток, Пушкин так высовывался из кареты, что постоянно терял цилиндры и выворачивал шею.
Друзья же держали его за фалды, чтоб он не вывалился вовсе.

***
Гоголь крал у всех знакомых рукописи и жег их.
Не крал он только у Пушкина.
Поэтому от других литераторов осталось только то, что они успели написать до Гоголя.

***
По вечерам Пушкин любил сидеть у пруда и слушать лягушек.
“Вот ведь,?– думал он,?– какое незатейливое создание природы, вся- в пупырышках, а какой звук?– чистый Моцарт!”
Мимо Пушкина с песнями шли крестьяне с полевых работ, чтобы отужинать, а потом всю ночь водить хороводы...
И мир казался Пушкину таким совершенным, что он забывал, что завтра рано вставать и идти служить во дворец камер-юнкером.

***
Пушкин любил русскую природу: ручейки, березки, птичек, крестьян.
Засмотрится на каких-нибудь там голубей и забудет, куда шел. Простоит так целый день и встрепенется, только когда коров домой погонят.

***
Пушкин любил мыться в ванной.
То ли ему казалось, что кожа у него после этого светлеет, то ли еще что, но только как выпутается утром из перин, так бежит в ванну и лежит в ней до обеда.
Как в гости к кому придет, так тут же кинется дверьми хлопать?– ванну искать. Найдет, сядет в нее, и часа два?– ни тебе умыться, ни рот прополоскать ни гостям, ни хозяевам.
Друзья пробовали отучить его от этой привычки?– заколачивали ванну гвоздями. Тогда Пушкин обижался и переставал к ним ездить вовсе.

***
У Пушкина был почерк, не приведи господь. По этой причине он и на работу-то никак не мог устроиться. Придет в контору, спросит: “Канцеляристы,?– мол,?– не требуются?” Ему?– перо, листок. “Пиши,?– мол,?– заявление”.
Он такое накарябает, что вся канцелярия сбегалась смотреть. Начальник спрашивает: “Ты, голубчик, сколько классов-то кончил?” И все конторские дружно хохочут.
Пушкин, никогда не отвечал, потому что когда волновался, всегда переходил на смесь французского с арапским, он просто, молча, протыкал им тростью дверь и выходил вон.

***
Пушкин любил дискутировать на тему народности русской литературы. Его непримиримым оппонентом всегда оказывался Жуковский.
Как-то раз Пушкин закончил очередную статью о народности русских былин и понес ее на рецензию Белинскому, но по дороге решил: “Дай-ка, загляну к Жуковскому и подискутирую с ним о поэтических воззрениях славян на природу”.
Подойдя к дому Жуковского, Пушкин услышал громкое чихание и отборную площадную брань, в которых он без труда узнал певца “Людмилы” и “Светланы’’.
“Вот ведь, может по- народному, когда не напускает на себя туману”,?– подумало солнце русской поэзии и благоразумно закатилось за угол дома.

***
Пушкин любил всяческие нововведения.
Так, когда в Москве открылся аглицкий клуб, он сделался его председателем, выучил английский, зачем-то перевел всего Мильтона, потом ему сделалось скучно, и он уехал в деревню, прихватив с собой клубный бильярд, который вскоре проиграл в карты соседнему помещику, а, вернувшись в Москву, представился ограбленным разбойниками, лишился председательского кресла, охладел к английскому и сел писать “Историю Пугачева”.

***
Пушкин никогда бы не стал Пушкиным, если бы не его няня Арина Родионовна.
Он стал бы каким-нибудь там Батюшковым… или Вяземским,…, ну, может быть, Баратынским,… или Жуковским, хотя,…, не знаю,…, вряд ли.

***
В опере Пушкин откровенно скучал, на балете оживлялся, в драме же был всего два или три раза, да и то выдерживал только до антракта.
Пушкин никогда не знал наперёд, чем займётся в следующий день, кроме, конечно, лета и осени, когда он тёр повидло.

***
Как загорюет, бывало, Александр Сергеевич, так тут же появляется Арина Родионовна с кружкой Эсмарха.

***
Гоголь, приехав в Петербург, сразу пошел к Пушкину и стал у него на квартире, потому что больше в Петербурге у Гоголя никого не было, была двоюродная тетка, но та жила где-то на окраине, а Пушкин жил почти что в центре.
За это Гоголь ходил для Пушкина на базар за помидорами, которые Пушкин очень любил, стряпал вареники с капустой, запрягал лошадей, когда Пушкин вздумывал вдруг среди ночи ехать к цыганам, в- общем, стал для Пушкина этаким “Савельичем”, постарел, осунулся, перестал следить за собой и в несколько лет превратился в дряхлого старичка, который забыл, зачем и приехал в Петербург.

***
Пушкин в зрелости увлекся вышивкой, но особенно полюбил шить лоскутные одеяла. Друзья, прознав об этом, сносили ему ворохи тряпья и, через день, наведывались?– не сшил ли им Пушкин парочку одеял. Вяземский, к примеру, жалуясь на подагру, заказал Пушкину аж пять одеял и пригнал для этого целую телегу с рваными камзолами и сарафанами. Пушкин никому не отказывал, а работал от зари до зари, мурлыча себе под нос какой-нибудь мотивчик да пописывая свои незатейливые стишки да сказки.
После смерти Пушкина многие одеяла попали в музей Толстого в Ясной Поляне, откуда были реквизированы большевиками на обмотки солдатам для борьбы с Юденичем.

***
В долгие зимние вечера у камина, усадив на колени детей, Пушкин любил слушать, как Наталья Николаевна поет романсы на его стихи. В такие минуты у него из глаз текли слезы счастья, хотя дети сбегали с коленей, камин не горел, потому что кончился уголь, дом был заложен за долги, а 10-ая глава “Онегина” утеряна.

***
Все лето Пушкин проводил на пруду. Нырял же он отменно. То ли его предки из Эфиопии были ловцами жемчуга, то ли он в ванной упражнялся, только под водой он мог продержаться до пяти минут, вынырнет, глотнет воздуха и опять занырнет.
Когда садились пить чай, то посылали за ним на пруд водолаза.

***
Летними вечерами Пушкин садился на завалинку- и читал крестьянам свои стихи.
Крестьяне при этом зевали.
Тогда Пушкин стал садиться на завалинку с балалайкой- и петь им свои стихи.
Крестьяне при этом плясали.

***
Пушкина из-за невысокого роста все незнакомые принимали за подростка, что очень его злило.
Пушкин отрастил бакенбарды, и все незнакомые стали принимать его за швейцара, “тыкали” ему и хлопали по плечу.
Тогда Пушкин стал всюду ходить в цилиндре, и все незнакомые думали, что приехал цирк лилипутов.

***
Пушкин был мастер сочинять эпиграммы. Притом экспромтом.
Поэтому, когда Пушкин появлялся в собрании, все от него разбегались.
Особенно разбегались друзья-поэты, боясь в таком только виде и остаться в истории русской литературы.
Не разбегались лишь Аракчеев и Бенкендорф. Первый?– потому что никогда ничего не читал, второй?– читал, но тут же забывал прочитанное.
Не разбегался еще и Шаховской, так как был глуховат и с замедленной реакцией.

***
Пушкин всегда вставал с петухами и делал пробежку вокруг дома. В любую погоду. В трусах и майке. Босиком. Поэтому никогда не простужался.
А простужался постоянно Жуковский, по неделе не выходивший из дому, потому что боялся сквозняков.
Лермонтов же ничего не боялся, а ходил?– шинель нараспашку, но простужался так же часто, как Жуковский и Гоголь.
У последнего всегда был заложен нос, так что поначалу все принимали его за француза.

***
Язык не поворачивается назвать Пушкина?– Шуркой. А, между тем, он любил, когда его так называла Наталья Николаевна.
“Шурка, давай домой, щи стынут!”?– и Шурка, ломая кусты, бежит, довольный. Рот весь красный от малины, улыбается, будто его царем назначили, придет, сядет во главе стола, возьмет деревянную ложку в руку (простоту он любил), скажет только: “Щи да каша?– пища наша”,?– хохотнет и давай наяривать за обе щеки, да с прихлебом, да с прибаутками.
Поест, ложку o рубаху вытрет и опять в малинник, теперь до ужина, пока Наталья Николаевна не крикнет :”Шурка, давай домой, каша стынет!”

***
По вечерам Пушкин выходил из дому на веранду, пил чай с баранками и, попыхивая трубочкой, любовался пейзажем.
Увидит облачко, залюбуется?– и стишок сочинит; услышит, как выпь на болоте кричит?– сказочку напишет.
А уж если шорох какой в кустах?– тут ему и медведь замерещится, глядь, и Дубровский с пистолетиком мелькнет меж деревьев и в записную книжечку спрячется.
Увидит Пушкин: бабы идут с граблями?– вот тебе и “Гробовщик”, с метлами?– “Метель”, с помидорами?– “Пир во время чумы”.
Испишет так всю бумагу, что и “журавлика” не из чего сделать, доест баранки и идет спать.

***
Однажды Пушкин лежал под березой и никак не мог подобрать свежую рифму к слову “береза”. В голове вертелись только “грезы” и “слезы”.
Тогда Пушкин встал, поискал рябину, нашел, лег под нее и стал придумывать рифму к слову “рябина”. Но опять ничего достойного в голову не приходило.
Пушкин разозлился, встал, увидел неподалёку дуб, подошел, лег под него, пожевал прошлогодних желудей, закурил трубочку, достал часы “не пора ли обедать”, и тут как шепнул кто-то: “У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том”. Пушкин встрепенулся, достал карандаш, бумагу, записал. Потом достал помидоры, яйца, лук, сало и стал обедать.

***
Когда Пушкин на распродаже купил тромбон и начал на нём упражняться, соседний помещик, генерал в отставке, Троеруков потерял сон, а если и засыпал, то скрипел во сне зубами так, что все собаки в округе выли. Дело в том, что во время итальянской кампании, спускаясь с Альп, генерал простудил левое ухо, и теперь всякий резкий звук вызывал в его больном ухе резонанс, от которого кружилась голова, генерал терял равновесие и, то и дело, падал. Это и было настоящей причиной удаления от света блестящего генерала, а не, как думали многие, те пять-шесть дуэлей в год охочего до битв покорителя Альп. Здесь, в поместье, строго-настрого было запрещено громко говорить, петь, греметь посудой и клацать зубами во время еды. Даже коров нещадно били при мычании, отчего те перестали мычать вовсе, а только запрокидывали головы, закатывали глаза и протяжно сопели.
Так вот, Пушкин всех этих подробностей о хвором соседе не знал и преспокойно дул в свой тромбон. При этом щёки его раздувались так, что, казалось, вот-вот, лопнут, бакенбарды топорщились, глаза становились круглыми и красными, и в них появлялся африканский блеск. В-общем, зрелище жутковатое, когда тем более знаешь, что вот это?– сочинитель “Евгения Онегина”, “письма Татьяны” и прочая...
Жуковские и Вяземские, всякие там Батюшковы одинаково говорили: “Вот, ё!..”, вскакивали в свои кареты и уносились прочь. Не уносился только Гоголь, у которого не было кареты, и он уходил бродить в леса.
Троеруков, журналов не выписывающий, и “письма Татьяны” поэтому не прочитавший, написал Пушкину своё письмо, в котором излагал подробности перехода через Альпы, историю болезни своего уха и просил Пушкина “дуть в свою трубу только в доме или в сарае”, и отрядил с этим письмом к соседу дворовую девку Агапью.
Пушкин, увидев пришедшую к нему дворовую девку с письмом, дуть в тромбон не перестал, а лишь глазами указал на садовый столик. Дворовая девка Агапья все сделала и, украдкой перекрестившись, убралась восвояси. А Пушкин попросту забыл о письме, потому что не любил “дудеть” на одном месте, а маршировал по всей усадьбе.
На следующий день, по обыкновению, только проснувшись, Пушкин взялся за тромбон, друзья поусаживались в кареты, и, сказав “Вот, ё!..”, разъехались, Гоголь ушёл в леса, а Пушкин на третий час игры наткнулся на принесённое вчера письмо.
В это время генерал, увешанный орденами, медалями и именным оружием, состоящим из палашей, ружей и пистолей, с привязанной к руке мортирой, продвигался к границе поместий, постоянно падая от головокружений и вставая. В конце концов, устав вставать, генерал пополз по-пластунски, и тут по нему, не заметному в траве, проехали одна за другой три кареты с проголодавшимися Жуковскими, Вяземскими и Батюшковыми, услыхавшими из лесу, что труба смолкла, и можно возвращаться назад, к Пушкину. Гоголь тоже побежал вслед за ними, споткнулся о генерала, но, боясь опоздать к обеду, не стал рассматривать, обо что это он тут споткнулся, а побежал ещё быстрее.
Пушкин, увидев на столе вчерашнее письмо, взял его, развернул, и обнаружил на листке лишь размытые чернила, оттого что на него всю ночь лил дождь. Настроение играть вдруг куда-то исчезло, и Пушкин отправился обедать.
Позже Пушкин вставил этот эпизод в свою повесть “Дубровский”, но царская цензура эту вставку к печати не допустила.

***
Попав на море, Пушкин не может смирить свой гордый нрав перед ним, и поэтому всегда заплывает за буйки. Наталья Николаевна стоит в это время на берегу и машет ему платочком. После плаванья Пушкин ставит себе и Наталье Николаевне пиявки и самовар. После чая Пушкин закапывает Наталью Николаевну в песок, а сам уходит искать клады, зарытые пиратами на берегу, но не найдя их, возвращается и откапывает Наталью Николаевну.
Наталья Николаевна, выспавшись, просит опять чаю, и Пушкин принимается раздувать самовар. Пока самовар закипает, Наталья Николаевна совершает пробежки по берегу моря, не обращая внимания на собак, которые бегают рядом и облаивают её. После пробежек Наталья Николаевна и Пушкин делают акробатические этюды. Пушкин при этом очень сосредоточен, а Наталья Николаевна напротив — весела. На Пушкине?– обтягивающее чёрное трико с открытой грудью, и он кажется себе в нём борцом из цирка и поэтому иногда бегает к морю, чтобы посмотреть на своё отражение, делая вид, что идёт охладить ноги, или любуется на себя в самовар, делая вид, что его раздувает.
За чаем Пушкин и Наталья Николаевна обсуждают, какая гимнастическая фигура удалась им сегодня лучше других и почему. Мнения обычно не совпадают, они перестают разговаривать, и Пушкин опять уходит искать пиратские клады, а Наталья Николаевна идёт к морю мыть посуду. Без Натальи Николаевны Пушкин быстро начинает скучать, и поэтому возвращается назад, делая вид, что прогуливался в ожидании музы. Наталья Николаевна уже вымыла посуду, и они, взявшись за руки, идут гулять по берегу моря, слушают крики чаек, Пушкин рассказывает анекдоты, Наталья Николаевна смеётся, и Пушкин смеётся вместе с ней...
…И так не хочется просыпаться, потому что за окном?– поздняя осень, Наталья Николаевна далеко, дороги развезло, и пока не подморозит, из Болдина не выбраться.

***
Когда Пушкина принимали в Академию наук, его спросили, что он думает об образовании Вселенной.
Пушкин ответил, что пока не готов к образованию Вселенной.
Ему сказали: “Идите и подготовьтесь”,?– и не приняли в Академию наук.

***
Проснувшись, Пушкин всегда прислушивался к себе: в ямбе он сегодня проснулся или в хорее?– о любви ему писать или о душителях свободы.

***
Как только соберутся вместе Пушкин и Гоголь, так тут же Гоголь принимается люльку раскуривать, а Пушкин?– сигару.
Рассядутся в креслах по разным углам, дыму напустят столько, что друг друга не видят, только аукаются.
“Эх, хорошо сейчас на Днепре,?– скажет Гоголь,?– туман вот такой же”.
“ А? “- аукнется Пушкин.
“Туман, говорю, на родину потянуло”.
“ А я, когда маленьким был, в тумане любил прятаться. Мамки-няньки мимо бегают, а меня не видят. “Пушкин,?– кричат,?– Александр Сергеевич”.
“ Сколько годков-то тебе было?”
“ До лицея ещё, годков двенадцать”.
“ Чайку, что ли, выпить?”?– скажет Гоголь.
Попьют чаю, опять закурят, сидят вот так в тумане целый день, детские истории о себе сочиняют, потом жалуются: “Тошнит что-то, осетринка, что ль, летошняя была?”
Аукнутся ещё разок-другой, и, каждый в своём углу, засыпают.

***
Домов Пушкин построил три. С осенним, зимним и летним пейзажами.
Весны Пушкин не любил.

***
В детстве Пушкин был медлительным и тучным ребёнком. Домашние даже опасались за его здоровье, весь он был какой-то квелый, молчаливый, ничем не интересующийся. Другие дети всё время ждут подарков, загадывают?– кем станут, а этот?– сядет у окошка, подбородок ручонкой подопрёт и смотрит на дорогу, всё боялись, как бы рассудком не повредился.
Слава Богу, как научился читать, так перестал в окна глазеть, домашние и рады?– книжки читает, понимает там что?– не понимает, но не такой дурацкий вид, как у окна целый день.

***
Пушкин очень заразительно смеялся. Как-то, вспоминает Гоголь, шли они с Пушкиным по Невскому, вдруг Пушкин забежал вперёд, направил на Гоголя свой лорнет и вскрикнул: “Да мы с тобой, как Гог и Магог!” И так захохотал, что близходящие лошади шарахнулись в прохожих, в стены домов и в свободные переулки. Пушкин, имея от природы острый глаз, подметил это. Он снова забежал вперёд и захохотал. Эффект повторился. Только теперь лошади, ходящие от Пушкина за квартал и далее, почуяв неладное, начали сворачивать в переулки заранее, от греха подальше, так что когда Пушкин набрал воздуху в лёгкие, чтоб посмеяться от души в третий раз, Невский был уже совершенно пуст, если не считать глубоко потрясённого Гоголя.
“Qualis artifex pereo”,- тихо проговорил Пушкин, и глаза его увлажнились.”Кaк будто вся печаль от сотворения мира вошла в них”,?– пишет Гоголь в”Театральном разъезде после представления “Вия”.Постояв так с минуту, Пушкин встряхнул кудрями, подхватил под руку Гоголя и направился в ближайший трактир. Жить ему оставалось каких-то пять лет.
“Qualis artifex pereo”/лат./ -Какой артист во мне погибает.

***
Пушкина никогда никто не мог переспорить.
Если Пушкин замечал, что оппонент не слушает его, а продолжает гнуть своё, Пушкин замолкал вовсе, слегка прищуривался и чуть отходил назад.
Друзья Пушкина знали этот миг и спешили с разных концов залы, чтобы не пропустить начало “Илиады”. И вот в глазу у Пушкина?– будто сабля промелькнёт, и он сражает противника эпиграммой, после чего оппонент навсегда утрачивал способность к самоидентификации.

***
Когда на Пушкина накатывало вдруг настроение сделать что-нибудь своими руками, он садился лепить пельмени. Сам тесто валяет, сам раскатывает, весь в муке, лепит и лепит целый день, до мушек в глазах, пока всю фанеру, какую в доме найдёт, пельменями не уставит.
Лепит и песни поёт. Домашние, почертыхавшись, расходятся?– кто куда, потому что Пушкин, по причине своей гениальности, все песни переиначивал, причём менял не только слова, но и мотив, и как не терпел он заезженных рифм, так не выносил и заезженных нот и искал новую мелодию в промежутках между ними. Его современники, люди с обыкновенным слухом, конечно, не готовы были к этой музыке будущего.
В доме, таким образом, на целый день оставались лишь сам Александр Сергеевич да его няня Арина Родионовна, которая придёт, сядет рядом, притулится к своему Сашеньке, и так светло и покойно сделается, что Сашенька положит голову няне на колени, глаза закроет и просит спеть про синицу, что тихо себе за морем жила.
Песня эта длинная, бабы запевали ее утром, когда выгоняли коров, а заканчивали или нет -зависело от долготы дня, потому как синица жила-жила себе тихо, да вдруг вздумывалось ей разузнавать: ладно ль за морем, и летела она в страны “афиопские” в поисках чудесного.
Слушает Пушкин няню и, переполнившись чудесным, плачет…
О синице, о няне, о невозвратности и тщете…

***
Придёт Пушкин на званый обед, подопрёт, по обыкновению, колонну и ждёт, когда понесут “рокфоры” да “камамберы”, а гости обступят Пушкина и ждут, когда он начнёт свои остроты да каламбуры.

***
Один только раз, кажется, и сводил Пушкин Гоголя к “Яру”.
Приходят они, в тот самый раз, к “Яру”, скромненько так , в уголочке, под абажурчиком, присаживаются, тут, как тут,?– “Чего изволите?”, с полотенчиком, волосики лампадным маслом приглажены, глаза и того глаже, меню обоим с подносика полотенчиком же доносит.
Раскрывают они папочки и щуриться начинают. Пушкин щурится, и Гоголь щурится, но сфокусироваться ни тому, ни другому не удаётся, потому как оба ночами на свечках наэкономили столько, что писали теперь почти что наощупь, а читать могли только заглавные буквы.
Так вот, уставились они оба в меню, из заглавных букв пытаясь слово составить, потом Пушкин захлопывает папку и говорит: “Мы тут не ребусы пришли разгадывать, неси там! ...” И, в ожидании заказа, Пушкин принимается рисовать на салфетках женские головки, а Гоголь- рассматривать обои.
Но вот, наконец, появляются графинчики, трюфеля, кулебяки всякие…
И понеслась фантазия на тему П а г а н и н и для скрипки и виолончели с первой цифры.
На третьей цифре пушкинский гений прозревает необходимость оркестрового сопровождения, которое и появляется на пятой цифре в виде цыганского хора с медведем.
Начиная с седьмой цифры жанры с головокружительной быстротой сменяют друг друга, стремясь слиться в едином а п о ф е о з е , который и наступает на двенадцатой цифре после катания с ледяной горки верхом на лошадях, взятия снежного городка и зимнего варианта Ивана Купалы на Москва?– реке.
Венчает всё инсценирование песни о Стеньке Разине на Лобном месте, где Пушкин, естественно, становится Стенькой, Гоголь?– хором казаков, а всё остальное, видимое и невидимое – персиянкой.

***
Когда Пушкин увлёкся гирями и стал сбрасывать вес, чтобы выступать в наилегчайшей категории, то сначала снизил его до двух, потом до полутора, но до одной гири свести свой вес ему так и не удалось – колени подкашивались, как только он брал гири за ручки.
А всему виной была опечатка. В пособии «Гири, или как избавиться от хандры» в графе «Наилегчайший вес» стояло «18 кг» вместо «48» положенных.
А Пушкин, как известно, был не в ладах с математикой и, буквально, остолбеневал при виде цифр, ну, к римским ещё, как-то, с годами, попривык – крестики, палочки, галочки, но когда ему попадались на глаза арабские цифры – остолбеневал, какое уж там подумать, не опечатка ли.
Сейчас бы это назвали цифрофобией и в несколько сеансов рефлексотерапии избавили от недуга, но сейчас – это сейчас, а тогда - даже собаки ещё не разбегались, завидя Павлова.
А зачем, спросите вы, вообще, Пушкину понадобились какие-то гири, на это могу сказать, что гении не рассуждают, подобно нам: «А зачем мне это нужно, что мне это даст, какую выгоду от всего этого я буду иметь?»
Гении рассуждают так: «Попробую. Не понравится – брошу».
А бросить не всегда и не всем удаётся. Затягивает. Привязываются. Как Толстой –к бороде, к плугу и Ясной Поляне, как Тургенев – к охоте и барышням, как Гоголь – к Днепру и галушкам.
Слава Богу, Пушкин ничем таким подолгу не увлекался, поэтому при слове «Пушкин» нам вспоминается «Мороз и солнце! День чудесный!» или «Три девицы под окном…», а не, допустим, как Пушкин организовывал экспедицию на Северный полюс, или как Пушкин строил планы об овладении человеком Вселенной.
Да, строил, да, организовывал, но не кричал об этом на каждом углу: «Я строю, я организовываю!», как некоторые, не будем указывать пальцем.

***
Когда Пушкина и Гоголя назначили в комиссию по народному образованию, в подотдел организации школьного питания, они собрались и пошли, но, чтобы не быть узнанными, заглянули в лавку к старьёвщику, купили себе по бороде и, зайдя в первую попавшуюся школу, потребовали принести им два школьных завтрака. Заведующий столовой побежал к директору, там, мол, двое с портретов, с наклеенными бородами, требуют школьный завтрак.
Директор чуть не подавился куриным крылышком, схватил со стола банку с маслинами и понесся в столовую, по дороге соображая: какое количество маслин, воткнутых в перловую кашу, будет казаться правдоподобным.
Пушкин же с Гоголем уже заключали пари: рыбное им подадут или мясное, а когда встретили перловку, утыканную маслинами, как именинными свечками, одновременно подумали: «Столько не живут», поскучнели и, не дожидаясь киселя, ушли.