Сицилийские воспоминания

               
               



                Таможня

Решать вопросы со столичным начальством - все равно, что целовать татарина в известное место. Грубовато звучит, но по сути –  именно так. Ничего не попишешь. Жизнь такая. Они,  начальство – всегда начальством и останутся,  следовательно, всегда будут к лесу передом, а к нам … извините, как в сказке - наоборот. И все из-за того, что мы  легко доверяемся, легко их посулам поддаемся. Уважение проявляем. Хотя обученные жизнью знаем - обведут. Видим, как прямо на глазах, в кугу  затягивают, в болото подталкивают,  изо рта пирожок вынимают, а все равно в добропорядочность столицы верим. От этого никуда не денешься – мы провинция. Село. Крестьяне. Нам за сохой ходить. Лапти плести. У нас доверчивость на лицах написана и, ее надо оправдывать. Вот так я –  и доверился, и оправдал.
Доверился-то  поначалу всего-навсего звонку из министерства. Подчинился властному голосу, приказу начальственному. Помочь захотелось. Как же иначе? Звонок был важным, настаивающим на поддержке мичуринцев в обеспечении дней Российской Федерации в Итальянской Республике. С учетом, что в состав делегации от Тамбовской области вошли в основном работники культуры, то помощь потребовали именно в организации культурной части. Так сказать по профилю. Конкретно – нужен был ящик мичуринской водки. 
Яблок, которыми так славен наш город, не спросили – а зачем?! Этих яблок и в самой Италии пруд пруди. Там не то, что яблоки, там апельсины на деревьях растут, даже созревают. Как созреют,  на землю падают.  Итальянские дети этой падалицей запросто кидаются. Яблоки в Италии ни к чему.
Вот и повез я в Москву вместе со своим чемоданом, еще коробку. Да, да коробку. Да не простую, а необыкновенную. С двадцатью бутылками водки под названьем «Вечерний Мичуринск». С синей этикеткой,  с дозатором в горлышке – все как положено. Именно эта водка при практически африканской жаре на Сицилии была крайне необходима для проведения дней русской культуры в Италии. Мудрое московское начальство общим голосованием постановило – без водки никак. С начальством, естественно не спорят -  себе дороже будет.
Поэтому взятая в Мичуринске и тщательно мною оберегаемая, картонная коробка с нужным количеством бутылок до Москвы доехала без приключений. Не испортилась, не усохла,  меньше ее не стало. От Москвы до аэропорта Домодедово тоже целехонькая доехала. Не звякнула. Не брякнула. Не подкачала нигде. По аэропорту я ее гордо пронес. Народ моей коробке позавидовал. Оценил количество. Мужики языками зацокали, да от длинноногих девчонок отвернулись: «Девки-то куда они денутся?!  А вот ящик водки не каждый день мимо носа проносят!»
Я же столичное начальство нашел: «Здравствуйте!» - сказал. Расшаркался в поклоне. Протянул  коробку:
 – Нате, вот вам! Задание выполнено!
Улыбнулся широко так, по провинциальному, по-сельски. Но начальство-то оно столичное. Хитромудрое. Оно сказало: «Нет! Нет, и нет! Рано передачки делать. Здесь еще Москва. Ты ее нам в Палермо передай, там,  за бугром, когда все границы будут позади. Вот тогда, милости просим. Заходи. А пока это твоя забота – как проносить, куда прятать, как с таможней общаться. Чеши затылок свой крестьянский. Да около нас не крутись. Ступай, ступай себе, любезный, куда-нибудь подалее, да думай лучше. Мозгуй. Но смотри – коробку провези обязательно! Это приказ!»
Вернулся я к своим друзьям-тамбовчанам, как в сказке - не солоно хлебавши. Злой, конечно, вернулся. Раздосадованный. Не было мне печали - да вот помог людям. Что теперь с этой коробкой делать буду, если больше двух бутылок провозить через границу нельзя, а в коробке их аж двадцать штук. Лежат себе, как  снаряды в ящике, одна в одну. Да разрешенные две бутылки и так у меня в чемодане есть. Итого двадцать две штуки.  Главное ведь не я - они, москвичи, эту водку просили, а прыгать с коробкой мне. Куда  ее?! Выкинуть?! Вылить?! Друзья мои молчат, посоветовать им нечего. Им досада моя понятна. Вот с этой досады пнул я пинком по коробке. Пропади ты пропадом, зараза! А она мне в ответ стеклянным перезвоном, так жалобно: «Дзинь, дзинь! Дзинь, дзинь! Зачем, мол, дерешься? Я тебе еще пригожусь! Не спеши меня выбрасывать!»
Жалко коробку стало. Из Мичуринска все-таки пер. Решил не надо ее больше пинать. Поднял, да  бережно, понес к упаковочному столу, где багаж прозрачной пленкой обматывали, к отправке готовили. Поставил родимую на стол, взглянул в глаза упаковщику и попросил упаковать так, чтобы надпись «Мичуринская водка» на борту коробки стала неразличимой. Упаковщик ответил на мой ясный и честный, как у контрабандиста, взгляд своим пропитым, совершенно мутным взглядом. Шмыгнул сизым носом, выдохнул шпротно-колбасный перегар со вчерашних посиделок в гараже и буркнул: «Сделаем командир! Накинь червончик!»
За этот лишний червончик моя коробка стала похожа на кокон тутового шелкопряда с абсолютно нечитаемыми надписями на борту. Только поблескивала новеньким целлофаном. «Знай наших! Ай да, умелец, мужик! Точно довезем милую!» - именно так подумалось мне, когда упакованная коробка отправилась в багажный отсек, не вызвав никакого любопытства у таможни. Не глядя на нее, таможня дала добро! Предостережения, мол  водка побьется при погрузке, я отмел сразу: «Наша водка долетит!  -  воздух выдохнул, потом сказал, - уф-ф!»
Теперь сами грузимся. Теперь вперед, на посадку. Не выпуская паспортов из рук, мы проходим контроль за контролем. Осмотр за осмотром. Как на комиссии в военкомате. В паспорта у нас вложены авиабилеты, которые периодически извлекаются проверяющими, в билетах делаются разные отметки, закорючки рисуются. Потом взгляд в паспорт на фотографию, потом взгляд в лицо, пауза: «Проходите!» - и ваши документы возвращаются в руки. Но каждый раз все происходит чуть-чуть иначе, чем на предыдущей проверке.
 На четвертом контроле нам предлагают снять брючные ремни, снять обувь, часы, пиджаки и в носках пройти на досмотр. Женщины расстаются с высокими каблуками, мужчины придерживают спадающие штаны. Все идут через рамку металлоискателя на обыск. Ласковые, прохладные девичьи пальцы, а досмотр делают девушки, внимательно пробегают по вашему телу. Руки в этот момент просят приподнять вверх. Брюки, соответственно, почувствовав свободу,  сами по себе предательски начинают ползти вниз.  Людей вокруг полно. Хихикают. Смотрят. Брюки сползают ниже допустимого. Народ радуется. Но скорость проведения досмотра все же не позволяет брюкам проявить слишком много вольности и после слов: «Проходите!» –  успеваю их поймать.
Дальше без остановок в самолет.  Роптаний никаких. Обстановку все понимают прекрасно. «Терроризм! Бен Ладен!» Но шахидок со сверкающими глазами нет. Проводки из карманов ни у кого не торчат. Нас, торопливо, несколько раз пересчитывают. Убедившись, что российская делегация в сборе, отдают команду на взлет.
 Самолет вздрагивает, начинает реветь, как буксующая машина, потом еще раз вздрагивает и, вдавливая пассажиров в кресла набираемой скоростью,  стартует, резко забирая вверх, туда, подальше за облака навстречу солнцу. Земля быстро отдаляется, расширяя обзор, и вскоре, как ни всматривайся, не различить ни машин, ни домов.
Словно в калейдоскопе, с небольшой разницей во времени, на мониторе начинают возникать названия стран, над которыми мы пролетаем: Россия, Украина, Румыния, Югославия, Босния и Герцеговина. Равнинный ландшафт сменяется горным, зеленые краски сменяются коричневыми, белыми. Еще через некоторое время появляется Адриатическое море. Все льнут к иллюминаторам, но кроме темно-синей, слегка серебрящейся воды, ничего не видно.
Пятнадцать минут¬ -  Адриатика позади, еще  пятнадцать минут –  позади остается  Италия. Полчаса над Тирренским морем и вот уже самолет начинает снижаться над Сицилией, устремившись к Палермо. Закладывает уши. Внизу становятся видны небольшие яхты, катера, причудливые островки. Видно очень прозрачное море, оно зеленовато-синее, видны золотистые пляжи. Они пока достаточно безлюдны, так как сезон отдыха не начался - вода, понимаете ли, всего +22, для европейцев это холодно. Между тем самолет подпрыгивает, коснувшись бетонной дорожки,  начинает притормаживать. Прибыли!
 Аэродром пустынен. По взлетной полосе ветер гонит сухую траву, обрывки бумажек, обертки. Кроме нашего самолета здесь грустят еще пара лайнеров, да какой-то служащий лениво перетаскивает объемные тюки. По сравнению с Домодедово аэропорт в Палермо выглядит очень скромненько, неброско так. Маленький, двухэтажный, без зеркальных витрин, без сверкающей рекламы. Будто выброшенная и выцветшая на земле от солнца картинка из старого журнала.
Не спеша, подходим к таможенному контролю. Помещение невелико. Сто пятьдесят человек для него многовато. Душно. Запах пота смешивается с запахами духов,  спертый воздух начинает отдавать кислятиной. Мы ловко вылавливаем с транспортера свои чемоданы, пакеты, а я еще  заветную коробку. Она цела. Трясу ее: «Как там?!» Внутри ничего не звенит. Следов вытекшей жидкости не наблюдается. Сухо. Значит, доехала родимая. «Ура, ребята!» Теперь скорей на выход - на свободу, в Италию. «Давай народ, проходи, не задерживайся!»
Но на пути к свободе стоят карабинеры и таможенники. Все в красивой темно-синей форме. Карабинеры с автоматами. Стоят себе - мафию ловят.
Первым они отловили меня. Это только незнающий человек может решить, что на таможне работают олухи,  бездари, что обмануть их ничего не стоит. Обмануться они могут тогда, когда сами захотят, или от усталости и лени. Меня же они засекли сразу. Издали. Еще даже не видели, что в руках, а поняли –  их клиент. По мере того, как я приближался к месту досмотра, мое продвижение  контролировалось. Я это отчетливо понимал. Мы как два паровоза, выехавшие из пунктов А и Б,  неминуемо должны были встретиться. Лоб в лоб. Именно так оно и случилось. Встретились.
- Здравствуйте, мы из России! – это я так разулыбался.
- Бонджорно! – ответил таможенник, взглянул в мои глаза и, проигнорировав чемодан, сразу ткнул пальцем в коробку - бокс!
- Бокс! – согласился я, - коробка она и есть коробка, как ее по-другому назовешь?
- Что там? – улыбнувшись, спросил по-итальянски таможенник.
Итальянский я знал отвратительно. Всего несколько слов.  Но по тону вопроса понял, спрашивает он меня явно не о здоровье, потому прикинулся незнающим, так сказать, слепо-глухо-немым, по-русски уточнил:  «Вас интересует,  что там в коробке?» Сразу отметив про себя -  улыбка это добрый знак. Повезет.
- Си, - ответил таможенник, хотя русского он, скорее всего, тоже не знал.
- Именно в этой коробке? – еще раз переспросил я,  сделав дурковатое лицо.
- Си, - повторил таможенник сурово, и улыбка у него быстро стерлась.
Я набрал побольше воздуха в легкие, посмотрел на свои пыльные ботинки, вспомнил детство босоногое и горестно выдохнул:
- Водка! – дурачиться уже не было смысла, меня повязали! Надо было  сдаваться. Надо было каяться. Надо было молиться ихним итальянским святым. Мой поезд лихо пущен под откос, рельсы спереди и сзади взорваны. Отступления не будет. Где-то там, в глубине сознания, стали прорисовываться фразы «сицилийская тюрьма», «международная контрабанда», «пособник терроризма». Привиделась колючая проволока. Арест. Камера полутемная. Привиделись решетки. Обвинения в нарушении закона. Наручники и еще дон Карлеоне на соседних нарах. Видеть рядом дона Карлеоне мне как-то не очень хотелось. Нар не хотелось тоже.
Небольшой словарный запас итальянских познаний, как сигаретный дым, легко развеялся из вспотевшей головы. Выветрился  сквознячком. Я сразу забыл и как говорят «здравствуйте» и как говорят «до свидания». Все напрочь. Аж во рту пересохло, в горле запершило. Нужна была какая-то помощь, чтобы объясниться с итальянцами. Хотя бы переводчик. Ведь надо же было как-то втолковать стражникам - водка эта не лично мне,  она нужна для дней русской культуры в их Италии,  запас для всей делегации. У нас  есть руководитель. Нас встречает консул Российской Федерации. Наконец – ведь я хороший!
Однако, кроме меня и таможенника, рядом никакого начальства не было. Переводчица отсутствовала. Российский консул запаздывал. По-нашему таможенник  упрямо не понимал. Пропускать не хотел. На выходе стояли еще два карабинера с автоматами. Был тупик. Но беседа кое-как продолжалась.
- Vodka?! – глаза таможенника по-прежнему расширены до предела, - венти буттильа?!
- Чего? – не понял я второй фразы.
- Венти! – повторил итальянец, показав на пальцах «двадцать».
- Си, двадцать! – покорно согласился я, поняв, что такое «венти». А уж слово «буттильа» перевода не требовало.
Итальянец, как ни странно, успокоился, сердиться перестал. Расхохотался, покачал головой, подозвал карабинеров, показал на меня, потом на коробку. Стал  быстро и весело лопотать. Все, что он говорил, было непонятно, а потому тревожно. От того, что я иногда понимал всего одно, частоповторяемое слово «no»,  становилось только хуже. Карабинеры похмыкивали, сняв автоматы, с интересом оглядывали меня. Вернее, рассматривали как больного в психушке. Очередь на контроле остановилась, тоже озадачилась происшествием, начала комментировать.
 Пот по моему лицу катился градом. Спина взмокла. «Е-мое, да я тут совсем один! Своих-то никого. Начальство и переводчица пропали. Все, о чем мы могли переговорить с таможенником, похоже,  обговорили. Теперь впрямь оставалась тюрьма и наручники. Господи, да как же быть-то тут! Делать-то что?»
Насчет своих я, правда, ошибся. Тамбовчане стояли рядом и активно включились в объяснения. Просто сразу их не увидел. Со страха. Они тоже по-русски упрямо пытались втолковать таможеннику - мы из России,  везем  свою культуру, в этой коробке необходимый реквизит. У нас это,  как у итальянцев макароны, как сосиски у немцев. Без такого реквизита вы,  итальянцы, нас, русских, не поймете, контакт не будет установлен. Мы, к сожалению, тоже не будем поняты итальянской стороной. «Вот так! Кузькину мать вам в преисподнюю!»
Таможенник, размахивая руками, старательно  отвечал. Но отвечал на своем языке и все кричал «No!», карабинеры ему помогали, тоже кричали «No!». Автоматы мирно покоились на столе рядом с коробкой. Тут уже не до них было. Мы командами три на три, как в КВН, старательно объясняли друг другу:  одни - что водка крайне необходима,  другие - столько ее положено.
Через пять минут все устали. Очередь на контроле окончательно застопорилась. Возникла пробка. Нужен был выход и я, сказав по-русски, что иду за переводчиком, ушел на итальянскую территорию. Не знаю, поняла ли меня другая сторона или нет, но она не возражала. Не кричала. Автоматная очередь вслед не раздалась.
Аэропорт был пуст. Пуста была площадь, на которую я выбежал. Жгло солнце. Облаков не было. В воздухе висела пыль. Вдалеке стояли автобусы. Там наше начальство при помощи переводчицы засовывало свои чемоданы в багажный отсек, подальше и поглубже. На мои мольбы о помощи не среагировало. Знай себе, чемоданы прятало,  между делом, активно обсуждая вопрос расселения по номерам в гостинице,  кому какой достанется. У них  были споры - соответствуют ли гостиничные номера  табели о рангах. Мне буркнули, надо ждать консула. Надо написать бумагу. Власти разберутся. Переводчицу, ввиду важности ее занятия  расселением вождей, даже на пять минут дать не могут. «Ступай отсюда, крестьянин, сказали мне!  Вали!»
Фантазии много не требовалось понять, приезд консула - дело не скорое, да в данном случае совсем  не нужное. Приведет оно к одному, к осложнениям. К международным осложнениям. Их не хотелось, пусть даже из-за водки. Потому, матюкая про себя начальство, я рысью бросился назад. Не дай Бог, итальянцы решат, что  еще нелегально проскочил на территорию их республики, да не вернусь больше вообще. Еще искать станут через интерпол. Но они так не решили. Продолжали весело объясняться с тамбовчанами. Это веселье бодрило, вселяло надежду.
- До чего договорились? – уточнил я у своих.
- Договорились, «уно» - это «один». Они говорят,  больше нельзя.
  - Понял! – ответил я, включаясь в беседу.
- Уно? – спрашиваю у таможенника, показав один палец.
- Уно! – подтверждает итальянец, улыбаясь. Тоже показывает один палец.
- Уно пермессо? – усложняю вопрос, – один можно?
- Уно пермессо! – соглашается таможенник. Карабинеры согласно кивают головами, - Пермессо! Пермессо!
- Бокс уно? – продолжаю напирать на противника – коробка одна?
- Бокс уно! – смеясь, соглашаются итальянцы, - уно, уно!
- Бокс уно пермессо? – быстро выдавливают мои легкие – коробку одну можно?
- Уно пермессо! – автоматически выпаливает таможенник. Тут же ойкает, приседает, прикрывает испуганно рот. Соображает, ляпнул лишнего. Смотрит на карабинеров. Страшно выпучивает глаза.  Потом, взвизгнув, показывает на меня пальцем и хохочет, хлопая себя руками по коленям. Карабинеры, показывая пальцем на таможенника, тоже хохочут. Мы присоединяемся. Хохочем до слез.
Пришла переводчица. Не поняла причин хохота. Справилась о здоровье. Потрогала лбы. Мой горячий. Уточнила о наличии проблем. Ответили, проблем вроде бы нет. Девушка, не поверив нам, спросила у таможенника, все ли нормально у сеньоров, на что тот быстро согласился: «Да, да, все нормально! Одно уточнение есть – выпьют ли эти русские сеньоры то, что в этой коробке сами, одни? Торговать водкой категорически нельзя!»
- Вы сможете это выпить сами? – быстро перевела  нам переводчица.
- Всю коробку?! Что прямо здесь? Прямо аэропорту?! – изумились мы, прикидывая, поскольку упадет на нос и как быть с закуской.
- Нет, пить здесь не надо, это просто в принципе! – резко отметает недовольная переводчица.
- А-а-а, ну в принципе, в принципе выпьем! – весело обещаем мы, - Тем более – когда надо, когда таможня просит!
- Выпьют! – подведя итог, кивает головой переводчица.
- Прэго! Пожалуйста! – говорят нам.
Таможенник берет под козырек,  широко распахивая двери в Италию. Там солнце. Воздух. Там свобода. Карабинеры, улыбаясь, салютуют нам автоматами.
- Проходите!
Очередь тоже радуется, что мы, наконец, уходим. Все устали в духоте. Все хотят в автобусы. Возникшая пробка рассасывается,  аэропорт пустеет. Теперь пустеет окончательно.
У автобусов, заранее кем-то оповещенное начальство, с довольным видом встречает нас, как космонавтов. Нас называют молодцами, хвалят, гордятся нами и звучит интересная фраза:
  - Ура! Тамбовчане нашу водку пронесли через таможню!
- Да! – соглашаемся мы, - пронесли! Только не вашу водку, а нашу!
        И слово «нашу» подчеркиваем  и ударение на нем делаем, и в общий багаж водку не отдаем. Берем в салон. «Хрен вам ребята, хоть вы и начальство – а не положено! Мы тут без вас на таможне обещание дали! Сами пить будем! Всю!»
Далее, как по Гоголю, следует немая сцена. Поджатые губы. Недовольные лица. После чего важная  первопрестольная опускается в глубокий траур. Автобус трогается. Колеса шуршат. Ну, здравствуй,  Италия!


                Ресторанчик

Сейчас поздний вечер. Сицилия спит. Прохлада. Тишина. В полупустом гостиничном ресторане за черным роялем музыкант. Ему лет сорок, от силы сорок пять. Он весь седой, слегка сутуловатый, какой-то совершенно невзрачный, внешне не похожий на пианиста. У него нет тонких и длинных кистей, как у Рахманинова, нет могучего лба как у Рихтера, он не похож на Рубинштейна, но играет совсем неплохо, с   большим чувством, понимая каждую ноту и акцентируя внимание слушателей на человеческом одиночестве в казалось бы бурлящей жизни. Мелодия мне неизвестна, несколько грустна, печальна. Она чем-то похожа на музыку Леграна к кинофильму  «Шербурские зонтики», хотя, может, и весьма отдаленно.
За столиком я совсем один. Поужинав, мои друзья ушли. Они хотят спать, устали. Они полны дневных впечатлений и им ни до кого нет дела. У них отбой. Мне сейчас хочется просто сидеть. Сидеть в одиночестве, ни с кем не разговаривать -  слушать музыку, думать, перебирать в памяти картинки прошлого.
За окном черная, пугливая ночь, за окном робкие звезды, стрекочущие цикады. За окном прохлада, после изнурительно-жаркого дня. За окном, совсем недалеко, усталый берег, который омывают соленые волны. Там пахнет морем, песком. Здесь, в полутьме музыка. Здесь рояль. Пианист. Вместо свечей пара неярких бра. От них на стенах  дрожат тени. Тени шевелятся. Переплетаются. За соседним столиком шепчутся парень с девушкой. Более никого нет. Только сдержанное дыхание мелодии. Только звуки, несущие мысли куда-то к звездам.
Пианист доигрывает очередное произведение, бросает вниз руки и, не поворачиваясь, вслушивается в аплодисменты троих посетителей. Они совсем недолгие. Жиденькие. Однако музыканту приятно. Он оборачивается. Слегка щурясь, смотрит на нас. Изучает. Оценивает – кто здесь. Ловит мой взгляд. Почему-то кивает, как знакомому. Странно. Встает из-за рояля, опускает крышку. Идет прямо  ко мне – что еще удивительнее. Даже несколько пугает. «Почему ко мне? Зачем? Ведь мы незнакомы». Вот все-таки страх прежних лет, когда любые контакты с иностранцами - это контакты со шпионами,  где-то еще сидит. Он жив. Этот страх, не  вытравлен. Это еще рабство.
- Могу ли я составить вам компанию? – обращается пианист по-итальянски. Я киваю ему, наполовину не поняв вопроса. Пианист присаживается, внимательно всматривается в мое лицо, изучает. Возможно, что-то вспоминает. Потом переводит взгляд на столик. Там рюмки, недопитая бутылка с надписью «Вечерний Мичуринск».
 - Вы русский?! – изумляется он. Изумляется на чистом русском языке. Он потрясен. Я  потрясен  не менее его: «Господи – да кто он?! Русскоговорящий итальянец, что ли?»  Теперь нехорошие подозрения еще более усиливаются: «Точно, наверное, провокатор!» Голова напряженно работает – что делать? Мне неуютно. Совсем не знаю, как в таких случаях поступать. Сижу, молчу. Повисает неловкая, тяжелая пауза.
- А вы давно  с Родины? – оглядываясь, полушепотом, спустя минуту спрашивает он.
- Всего неделю! – пожимаю плечами я.
- Вы, как и я, навсегда ее покинули? – делая понимающее лицо, осторожно интересуется музыкант.
- Да нет, не навсегда - до пятницы! –  удивляюсь я вопросу.
- Ах, вы не эмигрант!? – сникнув, сокрушается мой собеседник. Роняет голову на грудь. Она слегка подрагивает. Повисает еще одна пауза, в течение которой осознаю,  сижу за одним столиком рядом с живым эмигрантом. Во, попал! Сижу совсем близко! Главное, не знаю, зачем он со мной. Кто он? – вопрос этот молнией мелькает в голове, - наверное, белогвардеец или власовец?» В сознании тут же рисуется образ известного белого генерала. Сравниваю этот образ с тем, что есть в наличии передо мной, и нахожу, на Антона Ивановича Деникина, царство ему небесное, гость не похож.  Тот совсем не такой. Сравниваю с Власовым, будь он неладен, но гость вовсе не очкарик, не худ. Не старик. Ровесник.  «Какой он черту власовец? Померещится же  ночью. Они уже померли все. Тогда кто он?! Что надо-то ему от меня?» 
- Вы позволите? – музыкант вкрадчиво кивает на бутылку. 
- Да, да, пожалуйста, - суетливо и как-то очень угодливо отвечаю я. При этом собственное угодничество мне противно. Музыкант наливает себе в бокал немного водки. Смотрит на нее сквозь тонкое стекло. Любуется. Потом, словно дегустатор, вдыхает аромат напитка. Прикрывает глаза от удовольствия и очень медленно, медленно пьет. Выпив, замирает, прижимает запястье к губам. Нюхает руку. Пару минут сидит молча. Прислушивается к чему-то внутри. Потом горестно вздыхает. Глаза его открываются,  я вижу в них слезы.
 - Это напиток с Родины! Это ее дух! Позвольте мне еще? Так … чуть-чуть!
- Да ради Бога! -  делаю подтверждающий жест рукой, и он наливает себе  немного водки. Смотрит со щенячьей  благодарностью. Отпивает самую малость. Облизывает губы, потом интересуется - не исполнить ли чего-нибудь для меня. В знак встречи. На заказ. Любую мелодию. Земляк все-таки. Я теряюсь: «Чего просить-то!? Может быть, гимн страны заказать или цыганочку!? Но, наверное, это не к месту». Морщу лоб. Произношу три слова: «Свиридов, «Метель», романс!» Музыкант изумлен. Глаза его вспыхивают. Он в восторге. Он ловит ртом воздух:
 - Господи,  вы любите Свиридова?! Это же ведь так необыкновенно! Это же уровень! Господи! Здесь такого никто не попросит. Они, - он кивает на итальянцев, на парня с девушкой, -  совсем не знают русской музыки, они ничего не знают. Я так об этом мечтал - Господи, Свиридов!
Он подходит к роялю. Неспешно усаживается. Не сутулится. Поправляет стульчик. Разминает руки. Оглядывается на меня. Кивает. Легко пробегает пальцами по клавишам. Пальцы порхают, льется некая музыка. Ее совсем немного. Я вслушиваюсь, это не Свиридов. Это разминка рук. Потом он вновь смотрит на меня и интересуется: «А нот у вас нет?»  Я пожимаю плечами - откуда? - Нет!
- Как жаль! - огорчается музыкант. - Видите ли, но я не смогу исполнить  по памяти. Это же Свиридов! Без нот, понимаете ли, такое невозможно. Вы извините. Хотите что-нибудь мое послушать?
 Я соглашаюсь, за неимением другого выбора – ваше, так ваше. Он кивает, начинает играть. Мелодия немного отличается от той, что звучала ранее, но, как и прежняя, наполнена до краев горестью, беспросветностью, как чаша со слезами. Моему одиночеству это подходит. Мне нужен покой, и я вновь погружаюсь в раздумья, в воспоминания. Забывшись, совсем не замечаю, когда мелодия стихает.
Музыкант у моего столика, теперь я сам предлагаю ему выпить. Он благодарен. Пьет. Стакан пустеет. Мы осторожно беседуем. Я узнаю, здесь он более пятнадцати лет. Остался, сбежав во время гастролей симфонического оркестра. Было плохо,  устал от безденежья. Все надоело. Хотя и подавал в оркестре большие надежды, но его не ценили. В России  разруха. Ельцин. Инфляция. Танки стреляют. Тут тепло. Апельсины. Вино.  Он давал концерты туристам. Был успех. Деньги. Поездки. Аплодисменты. Но все аплодисменты отзвучали. Деньги утекли ручейками в море. Теперь никуда не зовут. Все в прошлом. Он вздыхает. Бутылка пуста. Музыкант выдерживает вежливую паузу. Продолжения нет. Несколько расстроенный  идет к инструменту. Играет немного. Опять жидкие аплодисменты. Потом прощанье. Занавес. Антракт.
Следующим вечером все повторяется. Ужин. Ушедшие друзья. Одинокий столик. У меня  пиво. Оно ледяное,  в покрытой белой изморозью кружке. Тут, в Италии, пивные кружки специально морозят в морозилке. Поэтому, боясь за горло,  пью мелкими глотками. Сижу один. Покой дружески обнимает меня за плечи. Мысли: об Италии, об этом музыканте, о шпионах в черных очках, в плащах с поднятыми воротниками. О том, как я чуть в штаны со страха  не наделал. Смешно. Какой он к черту шпион! Так, тело, выброшенное волной на пустынный берег, где лишь пальмы, белый песок, да тина морская. Ни людей, ни парусов, ни песен. Только небо пустое-препустое. Приют горя и одиночества. Я посмеиваюсь над собой, над своими страхами.
Ближе к полуночи вновь появляется знакомый пианист. Сейчас за столиками людей чуть больше. Атмосфера повеселее, пошумнее. Но играет он, как и вчера,  печальное. Сегодня я не пытаюсь угадывать, чье это. Знаю –  играет свои сочинения. Когда, выслушав аплодисменты, музыкант оборачивается, киваю ему, как старому приятелю. Он приветливо кивает мне. Улыбается. Принимает приглашение, идет к столику. Присаживается. Говорю, что рад его видеть. Он изумляется моему русскому языку, моей радости и по его глазам я понимаю, вчерашнего вечера он не помнит. Вообще ничего не помнит. Ни моего лица, ни одного слова вчерашнего. Он не притворно изумлен моему русскому. Рад соотечественнику. Рад, что я заказал для него пиво. Благодарен. Снова объясняю - не эмигрант,  здесь до пятницы. Вновь получаю предложение выбрать произведение на заказ. Просить исполнить еще раз Свиридова -  неудобно. Знает ли он музыку Доги - я не уверен. «Кого же тогда?» Прошу что-нибудь Чайковского. Это-то все знают. Музыкант в восхищении,  в полном восторге:
 - Вы любите Чайковского?! Божественно!
        Но и о Петре Ильиче я узнаю,  его итальянцы тоже не знают, как и не знают ничего вообще. Тупые они. Тяжело с ними музыканту.
Он снова у инструмента. Снова стульчик, осанка. Разминает пальцы. Пробует рояль. И, … как вчера, просит ноты. У меня с собой этих нот нет. Не брал  в Италию. Я вообще ноты с собой никуда не вожу, потому что ни черта в них не понимаю. Он без нот играть не может - это же Чайковский!
- Тогда сыграйте что-нибудь свое! – прошу  равнодушно.
Пианист рад. Вновь поворачивается к инструменту. Играет вчерашнее. Играет вдохновенно, погружается весь в музыку и забывается, а я, немного послушав, потихонечку ухожу. Лифт плавно скользит вверх. На этаже толстые ковры, длинные коридоры, щемящая пустота. Скоро я уеду отсюда. Уеду домой, на Родину. Меня ждут. Там семья. По мне скучают. Бросятся на шею. Всплакнут от счастья. А его – вот этого музыканта - ждет ли кто-нибудь?! Есть ли кому его обнять, прижать к себе?
Неужели вот, на всей этой огромной планете, с миллиардами жителей, со всеми Азиями, Америками, Европами, где тысячи городов и миллионы деревушек, есть человек, которого никто нигде не ждет. Неужели ни в одном окошечке для него не горит свеча. За него никто не молится и не переживает вообще нигде! Он чужой Италии, он чужой России. Он совсем один! Я опускаю плечи. Сутулюсь. Неясная тоска давит мое сердце. «Плохо это. Что-то, наверное, неправильно в нашем мире. Что-то не так. Впрочем, прощай, эмигрант! Удачи тебе!»
Теперь все. Конец. Занавес.
 
                Мессина

Если у вас нет никаких ассоциаций со словом Мессинский пролив, и, вообще, с этим названием, то вряд ли я смогу чем-либо помочь, чтобы объяснить всю его известность. Ведь слова Троя, Колхида, Мессина мы знаем, наверное, с самого раннего детства. «Ну, напрягите память. Постарайтесь, пожалуйста, хоть чуть-чуть! Ведь имя Спартак  говорит вам о чем-то, кроме футбола, о чем-то кроме красно-белых маек? А мифические чудища Сцилла и Харибда? Те, о шести головах каждая, поджидавшие с разных сторон узкого пролива плывущие корабли? О них-то, поди,  спрашивал школьный учитель на уроке истории в пятом классе. А путешествие Одиссея? Ну… вспомнили?!»
Вот так и я вспоминал все это по крупицам, стоя на смотровой площадке горы, возвышающейся над морем, когда впервые увидел Мессинский пролив. Увидал не на карте, не в географическом атласе, а прямо перед собой. Под ногами.  Настоящий пролив, отливающий темно-синими оттенками воды и редкими белыми барашками волн. Слева от меня простиралось Тирренское море, справа – Ионическое,  разделялись они совсем узенькой полоской воды, шириной-то всего три километра.
 Совсем близко, в голубой дымке за проливом синели горы, там была Италия. Там был континент. Именно там, более двух тысяч лет назад, на побережье стояло огромное стотысячное войско восставших рабов. Эту армию возглавлял выходец из богатой фракийской семьи беглый гладиатор Спартак. Рабы прошли с боями всю Италию, разгромили высланные на их подавление римские войска и превратились из кучки беглых гладиаторов в силу, которая поколебала устои Рима, его уверенность в себе. Поколебала настолько, что римский сенат в страхе отозвал из Испании регулярную армию под предводительством великого Помпея. Помпей, не смотря на важность грядущих побед, подчинился, и эта армия двигалась для боя со Спартаком. Спартак знал, такую силу не одолеть. Тут никакой героизм не спасет. Регулярная армия есть регулярная армия. Рядом богатая Сицилия и возможность покинуть враждебный полуостров, оторваться от преследователей. Рядом свобода, путь на родину. Всего-то три километра расстояния. Много ли это? Далеко ли?! Да минут сорок на весельной лодке. Полчаса на байдарке. Час на любой, даже самой не приспособленной посудине. Вот и все - свобода. Шаг один.
Видя эту близкую свободу, восставшие рабы договорились с местными контрабандистами, что те перевезут их на остров. Поверили. Заплатили. Ждали. Но корабли и лодки не пришли. Историки до сей поры не знают причину срыва  договора. Однако факт есть факт. Близкий сицилийский берег так и остался недосягаемым для армии рабов. Их попытки связать плоты ни к чему не привели – буря да течение все разметали. Других способов переправиться не было. Армия Спартака повернула обратно. Повернула навстречу своей гибели.
Мне кажется, горечь того разочарования, горечь тех несбывшихся надежд огромной, стотысячной армии рабов, горечь их душ так и висит прозрачной дымкой над Мессинским проливом. Из-за этой дымки противоположный берег туманен, расплывчат, неясен. Даже как-то призрачен, как призрачны бывают человеческие мечты.
Сейчас темно-синюю воду пролива вспарывают моторы катеров. Белоснежные дорожки разбегаются от бортов в разные стороны. Теплое солнце нежно и ласково. А на душе горько. Мне все-таки жаль, что спартаковцы не переправились на Сицилию. Жаль, что им не улыбнулось счастье, что не спаслись. Надо было одолеть всего три километра пролива. Как это мало, когда стоишь на горе и смотришь на воду.  Рукой достать можно. Протяни, все рядом.
Что же касается Сциллы и Харибды, этих огромных, ужасных чудовищ, населявших некогда пучину морскую, то жили они не где-то далеко, а именно в самом Мессинском проливе. Именно здесь, внизу, они поджидали незадачливых мореплавателей, а потом с ужасным ревом и хрипом проглатывали корабли. Древней легенде почти три тысячи лет. Мы читали об этом в книгах, видели в фильмах. Не верили – сказка она и есть сказка. Но самое интересное и поразительное было в том, что оба этих чудища живы до сих пор. Время оказалось над ними не властно. Они все там же, в Мессинском проливе. Все так же ждут свои жертвы, и если кто-то зазевается, то  обязательно их проглатывают.
«Вы не верите? Смеетесь … зря!» Конечно, они не совсем чудища, правильнее сказать, совсем не  чудища морские.  Они всего лишь сциллский и харибский водовороты, которые есть во всех морских лоциях. Обозначены там. Очень давно известны, очень опасны. Почему? Потому что пролив настолько узок, что во время приливов и отливов миллионы тонн воды устремляются в его горловину,  создавая там мощное течение. Сталкиваясь со стоячей водой, а хуже того, с водой, которую иногда гонит ветер навстречу приливу,  морские течения создают гигантские водовороты. Целые завихрения огромных масс. Скорость потока достигает порой 10 километров в час. Закручиваясь гигантской воронкой, морская вода с хрипом, хлюпаньем, рычанием уходит в глубины, захватывая небольшие суденышки и лодки в морскую пучину. Звук этот страшен. Слышен за многие километры. Источник  не понятен. Как тут не поверить в существование чудищ, не дающих пройти людям этим путем.
В Мессинском проливе, одному Одиссею удалось проскочить между Сциллой и Харибдой, уловив момент, когда ненадолго морские течения стихли, а водовороты исчезли. Ему повезло. Проскочил. Спартаку и гладиаторам наоборот – не повезло. Не проскочили.      
Мы медленно спускаемся с горы по узенько тропочке. Солнце подобралось к полудню, старательно раскаляет землю. Но воздух еще не душен, еще утро, да и сказывается близость моря. Благоухают цветы. Здесь их великое множество. Щебечут птицы. Аккуратно расходимся с теми, кто еще только поднимается наверх, стараясь не толкнуть, не помешать друг другу. Уж очень узка тропочка, как и узки улочки Мессины. Тут напрашивается слово «древней», но это не так. Мессина молода, как это ни странно звучит.
Почему «странно»? Потому что мессинскую гавань, напоминающую своей формой полумесяц, древние греки освоили почти три тысячи лет назад. Вдумайтесь - три тысячи лет назад! С той поры гавань и существует. Как существует  сам город. Но всем городским постройкам нет еще ста лет. Мессина несчастливый город. Беспокойный вулкан Этна постоянно дает о себе знать. В 1783 и 1908 годах землетрясения полностью стирали город с лица земли. Тогда, в 1908 году, здесь погибло более восьмидесяти тысяч человек. 
Прошли годы, город вновь возродился из вулканического пепла. Появились дома, улицы, зазвенели детские голоса. Ожила гавань. Жизнь не умерла. Лишь отступила на время и вернулась. Надолго ли? Когда ждать следующей беды? Ведь Этна не спит, постоянно напоминая о себе, то дымами над кратером, а то и серьезными извержениями. Для меня, да и для многих из наших, для кого вулканы это что-то  из области телерепортажей и книг, было очень непонятно: «Зачем здесь жить?!?» Жить рядом с действующим вулканом, в вечном страхе, что извержение может начаться в любую минуту. Жить, когда ветер, дующий со стороны Этны, затягивает город пеленой смога, такой, что даже днем приходится включать фары у автомобилей, когда просто дышать невозможно,  когда  слезятся глаза. Но резон, оказывается, есть. Это вулканические почвы. Почвы, на которых люди выращивают богатейшие урожаи. Мессина, да и все селения, окружающие Этну, утопают в садах и виноградниках. Здесь одновременно на одних апельсиновых деревьях цветы, на других зреют набольшие плоды, на третьих ветви пригнулись к земле под тяжестью урожая. Все здесь цветет, и зреет круглый год. Здесь есть за что рисковать. Люди рискуют. Вот такая она, Мессина.

               
                Греческий театр


Был пятый день нашего пребывания на Сицилии. Опять автобус, опять палящее солнце. Опять куда-то везут. Сказали в необычный театр. Спектакль в этом театре начинался в семь часов вечера. Исполнялся всего раз в неделю, по субботам. С этим нам повезло - в Таормино, в небольшом таком городке, мы оказались именно в субботу. Однако, привезли нас туда не вечером, а утром. Для разминки прогоняли на гору, чтобы увидели Мессинский пролив. Потом свозили в археологический музей, где мы обежали его залы. Музей сменила часовая экскурсия по городу, тоже бегом.
К обеду все так выдохлись, что только и думали, где упасть. Ничего не хотели не видеть, не слышать. Отворачивались от моря, от сувениров, от красот архитектуры. Стали равнодушными. Но когда пробыли час на протокольной встрече с мэром города Таормино, в уютном зале, в прохладе, то отошли. Ноги отдохнули. Настроение вернулось. Тем более, что глава города  откровенно пораженный обилием русских на его территории оказался крайне приветливым. Мы же, пораженные похожестью мэра на классического представителя Сицилийской мафии: загорелое лицо, с крючковатым носом, слегка лысеющий, в желтом пиджаке и черной рубашке при белом галстуке, стремились с ним сфотографироваться. Он говорил нам здравицы по-итальянски, мы парировали по-русски. Быстро прониклись любовью друг к другу. На прощанье мэра щедро одарили  сувенирами и буклетами из российских городов, а так же матрешками, свистульками, да нашей водкой, чем крайне растрогали темпераментную итальянскую душу. Он даже всплакнул, кивая  в знак благодарности.
Потом опять был автобус. Опять серпантин дорог. Опять бегом, бегом. Метры превращались в километры, минуты сливались в часы. К пяти  вечера, когда мы дотащились  в старую часть Таормина,  наши розовые языки внутрь рта не убирались, лежали на плечах высунутыми. Все! Надо было остановиться. Передохнуть. Надо было оглядеться. Улицы портового городка, сплошь забитые сувенирными лавочками, не вызывали желания их обследовать. Достали. Народ сказал: «Хватит!». Даже женщины согласились - хватит.
 Мы разбрелись  кто куда, в надежде где-то примоститься, посидеть. Чтобы тишина, чтобы ноги вытянуть, холодненького чего-нибудь выпить. Да еще, чтобы гида не слышать с его вечным: « Давайте обратим внимание на это здание! Давайте посмотрим на изысканность этой золотой росписи! Быстренько поднимаемся на гору! Бегом, бегом в музей! Не отстаем! Волидольчик под язык и вперед, вперед!»
Устали от этого. От друг друга устали. Устали от постоянного общения. От строевого передвижения. Захотелось одиночества. Я тоже ушел бродить по улочкам Таормино. Ушел один. Видеть и слышать никого не хотел. Но выбраться в тишину сразу не получилось – я шел, а кругом по-прежнему были сувениры, сувениры, сувениры. Ожерелья, цепочки, игрушки. Везде и повсюду. Разве, иногда кафе мелькнет для разнообразия. Потом опять сувениры, цепочки, платочки. Да еще толпа по узенькой улице, как на первомайской демонстрации. Страшный гул, людской гомон. Смесь немецкого, итальянского, английского, арабского. Чувствуешь себя, как в муравейнике, где все взад, вперед. Взад, вперед!
Но с одиночеством мне не повезло, даже тогда, когда, уйдя из центра Таормина,  свернул в какой-то неказистый проулок, где избавился от толпы. Проулок спустя некоторое время расширился небольшой площадью. Там нашлось место, чтобы присесть. Сел на лавочку, под  деревом, цветущим чужими сиреневыми цветами и благоухающим неведомым ароматом. Сел, расслабился. Ноги вытянул.
Мое одиночество длилось всего две минуты, а потом я все равно принужден был общаться с итальянцем, живущим в домике, у которого  присел. Поначалу даже собрался уйти, решив, что он возмущен тем, что   присели на его лавочку. Ошибся. Итальянец не возражал. Лишь уточнил у меня,
- Americano?               
- No, Americano! Russo!
- О, Петербург?! Балтика?!
- Угадал! – ответил я по-русски, подумав, ведь все равно, скажи про Тамбов,  не поймет. А вот про пиво «Балтика» - глянь-ка и тут знают. Но итальянец на этом не успокоился, начал лопотать, размахивая руками и что-то назойливо втолковывал мне. Из всего набора слов я понял лишь – Мессина и Балтика. Все! Знания на этом кончились,  уставшая голова думать не хотела. Он же все тарахтел, тарахтел без перерыва, не давая посидеть  в тишине. Потом итальянец показал один палец, произнес: «Уно, моменто!» Эту фразу даже мои уставшие и расплавившиеся  мозги легко поняли. Исчез за дверью и явился тут же, как фокусник с бутылкой вина и двумя бокалами. Я засопротивлялся, но сопротивление  было совсем слабым. Сдался без боя. Итальянца звали Антонио, представился и я. Пожали руки. Он разлил вино и прозвучал тост - за Россию.  Посидели в тишине. Помолчали. Налили еще. Подняли тост за Италию. Помолчали.
Потом, как-то незаметно разговорились. При этом каждый вел диалог на своем языке. Каждый говорил о наболевшем, практически не понимая собеседника. Так, лишь какие-то слова цеплялись за извилины мозга. Однако пятый тост языковой барьер легко отодвинул, понимания стало больше. Разговор оживился, и как я понял из его рассказа, мы тут когда-то давно, то ли что-то строили, то ли еще что-то делали, а он, это помнит, благодарит. Даже очень благодарит. Большим пальцем показывает, какие мы молодцы. А я и близко не мог припомнить, чтобы когда-то итальянцы нуждались в наших строителях. Но собеседник упрямо толдычил про стены, про корабли. Про то, что мы хорошие. Пусть, соглашался я, кивая.
 Время скользит незаметно, невесомо. Оно тает вечерней дымкой, расползается по дворикам. Оно утекает прозрачной рекой темную бездну. Час расставания пробил. Жмем друг другу руки. Еще недавно мы были незнакомы с этим человеком, никогда не виделись, а через час прощались с такой грустью, с такой болью, как прощаются с близким человеком. С горечью прощались. Да еще ощущение недосказанности чего-то важного осталось. Что-то в  словах Антонио, про Балтику, про стены,  про Россию я так и не понял. Не разобрал. Ему же очень хотелось   объяснить. Он старался, но не вышло. Так бывает.
Около семи часов вечера группа собралась у театра. Нам выдали билеты, и мы проникли вовнутрь. Нет, сначала не в сам театр, а в окружающий его парк. Там высились огромные эвкалипты, наполнявшие воздух запахом смол причудливые кедры,  упиравшиеся в небо макушками. Кипарисы росли вперемешку с колючим кустарником. Временами малиновые бугенвилии водопадами ниспадали со строений, с каменных заборов. Диковинная двухметровая трава покачивала серебристыми метелками, а мраморные ступеньки вели нас вглубь зелени, наверх. Сначала они завели под арку, потом под каменные своды, потом незаметно втолкнули в чашу театра.
Сказать, что он был огромен, значит совсем не передать его размеров и величия. Этому театру более двух тысяч лет. Представление  на сцене могут смотреть одновременно 5400 зрителей. Это как десять наших городских театров. И главное, там всем все видно и слышно. На любом месте этого грандиознейшего сооружения вы сидите, как в первом ряду. Когда-то здесь лилась кровь гладиаторов, разыгрывались греческие трагедии, потом были столетия запустения. Были столетия войн. Мир менялся. Менялись народы. Да мало ли чего в жизни не случается за двадцать веков. Много чего, но  театр выстоял.
Меж тем народ неспешно рассаживался. Перешептывался. Женщины копались в сумочках. Близилось начало. Но вот как смотреть и понимать спектакль, исполняемый на итальянском языке, никто не знал. Я пожал плечами. Выяснив, что перевода не будет, буркнул негромко - «дурдом», но на скамеечку присел. Мало-помалу амфитеатр стал заполняться. Было ясно, не аншлаг. Рассаживались зрители, где и как кому вздумается, в основном, ближе к центру. Почему-то мне это напоминало лектории пятидесятых годов: большой открытый, пустой зал; лавочки, пять-шесть бабулек, да два алкаша с портвейном. Впереди сцена, лектор, бубнящий сам для себя. Очень похоже.
От безделья пересчитал зрителей, изумился. Ай, да  не аншлаг! Перепроверил еще раз,  результат сошелся. Их было более семисот человек. С ума сойти! Я думал человек сто, не больше. Ошибался, выходит, хотя зал заполнен всего-то на шестую часть, и ощущение, что он пустой,  осталось.
Декораций на сцене никаких, если не считать нескольких полуразрушенных колонн, да пейзажей, которые просматривались сквозь сохранившиеся арки. Вечерело. Хорошо видимый с высоты, слегка дымился вулкан Этна. Внизу на побережье вспыхивали огни. Там властвовали сумерки. Мы ждали начала. Кто-то узнал смысл пьесы и теперь его шепотом пересказывали друг другу.
Грянули фанфары, зрители примолкли, сцена ожила. Забегали, переговариваясь, актеры, зазвучала музыка, а я поинтересовался у соседа, понимает ли он суть происходящего.
Учитывая размеры зала,  произнес свой вопрос тихим голосом, дабы никого не беспокоить, не отвлекать -  культурный как-никак, но древняя акустика метнула мой вопрос к сцене, усилила его и отразила к зрителям. Услышали все. Повернулись. Шикнули на меня. Я шепотом извинился за причиненные неудобства, но и этот шепот был услышан всеми. На меня шикнули еще раз. Втянув голову в плечи, я перепугался,  затих. При такой акустике, в тишине зала, нам было  слышно даже дыхание актеров, а им было слышно наше дыхание. Таких болтливых,  было еще несколько, но через пару минут зал будто вымер. Как палочкой волшебной махнули. Люди, по-моему, даже перестали двигаться. Не поперхнулись, не кашлянули, не чихнули. Серебристой оберткой от шоколада не хрустели.
Момента, когда стал понимать происходящее на сцене, я не смогу вспомнить уже никогда. Его, наверное, просто не было. Просто действие, ритмика голосов, интонации актеров заставили вникнуть, сосредоточиться. То, что происходит на сцене, я знал в общих чертах, буквально в пяти строчках, а спектакль был трехчасовой, и все эти три часа я не шелохнулся, не сменил позы, ни с кем не обмолвился словом. Как игра актеров воздействовала на мой мозг,  не знаю. Почему мне и всем остальным не нужен был перевод,  тоже не знаю, но я сопереживал душой и сердцем настолько искренне, что иногда боялся – не выдержу, расплачусь. Внимал каждой реплике, каждому слову, каждому движению, жил происходящим на сцене, вдыхал происходящее с воздухом, напитывал этим свою кровь и, когда действие доходило до сердца, то действительно боялся, что оно не выдержит, не справиться с теми эмоциями, которыми бурлила сцена. Опускал глаза. Переводил дух. Но атмосфера трагедии стала настолько плотной, настолько осязаемой, что все равно происходящее не позволяло отвлечься.
Жила семья. Страшно больная женщина, ее муж, двое детей. Женщина всем раздражена. Устала от болей, от костылей,  устала от страданий. У ее близких давно своя жизнь – они здоровы, веселы. Заняты учебой, работой, у них бывают праздники. Женщина лишена всего этого и ей кажется, что она всем в тягость, что все только и ждут, как от нее избавиться. Решается на крайний поступок – отдает свою душу богу царства мертвых с обязательством через день к нему явиться.            
Последний день с семьей, с мужем, с детьми. Последние беседы, последнее общение. Она объявляет о содеянном, о принятом обязательстве. У семьи шок. Шок искренний, неподдельный. Шок у любящего мужа,  шок у детей, которые через день станут сиротами. Главное, шок у женщины, вдруг узнавшей, что не смотря на ее болезнь, на все тяготы с этим связанные -  ее любят, с ней хорошо, что своим решением она наносит тяжкие раны близким, самым дорогим ей людям. Она потрясена, но пути назад нет.
Следует невыносимо тяжелая сцена разлуки с мужем и детьми - обет есть обет. Женщина умирает. Семья в трауре. В этот момент появляется новый герой – Геракл. Слегка навеселе, поет песни, призывает друга предаться веселью. Но в доме покойник. Геракл осознает случившееся, берется исправить ошибку, вернуть жену и мать из царства мертвых. Находит дорогу, сражается, побеждает. Женщина возвращена. Все ликуют. Семья воссоединилась, но все же это не та женщина, которой она была еще вчера. Другая. На ней печать царства мертвых, и от которой не избавиться. Проходит время, все это понимают. Ошибки порой непоправимы, а жизнь трагична. Прощанье повторяется.
Южные вечера коротки, они совсем недолги. Приход ночи внезапен и стремителен. Звезды, луна необыкновенно ярки. Действие спектакля, пролог и первые акты трагедии начались еще засветло. Потом вспыхнули прожектора у сцены, а спустя полтора часа над полуразрушенными арками проплывал рогатый месяц. Он то зашторивался облаками, то добавлял мертвенных красок действию, то прятался совсем. Ночные птицы прочерчивали небо неясными тенями, пели цикады, действующие лица появлялись прямо из развалин, порой из-под сцены,  а то, словно призраки, материализовались из мрака. Было жутковато.   
            Остатки древних колонн, на фоне отливающего огнями моря, чернели подземными часовыми. С вулкана Этна тянуло гарью, легкой дымкой, и даже звук далекой полицейской сирены совсем не мешал. Мы жили среди всего этого древнего царства.
Но вот прозвучал прощальный гонг. Действие завершилось. Зал, выйдя из оцепенения, взорвался шквалом восторга. Зрители встали. Актеры двинулись на поклон. Их, счастливых и уставших, долго не отпускали. Театр рокотал, скандировал, не требуя ничего,  просто ища выход накопившейся энергии. Энергия, полученная от спектакля, теперь рвалась через край, мчалась к сцене и возрождала силы измотанных трехчасовым действием актеров. Круг жизни замкнулся. Занавес опустился.
Центр Таормино закрыт для транспорта. Центр Таормина старательно берегут, и до наших уставших за целый день ног здесь нет никому дела. Ноги устали, ноют, ноги просят снять ботинки, просятся в холодную воду, но до гостиницы еще часа два дороги. Ищем путь к автобусу. Нам советуют подождать маршрутный транспорт. Ждем. Итальянские гиды стоят с нами. Ждем полчаса. Один автобусик мелькает переполненным. Нас не берет. Ноги начинают зудеть. Спрашиваем: «Как же мы, сто пятьдесят человек, будем перемешаться на таких автобусиках?» Итальянцы в растерянности: «Правда, как?!» Задумываются над проблемой. Один автобус в двадцать минут увозит пятнадцать человек. Следовательно, рейсов потребуется  минимум десять – это займет более трех часов.    
Пока русские ноги по-прежнему зудят,  итальянские головы старательно чешутся. Все при деле! Однако, в итальянских головах просвета нет и похоже, до утра  не будет. Но ведь мы русские… Уж нам ли не знать автобусов… Нам ли их бояться… Конечно, всего умения, а именно, как  сто пятьдесят человек могут в легкую забраться в один автобусик и стать «елочкой», мы демонстрировать не стали. Зачем такое итальянцам видеть, да еще на ночь. Ни к чему это. А вот уточнив, что до наших комфортабельных транспортов всего полтора километра под гору, мы показали элементарное решение проблемы. Лихо построились, посчитались, и штурмовая колонна в шеренгу по трое зазмеилась по ночной Сицилии. Итальянские гиды испугано засеменили рядом.
Теплая ночь, плещущие эмоции после спектакля, легкое головокружение от вина трогают серебряные струны русских душ, и они отзываются, естественно, песней. Песней само собой подходящей именно к данному моменту. «Попробуйте, угадайте какой песней! Угадайте, что можно исполнять ночью на итальянской дороге. Что можно петь под  сицилийскими звездами, вдали от бескрайней Родины. Серенаду?! Ну, что вы, в самом деле! Ее под балконами в Испании поют. Романс?! Извините, это ближе к табору цыганскому. А тут …  тут, если вы не слышали, как на сицилийских просторах звучи песня «По долинам и по взгорьям», смею вас уверить –  в вашей жизни потеряно многое. Может быть,  лучшее».
Как говорили классики, ни что не объединяет душ, как совместное пение, и именно так, как хоровое пение. Мы объединились, у нас получилось, получилось громко. Очень громко. Итальянские кошки от неожиданности попадали с крыш. Транспорт снизил скорость. Полицейские растерялись.
Русский десант бодро шествовал, с песней по жизни. Гиды неназойливо поинтересовались, о чем же эта песня, многие слова им оказались незнакомы. Отвечаем, песня - о штурме Владивостока, который надо взять с боем. Гиды уточняют: «Где это?» Поясняем,  рядом с Японией. Гиды смущаются, спрашивают: «В ту ли сторону мы сейчас идем? Правильно ли?» Мы тут же учим их географии и тому, что земля круглая. От Сицилии без разницы, в какую сторону идти к Владивостоку – в одну сторону тринадцать часовых поясов, в другую одиннадцать – проблем никаких – для бешенной собаки….
Все весело хохочем. Хохочем неожиданно громко, сами тут же пугаемся – можно ли, поздно ведь?! Гиды кивают можно. «Для русских здесь все можно. Хоть ночь напролет пойте!»  Это настораживает: «Что так?! Здесь всем такое можно или именно русским?! «Нет, - уточняют гиды, - не всем, а именно вам, русским»,  – теперь они,  смотрят на нас настороженно. «Вы что, не в курсе? Мы примолкаем – в курсе чего?!» Лихорадочно вспоминая, что наши соотечественники успели здесь наворочать.
- Неужели Дон Карлеоне русский и шестьдесят восьмой регион самый главный?
- Нет, - отвечают нам, - ошиблись! Это не Питер. Все проще! Здесь в 1908 году случилось страшнейшее землетрясение.  От ста тысячной Мессины в живых осталось не больше десяти тысяч живых жителей. Подземные толчки следовали один за другим, дома рушились, как карточные домики, земля разламывалась, поглощая людей. На глазах обезумевших матерей дети плача падали в преисподнюю, мужья не могли спасти жен, заваленных камнями, не успевали подать руки. Начались страшные пожары. Горели дома, сады, горела земля древнего города. Досталось не только Мессине, но и всем поселениям в округе. Полузаваленные люди звали на помощь, обезумевшие родители  разгребали руками обломки домов, а земля все сотрясалась и сотрясалась беспрерывными толчками. Это был ад.
Первыми в этот ад пришли моряки Балтийского флота Российской империи. Еще не утихла стихия, еще полыхали пожары, дрожала земля, когда русский десант высадился на побережье. Где с помощью инструмента, где просто руками моряки освобождали людей, поднимая стены и расчищая завалы. Двое суток они не спали, двое суток они не прекращали спасательные работы до прихода помощи с континента. Они не ели, не пили, они обгорали, истекали кровью, но не бросили никого. Никого! В те дни на российские корабли было вывезено несколько тысяч человек. Людей накормили, одели, оказали медицинскую помощь. Людей спасли. Здесь это помнят. Поэтому русских чтят и любят. Пойте! Все нормально! И, еще раз, спасибо вам!
До наших автобусов оказалось ближе, чем казалось. Много не спели. Заурчали моторы. Ночная дорога всех быстро укачала. Мы мчались в Сиракузы. Желтые фары автобуса таращились в бархатную, теплую итальянскую ночь. Мне же снился Антонио. Он рассказывал о стенах, моряках, о кораблях, о Балтике. Он все еще за что-то благодарил русских,  все еще пытался мне это втолковать. А я никак не понимал. «Господи, до чего же я порой бываю бестолковым!»