Ошибка

Это неправда, что я не искал своего места в жизни. Еще как искал! Но, вот беда, не нашел!  Может, его и не было вовсе, этого, пресловутого, моего места? Может, мошенник-кассир второпях мне подсунул вчерашний билет? Потому что куда ни приду, мое место всегда уже занято кем-то другим, только не мной. Вот так и еду, как безбилетник в укомплектованном автобусе. Все сидят, один я стою. Стою и думаю, почему же так получилось? И, вот, послушайте, что я придумал.

Все началось, как мне кажется с детства, или даже несколько раньше, когда мама вышла замуж за папу. Когда селекционеры хотят вывести новый сорт гибридов, они занимаются хитроумным скрещиванием различных видов, а затем, сообща наблюдают результаты своих веселых опытов. Нечто подобное этой шутке произошло и здесь, когда балерина академического театра вышла замуж за тяжелоатлета, мастера спорта междурайонного класса по метанию штанги, гантелей и гирь.

Я не знаю, что общего между пируэтом антраша и душераздирающим полетом двухпудового снаряда над головой, но, наверное, всесильная любовь способна размешать в воде подсолнечное масло. И мне было бы это окончательно безразлично, окажись в семье еще хотя бы один ребенок, мои брат или сестра. Но я был один в своенравном мятежном лагере, словно троянский конь или глаз на лбу исполина-циклопа, внимательный и подозрительный ко всему. Нет, свои прелести в такой обособленности, разумеется, есть: все для тебя, все тебе одному. И совсем бы даже неплохо, да только в другом раскладе. А тут… Впрочем, все по порядку.

Мама хотела иметь девочку, и заранее заготовила платьица, ленточки и косынки. Маечки с бретельками и трусики с кружевами. Рождение дочери казалось всем ее родственникам настолько очевидным, что незатейливые эти наряды явились в доме вместе с ее приданным. Кто-то другой непременно поддался бы на агитацию, только не папа. Он настойчиво и нетерпеливо ожидал сына, с таким непоколебимым упорством, как будто сам заплатил за него господу Богу приличную сумму. А на сдачу успешно запасал все новые гири, гантели, шведские стенки и маты. Весь этот реквизит злорадно дожидался моего выхода, сваленный кучами по обе стороны детского манежа, где я пока безмятежно резвился, как существо среднего рода, не обнаруживая признаков пола, и куда предприимчивый папа ухитрялся подбрасывать все более и более тяжелые игрушки.

Мама, в отсутствии папы предавалась сладким мечтам: наряжала меня в зеленый сарафан и повязывала на челке роскошный серебряный бант. Я в довершении долго крутился перед зеркалом, красил губы и пудрил нос.  Папа врывался в комнату с ревом, и все наряды, разорванные в клочья, летели на пол, а в руках моих возникали коричневый револьвер и малиновая сабля. Но, следом, входила любовь, и вновь я, уже в сарафане с бантом, скачу на папиной сабле, целясь кому-то в лоб из коричневого револьвера. И имя мне выбрали компромиссное – то ли женское, то ли мужское. Вот тогда у меня было свое место в жизни – стул с горшком, посреди комнаты. Но и в те времена я никак не умел попасть в срок. Либо усаживался раньше, либо уже слишком поздно.

Однако, чрезвычайно занятая любовь, заглядывала к родителям все реже и реже. Я рос, и росли проблемы, противоречия моего воспитания.  Кем мне быть, актером или спортсменом? Как развиваться, духовно или физически?  Стать моральным уродом или уродливым моралистом? Я не знаю чья сторона взяла верх в поучительном споре, но только не моя, это точно.

Едва родители обнаружили подо мной довольно длинные ноги, как тут же обули на них коньки и вытолкали меня на лед. В первый же день мне явилось странное несоответствие: вроде катаюсь я на ногах, а болит голова, лоб, затылок и поясница. Неделю я приходил домой с синяками и ссадинами и вездесущие соседи недоумевали чем это мне угораздило заняться фигурным катанием или боксом? Но потом травмы зажили, лицо мое очистилось, и даже, как утверждали многие, возмужало. Пусть так. я не против. Все решили, что дела пошли на лад.  Так, собственно, оно и было. Каждый вечер, я брал коньки и отправлялся на тренировку. Проходя мимо дровяного сарая во дворе, тщательно запрятывал свой спортивный инвентарь в корзину из-под елочных игрушек, и, резко изменив курс, следовал к ближайшему кинотеатру. Спустя некоторое время, проделывал все в обратном порядке, и усталый возвращался домой. Так продолжалось довольно долго, и неизвестно чем бы закончилось, если б однажды, коньки не вернулись домой раньше меня.
Вообще-то я не был сообразительным ребенком. Меня и в школу по этой причине долго не хотели принимать. Но тут, едва увидев их посередине стола, сразу все понял. Понял зачем мама прячет лицо в ладони, понял зачем папа снимает ремень, понял также, что вряд ли когда-нибудь стану фигуристом. Но нет худа без добра – поняли это и они.

Наверное, сверхъестественная сила маминых чаяний вложила в меня нетерпеливую женскую душу, потому что гулял я по двору преимущественно с девчонками, ощущая к ним братское доверительное влечение. Легко и естественно находил взаимопонимание и контакт.  Они принимали меня встречным дружеским откровением, посвящали во все сокровенные тайны, учили гадать и заговаривать. Мы вместе носились от хулиганов – мальчишек, дразнились, кокетничали и кривлялись. Я был постоянно своим человеком в чужой команде, парламентером, своеобразным носителем информации  между фронтами. Но в случае неразберихи, обильно получал тумаки с обеих сторон и часто оставался в полном одиночестве.

Однако, сладкий воздух беспризорной свободы недолго клубился над моей головой. Идеи фикс так и носились по нашей квартире, словно пчелы, покинувшие потревоженный улей. Их беспрестанно подогревали источники массовой информации. Кто-то учит плавать детей еще в утробе. Кто-то пичкает в маленькую, как кокосовый орех, голову неповоротливые иностранные слова. Кто-то тренирует свое чадо дышать исключительно азотом, кто-то предлагает младенцу первое время совсем не дышать. Здесь ребенок, не научившись говорить, уже записывает замысловатые стихи, Там новорожденный гений обыгрывает гроссмейстера в древнюю игру индусов. А мы, в это время спокойно на кухне пьем чай.

Никогда не забуду, как я потянулся через весь стол к общей тарелке за пирожком. Лучше бы мне неделю сидеть голодным. Но дело сделано. Мама вытаращила глаза и уставилась на мои пальцы. «Сейчас ударит» - машинально сообразил я. Но вот и беда, что не родился я сообразительным, иначе мамин удар показался бы мне нежной лаской по сравнению в той заботливой внимательностью, с какой поднесла она руку мою к своему вдохновенно просиявшему лицу.
- Вы только полюбуйтесь, - говорила она воображаемым гостям, - какие у нашего мальчика длинные и необычайно музыкальные пальчики. 
Но не успели воображаемые гости на все это, как следует, полюбоваться, как в маминых руках появился неприятного вида громоздкий чемодан. В следующий момент, на мои тонкие, как ветки рябины плечи, навьючили квадратный, неудобный музыкальный инструмент, смесь баяна с фортепьяно. Он был такой огромный и тяжелый, что держать его на весу не хватало сил, а сидя  с ним на стуле, я постоянно защемлял нос картонными мехами. Однако, это не помешало мне вскоре разучить на нем любимую папину песню «Полюшко-поле», которую он теперь упоенно завывал вечерами, то и дело подливая в граненый стакан бордовую жидкость, и,. корчась, проглатывая ее. Сначала, я думал, он корчится оттого, что я плохо играю. Но потом догадался, что дело не в этом.

Меня записали в какой-то музыкальный кружок и в портфеле моем появился второй дневник, куда горбатый еврей-учитель упорно ставил мне только двойки. Второй, потому что к тому времени у меня уже был один дневник из общеобразовательной школы, который я носил в портфеле, как бомбу, готовую тотчас разорваться, едва папа наденет очки. Теперь я получал подзатыльники в двойном размере. Однако, гнев разъяренного папы, или инквизиторские пытки с помощью веревки и палки. о которых нам рассказывали на уроках истории, казались мне невинными шалостями по сравнению с обязательными двухчасовыми упражнениями на дьявольском инструменте. До сих пор смотрю на него с содроганием. А его правильное название вызывает во мне непреодолимое желание бежать, куда глаза глядят, словно я слышу вопль истязаемого на дыбе.

Кажется в таком представлении у меня были единомышленники, соседи с боков и сверху. Снизу у нас жили одни тараканы, но и те всякий раз вылазили большой семьей из-под пола и долго испуганно озирались по сторонам, намереваясь покинуть рушащееся жилище.

В конце каждого учебного года в музыкальном кружке устраивались импровизированные концерты, где особо одаренные ученики состязались в своем мастерстве  выжимания мелодичных звуков из этого клавишно-кнопочного агрегата. Мне на такие концерты разрешали не приходить. Но, однажды, вдруг, попросили принять участие. Я очень удивился, но пришел. Когда наступила моя очередь, украдкой поднялся на сцену, навьючил на себя аккордеон, и, виновато озираясь по сторонам, растянул меха. Мое выступление называлось «шуточная сюита». Правой рукой я еще пытался связывать звуки в какую-то заученную мелодию, но пальцами левой тыкал, в основном, наобум, стараясь создать побольше басового шума, чтобы не очень было заметно то ли я играю и для полной уверенности, отбивал такт обеими ногами. Все хохотали от души. Горбатый еврей-учитель даже прослезился от удовольствия. Я двигал тяжелыми мехами и удивлялся: неужели шуточная сюита такая уж смешная? Как потом выяснилось, мой выход был чем-то вроде клоунской репризы в этом серьезном музыкальном турнире.

Папа первым сказал: «хватит», схватил аккордеон и запер его в шкаф. Жаль, что он не видел моих преданных глаз! Я готов был разрыдаться и броситься ему на шею от счастья. Но, наученный горькой судьбой, не торопился радоваться, прежде чем вторично не запер шкаф, и, на всякий случай выбросил ключ в мусоропровод.

Это совпало с началом лета. Всем мученьям приходил долгожданный конец. Впереди открывался простор с приключеньями и весельем. Однако, шефство над моим «весельем» взял в свои крепкие руки папа. Однажды утром, я обнаружил под кроватью красивый, с черно-белыми звездами футбольный мяч. Сердце, почувствовав недоброе, насторожилось. Оно приучилось не радоваться подаркам, связанным с музами или спортом. В мгновение ока, сильные руки нарядили меня в бордовые гетры, бутсы, трусы и лиловую майку с номером 9 на спине. Мы тренировались на настоящем зеленом футбольном поле, как говорится, от зари до зари. В конце недели состоялся отборочный матч на первенство района, где я в высоком прыжке, забил красивый гол в свои ворота. Кстати, этот гол оказался в матче единственным и решающим. После игры, товарищи по команде устроили мне в раздевалке темную и долго били, пока я не вылез из майки с номером 9, как из собственной шкуры, и бросился бежать.

После упомянутого инцидента, родители оставили меня в покое. Может, они устали, может, постарели, может, им просто стало не до меня. Папа сказал: «Пусть сам ищет свое место в жизни», и куда-то пошел. С тех пор мы его ни разу больше не видели. Мама ничего такого не говорила, но и с ней мы стали встречаться все реже. А только идея, заложенная предыдущим движением, как механическая инерция еще шевелилась во мне. И я подсознательно продолжал искать это самое место. Я искал его в велосипедном треке и на лыжном трамплине. В шахматных кулуарах и химических лабораториях. Но нет его и нет, как сквозь землю провалилось. Тогда я начал рыть землю. Я выкопал большую пещеру и образовал «тайный союз победителей зла»  со своей печатью казной и уставом. Но союз развалился, разграбив казну на ореховое мороженое, завезенное в город заезжим торговцем. А место все не находилось.

Не помню кто мне посоветовал пойти на конный двор. Вот где грация и пластика, мужество и атлетизм, Д`Артаньянство и Робин Гудство! Я долго смотре сквозь заборную щель на манежный выезд, прежде чем осмелился подойти к руководству и предложить себя в качестве объекта для обучения  верховой езде. Как ни странно, меня не прогнали взашей. И даже напротив, предложили остаться. Но сначала, рекомендовали освоить азы, подноготную будущего искусства. Для этой цели я был экипирован кожаным фартуком, щеткой-скребком и ведром воды.

- Прежде чем сесть на лошадь, - объяснял мой наставник, - необходимо познакомиться с ней: ухаживать, чистить. Кормить, разговаривать в течении некоторого времени, чтобы она привыкла, принюхалась к новому хозяину.
Однако, как назло, в конюшне не оказалось ни единственной беспризорной лошади. У каждой уже имелся такой заботливый хозяин. Мы три раза прошли вдоль загона, прежде чем остановились около узкой клетки, где стояло низкорослое непарнокопытное животное со столь знакомыми длинными ушами. Я поднял полный недоумения взгляд на наставника.
- Ну, вот, - не глядя на меня проговорил он, - это и будет, на первое время, твой Конек-Горбунок. А потом подберем что-нибудь посимпатичнее.

Ишака звали Мишкой. Странное дело, у нас сразу же появилось взаимопонимание. Казалось все долгие предыдущие годы, он только и жил тоскливым ожиданием моего нечаянного возникновения возле своей морды. Непонятным образом, и я всей душой привязался к этому облезлому, неказистому животному. Я с удовольствием носил ему сладкий ячмень и овес, чистил шкуру моющим порошком, расчесывал хвост и гриву нежнее и тщательнее, чем собственную. Я водил его по двору и рассказывал сказки про Насреддина: чем-то нужно было утешить себя. Мишка все понимал. Он кивал головой и отчаянно ржал в самых смешных местах. Часто снился он мне по ночам, и во время случайной разлуки, я уже тосковал по нему.

Каждый месяц лошадям давали возможность прогуляться на воле, ибо в тесном манеже они не могли достаточно разминать свои сильные мышцы. И тогда лучшие наездники выстраивали гнедых скакунов и вереницей гордо следовали через город к полям, где пускали коней аллюром и рысью во всю прыть.  Я и раньше наблюдал подобную кавалерию на улицах, и всякий раз при этом непременно представлял себя впереди колонны на лихом, огненном рысаке. Моя мечта почти сбылась. Почти. Потому что на Мишке нельзя было ездить верхом. Его запрягали в телегу, набитую сеном, овсом и разной подсобной утварью и доверяли мне командование повозкой. Было время, когда мне казалось, что это и есть то самое пресловутое мое место в жизни – в скрипучей телеге, за Мишкиным хвостом. По крайней мере, оно всегда пустовало, и никто на него особенно не претендовал. Однако, последующие события изменили ход моих мыслей.

Где-то, примерно, через пол года, во мне вдруг проснулась бабушка по материнской линии. Я почувствовал прилив творческого вдохновения и изобразил красками на бумаге Мишкин хвост, каким привык видеть его с телеги во время раздольного выпаса. Мосластый круп с торчащими вверх вдалеке локаторами ушей. Короткие угловатые ноги и мягкий веник хвоста, мерно размахивающий в разные стороны, как метроном.

Мама первой сказала «Ах» и, схватив мою картину побежала с ней куда-то. Потом Мишкин хвост побывал в руках маститых профессоров, эскулапов искусства, ревностных хранителей великого таинства живописи, прежде чем меня пригласили посещать занятия в одной из художественных школ района. Но, к великому сожалению, к тому времени. Вдохновение. Больше вызванное разлукой с ослом, нежели прихотливым переплетением генеалогических ветвей, безвозвратно покинуло меня.  А островерхие кубы и пирамиды. Которые мне настойчиво предлагали изображать великие бородатые мастера, не радовали глаз. А потому. очень скоро я почувствовал, что история с фигурными коньками повторяется, только в иной интерпретации.

Я регулярно забирал новый фанерный мольберт и отправлялся в осенний парк шуршать листьями. Это было любимое занятие. Помню как я внимательно прислушивался к их заговорческому шепоту, и мне казалось будто я разбираю некий таинственный разговор. Переходя из аллеи в аллею, нетрудно заметить смену наречий и диалектов шуршащего языка. Однако. когда начались дожди, сырость, пробирающаяся за воротник, лишила прелести очаровательные прогулки, и я, от некуда деваться, шел в эту самую школу.

Лохматый. словно замшелый пень, с выпученными как тутовник глазами профессор, увидев меня завизжал фальцетом:
- Смотрите, смотрите, кто к нам пришел!
И подбежав к окну, сделал вид, что испуганно всматривается в темноту за стеклом.
- Сейчас земля разверзнется и грянет огнедышащий дракон!
Все повскакивали со своих мест и картинно прижались носами к запотевшим стеклам. Естественно, ничего подобного в природе не приключилось, однако, едва я разложил мольберт и протиснулся к натюрморту. Недоуменно разглядывая его, неожиданно в классе погас весь свет.
- Ага, что я говорил, - злорадствовал корифей искусства.
Он побежал искать электрика, затем они вместе принялись оживленно копаться в пробках и проводах. Мы долгое время сидели в темноте. Кто-то зажигал спички, некоторые украдкой курили. Я тоже достал запрятанную в подкладку пиджака сигарету и забился в далекий угол, наблюдая как растворившиеся в темноте школьники бьют друг друга по головам портфелями, рисуют противные рожи на чужих мольбертах, щиплются и разговаривают.. почему-то исключительно шепотом, как будто всеобщая темнота обеззвучила их.

Свет в тот вечер так и не удалось починить. Мы сложили свои пожитки и гуськом потянулись к выходу.  Чья-то сильная рука выдернула меня из цепочки и колючая борода ткнулась в самое ухо.
- Ты завтра тоже придешь? – Угрожающе прорычал учитель.
- Не знаю, - быстро ответил я, вырывая плечо и устремляясь к выходу.
Но на завтра я не пришел. И всю зиму подряд не приходил. Следующий раз я попал в эту школу только весной, когда мама вызвалась проводить меня до двери.

Учитель приветствовал моек появление довольно добродушно и насмешливо. Было ясно, что мне уже не догнать сокурсников. Они успели изучить натюрморты, капители, головы и работали теперь над живой моделью. Кроме того, за окнами плескалось в весеннем разливе солнце, и неполадки со светом не пугали его. Однако, желая блеснуть эрудицией или красноречием, он все-таки не удержался от предположения. Что некий фараон, по имени Рамзес второй, проснувшись, якобы завозился в  тесном саркофаге. Не знаю точно завозился он там или нет, но после получасового ожидания, прибежала внучка старого натурщика, и, со слезами на глазах, сообщила. что дедушка умер.

Дальше все было, как в первый раз. Мы собрали свои побрякушки и вереницей засеменили к выходу. И снова тяжелая рука стиснула мой загривок.
- Знаешь, что, - многозначительно прохрипел он, кусая мне мочку уха, - а музыкой ты не пробовал заниматься?
- Пробовал, - буркнул я, глядя в пол. И после минутного молчания бросился прочь.

Так я не стал художником. Ну конечно же, это не все. С той поры прошло много лет. в моих поисках появилось упорство. Я опаздывал, порой. только на долю секунды, но горечь разочарования отбрасывала меня к истокам пройденного пути. Я немедленно оправлялся от удара, и вновь бросался на штурм неприступной крепости.  Однако, довольно скоро все это превратилось в своеобразную механическую игру. Я с необыкновенной легкостью включался в нее и с покорной готовностью признавал себя побежденным. Я привык искать, точно так же как привык и не находить. Жизнь моя сделалась призрачной и безнадежной, словно песочный замок слепленный на берегу заботливой детской рукой как раз перед самым приливом.

Так я не стал известным ученым, инженером-конструктором, почтенным отцом семейства. Я не стал умным, сильным и богатым.  Не стал здоровым, храбрым и принципиальным. Зато сделался дряблым, седым и усталым.  И теперь я ищу свое место в жизни, преимущественно, сидячее, но не могу найти и такого. Вот и сейчас, в этом тряском автобусе, я стою у окна и думаю: скоро, наверное, выходить, а я так и не отыскал своего надежного места-укрытия. Может, его и не было вовсе? Тогда зачем понадобилось размешивать масло в воде? Зачем маме выйти замуж за папу? Зачем тонким изысканным балеринам показывать неповоротливых укротителей штанг.
10.02.83.