Люди с холодными носами

 






 Ты знаешь? Маленький хрустальный мальчик все-таки разбился. Еще давно. Я не хотел говорить тебе об этом, и тихонько склеил его, пока ты спала. Но осенью дорожки скользкие, а он носится как сумасшедший, ты же знаешь. И вскоре у него отлетела голова. Я опять спрятал его в кармане, чтобы не огорчать тебя, а вечером, когда ты заснула, взял клей и приклеил голову, и поставил его около твоей кровати, чтобы ты проснулась и обрадовалась, а он бы сказал тебе: “Доброе утро”, - и подарил свое хрустальное солнышко на ладошке. Но, ночью, ты, забывшись во сне, сама неосторожно махнула рукой и уронила его на пол. Я помню, так боялся тогда, что не успею до утра: слишком сильно он рассыпался. Но успел. И ты только удивилась, что он у нас какой-то грязный стал. А это же склейки просвечивают через его хрустальную фигурку. После этого он еще разбивался неоднократно, и я склеивал его, всякий раз боясь сказать тебе об этом. Он стал уже почти матовым от моих склеек, и хрустальное солнышко едва светилось на его ладошке. И вот, теперь он лежит между нами без рук, без ног и без головы. Какая ему разница, кто его опять уронил.
               







Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о Ленинграде? Изволь. Хотя рассказ мой будет грустен и суров, и не похож на то, что ты привыкла слушать об этом городе. Его нет... Как нету городов вообще в России. Есть пустыня, холодная и бесприютная, полная отрешенных кочевников, с глазами красными от похмелья и слез. Есть уголок на севере этой пустыни, где она убегает в море. Есть хитроумный набор букв, слитых в напевное слово, как вывеска над этим уголком унылого пастбища.
Он совершенно неотделим от остальной России, как части твоего дома не воспринимаются по отдельности. Разве можно сказать, что спальня лучше гостиной, гостиная лучше прихожей, а прихожая лучше туалета. Так города наши - только частицы одного грязного, убогого жилища.
               





Ты знаешь, осень - это совсем не больно. Только немного грустно и одиноко, как будто сидишь в яме, присыпанный землей, и сверху тяжелый камень, его трудно сбросить.
Ты веришь, осень - это совсем не страшно. Только немного холодно и гулко: от тишины падающих листьев. Осень - это даже совсем не стыдно, хотя каждую минуту что-то теряешь, подобно деревьям в лесу. Вдруг обнаруживаешь утрату самого близкого и дорогого, что еще недавно казалось несокрушимым и вечным, а теперь становится далеким и непостижимым. Это ветер обшаривает наши сердца и карманы. Это время уносит пленительные мгновения. Это память роняет на снег слезы радости и печали.
Она приходит медленно и постепенно и, вместе с тем, так внезапно является взору, словно созревает где-то внутри. Настаивается и бродит, поднимается, переполняя все емкости, и однажды, вдруг, выплескивается наружу.
Ее начинаешь замечать только после первой большой потери. Когда ничего нельзя исправить. Можно лишь спрятаться в одиночестве, стиснуть голову руками, и тогда из глаз, вместо слез покатится осень. Она капнет на подоконник, просочится сквозь оконную раму, спрыгнет на улицу и разольется по мостовым и паркам, заполняя собой весь город, сделает его на время уютным и мягким. Ты ощутишь равновесие и покой.
Ты выйдешь на улицу, не запирая тяжелой двери на замок: когда все горит - терять нечего. И будешь долго брести без цели, сгребая подошвами легкий рябиновый пепел. Что-то станут бормотать тощие скелеты деревьев в предсмертном бреду. Взгляд не коснется их, отыскивая, как прежде, меж темных стволов зовущую синюю даль, но уткнувшись в землю, станет тихо шуршать в лимонной шелухе, ища успокоения.
Дождю легче: он может плакать. Долго и безутешно. Напаивать неисчерпаемым горем дома и землю, смотреть на себя в огромные лужи полными слез, воспаленными глазами, и вновь заливаться безудержным плачем. У меня бы так не получилось.
Зато я могу выйти под дождь без зонта и шляпы. Могу идти, не разбирая дороги, жадно черпая ботинками из мутных водных потоков. Могу поднять лицо к небу и открыть глаза. И тогда никто не разберет: плачу я, дождь, или осень, или все вместе, забыв о горестях и печалях, плачем просто так, за компанию. За радость и счастье единства, переполняющие нас. За жизнь, которая еще бьется, за солнце которое еще озарит нас ликующим светом, за красоту, которая заставляет кланяться, за то, что есть еще в жизни нашей, что так больно потерять.

 





Порой я чувствую смерть так близко, словно  звук собственных моих шагов, неотступно плетется след в след. Это пятки ее босые шлепают по неостывшим еще следам, и дыхание, леденящее затылок, пробирается сквозь пальто, словно через тонкую марлю.
Меня нет... Как разбухшее от воды дерево - тяжелое и безмолвное тело. Я слышу приглушенный многоголосый ропот. Обрывки случайных фраз, носимых ветром взад и вперед. Быстрый, сговорчивый шепот: Он был... как другие... только на той неделе...Странно, что так... Однажды он заходил... Бывают и хуже... Никто не понимает... Откуда вы знаете?.. Сколько лет?.. Вон там, напротив...
Я хочу это слышать, я жаден. Меня нет. Нет мира отраженного в моих глазах. Есть сотни и тысячи других миров. А этого нет. Он угас как свеча в затемненной комнате, как шторы опустился на глаза. Он заколочен березовыми досками и спрятан в тесном ящике, сатином белым выложенном изнутри. Он там теперь уместился весь. Сырой и мрачный с деревьями, перевернутыми корнями вверх, со зловещим оскалом фонарных столбов, растянутых на мокром асфальте, искрящихся ядом неоновых ламп. И визг тормозов на гулких пустынных улицах, внезапные сгустки тени, скопившиеся за углом. Его нет. Его точки выколоты насквозь, будто дыры на черном полотне. И оттуда, сквозь отверстия, смотрят лиловые звезды. Следят пристально, не мигая, протягивая тонкие лучистые волоски. Меня нет. Только вязанка костей да пучок перепутанных волос. Только взгляд, упавший на переносицу и скатившийся по щеке, оставляя холодный и влажный след. Только вспышка магния, сизый дым, растворяющийся в дрожащем тумане зреющего утра. Только проросший гроб, ощетинившийся злобными крючьями длинных ветвей.
 Меня нет, потому что и не было. А если и было что-то, то случайно, неправильно, несоразмерно, непродуманно, нерентабельно, нерационально, нереально, недоказано,

               


      - Все палки о двух концах.
              - Пожалуй, кроме одной... - уклончиво заметил я.
        Он широко усмехнулся:
              - И эта тоже о двух. Только вторым ее концом являешься ты  сам.

               





Cамые гениальные люди проходят по жизни тихо и незаметно. Они известны лишь узкому кругу непосредственно с ними общающихся людей. Для них истина слишком естественна и очевидна. Они просто пользуются ею, не тратя времени даром на ее поиски и провозглашение.

 



Любого рода мудрствования и умозаключения - не от хорошей жизни, а из-за недостижимости ее. Хитрые логические ходы и замысловатые теории - все это лишь попытка завуалировать отсутствие истины. Настоящая мудрость бесспорна и бессловесна. Правда в отличие от кривды в доказательствах не нуждается.



               
Наверное, это очень важно в жизни - научиться ни о чем не сожалеть. Все воспринимать как должное, как непременный поворот к лучшему.
 


               
Когда в лесу зажигаются огни, на елках скапливается тень - они превращаются в лохматые страшные ели. Я тоже просто сгусток тени, скатанной со стен комнаты в полночь. Затем размешанной и вытянутой наподобие человеческой фигуры.

 



               

Мудрецы нас учат: где был счастлив - туда не возвращайся. Но сами то они возвращаются, иначе, откуда бы им знать такую мудрость. Умный человек сам никогда не вернется, и не будет знать, что поступил правильно. А другой вернется и убедится, что делать этого не стоило. В чем же истинная мудрость - в словах или в поступках?

 



Нет, нет, нет, нет, нет. Это похоже на истерику. Это откровенно, это - искренне. Но, к сожалению, это еще не означает “да”. Хотя это уже на пути к нему. Их всего пять, выпорхнувших на одном дыхании. Первое нет - означает мысль, ударившую в голову, как волна о камень. Второе - символизирует первый шаг по дороге к “да”. Третье - щелчок замка в плотно закрытой двери, четвертое - ветер, хлестнувший в лицо. А пятое... Вот пятое, наверное, отрицание всего предыдущего. Не стоило говорить так много “нет”. Последнее - это нет всем “нетам”.
Одно нет - это просто нет и все. Нет, нет - это еще нет, но уже может быть. Нет, нет, нет - это означает, что вы меня не правильно поняли. Нет, нет, нет, нет - в переводе: думаете ли вы о том.  что говорите? А нет, нет, нет, нет, нет - ни что иное, как: только не это, а то же самое, но другим способом.
 



Туман - это очень здорово! Кто придумал его - не дурак. Можно спрятать голову, руки и ноги, можно идти и никого не замечать. Можно кого-то, толкнуть и подставить ногу. Обозвать  окликнуть, ударить и тихо удрать. Можно спрятать лицо, будто в чистую белую простынь, можно плакать и не стыдиться слез. Можно звать кого-то на помощь беззвучным ртом, можно прислониться к забору и умереть.
Можно все, кроме того, что нельзя. А нельзя раствориться в тумане. Расслоиться на тысячу мелких частей. Разметаться мириадами брызг в светло-сером каскаде...

 
               


Молчание - великая вещь. Молчание и терпение. Это словно сверхпрочный камень, о который разбивается абсолютно все. Это свет, свободно проникающий сквозь толщу живого и мертвого, не меркнущий во времени. Нет, естественно, не плюшевая, гуттаперчевая тишина. Но великое молчание, за которым таинственная, несокрушимая сила.

 



       
Дни, как вода из неплотно закрытого крана: кап, кап, кап, кап ритмично, бесповоротно. Сначала по звонкому дну, затем с тихим плеском. Ты спишь, ты ешь, ты читаешь газету, а они капают в ритме маятника. Накапали полный тазик - вот и год. Посмотришься в него, увидишь свое лицо и выплеснешь прочь. А на утро снова по дну: кап, кап. Только мутнеет вода, только   дно ржавеет в лоханке. И уходят уже бессчетные годы. Лишь однажды, вдруг глянув, ты не узнаешь лица, или не отличишь его от ржавых наростов разбитого таза. Но это потом, а пока: сухой методичный плеск, не заглушаемый звуками рока. Его надо слышать!

 



Cлова, будто камни  вываливаются изо рта, больно ударяя по  зубам.

 

               

Говорят, есть такая рыба - барракуда. И будто зубы у нее вставлены под углом к челюсти, загнутые вовнутрь. И еще говорят, что хватает она свою добычу за голову и ждет, пока та начнет шевелиться. Благодаря хитроумному устройству чудовищных зубов, каждая судорога несчастного тела лишь способствует его продвижению внутрь этой страшной и злой рыбы.
Порой я чувствую, что угодил головой в подобную пасть. Ибо каждый мой поступок, только усугубляет нелепость существования. А всего то нужно - набраться терпения, замереть и дождаться усталого разжатия удивленных челюстей. Но пока успеваешь додуматься до такого, как правило, становится уже поздно!




               
Это не правда, что я не искал своего места в жизни. Еще как искал! Да вот беда, не нашел. Может, его и не было вовсе - именно моего места? Может мошенник - кассир, второпях мне подсунул вчерашний билет? Потому что куда я ни прихожу, мое место всегда оказывается занятым кем-то другим, только не мной...




               
Иной раз идешь, и оглянуться страшно: утро было, вечер был, а дня не было! Как в математике: есть такие несуществующие точки на графике, их условно выкалывают. Вот так, порой сидишь и выкалываешь дни толстой иглой на тонком календаре. И, вдруг, оттуда, из каждой дырочки, зажигается синий глаз, и долго смотрит на тебя пристально, не мигая. Вот так смотрит, смотрит и прожигает, в свою очередь, дырочку в тебе. А когда таких дырочек становится много, содержимое твое выплескивается наружу, как вино из простреленной навылет толстой бочки, ты начинаешь сохнуть и трещать. И никто не в состоянии тебе помочь. Помни, каждую свободную минуту на тебя устремляется неслышный взгляд испытующих  глаз.

 
               
 

  Ты только зеркало, в которое глядится гений - иногда.

               

               

Окружающие люди - это только зеркала, в которых отражается твоя сущность. Каждый из них видит и понимает по-своему, и отражает в меру своей отражающей способности. Вот и ходишь по земле, как по огромной комнате смеха. Весело и досадно! И неизвестно до конца: то ли зеркала настолько кривые, то ли ты такой уж уродливый.

               


    Ты можешь жениться по любви - и повторить тем самым подвиг А.Матросова. А можешь жениться по расчету и повторить подвиг Р.Зорге. В обоих случаях конец один, и он известен. Третьего, как будто, не дано.

 


               
Любовь не бывает неудачной, несостоявшейся, безответной: все это уже очеловеченные,  представления. Любовь - великое  наваждение, вдруг открывающееся в вас. Это божественное прикосновение к вашему лбу. И совсем не важно, кого в этот момент обнаружили на горизонте ваши глаза.
Только не нужно бежать, расправляя упругий аркан и пытаясь поймать ни в чем не повинную жертву. Она не обязана вам ни чем отвечать. Любовь - это только ваше личное дело, извольте держать ее при себе и наслаждаться ее мятежным присутствием, пока она не покинула вас, как летучая жизнь покидает бездыханное тело.

 
               
   


Кладбище - это здорово. Смерть - это очень хитро. Ход конем за край шахматной доски. Пусть другие доигрывают, если это им интересно.



               



Я боюсь! Я, вообще, чрезвычайно труслив. Мне бы попутчиков: Элли, Тотошку, Чучело и Дровосека. Я бы с ними отправился к Гудвину за храбростью.
 Но такие попутчики не попадаются. Никому ничего не нужно. У всех все есть. А один я идти не решаюсь. Даже боязно сдвинуться с места.
Вот я и сижу целыми днями на стуле, завернувшись в теплое одеяло, и так сильно боюсь, что к вечеру мне становится страшно.

 

            


Жизнь огромная и круглая, словно воздушный шар, не схватишь и не укусишь. Любовь, как море укачивает и сбивает с толку. Обманчивое и на вкус соленое, капризное и колдовское - плывешь в воде и постоянно испытываешь жажду. Гребешь по поверхности, а внизу таинственные сокровища, неведомый мир, вот он рядом, можно разглядеть его причудливые закоулки, но дотянуться невозможно. Сильно на уши давит и выталкивает обратно. И то верно - зачем ты ему?



       
 Прав тот, Кто уверен в своей правоте.

 


Утро вытаскивает за ноги из норы, чтобы облить бесстыжим холодным светом. Это так неудобно и оскорбительно. Хочется лезть обратно, карабкаться, прятаться, ползти. Хочется зарыться глубоко-глубоко, закутаться собственной тенью, заклеить глаза черной глиной, и бежать, бежать, бежать, обратно во вчера, в позавчера, еще дальше. Туда, где еще не поздно, где еще, наверное, блуждает робкая тень беспризорной надежды, где еще не все потеряно, где еще так возможно хоть что-нибудь переменить.

 


               
Ныряй, что тебе еще остается! Плыть впереди других - трудно, позади - стыдно. В толпе - неудобно и скучно.
 Что ж тут раздумывать долго, ныряй! Вот ты красиво ныряешь...


               

Девочки, девочки! Наши маленькие ангелы, путеводные звездочки, птички невесомые. Свободно парящие вестники безмятежности и безветрия. Кто, как не вы, спутники душевного равновесия и благополучия, награда за успехи и победу в борьбе. Щедрые, звонкие, яркие, веселые, бесконечные и незабываемые. Как беззаботные бабочки на медоносном лугу.
Но только ветер тревожный дохнет издалека, только грудь земли содрогнется тягостным предчувствием, только небо сморгнет настороженным глазом... Господи, куда вы все вдруг успеваете скрыться? Где вы?! Где вы?! Где!
 



 Сон, наверное, единственное утешение, надежное, не нарушаемое место, где все складывается так, как ты хочешь. Сон, это та самая дорога домой от всех невзгод и тягот жизни. Единственное, чем я могу помочь тебе, это баюкать и рассказывать сказки. А ты спи, и пусть радость счастья твоего отразится на лице моем.

 

               
 Тишина - и только надсадный шум воды в водопроводных трубах. То тонкий писк, то грозное рычание. Обрывки речи где-то за стеной. Мелькание дня и ночи за оконным переплетом. Сон, бодрствование, питание, снова сон.
Все это более похоже на полет к далекой и неведомой планете. Стремление, задумчивость, сверяние часов. Морщины, складки, борода, седины. И вот уж неизвестно - удастся ли нам долететь. Детский плач: готовятся новые пилоты. Мы в космосе, в глубоком нескончаемом пространстве.
 Мы - ступени ракеты, сообщающие ей скорость, и отслаивающиеся в безмятежное прошлое. Мы таинственные инопланетяне, несущие жизнь, как эстафету от тех кто отправился в путь, к тем, кто когда-то, возможно, прибудет. Мы принимаем ее у бывших и рождаем будущих, чтобы отдать. Мы пронзаем пространство и растворяемся в нем. Через нас просачивается время, накапливаясь и создавая великий свой образ. Мы в подножии пирамиды, или в фундаменте ее.  Разве этого так уж мало?

 


               
 И это все не исчезает безвозвратно, но образует третий мир. Он неотступно следует за человеком, подстерегая его внутренним голосом и просачиваясь сквозь сны. Он  терпеливо ждет своего открытия - и воссоединения. Все, созданное нами по пути, вернется к нам. Злые слова превратятся в жалящих пчел, ядовитые - в страшных змей, фальшивые - в мохнатых пауков. Поцелуи любви расцветут фиалками, лживые заверения притаятся капканами, слезы разольются водоемами, смех беззлобный раззвенится трелями, гнев разразится стоглавыми молниями, зависть раскидает зыбучие пески, трусость заскользит бесшумным призраком, храбрость поднимет паруса на мачтах. Все наше ждет нас впереди...

 


               
Ты научился прятаться ото дня. На работе, в магазине, в кинотеатре. В телевизоре, на кухне, с девочками на диване. Ты не  раздвигаешь оконных штор, чтоб свет не видел, как тебе стыдно. Вот так, короткими перебежками из ночи в ночь, к тяжелой планке с надписью - “Финиш”.

 

               

Любого рода философствующий умник похож, более всего на водящего из детской игры в жмурки. Его так легко сбить с толку внезапным кашлем или хлопком над ухом. Все лица для него примерно одинаковы. Достаточно переодеться, чтобы стать неузнаваемым. Только художнику однажды жизнь снимает с глаз повязку, и вдруг он видит то, за чем впоследствии  гоняется по полотну.
Рассуждения о смысле жизни чем-то похожи на бег в мешках. Неудобные, смешные, неустойчивые. А главное, не оставляющие никаких следов, словно их не  было и в помине.

 



               
Вы не устали прятаться? Скрытность и подозрительность принимают форму эпидемии. Это своеобразная мания создавать вокруг себя ореол таинственности. Человек прячет нечто в свои дремучие глубины. И проникается сладкой мыслью об охране этой неприкосновенной святыни. Затем протекает много лет, прежде чем обманутый  доверчивым дружеским порывом, бросается он в свою кладовую, надеясь представить присутствующим свое сокровище. Однако, не находит ни тайника, ни тайны. Но вечная мания ношения веской реликвии неотступно следует за ним. Он вновь принимает серьезный, заговорщицкий вид, и, при случае, тонким намеком дает понять, что если поискать хорошенько, то где-то можно найти нечто такое...





Прощай, мое бедное унылое войско. Все вы, когда-то крылья имевшие за спиной. Все вы, осененные даром божьим особым. Все вы, истлевшие в борьбе с самими собой и под покровом ночи переметнувшиеся в противоположный лагерь. Мое королевство тает, будто призрачный замок. Я остаюсь один с ветхим плюшевым флагом и картонным мечом. Передо мной полированные  отвесные стены. Но не меркнет мой свет и уже блистает на них.





Порой смотришь на мир, словно в газету, написанную на чужом, непонятном языке. И даже смысл картинок, кажется непостижимым: набором бесформенных черно-белых пятен. Ты удивленно озираешься по сторонам; и видишь, как все увлеченно читают то же самое, и вновь опускаешь растерянный взор. Листаешь испуганные страницы, пытаясь найти загадке ответ, а более делая вид, что читаешь и ждешь с нетерпеньем команды встать и идти... 




Губит людей не пиво. Губят людей сомнения...

 


 Море пахнет свежескошенной травой, подрубленной в рассвете сил. Море пахнет испаряющимся ее соком. Может, море это только кровь природы. Это сердце, пульсирующее и вздыхающее, и посылающее жизненные соки по бесчисленным артериям. А реки, словно вены, возвращают грязную и отработанную кровь. Интересно, а кто тогда мы? Что-то вроде бледных спирохет.

 

               


Смерть начинается задолго до остановки дыхания. Она живет бок о бок с нами, как прирученный с детства львенок, играет, царапается и кусает. И, порой, кладет на грудь когтистую тяжелую лапу. Она растет и питается вместе с нами, и вот уже ее клыкастая пасть вполне вмещает нашу голову. Мы с нею боремся, визжим и кувыркаемся. Она нас мнет и тискает шутя. Никто не знает, где проходит граница отчужденности, когда однажды, вдруг, наш львенок затаивает обиду. Впоследствии, выращивая злобу. И вот уже не по-доброму блестят его глаза. И вот уже болезненны игривые удары лап. И вот уже проскальзывают робкие сомнения под тяжестью лохматой туши.
Нас убивают наши дети, друзья, любимые, досадные привычки. Взлелеянные нежные ручные существа. Они залог нашей скорой гибели, чем больше их, тем ближе и неотвратимей наш конец. Ну что ж?! Всему приходит свой черед...

 
               
               

Мне виделся белый дым из черной трубы, выбрасываемый в морозную ночь. Он нахлобучивался вокруг ее головы, как чалма бедуина, и едва высунувшись наружу, пытался тотчас испуганно затолкаться обратно.
               
               



            

Человек сам создал себе клетку из понятий: материя, пространство и время - и спрятался в нее от непостижимых тайн мироздания.

 


               

Женщина - это золотая дверца, которую невозможно сломать. Ее открывают лишь ее собственные фантазии и время. Ей нужно создать иллюзию и предоставить определенное количество времени. Ни много, ни мало. Достаточно, для того, чтобы подумать, но не достаточно, чтобы забыть. Вычислять этот срок почти бесполезно. Его можно лишь угадать.

 


               
Уходим из дома, уезжаем из города, бежим, уносимся в ракетах за миллиарды световых лет. Зачем? С единственной целью - вернуться обратно.

 


               
Выбирая постоянно такие места, где время течет быстрее, стремительнее, словно поворачивая парус по ветру, можно обогнать плывущих на веслах, успеть за одну жизнь прожить их несколько.
               
 


Они к нам слетаются, точно бабочки на яркий свет. И тут же исчезают, растворяясь в темноте, едва он погаснет. Только не нужно их звать, отыскивать и принуждать. Достаточно самому ярко вспыхнуть, и бабочки не замедлят явиться.

 

               
Нас всех несет единым мощным потоком. Кого вверх ногами, кого вниз головой, кого вперед лицом, кого спиною, кого боком. Кого-то, вздымая на гребень, кого-то, заворачивая ко дну и там еще цепляя за корягу. Мы только беспомощные щепки в бурном водовороте времени. Не нам решать куда плыть, и с какой скоростью. Но каким боком развернуться по течению - в этом и состоит наше незатейливое искусство.

 



Эти дни... Может быть где-то, когда-то однажды я еще встречусь с ними с глазу на глаз. Может, и они когда-то пройдут мимо меня  с немым презрительным упреком, не обратив малейшего внимания, как я проехал мимо них однажды. Узнаю ли я их тогда? Они придут и станут танцевать перед глазами многоликим и расточительным хороводом бесцельно упущенного времени. Ах, как мне понадобятся их драгоценные минуты, словно глоток воды задыхающемуся от жажды. Но они не позволят занять из прошлого и будут продолжать надменный долгий танец.  Узнаю ли я их тогда, вспомню ли этот долгий пристальный взгляд густого молчаливого вечера?

 


               
Если: верно, что  “Помогая другим, ты получишь то, что тебе нужно”. Значит, получая то, что тебе нужно, ты помогаешь другим...


 


Можно идти вперед, когда что-то есть сзади... Когда раздельно существуют понятия “вперед” и “назад”. Когда есть от чего оттолкнуться, когда есть что забыть, зачеркнуть, потерять навечно.

 


          
               
Такие разные лица собрались за праздничным столом. Но что-то есть во всех них общее. Словно штамп, как на, выставленных в развороте альбома, разноцветных гашеных марках. Эти лица “погашены” жизнью. Оприходованы, пронумерованы, инвентаризованы.
Многоликий, разноголосый гул, и вино, словно гигантские ножницы - секатор над рядами разметавшихся кустов. Чик-чик, вжик-вжик - и ровненький зеленый массив. Живая стена, непроходимая и густая. Снаружи мягкая, внутри колючая. Где-то больше сочных листьев, где-то вязанка голых палок. Но вместе, слитно-сплошной газон.

Встречаются иной раз в толпе негашеные лица. Горящие глаза.
 

               
Жизнь - это переход от мечты к мечте. От детских сладостных восторженных ожиданий к пространным, трепетным воспоминаниям.

 

               

Что ни говори, любовь самая увлекательная игра.  И нет ей замены, и нет достойного эквивалента. Сколько ни пытайся бросать на противоположную чашу весов вина и азарта, кровавых веселий, разврата и сна - чаша любви не сдвинется с места. Ты можешь прыгнуть на нее в отчаянии сам с высоты безучастного небоскреба, и может тогда стрелка чуть шелохнется, отмечая еще одну глупую жертву, разбившуюся от бессилия.

 


               

Кто придумал, что ночь предназначена для сна? Самый искушенный и злой враг человечества. Ночь для раздумий. Ночь для слияния с высшей духовной силой. Ночь для сравнения звуков природы со звучанием собственного тела. Ночь для настройки сердца в унисон с колебанием чуткого воздуха. Ночь для самоусовершенствования, ночь для самоиспытания. Ночь для самоочищения от налипшей за день грязи. Лунный свет  обнажает и просвечивает, а целебный звездный душ омывает дрожащее тело. Ночь это религиозный обряд, которым принято  пренебрегать.
 


               
Дни, словно шальные стремительные пули, свистят в ушах, едва не задевая по щекам. Они зловеще рыщут, проносясь со всех сторон, то сверху падают отчаянным дождем.
Мы все бредем по полигону, поднятые на чей-то крик “ура”, куда-то вперед, к какой-то невидимой цели стремимся или просто гуляем в поисках смерти. Вот кто-то нашел ее и уткнулся носом в землю. Другие бредут, перешагивая через умерших, без страха, не пригибая голов. Они околдованы назойливым свистом, они зачарованы странной ходьбой. И лишь в последний момент, когда горячий металл пронзает тяжелое тело и наспех ускользающий дух как бы отстегивает рваный комбинезон, вдруг что-то приходит на память с момента создания... Мы заваливаемся на бок, как подбитая машина с еще крутящимися колесами, и долго смотрим разбитыми стеклами окон на поспешно убегающий вдаль таинственный наш экипаж.

 

               
Годы - вершины терпения.

 

            
Прелестными девушками можно восхищаться и любоваться. Как морем, как закатом, как ласковым сиянием звезд. К ним не дотянуться, не достучатся, не дозвониться. Чем дальше от них - тем они становятся ближе. Чем теснее - тем они становятся неуловимей. Поцеловать ее, что окунуться в море - вокруг тебя лишь маленькая его капля. Что утереть глаза воротником заката.
И это правда, что звезды падают. Но падая, они гаснут и исчезает   тайна. А в небе зажигают другие, к ним переходит сила притяжения. Возвышенное, как недоступное. Прекрасное, как непостижимое.
Зачем они падают? Наверное, кончаются силы.

 
               
               

Как противно встречать на улицах знакомых! Насколько они скучны и однообразны. Чем они отличаются от огромной массы других посторонних и неизвестных людей? Это, наверное, скрытая и таинственная надежда. От незнакомого можно чего-то еще ожидать. От знакомого ничего уже не ждешь. Это так скучно и подло.

               



Зима похожа на долгий переезд в метро. В подземном погребе из края в край, из года в год, из лета в лето. На белоснежных станциях блестящий скользкий кафель, свет без теней, рассеянный и тусклый. Бессонный голос объявляет остановки, столь мало различающиеся между собой. Весна и осень - это эскалаторы. Один, который вниз, другой, который вверх. Их можно спутать, повернувшись на мгновение спиной вперед.

 

               

Солнце бесстыжее, ненасытное, жаркое. Воздух удушливый, смрадный, горячий, будто в парной. Темная тучка, как простыня на глаза. Легкий дождь, будто холодный компресс на пылающий лоб. Потайная мысль, как далекий спасительный берег. Как тихий остров, скрытый от завистливых глаз. Словно грот, за которым великая сказочная Атлантида.

 
               


Радостное очарование полезно сердцу, как дождь зноем высушенной земле. Приятные моменты очищают его от грязи невзгод, от накипи суеты. Это единственное и, увы, весьма дефицитное средство ухода за сердцем. Очень важно не запускать его и не давать ему зачерстветь. Ибо впоследствии эти минуты окажутся равносильными порциям морфия. Спасительному и безнадежно кратковременному наркозу.
Теперь понятно зачем на свете живут цветы. Зачем их так долго выращивают, срывают и дарят друг другу. Цветы собирают дневную грязь. Их аромат убивает микробы злости.

 


 Куда ведет дорога? Кто знает - никогда не скажет. Кто скажет - наверняка ошибется. Дорога извилистая и обманчивая. То пологая и покладистая, то крутая и норовистая. И шерсть у нее лежит как-то набок и там, у края, завивается косичкой, опускаясь в ручей.
Дорога, как правило, никуда не ведет. Она уводит от погони, следующей по пятам. От неприятностей, дрязг и скуки. Словно дым от сигареты, тянутся они длинным шлейфом за идущим. Стоит ему замешкаться или остановиться, как дым, тотчас догоняя, окутывает плотным облаком. И уже неясно куда он двигался и откуда. И стоит ли, вообще, трогаться с места.


 

               
Женщины - поразительные создания. Как сосуды, хранящие вино, даже не подозревают, какой великий дар таится в них.
Их жизнь - стекло и глина звонкая или глухая.
Они - мелодия, они всего лишь звук. Фужеры, рюмки, вазы, бутыли, стаканы. Прозрачный, глянцевый, хрустальный карнавал.
Мужчины - только лишь слепые пьяницы, протягивающие руки к прилавку в поисках вина.





Жизнь так любит задавать коварные и неожиданные вопросы, загадывать маразматические загадки, заставлять решать задачи со множеством неизвестных, устраивать нам тесты на выносливость. И что же? Говорят, организм приспосабливается, мозг упражняется, сердце закаливается. Ничего подобного! Глаза начинают усиленно рыскать, как у двоечника на контрольной, узнавая, где бы списать ответ. Ноги интуитивно пятятся туда, где нет еще вопросов и кроссвордов. Голова пригибается, стараясь обрести на свою долю возможно меньшее число подобных заданий. Сердце трусливо квохчет, переживая великую драму о том, что все могло быть и не так. Проделывается колоссальная холостая работа. Тело изнашивается, а потому каждый новый удар все действеннее, все ощутимей.

 

            
Иные маленькие города похожи на крутящуюся карусель. Одни и те же лица постоянно мелькают перед глазами - друг за другом. От них не возможно избавиться, от них некуда скрыться, голова начинает кружиться, глаза теряются в скованном пространстве и от желудка поднимается тошнота.

 



В раскрытой двери балкона застывает вечер, не решаясь войти без особого приглашения. Долго хмурится, дергает занавески и устало дышит летней прохладой.
Мне не терпится его скорее впустить и уйти самому в невесомую перевернутую страну. Где всего так легко можно достичь, где не трудно успеть, где не страшно падать без крыльев на пушистые зыбкие облака.

 


Насколько велик маленький человечек, свободно шагающий между прутьев стальной клетки условностей! Чем больше он вырастает, тем труднее ему протискиваться туда и обратно. Он всякий раз обдирается в кровь. Однажды подумав, довольствуется лишь тем, что высовывает из клетки только руку или ногу, осторожно, боясь не успеть засунуть ее обратно. И, наконец, становясь совсем взрослым, он не высовывает даже носа наружу. Какое оригинальное самозапирающееся создание. Хочется повесить на клетку табличку: ЧЕЛОВЕК - может жить только в неволе. На свободе тоскует, хандрит, заболевает и гибнет.


 
               
Свобода не может быть полной, если нет обстоятельств ограничивающих ее.



               
Раздумья укорачивают жизнь. Любая умная идея - это время, позаимствованное из будущего. Мысли носятся очень быстро, с неимоверной скоростью, а питаются тем же топливом, что и весь организм. Только пожирают его несравненно больше. Потому и говорят: много будешь знать - скоро состаришься. Лучше бегать и прыгать, пить вино и гонятся за женщинами, нежели, “экономя” здоровье и время, проводить дни в пространственных размышлениях.

 


Наверное, все вокруг Робинзоны. Их души дремучие - необитаемые острова. Наверное, каждый разыскивает Пятницу (а может, и Среду, может Субботу, а те, в свою очередь, Вторник или Четверг). Наверное, каждый делает зарубки на дереве. Наверное, каждый строит корабль, мечтая куда-то отправиться или вернуться. Наверное, за каждым когда-то придет большое торговое судно и заберет, и утащит за горизонт. А остров души так и останется необитаем. С явным присутствием где-то, когда-то, чего-то. С явным предчувствием, с явной надеждой когда-нибудь вырасти в большой цивилизованный материк.

 


               
Ты всего сегодня способен добиться, мой беспомощный малыш. У тебя единственное, но весьма надежное средство - ты можешь плакать. Ты беспрекословен: открываешь рот и оглашаешь воздух отчаянным криком. Сейчас все соберутся и станут ломать голову: чем тебе помочь, как утешить.
Если бы взрослые могли делать то же самое! Планета бы, наверное, раскололась на части от их оглушительного и бесконечного рева. Но они  вместо этого умеют молчать, отворачиваться, запираться и уходить куда-то в себя далеко-далеко. А потом выглядывать оттуда через бойницы глаз, как через черную пустую амбразуру. Они двигаются словно в громоздких и неуклюжих танках, почти никогда не покидая своих убежищ. Толкаются, наезжают ненароком друг на друга. Ломают, корежат и давят. Им приходится защищаться. Они ведь, в сущности, тоже такие же беспомощные, только в отличие от тебя, никому не нужны.

 

               

В жизни отчетливо различимы два основных этапа: подготовка к жизни и доживание.

 


               
Порой кажется, будто жизнь - это всего лишь искусство убивать время. Счастье тому, кто им овладел и горе неумелому.
 
 


    
Лето воруют. Его увозят на юг. К далекому теплому морю. Его загружают в большие мешки, в сердца, в чемоданы, походные сумки. Его отправляют на пароходах и поездах. Потому у нас такое короткое лето, а на юге оно длинное-предлинное. Нам приходится ехать вдогонку за летом и опять возвращаться в зиму ни с чем.
Лето пьют, его наливают в стаканы. Лето впитывают нежной кожей спины и лица. Лето солят и сушат, закручивают, как консервы. Лето привозят обратно, как шапки на головах. Непродолжительное, короткое, лучезарное бабье лето. Это большое лето, собранное по кусочкам и привезенное из далеких теплых стран. Мы гоняемся за летом, закупориваем его в бутылки, пьем зимой, и через нас проходит много-много лет.

 



Ну конечно, я думаю о тебе. А ты обо мне. Вот и здорово! Между нами, таким образом, возникает био-поле. Не правда ли, чудесно! На нем растут био-цветы и био-ягоды. Био-бабочки порхают с цветка на цветок, собирая пыльцу нашей молодости. Био-ветер приносит ко мне запах твоих грез. А к тебе ничего не приносит, потому что я с подветренной стороны. И не пытайся ломать голову и сердиться на био-полярную эксцентрику. Она не при чем. В твоем био-поле я всегда буду стоять с подветренной стороны, и не спрашивай почему это так.

 

               

Кто-то рисует на моем лице. Кто-то мнет и растаскивает тело в разные стороны по ночам, а днем прячется и спит внутри меня. Навстречу попадаются знакомые с детства прохожие. Кто-то рисует на их лицах тоже. Рисует, стирает и рисует снова. Он очень старается, но, должно быть, совершенно не умеет рисовать, он только портит ткань.

 

               

Твоя смерть, она постоянно трется рядом. Не отстает ни на шаг. Приглядись, она тут. Прислушайся, слышишь? Затаи дыхание - вот она, немая кислая прохлада. Неотступно следует бок о бок. Зорко следит за каждым шагом. Провоцирует, искушает. Чуть влево - болезнь, чуть вправо - нелепая травма! Это она пробует силы, примеряется к решительному моменту. Ее надо знать, ее необходимо постоянно чувствовать при себе, как тяжесть дыхания, как стук утомленного сердца, как сонный зов глаз отдохнуть в смертоносной тени. Однако, однажды ты ее теряешь. Нет ничего страшнее. Тело становится необычайно легким. Это смерть примеряет его на себя, как пальто. Она пробирается внутрь и несет его, обгоняя время. Вот это уже близко к концу, когда кажется, будто тяжкий путь позади, и жизнь начинает разворачиваться во всей красе.

 




               
Дождь приходит на хвосте тучи. Когда минует ее черная зловещая тень и рычащая пасть, рассыпающая громы и молнии. Когда небо светлеет на горизонте, призывая глаза, когда вскидываешь лицо просветленно, доверчиво улыбаясь, и не ждешь, будто самое главное впереди.
Изысканная злость всегда невзрачна, на вид спокойна и не стремится напугать.
Несчастье всегда застает врасплох, когда сердце устанет его ждать, нервно и беспокойно трепеща, расслабится в томной надежде, забудется и уснет.

               



               
Человек, со всеми своими идеями необычайно похож на матрешку, набитую сотней подобных уменьшенных матрешат. Их так много, что трудно бывает пересчитать. Но, боже мой, как все они друг на друга похожи.
 

               


Звезды завораживают искрящимся изобилием, зовут и притягивают. Хочется прыгать в восторге и срывать их зубами, как с дерева - спелые вишни.
 


         

Что может быть прекраснее, чем быть ветром. Не знать ни сна, ни отдыха, и не особенно тяготится этим. Носиться вдоль и поперек, почесывая бока об острые верхушки сосен. Гонять по небу облака туда-сюда, прополаскивая его, словно мыльной пеной. Заглядывать в светящиеся среди ночи окна, и до упаду хохотать, бросая в стекла горсть дождя. Ласкать под юбкой бедра ослепительных созданий и слизывать их поцелуи с губ. Играть от скуки в море кораблями, забрасывать утесы штормовой волной. Что сладостнее есть на свете,  быть напоенным запахом душистых трав? Ласкать в ладонях солнце и свободу. Быть сильным, ласковым, бессмертным и не злым. Все знать, все видеть, все собой измерить. Быть вездесущим, всюду успевать. Дуть в паруса размеренным дыханием и доносить в тиши слова любви.

 



Жизнь внезапна и стремительна, словно дождь. Она долго зреет и собирается где-то на горизонте. Она ходит стороной, задевая где-то кого-то и сверкая на солнце блеском разноцветных радуг. Она грохочет громом поодаль и метает свирепые молнии. О ней не успеваешь забывать и ждешь, и готовишься к ней постоянно. Жизнь короткая, словно ливень. Это одно мгновение - его не успеваешь распознать. Только сырость вокруг и холод внезапный, оттого что она уже прошла. Так долго готовилась - и прошла. Может ее и не было вовсе. Может сырая одежда на теле только следствие длительного ожидания?

 

               
               

Все уходит, уходит, уносится. Все исчезает и пропадает навеки. Жадный ветер, в который раз обшаривает  пустые закоулки, скребет по лицу шершавыми пальцами, ранит кожу, оставляя тонкие нити морщин. Все проваливается и улетает, только зияющая пустота гулко всасывает как жерло гигантского пылесоса. Она подбирает без разбора все, что падает: листья, волосы, время, слова. Она вырывает их с корнем, вытаскивает с языком. Прощальные письма, воздушные поцелуи - все гибнет в неистовом жерле, едва успевая родиться. Для чего это все и куда ей так много? Ненасытная тварь, проклятая мертвая осень. Это плата за жизнь, это выкуп за горсточку времени. Это яд, накопившийся за год, сползает в пробирку старателя. Это шерсть от овцы, молоко от коровы. Это сны от детей, это радость от взрослых.

 


               
Обман самого себя или компромисс с совестью. Это неприятель, которого ты оставил за спиной. Еще один, еще двое, еще четверо. Смотришь - собрались вместе. Глядишь - окружают. Глаза злые, холодные, беспощадные.
И вроде бы вы так не договаривались. И вроде бы сила теперь на их стороне. Конечно, то, что они заставляют тебя принять - это подлость, но ничего другого не остается. И ты вынужден согласиться. Конечно, с тайной мыслью о том, что позднее, когда соберешься с силами, ты отомстишь им всем, непременно. И больно искупишь грехи. Жизнь начнешь заново, набело, чисто. Ну-ну, удачи тебе и в этом.

 

               


Ты знаешь, в чем дело? Наверное, я просто волк. И собаки от этого на меня так истошно лают, словно тут же хотят разорвать на куски. И дети шарахаются с плачем и ужасом - не выносят сухой и безжалостный глянцевый взгляд.
Я знал многих волков, которые очень собою гордились. Честно говоря, никогда не разделял их симпатии к такому родству. И уж если все люди, так или иначе, по каким-то неуловимым признакам приближаются к тем или иным животным, то я предпочел бы сравниться с чем-нибудь более деликатным. В детстве я и вправду напоминал нечто приветливое, безобидное и пушистое, вроде белки, грызущей в дупле свой орех. Я был тихим и слабым, беспомощным и плаксивым с меховыми глазами и толстыми нежными лапами. Сейчас понятно: я был волчонком.

 


Осень замыкает круг, словно захлопывает дверь. И вешает замок, запирая на ключ. После чего долго и злорадно пляшет перед окнами. Задирает юбки блестя толстыми розовыми ляжками, дразнит, строит нелепые рожи и бросает опять в стекла окон дождем. Она здесь пирует, здесь же смеется и плачет. То умирает, то снова встает, затем уходит растрепанная и усталая, оставляя за собой кучи неубранного мусора, холод, печаль и уныние. Ее, конечно, жаль. Но не хочется обнять и приласкать. Ей хочется швырнуть монету, как нищему: пусть скорее уйдет, а  дальше сам перебивается, как знает.

 


               
Мы все здесь плаваем. Кто-то оказался дальше, кто-то ближе, кто-то отстал, кого-то снесло в залив, некоторые уже утонули. Остальные утонут позже. Мы просто качаемся на волнах, загорая под солнцем, или усердно гребем, выбиваясь из сил, гонясь за каким-то едва различимым мерцающим светом. Мы описываем круги и возвращаемся обратно, натыкаемся на своих собратьев в самых порою неожиданных местах, радуемся или огорчаемся при этом. Кто-то ловит ветер руками, пытаясь зацепиться за него и первым умчаться вдаль, кто-то отчаянно месит воду, преодолевая упорное течение в надежде за ним отыскать спасительный пролив. Другие дрейфуют почти недвижно, подобно льдинам, сталкиваются и расходятся прочь. Все вместе упорно чего-то ждут, надеются до тех пор, пока не намокнут и не утратят силы от утомительного ожидания, после чего они плавно отходят ко дну. Это гигантский садок, где нас для чего-то разводят, кого-то выбирают и отсаживают в соседние резервуары. Мы недоумеваем и думаем: а почему именно его?

 


Жизнь вовсе не там, где мы ее ищем, и даже не там, где мы прячемся от нее. Она совсем в другом месте, где мы ее не ждем, не рассчитываем увидеть, куда не заглядываем даже мельком. Там, где проходим второпях с закрытыми глазами, словно по коридору, между первой жизнью и второй.

 

               


Где-то ночь клубится, словно черный дым из высокой трубы, захватывает половину неба, надвигается, словно лохматая шапка джигита-наездника, на обезумевшие в удивлении глаза. Где-то земля, перепуганная темнотою, вдруг становится на дыбы, опрокидывает наспех поставленные предметы и кричит, как умеет, и дико сверкает глазами. Ночь наползает на нее пухлой черной грудью, не обращая внимания на ее стоны и рев. Ночь большая, уверенная, всесильная, блистающая перстнями и ожерельями звезд. Ночь покрывает землю, чтобы родился новый день.

 
               


Безусловно, все это очень здорово - нарядные костюмы, блеск возбужденных глаз, стесненное объятьями дыхание. Таинственные силуэты на фоне сумеречного неба, душевные письма, пропитанные нежным ароматом и т.д. и т.п.
Но какие же мы? Блуждающие среди карканья ворон, разбуженные звоном трамваев и скрипом их  ржавых колес. Одетые в бесцветные лохмотья, толкающиеся у проходной завода и, следом - у пивной избы. Покрытые  душевной накипью и бранью, подавленные безнадежностью в бессмысленном бессмертии. Кто взглянет, кто вспомянет о нас? Кому останутся развалины наших городов, кто возжелает в них когда-то покопаться?
Кирпич - вот символ нашего века. “Кирпич” дорожного знака - вот символ окружающих нас дней. Бесцветное, прямоугольное и твердое существование. Кирпич в душе, кирпич за пазухой, кирпич в кармане. Дорога вдоль, от кирпича до кирпича, и “кирпичи”, развешенные над самой дорогой. И хлеб наш в форме кирпича не даром выпекают, и кирпичом ложится он в желудок. И дети наши сызмальства играют кирпичами и плачут, ударяя ими по ногам. И грохот промеж нас стоит точь-в-точь в каменоломне, не затихающий  ни днем, ни по ночам.
Кто передаст, кто расскажет об этом? Кто заставит услышать через века?  Быть может, в сочном раю с малиновым звоном, вдруг, где-то раздастся беззлобный сухой перестук: это мы, это наши сердца и колени, это наши дела, это наш бесконечный отчаянный бег.

 


               
Творить любовь порой не просто. Пытаться разжечь сырые недоверчивые дрова. Прятать робкий огонь спиной от ветра, головою от дождя. Долго и усердно разжигать ленивое пламя, согревая его губами, задыхаясь и плача от едкого дыма. Чего ради это необходимо? Чтобы высветить на мгновение в темноте лицо ближнего. Чтобы увидеть непроницаемую стену леса за его спиной, чтобы стереть в прозрачной ночной синеве дорогу к звездам.
Людям нравится в свободное время играть с огнем. Может он, и вправду, на какое-то мгновение согревает их души? Может быть интересно таинственное появление новой быстрой и жаркой материи. Они теряют рассудок, ослепленные пляской огня. Бросают в костер все, что под руку попадет, снимают последнюю одежду, уверенные, будто она им больше не пригодится, и так же без жалости жертвуют ее буйному пламени. Затем начинают беситься и кричать вокруг него, подражая беспокойным теням, отбрасываемым на непроницаемую стену леса. И, наконец, пытаются перепрыгнуть через огонь. Все это достаточно увлекательно и весело, хотя заканчивается порой весьма трагично. Костер затем непременно гаснет, и люди теряются в темноте. Холодные и обманутые, они еще долго раздувают увядшие угли, тщетно пытаясь увидеть друг друга, после чего прячутся в лесу - и там исчезают навсегда.
Может быть, кто-то вечно носит с собою эту жаровню с потухшими углями, может быть кто-то пытается раздуть в ней огонь, может быть это кому-то однажды и удается - так случайной любовью и греются  люди, одинокие и потерянные в глухой заснеженной пустыне.

 

               

Дождь сменился на снег. Ну и правильно. Чего тянуть. Печаль превратилась в тоску, отчаяние в скуку. Острая горькая боль - в тупую досадную злость.
Мокрый снег залепляет глаза. Он боится обжечься - напрасно старается. Глаза давно уже ничего не видят. Они такие же мокрые и холодные как снег. Они тоже мечтают упасть и растаять. Только и терпят, только и ждут момента - и при всяком удобном случае принимаются медленно капать. Тайком, незаметно, потом все быстрей, торопливей и звонче. Потом уже трудно их остановить. Но слезы уходят, а глаза остаются. Безнадежные и печальные - их опять не взяли с собой. Полноте, все впереди.

 



               
День и ночь, словно кто-то играет с выключателем. Ни того, ни другого вполне. Все оборвано, скомкано, сжато. Все выскальзывает из-под ног.

 


            
Все успехи временны и  только разрушения и неудачи, приносимые временем, постоянны. Жизнь - это способ  противодействия силам природы зачем-то.

 

               

Город заглатывает, лишая слуха и зрения, возможности созерцать тихое небо, следить за восходами и закатами, сожалеть, улыбаться и плакать. Здесь все это некогда. Либо бежать, либо быть раздавленным бегущими сзади, вот и вся незатейливая дилемма.
 



               
Приятно терпеть поражение в борьбе со сном, развратом и чревоугодием. Приятно поднимать над головою всегда готовый белый флаг и стремиться добровольно в их пленительный плен. Чего уж там, есть в этом немалый смысл борьбы сильной половины человечества. Борьбы, в итоге которой они выглядят изможденными и усталыми, достойными любви, внимания и заботы.
И слабая половина - невольницы любви, тайно плетущие ее сети, коварные заговоры, гневно осуждающие свою поработительницу втуне.  Исполненные желания восстать против нее, дабы свергнуть тяжелое иго, но в сущности своей, всегда готовые отдаться ей без оглядки и быть захваченными врасплох, сокрушаясь и сетуя на поражение.
Бедное угнетенное человечество: всегда второстепенное и всегда подавленное, способное распрямиться. только будучи сжатым, всегда упругое и скованное.

 

               
Большие прятки! С раннего утра все бегут прятаться, словно будильник предупреждает о том, что кто-то досчитал до десяти и отправляется нас искать. Наспех умываемся, второпях проглатываем завтрак, прячем детей и бежим прятаться сами.
День, слава богу, проходит, но есть еще вечер. И снова нужно куда-то надежно скрыться. Есть, конечно, кино, есть вино, есть азартные игры, телевизор и прочие средства, специально придуманные для того. Нам страшно остаться наедине с самими собой. Нас пугает это таинственное противостояние, как будто в такой момент в воздухе вырисовывается лицо двойника. и незамедлительно  открываются  два неусыпно следящих глаза,
 Это тот, кто нас ищет повсюду. Это тот, от кого мы бежим без оглядки, ища укрытия. Это тот, кто все видит и ничего не прощает. Это тот, кто однажды пришлет неоплаченный счет.

               


               
Зима закупоривает нас в банки. Заталкивает, уминает, утрясает. Я слышу, как она закручивает крышку. Скрежещет тугой железный ключ, передвигаясь ленивыми кругами. То срывается с оси, то вновь устанавливается и водит, и водит. Долго скрупулезно и усердно. Зима переворачивает банку и глядит холодным глазом. Глянцевые отражения стекла скачут на ее зрачках. Она щелкает ногтем, встряхивает и снова смотрит. Кладет на бок и зачем-то долго еще катает по столу. Утряхивает, наверное. Затем, наконец, успокаивается, ставит на полочку вниз головой и отвлекается. Через три дня она аккуратно перевернет наши консервированные тела, и мы будем тихо покоиться в банках на ее полке, настаиваться и мариноваться. Пока освободительница весна не взмахнет здесь лихим подолом и не сметет всю стеклянную рухлядь к какой-то матери. Наши прозрачные тюрьмы рассыплются осколками, и мы выкатимся наружу - тугие, скрюченные, несчастные, но живые. Начнем потихоньку разминать ноги и руки, высовывать из-за плеч голову и т.д.


 


                Странное дело. Порою - и очень часто - вокруг никудышного, никчемного элемента, бестолкового и бесполезного, собираются с виду порядочные, нужные и правильные экземпляры. Как, например, в сказке про Незнайку, коротышку из цветочного города. Он такой, кажется глупый и нескладный, а вокруг него всяческие Самоделкины, Винтики, Шпунтики, Пилюлькины и даже образованный Знайка. Однако, сами по себе, все они не представляют никакого интереса и, в данном случае, попадают на вид только как антураж, как необходимые атрибуты повести о Незнайке.
Нечто похожее в истории с тобой. Ты, наверное, очень мало значишь и ничего особенного собой не представляешь. Однако, все мы, окружающие тебя люди, наверняка значительные, способные и умелые, просто не в состоянии чем бы то ни было выделиться из общей безликой массы, не будучи связанными с тобой. В данном случае, ты действительно электровоз, а мы вагончики, и вместе с тобою - поезд. Мы весело катимся и стучим колесами, спеша за тобой. И, нам, конечно, приятно заблуждаться, будто это мы сами по себе ими стучим, а не ты нас тащишь на буксире за собою и даришь нам скорость, и радостный звон, и яркий свет в окнах, и упоительный сказочный бег.

 


               
В праздник, у магазина, на главной улице, можно встретить того, к кому не достучаться, не дозвониться. Кого много лет не видел и о чьем существовании - забыл. Кто нужен вот так, до зарезу именно теперь. Кого потерял и хотел бы снова найти, и тех, разумеется, кого можно и не видеть вовсе.
В праздник, у магазина на главной улице, можно узнать самые свежие события о тех, кого нет по каким-то причинам, поговорить о хроническом триппере, вспомнить былое и отмахнуться ладонью от будущего.
В праздник, у магазина на главной улице собираются все от мала до велика, проходит перед глазами антология города: те, кто были, кто есть и те, кто когда-то будут. Те, кто куда-то ушел, появляются снова, словно машина времени включает свои агрегаты и собирает всех без вести пропавших в праздник у магазина на главной улице. Здесь можно бесплатно выпить вина, окликнуть молоденькую девчонку. Здесь можно кого-то безнаказанно ударить и скрыться под шумок. Здесь можно помочиться за углом и тут же погрустить с друзьями, пуская по кругу стакан. Все ушедшее непременно возвращается сюда, и все перспективы замыкаются на эту точку. Все дороги однажды отсюда ушедших, со всех предалеких концов света, все равно приведут в день большого праздника к винному магазину на главной улице.

 


               
День застыл, как стеклянный графин с кипяченой водой. Деревья окоченели, словно выброшенные на мороз пластмассовые игрушки. Прохожие, будто рыбы в аквариуме, сонно плавают взад и перед, бесцельно вращая замороженными глазами.

               
               
Насмешливая яркая луна. Неверная и скользкая дорога. Обманчивый и бледный свет, холодный лакированный и дикий. Потусторонний неприятный взгляд, и чей-то зов отчаянный и звонкий.

 


      
Бороться до конца - извращенный вид жизнелюбия. Плыть из последних сил, а потом плыть совсем без сил. На спине, на боку, на груди, на голом энтузиазме. Плыть без цели, без берега, без горизонта. Без желания выплыть на сушу, плыть ради борьбы, для того лишь, чтобы не тонуть. Падать с открытыми глазами, видеть стремительное приближение земли, разглядывать траву, повиснув на ней глазным яблоком, словно росинкой. Неприкрытым сердцем с любовью прижаться к земле, не отпускать хвост жизни ни на минуту. Не верить обманчивым ее обещаниям, крепче вцепиться и все. Жить после смерти, назло удивлению, опровергая законы природы и времени.

 

         


Так бывает - у самого дома, на виду у родных берегов, у друзей и знакомых, твой корабль садится на мель. После долгого плавания без результата, после проигранных битв и тяжелых утрат. Он бесславно заваливается на бок, не дотянув до своей тихой гавани. Словно земля отвергает его появление. Словно позором запятнано имя его. Так бывает, поверь мне, так очень часто бывает.
Капитан сойдет на берег под дразнящий смех и язвительные выкрики толпы. Он зайдет в трактир, погруженный в гробовое молчание. Он будет пить без дна в полном унынии и одиночестве, и никто не простит и не остановит его.
Так случается стать виноватым в том, что не умер, так доводится заживо быть похороненным злою толпой. Так приходится неусыпно искать, словно искупления, собственной гибели, догонять впопыхах тех, кто раньше ушел.
Бедный старый корабль, в затхлой замкнутой луже погрязший. Ему тесными кажутся выросшие берега.

 

               

Только здесь и только сегодня - холодное крашеное небо, низко нависшее над головой. Бледный свет, как в музее и тихий увещевающий  шепот. Перебежками чьи-то шаги и снова шушукающееся затишье. Может быть кто-то ждет, может ищет, может надеется что-то найти. Но, скорее всего, это сон, как и прежде - только где-то окошко открылось, только вдруг одеяло сползло, вот и все...

 


               
Порой кажется утром, будто небо украли. Взяли, сняли и унесли, точно крышку с кастрюли, на дне которой мы приютились. Нет больше его лазурного крова, нет рваной накипи облаков. Мы остались одни в бесприютной холодной лоханке, доступные всяким несносным лучам. Всему, что, играя, захочет нас сжечь или вывести. Как тараканы, однажды залезшие в банку с крупой, мы съели ее содержимое, добравшись до самого дна, и теперь сидим в тяжком раздумье и созерцании друг друга. Нас здесь очень много и никому отсюда не выбраться, и крышка с посуды слетела, а значит, хозяин уже интересуется нами.

               


               
Твои глаза все равно ничего никогда не поймут. Ты напрасно таращишь их, что есть силы. Твое лицо слепое, словно маска, опущенная на лоб. Неподвижное и бессмысленное. Оно плывет в обрамлении арки черных волос, словно его несут на шесте высоко-высоко твои длинные ноги. Все, что у тебя  есть - только ноги. Воображаешь, они живей и способней тебя. Ты не более чем приложение к ним, ты лишь пристройка, ты только дурная голова с белой мраморной маской. С намалеванным ртом и глазами, прожженными спичкой. Успокойся, не ты одна. Все мы, наверное, только слепое и беспорядочное желание. Второпях, кое-как стремящееся удовлетвориться и бежать, бежать, бежать. За облака, подальше от бешеной страсти, как будто укушенные собакой. Весь мир - только ноги с цветастыми ярлыками.

 



Дом, как бутылка, сунутая в сугроб. Но не замерзает в ней жидкость, и все тут. Зима негодует и бесится, она сходит с ума. Стекло индевеет, смерзаются кирпичи, а мы все прыгаем, перезваниваемся друг с другом. У нас на подоконниках распускаются цветы, у нас спелые апельсины катаются по столу. У нас в постели, под одеялом, живет любовь розовощекая. Зима смотрит на нас сквозь окна бледная и замученная. Злая, нервная и усталая.

 

            

Нет ничего глупее попытки объяснить  что-то  женщине языком. Наверное, проще договориться со стеной или домашним животным. Разве словами возможно достучаться до ее понимания? Разве не проще налить ей миску молока или погладить по спине - вдоль шерсти. Разве не умнее почесать ей за ухом или между лопатками. Этот язык им куда более понятен. А разговаривать с человеком на языке наверняка ему непонятном, прежде всего, признак бестактности, той самой, на которую принято обижаться.

 


               
Самая жестокая буря налетает в самую безоблачную погоду. Она не пугает громом и молниями, не притесняет черными зловещими тучами. Она бьет сразу и наповал, но предварительно дает наглядеться на белый свет во всей его чистоте и неприкрытости.
 Самый лютый мороз также случается при безоблачном небе. Когда природа прозрачная и звонкая, как хрусталь, когда не успеваешь почувствовать холода: мгновенно превращаешься в тонкую хрупкую стекляшку.
 Так и самые безжалостные палачи - тоже люди простодушные и обаятельные. Трудно сказать, в чем они видят глубокий смысл и находят оправдание нелегкому своему делу. Но факт в том, что исполняют они свою работу аккуратно, весело и с любовью. Нежно укладывают голову на плаху, так чтоб удобно было приговоренному. Чтоб щекой о бревно не задеть и ухо не поцарапать. И шею добросовестно выворачивают сонной артерией наверх, чтобы сначала смерть, а потом боль. И рубят от души, вдохновенно, с размахом. Так, чтобы и плаху саму вдребезги, чего уж там: голов на свете не больше чем плах. Так самые веселые и улыбчивые женщины, самые нежные и податливые существа - ни что иное, как болезнетворные бактерии, проникающие в организм, поражая его тяжелым неизлечимым недугом.


 


   
Твои глаза, как огромные спелые сливы, впопыхах запиханные в рот. Их не проглотить, не укусить, не выплюнуть. Они перехватывают дыхание, они застревают в горле. Они душат тихо, без слов...
Твое лицо ненаглядное, как иллюминатор корабля, и в безбрежной дали его, то и дело мерещится чья-то земля. Оно постоянно меняется и постоянно притягивает. Оно завораживает взгляд, в нем так легко и приятно утонуть. Смотреться в него и ускользать вместе с волнами.
Твоя кожа, как тихая водная гладь, вздрагивающая от прикосновений. Твое тело, как волны морские, ласково обнимающие нырнувшего в их глубину. Они не спешат потопить и не торопятся извергнуть. Они играют, перекатываясь, они резвятся и забавляются беспокойно.

 


               
Ездить везде со своей скукой - вряд ли это не глупо. И к тому же, чужая местная скука сильно обидится. И к тому же, домой возвращаться вдвойне препротивно. Даже по собственной скуке некогда было соскучится. Прямо какой-то кошмар...

 

               
      Нет ничего нигде, понимаешь, тебя обманули. Сказали, что будем играть в жмурки и скрылись. А ты ищешь. Ты не хочешь поверить. Ты боишься прекратить игру, ты смешон и прекрасен в своей первозданной доверчивости. Вновь и вновь растопыриваешь руки, оборачиваясь вокруг, и идешь, пока не натыкаешься на стену. Потом огибаешь ее - и дальше. Эй! Ты хоть знаешь, где ты находишься? Ты хоть догадываешься, кто затеял с тобой эту жестокую игру? Нет, тебе нету дела. Чем меньше удачи, тем больше уверенности, тем горячее желание оказаться единственным. Ты, понятно, выше их на целую голову, или даже на две, впрочем, если быть совершенно объективным, ты выше ровно на шесть голов, да, да, именно, на высоту собственного роста. Ведь вокруг тебя нет никого. Вот и ходи. Вот и возвышайся в одиночестве, сколько хочешь. Ты король, ты хозяин этой пустыни. Впрочем, какой ты король, если нет у тебя подчиненных? Ты так, сумасшедший из неизвестной страны. Привет, снимай повязку, хватит. Твои глаза все равно теперь уже ничего не увидят: за столько лет темноты они разучились улавливать свет.

 


Это лень заморочила голову. С нею трудно бороться, ее невозможно преодолеть. Стоит задуматься на мгновение, стоит отвернуться от дороги, глядь, а ноги уже сами собой гребут обратно к кровати. Им только бы улечься. Им только бы спрятаться. Согреться и не видеть, и не слышать ничего. Коварные, немые и капризные. Их так и подмывает поскользнуться, увязнуть где-нибудь или плюхнуться в сугроб. У всех частей тела появляются сразу проблемы. Все оказываются неустроены и неухожены. А вместе - что-то непонятное. И сразу не разберешь, где у него перед, а где противоположное. И все спешат: скорей в постель, на свалку.

 

               
Дорогой Санта Клаус! Когда соберешься пойти ко мне, если еще не собрался, то приготовься, пожалуйста, и не набивай свой мешок никакими погремушками и другими подарочными изделиями, но захвати его, лучше, пустым. Я сам погружусь в него и отправлюсь с тобой. Пригожусь, поверь мне, старина.

 


               
Вы напрасно так орете, товарищ подполковник. Вас уже давно здесь никто не боится. Вы, по-прежнему, не упускаете возможности прочистить луженую долгой службой свою глотку. И мы замолкаем, в воспоминании былого трепета перед вами, и в почтении, не столько к вам, сколько к далекой юности своей, растерянной где-то под этими сводами. Только здесь, построившись все вместе, как прежде, легко убедиться воочию, насколько разительно нас изменило время. Лица у всех оплыли и сделались неразличимо похожими. Тусклые, сонные, полузакрытые глаза, то и дело зевотой разинутые рты. Есть что-то особенное в скоплении одних мужиков. Здесь все равны, и стерты грани между студентами и преподавателями, как будто, и впрямь, началась большая беда и сгрудила  вместе нас всех в одном окопе.
- Посторонитесь, товарищ полковник, - это я вижу как кто-то пробирается по окопу с лопатой.
- Не мешайте, товарищ майор...
Как бы там ни было, в такой обстановке, мы обязательно окажемся главнее, несмотря на звания и выслугу лет. Мы будем прятать и защищать вас, поэтому не так сильно орите, товарищ подполковник.
Какие мы все оборванные и неухоженные, какие мятые и запущенные. Интересно, были ли мы такими же тогда. Какие мы все похожие и одинаковые. В меру грубые, злые и пошлые.
Я представляю тебя среди нас. Интересно, кого бы ты выбрала? Никого... Нет, а все-таки. Почему я? Отличает ли меня от них что-нибудь сегодня, кроме твоей любви? И останусь ли я сохранившим преимущество, если вдруг она испарится? Я представляю тебя замирающей в тесных объятиях каждого из здесь сидящих. Крупным планом, в деталях. Где-то наступает такой момент, когда исчезает видимость, словно выключается свет и вступает в силу некое внутреннее зрение.
-Производим наводку с помощью лазера, - доносится голос подполковника прямо над ухом.
- Лазаря?.. - тут же подхватывает кто-то.
- Его самого. Доучились, без Лазаря никуда...
Наука о войне оставляет  тяжелое впечатление. Новейшие средства и хитрые приспособления, способные вмиг перевернуть всю планету вверх дном, обезоруживающие идею сопротивления еще в мозгу. Соединяющие учение о тактике с пением Лазаря.
Но мы будем учиться стрелять из доисторической пушки. Здесь у нас построен неслыханный искусственный полигон, единственный на всю планету. И когда она свалится, сбитая, словно куропатка, и покатится в тартарары, мы будем сидеть здесь и учиться стрелять из примитивной пушки.
А ты, милая, ты, наверное, погибнешь от воздействия адских лучей или удушья. А, может быть, тебя возьмут в плен. Женщины не принадлежат к какому-то определенному лагерю. Они, как шедевры искусства, не знают границ, и остаются там, где обретают надежное укрытие.
Я тянусь за тобой. Мне хочется быть красивым и сильным. Мне хочется доставлять тебе радость и получать взамен улыбку. Я не прячусь в окоп, не отсиживаюсь в тесном бункере. Я иду напролом, меня пули боятся и чураются злые нейтроны и атомы. Меня вражеские машины пугливо обходят...
- Подайте команду, молодой человек, за командира батареи...
Ты слышишь, это меня. Но я не умею подавать команды. Я могу их только выполнять, и при этом исключительно твои. Выручай, окажи услугу. Подай им всем такую команду, чтоб они все стали могучими и неуязвимыми, как я. Ну, скорее, не мешкай, ты ведь можешь...

 

               


Ну да, конечно, вполне логичный и естественный ход. Толпа привычно хлопает в ладоши, когда дрессировщик засовывает свою голову в клыкастую тигровую пасть. И, все-таки, именно в такой момент, в каждом из зрителей поднимается надежда. Сколько восторгов, сколько воплей исполненного желания раздалось бы с трибуны,  посмей бывший хищник отхряпать этот наглый калган. Казалось бы, что тигру стоит доставить подобную радость зрителям. Съесть одного, чтобы удовлетворить до глубины души многих. Возродить в них веру в торжество силы и справедливости над глупостью и трюкачеством.

 


               
Хочу быть собакой. (Вру, конечно, как всегда.) Хочу бежать во всю прыть, доставая языком до кончика хвоста. (Совсем с ума сошел. Если он такой длинный, лучше намотай его на шею, вместо ошейника, по крайней мере не будет мешать.) Хочу гоняться за другими собаками и бегать вместе с ними по дворам. (Для этого тебе вовсе не обязательно быть собакой.) Хочу преследовать убегающие ноги прохожих и лаять на них до хрипоты. Хочу проваливаться в пушистых сугробах. (А сдохнуть от холода на ветру?) Хочу кричать на луну... (Это уже интересно. Пожалуй, стоило бы сделать из тебя собаку.) Хочу таскать из сумок прохожих колбасу. (А ногой по животу не хочешь?)

 



Отсутствие мечты и цели в жизни хуже слепоты. Куда ни бросишь взгляд, нигде он не находит удовлетворения. День завтрашний страшит, а послезавтрашний вообще ужасен. Единственная возможность спрятаться в каком-то монотонном механизме. Продать душу черту урбанизации, вписаться в ее конструктивный чертеж, стать незаметным винтиком или шестеренкой, вращаться взад-вперед, да так, чтобы не оставалось времени для грустных размышлений.

 

               
Так и было когда-то. Я стремился вперед. Таща годы и дни за собой, словно игрушечный автомобиль на веревке, или лучше, щенка, останавливающегося то и дело возле каждого кустика, около всякой канавки. Ему было многое интересно вокруг. Теперь время тянет меня, словно, выросшая из щенка, огромная лохматая собака. Оно не терпит простоя, оно не дает мне подняться. Мне трудно остановить его бег и страшно отстать. Я судорожно хватаюсь за поводок. и оно волочет меня по земле, обдирая до крови. Мне трудно выкрикнуть: “Подожди”, да оно и не услышит. Я еще шкандыбаю, с грехом пополам, где-то здесь, а оно уже скрылось за поворотом и вновь, неожиданно, ускорило бег. Еще мгновение, и моя голова разлетится вдребезги, ударившись о бетонный угол. Нужно быть предельно осторожным, оглядываться по сторонам и избегать возможных ударов. Это утомительно и трудно. А время не ждет. Оно не дает мне покоя и отдыха. Оно мчится без правил движения, без закона. Я не могу отдышаться, у меня закрываются глаза. Я такой бесконечно усталый.
 



Это гигантская фотолаборатория. Осень щелкает затвором, зима делает негатив, весна долго отмачивает, проявляя, лето сушит готовый снимок - вот и весь незатейливый цикл. Потом все начинается сначала. Кому-то требуется визуальный ежегодный отчет, вот он и придумал несложную эту систему. Лучше всего мы, конечно, смотримся в негативе. Когда превращаемся в черные точки на белом снегу. Тут нас можно внимательно разглядеть и пересчитать, как баранов. Можно подрегулировать наше число, чтоб неугодные не оказались в отчете. Правда удобно? Все как у нас. Все как у людей. Только масштабнее и точнее.

 


Мы совсем стали взрослые. Мы уже мамы и папы. Мы уже тети и дяди. Так странно подумать об этом, словно узнать неожиданно. идя по мосту, что внизу головокружительная глубина. Можно совершенно спокойно пройти по тоненькой узкой дощечке, переброшенной через яму. Однако, достаточно узнать, что этот путь связывает крыши двух небоскребов, как ноги подкашиваются сами собой, сердце усиленно колотится в боязливом волнении, глаза пугливо отстраняются от края пропасти.
Да, это так. У нас нет больше пристани, где можно спрятаться от волн и ветров, нам некому больше пожаловаться, и переложить свои невзгоды и тяготы на чьи-то выносливые плечи. Мы забрались слишком далеко. Здесь никто не поддержит, стоит лишь перестать работать ногами и руками - тотчас пойдешь ко дну. А тут еще малыши. Их ведь надо держать. Только это и отвлекает от черных мыслей. Нам просто некогда боятся подступающей старости, мы слишком заняты.


 


Помню, в каком-то зоопарке мне приходилось наблюдать такую сцену: обезьяна грызла зубами головку репчатого лука, жевала его, морщилась до слез и терлась при этом мордой о стенку вольера так сильно, словно хотела размазаться по ней. И снова продолжала грызть лук. Теперь, вспоминая эту картину, все чаще представляю себе свою жизнь, столь поразительно похожую на завтрак бедной обезьяны.

 



Может быть, это мы несемся вдогонку за смертью, а не она за нами. И то. правда, чего ей гоняться: лишние хлопоты. Сиди себе знай, да гостей принимай, а там, смотри уже, очередь выстроилась. Собрались, волнуются, судачат. Кто-то норовит без очереди пролезть, кто-то льготный билет предъявляет, заслужил, мол, честный спокойный отдых. Где уж ей, бедной, гоняться за нами. Агентства смерти переполнены, не успевают справляться с планом.

               




Были времена, когда мы не обращали внимания на погоду. Когда мы сами ее делали, и в основном, по весеннему образцу. Когда в каждом из нас было маленькое, но отчаянно жаркое солнце. Мы вместе выплескивали их на общее небо и получали огромное яркое светило. Может быть, именно оно и согревало в те дни большую планету. Потому что была она горяча. И пятки отскакивали от нее, едва прикасаясь. Мы прыгали в воздухе, мы парили на теплых волнах, и лишь по ночам, когда земля чуть-чуть остывала, нам удавалось, совсем ненадолго, прикоснуться к ней.

 



               
Ни ты, ни она, ни другая и ни десятая, а вот эта девочка-персик. Спелый плод прямо с ветки душистого дерева. Кожа тонкая и чувствительная, словно заячий пух. Говоришь и смотришь, как легко и плавно вздрагивает она от твоих ветреных слов. Глаза чистые и лучистые, словно маленькие огоньки, улыбка трогательная и воздушная, независимая от лица, словно пламя свечи, играющее на ветру. Того и гляди, оно вдруг погаснет и вмиг сделается холодно и темно.
 Вот оно, очарование семнадцати лет. Только теперь доходит до сердца первозданная его прелесть. Вот он, чистый нетронутый лист бумаги, доверчивый и ранимый, как крыло бабочки. Ты воплощение голого, неприкрытого, нежного чувства. Ты нужна миру, как тревожное напоминание: осторожно, не прикасаться.
Ну как же - не прикасаться. Зачем же тогда и существовать цветам, если никто не собирается рвать их и прикалывать к петлицам. Твоя жизнь - одно мгновение. Один быстрый летний день от восхода до заката. Ты не тороплива, а нам следует поспешить прикоснуться к твоему роднику. Здесь подобные нам лиходеи. черпают юную силу для дряблых своих старческих сердец. Ты волшебный источник, ты живая вода, ты звездный дождь на седую голову. Ты эликсир молодости и красоты. Старые пни, на тебя насмотревшись, дают молодые и скорые побеги. Мы спешим за тобой и тянемся. Только обрати внимание, только прикоснись губами, и мы поменяемся с тобою местами. Таковы условия игры. Мы продаем тайны за молодость. Тут все честно, не сомневайся.

 


  Дети во дворе под моими окнами второй день жгут костер. Их не пугает сверкающая, как зеркало, мокрая крыша противоположного дома. Они просто не видят ее и не знают поэтому, что на улице второй день идет то ли дождь, то ли снег. Они облюбовали себе освободившуюся от снега площадку-проталину и поддерживают огонь, словно плацдарм, захваченный дерзким десантом весны.
 Самое странное, что никто их не останавливает. Они разыгрались вовсю: бесстрашно швыряют в огонь взрывающийся шифер и разбрасывают по сторонам пылающие головешки. Взрослым нет дела. Они просто сидят дома. Им лень прокаркать что-нибудь устрашающе-вразумительное через форточку. Их пугает все та же блестящая глянцевая крыша и бесконечно прыгающие круги на лужах. Однако, они, несомненно, наблюдают изо всех щелей и укрытий. Они отмеряют рисками, нанесенными острой иглой на оконном стекле, размеры плацдарма весны, бесстрашно освобожденного бойкими ребятишками. Они сочувствуют и мысленно подбрасывают дрова в непотухающий, назло дождю, костер. Они вдыхают дым и думают о приближающейся весне. Вот завтра придет, наконец, долгожданное подкрепление, выглянет солнце, растает снег, тогда можно будет и выползти из норы, потянуться в душе и усмехнуться вчерашним сомнениям, пустым и ничтожным, словно ночные кошмары.
 Можно разогнать чумазых и усталых ребятишек, затоптать костер и прекратить это многодневное безобразие под одобрительный ропот единомышленников с завешенных стиранными простынями балконов. Герои весны еще долго ее не увидят. Они будут брошены в тюрьмы тесных квартир теми, кто отсиживался в  укромных щелях. И только весенние лучи будут приносить им радость, расстилая на полу камер яркие горячие коврики безумно счастливого света.

 

               
Вот и мне не хватает друга, с которым можно было бы поделиться всем окружающим дерьмом. Я жру его большими ложками и, видит бог, изрядно преуспел на столь почетном поприще.
 Однако, как это ни покажется странным, дерьма вокруг меня собирается все больше и больше, как будто окружающие поверили, что я способен уничтожить все его запасы. Мне кажется, надежды их несколько преувеличены. И кроме того, складывается впечатление, и оно усиливается день ото дня, как будто я уже наелся и больше не хочу, по крайней мере, в одиночку. Ну хоть бы кто-нибудь, пусть чисто символически, посидит рядом и, может быть, поковыряет вилкой. Пусть видит, как я мучаюсь, как, в общем-то, все это мне невкусно. Пусть посочувствует чуть-чуть. Мне будет много легче, словно все это мы жрем с ним вместе.
 А пока... Я не успеваю отмываться по вечерам, а завтра снова с большой ложкой наготове нужно выходить на бой с дерьмом. И ничего не делать больше - только жрать, не тратя понапрасну сил и времени.


 


Невозможно думать и спать. Ни  заниматься чем бы то ни было серьезным под изнурительную какофонию весны. Она словно прочищает заржавленные инструменты, продувает трубы, перетягивает барабаны, подстраивает струнные под клавишные. Она похожа на беспорядочный шум в оркестровой яме за пять минут до начала представления, такой пестрый и бесформенный, что, кажется, задержись он еще на минуту, и захочется бросить туда гранату. Однако, именно этот шум олицетворяет преддверие праздника, зажигает сердце радостным предчувствием, за что ему многое прощается. К тому же именно здесь можно уловить, на что способны сами музыканты, не связанные кандалами партитуры.


 

               
               
Ты спешишь домой, как будто боишься куда-то не успеть. Пустая квартира приманивает тебя, словно гудок заводской в назначенную пору. Можно подумать, что в дверях стоит турникет, который однажды - хлоп, и не пустит тебя домой. Грустно потрескивают звезды. Небо прохладное, необжитое. Теплый ветер ласкает волосы. Еще недавно была зима, а теперь я готов провести ночь на этой скамейке. Ну конечно, тебе надо ехать, ты сокрушенно глядишь на часы. Еще не много, и можно не выспаться. Автобусы все провалились, словно тебе назло. Ты выходишь на дорогу и пытаешься остановить такси. Ты сама не знаешь, что тобою руководит. Ты моложе меня на целую жизнь, но ты уже старуха, понимаешь. Ты не способна пить ночной коктейль и наслаждаться сиянием звезд. Ты не способна даже не мерзнуть в одной рубашке. Ты утратила жизнь вместе с девственностью. Ты прожила ее, не открывая глаз, ты проехала станцию, ты проморгала. Ты ничего не успела - и уже не имеешь шанса успеть.




               
- Может, ты понесешь меня на руках?
Я напрасно оборачиваюсь, здесь рядом никого нет. Вопрос был предназначен именно для меня. Даже фантазия моя не способна нарисовать подобного зрелища, а голова лихорадочно подыскивает достаточно язвительный ответ.
- Мне холодно, у меня совершенно мокрые ноги и я хочу есть, - продолжает она.
Все-таки легче таскать с собой универсальный магазин для подобных случаев, нежели брать мою “крошку” на руки. Похудеть ей совсем не помешает, а вот простудиться...
- Есть хороший способ, - говорю я, прикидываясь полной дубиной (что, кстати, у меня не плохо получается) и при этом показываю на высоченную лестницу по склону горы, - давай попробуем забраться по ней наперегонки.
Нет, разумеется, я не собираюсь нестись вверх по горе, как сумасшедший, однако, уловка моя производит на нее впечатление. Она загорается глупой идеей и прыгает вверх по ступенькам. Вскоре у меня есть уже четыре марша спокойных раздумий. Сейчас она устанет, я догоню ее и перегоню. Вот, собственно и все, что они мне подарили. Предсказание мое сбылось, она упала на меня где-то посередине лестницы и задала уже ставший банальным вопрос:
- А ты не смог бы меня пронести на руках всю эту лестницу?
- Снизу вверх? - деловито осведомляюсь я. Когда вопрос не вызывает сомнений в своей абсурдности, есть смысл обсудить его деловито. Я даже почувствовал, как становлюсь сильно важным.
- Снизу вверх, - незамедлительно отвечает она.
Я смотрю вниз, потом вверх, и с ужасом обнаруживаю, что подумал об этой мысли всерьез.
- С остановками или без, - спрашиваю я тоном человека трезво взвешивающего свои шансы.
- Без, - отвечает она с томным выдохом, кажется, мой серьезный подход к вопросу очаровал ее. Она бы сказала мне: “Хватит, дорогой, ты самый сильный мужчина на свете”, - уже на третьей ступеньке. Но я не даю ей такой возможности. Снова на ходу оборачиваюсь вниз, прикидываю расстояние, что-то взвешиваю в голове, и чуть было не задаю один нескромный вопрос: “Сколько ты весишь?” Но вовремя спохватываюсь и сообщаю, что надо потренироваться. Сперва пройтись с чем-то полегче, затем увеличивать вес и так далее. Она сделала вид, что ничего не поняла, однако, поднявшись на гору, сообщила мне, что устала и хочет пойти домой. Я пробовал пригласить ее к себе, и проявил при этом немало старания и усердия. Здесь я даже почувствовал окрыленность и вдохновение.
- Я буду играть тебе на гитаре, петь и даже плясать, - самозабвенно обещал я.
- Правда? - доверчиво переспросила она. - Это, конечно, заманчиво, я не против, но прежде тебе, наверное, следует все это хорошенько прорепетировать...
Здесь мне можно уже не прикидываться дураком, мое лицо говорит за меня куда более красноречиво.
- Гуд бай!
 



Тридцать лет, это, вроде, уже и хватит. Этого достаточно, почти наверняка. Пусть принято считать иначе - это малодушие. Достаточно, я знаю. Пора поставить ограничительный барьер для всех и каждого. Пора устроить конкурс и экзамены на выживание. Пора отсеивать ненужные, случайные элементы. Пусть далее войдет лишь тот, кто хоть чего-нибудь достиг, и для кого имеет смысл все это продолжать. Я разработаю специальную шкалу баллов, сумма которых может дать проходной. Я научу определять жизнеспособность и общественную эффективность людей, только нужно успеть до тридцати, потому что даже такая полезная обществу деятельность, не позволит мне самому набрать проходного балла.
 




- Кушай, сынулечка, творожок.
До чего ласковая хлебосольная старушка. Наверняка, преисполнена гордости от того, что кому-то сделала приятное.
- Спасибо, - бормочу я, давясь липким творожком: не удобно отказываться.
- И колбаски, сынулечка, отведай.
Отведываю и колбаску: никуда не денешься, у нее вся кухня с собой. Правильно: где еще удастся что-нибудь путное в рот затолкать.
Вот и я научился спать в самолетах. Не прощупывать глазами облака, словно протирая их до дыр, не мерить землю кривыми заплатами  полей, не прослеживать ход ветвистых рек и даже не выискивать на темных нитеобразных дорогах микроскопические букашки автомобилей. Я привыкаю к полету, как привыкают когда-нибудь ко всему. Я здесь ем и хожу в туалет то, что человек тащит с собой непременно повсюду. Огромные очереди выстраиваются, как правило, в самолетах у туалета. Можно предположить, что высота так своеобразно действует на человеческий организм. Но лица их говорят совсем о другом. Что же это? Праздное любопытство? Желание узнать и освоиться с тем, как все это действует наверху, за толстым одеялом облаков, или, все-таки, нескромное, но совершенно неудержимое желание отыграться таким образом на всех тех, кто остался внизу, оросить их собственными испражнениями и послать вдогонку несколько крепких матерных слов?




Он пел про Лиговку и про какие-то дворы, в которых его урки уважали, как большого. Он надрывался, что есть сил, он рвал гитару. Он глазками сверкал, он горлом рокотал. Он так старался. Его лоб покрывался испариной, он вытирал блестящую лысину платком, глотал какую-то смесь, и вновь рычал со сцены непонятные слова под дребезжащие аккорды.
Он пел, он так старался, так кричал, мы хлопали ему. За то, что он вспотел, он был совсем один на сцене, а нас в зале много. За это тоже хлопали ему. Он пел, он так старался, так кричал. Потел, как будто перетаскивал рояль из края в край, ему, наверное, хотелось влезть под душ, но он не мог. Мы хлопали ему за это тоже.



 

Я видел, как он гонялся за белой уточкой. С виду она показалась мне  миленькой и привлекательной. У нее были черные глазки, белые перья и красный-прекрасный клюв. Она удирала, что было сил, но он следовал неотступно за нею, прижимая сизым боком к краю лужи и пытаясь пригнуть ее тело крылом. Ее голова отсвечивала румянцем. Может, это сияние красного клюва так отразилось на белом пуху. Ей удалось увернуться, и он взгромоздился на другую утку. Совсем случайно, не рассчитал своей инерции и наткнулся на нее, однако, не желая терять попусту  сил и времени, отдал ей свое предпочтение.
Вот так всю жизнь. За кем-то гоняешься, сломя голову, затем довольствуешься совсем немногим, случайно откуда-то подвернувшимся со стороны.

               


Эта корова пристала к чужому бычку. Как-то сразу такое заметно. Она смотрит на него слишком заинтересованно. Вернее, он сам к ней пристал, идет, уткнувшись носом ей в хвост, и сворачивать никуда не желает, хотя собственная его корова плетется бок о бок. Чужая корова поворачивает к себе домой и незадачливый бычок считает, что ему именно туда. Их разлучают хозяйские дети, похлопывая ветками по бокам и громко крича.
Здесь возникает сцена прощания. Скотина послушно расходится по разным дорогам, издавая протяжные истошные вопли. Вопит, собственно, одна корова. Ему то что? Как с гуся вода. Он, похоже, даже не слышит. Впрочем, временами останавливается и поворачивает морду в сторону ушедшей подруги, но никаких звуков ответных не издает. Мужественно переносит разлуку.
Его “жена” плетется рядом. Она занимает место ушедшей коровы впереди бычка, и картина получается почти идиллическая. Они дружно прутся в свое стойло, перекусывая на ходу сочными деревенскими травами и выглядывающими из-под забора кустами малины.




Дни летят, мелькают, как окна вагонов вдаль уносящегося поезда. Только яркие блики играют в глазах, только стук колес доносится, словно увещевая о чем-то. Ты слышишь его? Уже не хочется броситься  следом. Уже нет желания разглядеть нечто, скрытое за ярким стеклом. Уже не хочется остановить несущееся время, или кинуться под его беспощадно- стремительные колеса.
 Ты стоишь на обочине с удивленно открытым ртом. Тебя обдувает острым колючим ветром, и волосы на голове шевелятся в такт. Твои глаза завороженно следят - не мигая, и сердце старается биться согласно ритму колес. Тебя никто ни о чем не спрашивает, но губы твои шевелятся иногда. То ли произнося неведомую молитву, то ли заклиная грядущее, то ли желая ему счастливого пути. Где-то на щеках остаются красные пятна, может от слез безысходности, может от холодного резкого ветра. Мне жаль тебя, но и я ничем не в состоянии помочь.
 Порою кажется, этот поезд разлучил нас за несколько мгновений до долгожданной встречи. Ты же знаешь, у нас всегда получается именно так. Он вырвался с визгом, неизвестно откуда, и разделил все вокруг существующее пространство пополам. На одной стороне полотна остался ты, на другой я.
Мы еще ждем, заглядывая вдаль, откуда он появился, пытаясь обнаружить там спасительный его конец, мы еще надеемся, но уже в глубине души осознаем, что его конец и наш абсолютно едины. Мы только блики бегущего времени, оставленные на мокрой траве. Мы только пятна. Мы только тень современности, мы только потерянный им в темноте угасающий свет.

 

Моя нежная зеленая постель. Мой родной вонючий муравейник. Я научился летать, как лягушка-путешественница. Мне известно таинство, позволяющее исчезать на время и оказываться в дальних странах. Но неизвестно таинства такого никому, чтобы в свой дом опять не возвращаться.  Земля большая, но, однако, занята людьми настолько, что места, кроме дома, отыскать нигде нельзя. Все занято другими особями. Они готовы терпеть тебя какое-то время, но не долее. А здесь, ты представляешь, здесь находятся такие существа, которые скучают без тебя, вот это да!
Я возвращаюсь с попутным ветром. Я плюхаюсь в свою родную зловонную лужу, которая ничем не лучше и не хуже других. Только маленькое преимущество в том, что она своя.





- Алло, мне Вову. - Я еще не привык называть его полным именем.
Кратковременное молчание сменяется траурным голосом:
- Вова умер на прошлой неделе.
Вот это номер! Вот так трюк. Значит, закончил свои земные скитания в возрасте лермонтовских лет. Инфаркт. Как все просто. Наше сердце, оказывается, не приспособлено для столь длительных скитаний. Ему надоедает шляться. Бац, и останавливается ни с того, ни с сего. Все от бога. Вновь обращаешь голову в сторону неба. Кто бы ты ни был, великий или ничтожный, в конце концов,  всех ожидает одно и тоже.
 Господи, неужели есть дело тебе  до каждого из нас? Ежедневно тысячи погибают от рук убийц, под колесами автомобилей и просто так, в собственных постелях. Десятки тысяч остаются лежать на полях сражений, кто-то становится жертвой зловещего рока. Это игра. Лотерея. Оказывается даже просто выжить совсем немаловажно. Оказывается каждый день, отвоеванный у смерти, это победа. Но в сумме победы так же неумолимо ведут к поражению, как и любой отказ от всякой борьбы.
Мой дом, он все больше похож на гроб. Я разглядываю его изнутри. Типичный склеп, усыпальница или гробница. Мне бы обмазаться медом с макушки до пят, и прислониться навечно к видавшему виды дивану. Единственное окно на восток и двери на запад и более ничего. Не было раньше и больше не будет.
 Сколько раз после долгих скитаний я возвращаюсь сюда. Он не стал мне роднее и ближе. Эти стены, казалось, когда-то разговаривали со мной, но теперь замкнулись в себе, словно зубы их скованы слоем обоев. Им не обмолвиться больше ни словом. Телефон дал обет молчания самому себе и хранит его верно. Только окно плещет брызгами черных растений, словно грязью в лицо от проехавшей мимо большой колесницы судьбы. Я обмываюсь колючей водой и вновь сажусь ждать у двери, что со мной будет дальше. Сердце стучит, ему давно надоело ждать, оно просится вон, но его не пускают. Где-то там, в облаках, у него, верно, тоже начальство. Не подписывает увольнительную, и все. Отрабатывать надо до первой тяжелой радости...




Разрушать старый дом чаще приходится несколько раньше, чем построишь новый. Так уж заведено, и никуда от этого, наверное, не деться. Иначе новый дом рискует оказаться не построенным никогда, коль скоро тебя не помочит холодным дождем.

               


Поезда и самолеты. Это страна путешественников, необычный и замкнутый мир со своими порядками и правилами. Вход и выход туда и оттуда доступны всем. Но есть люди, которые существуют только внутри этой страны. Они - особенные и необыкновенные люди.
Поезда и самолеты, это спасение от многих невзгод и тягот жизни. Это море, способное освежить, обласкать и поглотить. В нашей стране, как нигде велика и обширна площадь этого мира. Можно ехать неделю в один конец, можно ехать месяц - в другой. Можно ехать год и никогда не приехать...






Вещи стареют совсем как мы. Даже если их совсем не использовать. Их внутренние связи разрушаются и приходят в негодность. Они ветшают и разваливаются. Время никого не щадит. Впрочем, они ведь тоже живые.
Известно, что люди пытаются перехитрить природу. Они замораживаются в гигантских холодильниках, наполняя подобными саркофагами пустыни. Кто знает, может это и есть таинственный корабль в далекую вечность. Им удастся проехать дальше нас, вылезти из убежища и бросить беглый взгляд на окружающее. Однако, миг их обозрения будет недолог. Они не успеют преодолеть мысленно пространство, пройденное во времени.
Жизнь идет, независимо от того, участвуешь ты в ней или только собираешься. А надо успеть накопить добрых дел, хотя бы на пять скудных строчек в дежурном некрологе.





Жизнь, вообще-то, сплошное счастье. Только оно временами белое, временами черное. Вот и все.




Если нет правильного и уверенного выбора из пятидесяти процентной ситуации, надо ждать. Неважно сколько. Надо ждать пока одна из весовых чаш не перетянет другую. Даже тогда, когда кажется, что выбор необходимо сделать именно теперь, промедление смерти подобно. Когда в ход пускаются орлы и решки, короткие спички, бубновая масть, - надо ждать.
Промедление подобно выигрышу.





Так уж заведено и, наверное, не мною. Меня встречают облезлые кошки, значит, я приехал, слава богу. Грустные кошки путаются под ногами – значит. мне тут долго еще работать.
Нежные, пушистые создания сверкают искрящимися глазами, дорогу перебегают прекрасные кошки, глаза мои следят за ними, кружатся, теряя ориентацию - это значит, что скоро я  уезжаю туда, где скучные облезлые кошки вновь с нетерпением ждут меня.



Хотелось бы и мне сходить к Северному полюсу на приз газеты “Советский парадокс”. Уже вижу, как я передвигаюсь по Северному ледовитому океану. Справа атомный ледокол “Сибирь”, слева “Ермак”, снизу подводные лодки, сверху полярная авиация, а я иду по специальному наведенному понтонному мосту, мужественно преодолевая трудности. Чуть впереди сверкают объективами фотографы и корреспонденты:
- Как вы отважились на такой подвиг?
- Во имя Отечества преодолеваю белые пятна!
- Вам не бывает страшно?
- Это профессиональный секрет.
Они уезжают на аэросанях, а я продолжаю стремительно двигаться вперед.





Мы все одинокие бесприютные гордые странники. У всех нас в жизни ожидается один-единственный знаменательный  момент. Стоило мучаться и расти ради того, чтоб когда-то кого-то на миг заслонить своим телом. Ради того, чтобы принять на себя чью-то пулю. И ты, командир аварийного десанта, чрезвычайно гордишься своим как бы исключительным положением, не замечая однако, что все мы заложники господа бога: любого из нас он готов призвать к себе раньше, чем ты отправишься на “беспримерный и храбрый” свой подвиг.
Мы - очарованные и заблудившиеся странники. Великий Сусанин завел нас в неведомые дебри и помер. И вот теперь мы бредем кто куда перекликаясь во тьме, чтобы не потеряться.
Всех нас ждет неминуемая гибель. Уже кто-то подвиг вершит, кто-то идет, не сворачивая с пути и не пуская себе пулю в лоб. Мы достойны почета и уважения. Только не зависти. Мы, толпа дураков, - надежная компенсация всеобщего разума, присутствующего на другой стороне холма. Мы, темное царство, - надежный противовес царства света. Мы обеспечиваем радостное сосуществование тем, с другой стороны, чтобы в мире присутствовало равновесие и совершенство.
 Мы охотно берем на себя всю, положенную на человечество тупость, подлость и грязь.





Не спасайте меня из этой липкой зловонной  жижи. Я хочу выбраться сам. Кому-то же удается! Мне доставляет удовольствие барахтаться в ней и кувыркаться. То ли она взбивается, подобно сметане, в масло, то ли я пропитываюсь ею насквозь. Поглощаю ее вместе с брызгами, запахом и волнами.
 Вот ее будто становится уже меньше, где-то ноги мои ощущают твердое дно. Еще немного усилий, еще мгновение. Я сливаюсь с ней воедино. И вот уже кто-то вляпался в меня. Не спасайте его - пусть сам выбирается, если может.




Море - это одиночество. Это стена глухая и безмолвная. Это чистый лист бумаги, неизменный и постоянный укор совести.
Море - это утомительный сосед. Его присутствие незабываемо. Оно постоянно отвлекает на себя внимание, оно, как будто, ждет ответа, оно напоминает то и дело о себе.
Море - это испытание. Это дамоклов меч, подвешенный над душою. Это беспрестанный и внимательный взгляд. К нему нельзя привыкнуть.
Море – это  навязчивая идея, под которой нет ничего, кроме большого количества сырой, мутной, соленой воды, в которой плещутся днем и ночью детеныши неповоротливых ламантинов..




Кто бы мог подумать? Вот и лето научилось подкрадываться незаметно. Не предупреждая о своем приближении терпким запахом свежескошенной травы. Не утомляя сердце ожиданием, просто сваливается на голову, как очередная напасть. Из огня да в полымя. И жжет, и жарит,  и вытапливает жир.
Ни о чем не спрашивает, ни о чем не повествует, просто вешается на шею, как тяжелый камень, и волочет к реке, к глубокому омуту.





Ты ждал его, и он пришел. Единственный, кто не заставляет себя долго ждать, - это дождь со снегом. Единственный, кто не заставляет себя уговаривать - это ветер в лицо. Темные, злые силы всегда более оперативны и отзывчивы. Как будто потому, что оплату они берут за работу сразу и наличными, а не прощают долгов и не ждут потом бесконечно, как это делают светлые силы.




Вдвоем с одиночеством не скучно и не страшно. Надо только  научиться смотреть ему в глаза. Как дикому зверю, который привык, что его все боятся. Глаза у него колючие и холодные, но, все-таки, добрые и очень преданные. Всегда приятнее договориться с диким зверем, чем с какой-нибудь домашней скотиной.
Одиночеству можно смотреть только в глаза и, при этом, не отворачивая взора. Тогда оно примет тебя. Тогда оно будет твоим верным другом, тогда оно откроет тебе свои тайны, и вместе вам будет легко и нескушно.




Спокойно! Спокойно! Сколько в тебе силы выдерживать удары судьбы один страшнее другого и при этом не падать. И при этом не плакать. И при этом снова идти вперед. Скажи мне, во что тебе это обходится? Где ты черпаешь необходимые ресурсы? Из чего ты сделан, дай потрогать. Случайно не из железа? Нет, конечно! Железо быстро ржавеет, а тебя, похоже, ничего не берет.
 Ну, разве что только становишься чуточку злее, немножко бессовестнее, наглее слегка. Немножко глупее, трусливей немножко. Подлее, но тоже лишь самую малость...





Вы все, живущие здесь, рядом, сверху, снизу и за стеной. Топающие ногами, стучащие молотками. Беспрестанно спускающие воду в унитазах.
Вы все, наглухо закрытые железными дверями, запертые глазами и законопаченные ушами. Вы все, натыкающиеся то и дело друг на друга, и, тем не менее, не желающие никого вокруг замечать. Способны ли вы прозреть и прослышать хоть на минуту!
Вы все, на ощупь гоняющиеся за счастьем, никогда не видев и не чувствуя его. На что вы, в конце-то концов, надеетесь, хватая по очереди то одно, то другое. Улыбки сияют на ваших лицах при всяком удачном схватывании. Может быть, уже это оно? Нет! Скорее всего, опять нет.
Счастье - это и есть игра в жмурки. Сама игра и более ничего. Когда у тебя есть руки и ноги, чтобы ходить и хватать. Когда у тебя есть надежда и губы, чтобы ожидать и улыбаться. Когда у тебя нет представления о том, где расположена зловещая яма, в которую неожиданно ты провалишься и выпадешь из игры раз и навсегда. Будут еще секунды полета, в течение которых удастся понять, что же такое счастье. И следом исчезнет все.




В этой бесконечно униженной и угнетенной стране человек замыкается в собственной оболочке, он ищет тот самый пятый угол, где можно спрятаться ото всех и всего и остаться наедине с собой. И что самое невероятное и смешное - он находит такой угол. Здесь, как нигде в другом месте, есть возможность потеряться. В нашем  огромном доме еще вполне достаточно тихих углов для униженных и оскорбленных, где можно утереться рукавом, где можно стерпеть обиду, где можно утешиться красотой природы, посетовать ей и обручиться с нею наедине.
Такая страна не скоро наполнится горем, а пока не наполнится, она не встанет, на дыбы и не оскорбится попранием своей свободы. Еще слишком много у Волги безлюдных рукавов и протоков, обласканных солнцем и теплым ветром. Еще достаточно тихих, укромных, услужливых островов. Еще рыба водится в реках. Еще есть возможность отвернуться и хотя бы на время забыть обо всем. Пока есть что испачкать нового, мы не будем стирать старого. Еще долго такой огромной стране наполняться отчаянием. Ее просторы заманивают и влекут, ее природа многое обещает. Можно потратить всю жизнь только на поиски лучшего места, только на осознание факта, что этого места здесь нет. Ну, а бороться тогда уже будет некогда. Вот и все.




Время пройдет и все переменится. Можно подумать, я жду этого. Вовсе нет. Проигрывает тот, кто гоняется за успехом, выигрывает тот, кто ни сходя с места, пытается постигать извечные истины и что-то еще в этом роде.
В конце концов, и те и другие превращаются в грязь, перемешиваются в земле и трудно понять: кто прав из них был, кто не прав.




Где-то там, за забором с жесткой колючей проволокой. Где-то очень далеко отсюда, за синими морями и высокими горами, прячется моя смерть.
Вот бы пробраться туда незаметно и пристукнуть ее молотком...





У меня есть еще время. Что может быть печальнее этого смешного парадокса. Может начать им торговать? Ей богу, я сделаю неплохой бизнес на времени. Заработаю приличную сумму и даже успею добежать до банка, чтобы бросить ее туда.
У меня есть еще время. Что может быть грустнее этой трагедии. Любой, приговоренный к смертной казни, счастливее меня. У него нет времени, он легче птицы, еще мгновение, и смерть освободит его от оков тела. А у меня есть еще много времени, и я буду заживо погребен под тяжестью его.




Странный город. Он никому не становится родным. Чужой, посторонний и злобный. То ли рассерженный на что-нибудь, то ли обиженный всеми. Страшный город. Многие говорят, будто любят его. Это сложное противоречивое чувство. Скорее уязвленное самолюбие, чем истинная привязанность. Он один и ничей, как мужчина-ловелас, не обремененный семьёй. Он у многих вызывает желание попытать счастья, всех использует и ни с кем надолго не остается. Дикий город. Люди, отдавшиеся ему, становятся ненормальными, такими же как он. Они ревнуют его к приезжим, все готовы отдать за один его ласковый взгляд, ничего не получая взамен.
 Есть другие города и земли. Есть другие, нормальные люди, простые, душевные, чуткие, чувствующие привязанность к своим родным и своей земле. И есть этот бетонноголовый, безмозглый и злой истукан. Чем ему удается к себе привораживать толпы несчастных? Быть может, своей неразгаданной тайной? Будь она проклята, вместе с ним.




Ты зверь. Все равно, ты - дикий зверь, как бы не были добры и преданны твои глаза порой.
Как страшно все это сознавать. Ты забираешься в сердце с ногами, руками и головой, ты перетаскиваешь туда свои вещи. Ты вытесняешь оттуда меня самого и скоро начнешь приглашать кавалеров. Потому что ты зверь, как бы не были нежны и преданны твои слова, как бы убедительно не капали слезы. И все-таки, я подписываю контракт о сотрудничестве с тобой.
 И все-таки, каждый из нас берет к себе в дом подобного зверя, быть может, потому, что надеется на исключительность именно своего экземпляра, а может потому, что слишком тяжело одиночество. В темном, пустом и холодном лесу даже с диким зверем его разделить приятнее, нежели вовсе не делить никогда и ни с кем.




Так хочется поскорее уйти ото всех, чтобы погрузиться в эту вязкую собственную непонятность. Пропитаться ею, как дерево смолою, отформоваться в ней, и что-нибудь так далее, в этом роде...




О, Господи! Осени твоим крестным знамением, укажи путь к спасению наших душ. Двумя плотными рядами выстроились усопшие по обочинам зимника. Лютый мороз разукрасил пушистым инеем их синеватые тела. По дороге узкой, гуськом друг за другом, мы тянемся с интервалом в круглые сутки. Никто не смеет свернуть, никто не осмелится глаз оторвать от хрустящего под ногами снега.





Москва убивает человека. Она уничтожает его, как огромное, прожорливое мельничное колесо, перемалывает в порошок, в муку, в масло, словно гигантский механизм, для смазывания самого себя. Она лишает человека всего человеческого, превращая его в злую, голодную, ободранную собаку. Это жуткая мельница. Люди рождаются где-то в таинственных глубинах природы, как пшеница - попадают сюда и здесь перетираются в пыль подошвами своих собратьев, шинами автомобилей, тяжелыми канцелярскими дверями, и все это пока еще непонятно зачем.




И море не ждет. Оно убегает за горизонт. У него тоже своя дорога и свой медленный,  размеренный темп. Скоро оно совсем уйдет, скроется из виду, не оставит в памяти даже пряного запаха своего. И что будет с нами тогда - невозможно предугадать. Наверное, мы задохнемся попросту, точно рыбы, брошенные на суше, если внезапный и сильный ливень не смоет нас властной рукой, не подхватит в ладони и не отнесет обратно в прохладную воду.




Там, за далекой чертой, в роскошном малиновом царстве, больше нет никого: ни тебя, ни меня, ни блестящего лунного света. Словно в темной комнате вдруг вспыхнула яркая лампа, и вмиг куда-то подевалось окно, полное звезд, дорога между галактиками и путеводный взгляд далекой планеты. Квадратный разрез иллюминатора, космический пепел на волосах и легкое, таинственное дыхание несбыточного. Исчезли крылья и откуда-то появились тяжелые толстые ноги. Корабль превратился в громоздкий, дырявый ящик, и жизнь очень резко ограничилась шестью плоскостями: потолка, пола и стен.               




Осталось совсем немного времени. Больше некогда раздумывать. Надо уже идти, куда попало, лишь бы не стоять на месте. Обидно видеть, как обходят вышедшие намного позже. Они топают уверенно и бодро, с хорошей скоростью, как будто точно знают, куда идут. Вот и нам пора двигаться. Черт с ними, с далекими планетами. Дай Бог, дойти до окна и успеть захлопнуть его до наступления холодов. Прибрать свою берлогу, да улечься спать до весны. Черт с ними, этими дальними странами, и Бог с ними, с больными и несчастными. Пусть исцеляются как-нибудь сами.
 Просто слишком много времени потрачено на размышления. Казалось, после такого прицеливания, дорога должна была получиться короче и ближе. Как бы не так! Все хорошо в меру. Если долго целиться - глаз теряет зоркость, мишень теряется, и выстрел получается пустой.





Ни ты, ни он, ни кто-то другой. Ни здесь, ни по ту сторону фронта. Ни сегодня, ни даже в далеком завтра, никто не найдет ответа на все поставленные вопросы, но всякий раз, при решении одного из них будет натыкаться на два других, и этому суждено повторяться до бесконечности, пока существует жизнь на земле.
 Руководит ли кто-то отделом охраны Вселенских тайн? Сказать трудно. Скорее всего, нет. Иначе где-то когда-то он, наверняка, допустил бы ошибку, и мы бы его раскусили, ворвались в его резиденцию и сказали: “Ага!”... Наверное, мир так уж хитро устроен. Каждый способен увидеть множество спин и никогда не увидит своей собственной, иначе как вывернувшись на изнанку. Но при этом он окажется уже не здесь, а где-то совсем в другом измерении.




Вот и кончились те времена, когда было принято абстрагироваться от действительности. Говорить приблизительно,  образно, непонятно о чем. Просто выветрился дух вездесущей надежды, просто видневшееся за горами поле боя стало теперь - вокруг. И некогда задумываться и промахнуться нельзя. Нужно стрелять и желательно попадать в цель. Нужно наносить быстрые и точные удары, да при этом успевать поворачиваться, чтобы обеспечить себе круговой обзор. И уже не хочется выглядеть лихим воякой-победителем на белом вздыбленном коне, повергающим противников; как Георгий Победоносец.
 И цели теперь куда скромнее. Только бы отстреляться, только бы выжить. В крайнем случае, спрятаться где-нибудь на дне окопа, укрывшись трупом мертвого товарища. Ведь если все погибнут в этой мясорубке, и ты вдруг один останешься в живых, тебя сами найдут и представят к награде.
 А пока прикрывайся испражнениями своих соратников, вызывая в противнике хотя бы презрение и брезгливость связываться с тобой. Выигрывает тот, кто умеет правильно расположиться во времени. Чья победа проживет дольше. Так что дерзай!




Меня украли у вас, мои годы. Вы плывете теперь в одиночестве, где-то рядом за черной стеной. Вы, наверное, рветесь ко мне, а я к вам стремлюсь всей душой. Но что-то встало непреодолимое между нами - и мы живем независимо друг от друга. Лишь краткие и недолгие свидания отмечают наш путь.



Снова в путь. Хорошо это или плохо. Трудно, конечно. Хотя сегодня инерция покоя еще не настолько велика, но с каждым днем она заметно и ощутимо увеличивается.
Снова в путь. Путь достаточно известный, чтобы возлагать на него какие-то надежды. Путь привычный до ритуала, так что вряд ли уместно называть его путем. И все-таки пересечение горизонта всегда будет трогать сердце предвестием необычного: ...
Снова в путь. Кто-то ухмыльнется и не поймет меня. Кто-то многозначительно покрутит пальцем у виска. Я не стану спорить. Я даже согласен. Именно так и крутится у моего виска эта дорога. Словно хочет проникнуть в голову, пронзить навылет мозги и ветром сквозным продуть основательно.



И мы уйдем, и придут другие. И им тоже будет нечего сказать своим детям. Вот так же, как теперь. Усталость подкашивает ноги и смежает веки, а спать не хочется. Сна нет...




Ну что ж, так и проворонил ты свою жизнь. То ли проспал, то ли отсиделся в кустах. То ли бегал за ней не там, где нужно.
Говорил я тебе в свое время, и тогда еще было не поздно: сиди на месте, сиди, не бегай. Все само придет к тебе на поклон. Спокойное созерцание - лучшая форма поиска. А ты кидаешься вслед за толпой. Где-то кто-то крикнул, где-то что-то мелькнуло.... Первым не успеваешь - такой уж твой удел. Может, кому-то  там что-нибудь и досталось. Ты и об этом толком не знаешь. А счастье,  как таинственный  Несси. Кто-то утверждает, что видел его, кто-то знает точное место, где надо искать. И бродят люди толпами вокруг загадочного озера и разогревают холодную воду своими горячими взглядами. И уже чудятся их воспаленным глазам причудливые изгибы горбов на поверхности воды. Но ни внутри, ни снаружи никакими сверхсовременными ухищрениями не удалось его обнаружить более-менее достоверно. Кто-то видел, значит судьба его такая счастливая, а остальным не обязательно. И зря, вообще, они толпятся около этого озера, ведь у каждого должен быть свой Несси и свое Озеро.



 Годы, как тяжелая болезнь. Обрушиваются внезапно и трудно высвободиться. И еще не хочется верить, что это навсегда. Кажется, будто скоро болезнь пройдет, все будет снова, как в детстве, весело и беззаботно.





Да ладно, где уж там. Лишь бы кончалось все - и быстрее. С каждым годом становишься злее и въедливее. Хочется жить просто так, из вредности, чтобы ни себе, ни людям. Просто место занять, просто время протянуть.



.
А время, между тем, идет и идет. Гордо и неумолимо. С ним нельзя договориться. Ему дела нет до твоих проблем. До депрессий и стрессов, до критических ситуаций. Оно тарахтит, словно пленка в ролике кинокамеры. Оно снимает тебя на ленту каждый миг, даже тогда, когда ты не хочешь фотографироваться. Оно как тайный агент, как неумолимый фотоохотник выслеживает тебя повсюду и крутит свое нескончаемое обличительное кино.





Мужчин губит трусость. Они очень пугливые. Даже самые храбрые из них. Их храбрость ни что иное, как боязнь оказаться трусом. Потому они и умирают раньше, что смерти боятся. Она чувствует это и идет за ними следом, словно на запах дрожащего тела.




Все повторяется вновь, словно специально. Жизнь возвращает тебя на старт и предлагает промчаться к финишу. Она  дает возможность переписать начисто то, что когда-то пришлось ей не по вкусу. Повторяются все ситуации и моменты. Даже люди ушедшие, кажется навсегда, возвращаются вновь и вступают с тобою в контакт.
 Она дает время осмыслить, переиначить и все сделать сначала. Она великодушна и щедра. Хотя и делает все за твой счет, но позволяет распоряжаться им очень рачительно.
Если что-то и ждет еще впереди, то только это же самое, переписанное набело. Не так экспрессивно, не так горячо и искренне. Зато чисто, легко, ненавязчиво. И еще неплохо бы с каким-то общим приятным фоном. Ведь это и есть та самая эпитафия, которая будет зачитана в последний день.




У женщин, к сожалению, всегда есть ключ от нашего черного хода. Не следует забывать об этом, особенно когда хлопаешь парадной дверью.




Время проходит мимо гордо и насмешливо, как прекрасная и молодая девица. Оно не останавливается и не позволяет с собой заговорить. Оно не прощает глупости и бездействия. Оно дает шанс и не разрешает ошибиться.




В этих окнах нет перспективы. Они навечно зашторены зеленью. В них отражается твое лицо и пространство за спиной. В этой квартире нет света и взгляда в будущее. Этот корабль стоит на приколе, он не может двинуться с места ввиду отсутствия видимости.





Какой-то странный тяжелый кризис, из которого нет выхода или разрядки. Так бывает, когда гроза собирается, и гром гремит, и молния сверкает, и небо становится чернее ночи. Но нет дождя. И снова тучи уходят и возвращаются через короткое время. Они никуда не исчезают, но рядом отсиживаются на крышах домов. И гром то ворчит, то сердито кашляет, и молния чиркает разрядами. И так очень долго, и так без усталости. И много дней подряд.
И нет дождя.




 Ты, моя угрызенная совесть. Ходишь тут перед глазами, надкушенная со всех сторон, как недоеденное яблоко, и действуешь мне на нервы. Ты - свидетельство моего недостоинства и уродства. Ты - зеркало, говорящее правду обо мне.
И, наверное, легче тебя запачкать или разбить, чем самому измениться в лучшую сторону.





Мы стали старыми. Как это глупо и пошло. И так внезапно, словно все случилось за прошедшие несколько дней.
Быть старым очень скучно и неудобно. Это так противно, что хочется переубивать всех, кто моложе тебя. Хочется выцарапать им глаза и вцепиться в волосы. Хочется раскидать противотанковые мины у них на пути. Хочется, чтобы им тоже было трудно и тяжело жить. Чтобы они скорее состарились и протухли как мы и не действовали нам на нервы.




Где-то есть рай. Может быть на другой стороне “холма”. Хорошо бы никогда туда не попасть. Слишком велик страх опять ошибиться  и разочароваться.
Где-то есть рай. Как важно знать это и верить, что где-то он обязательно есть. Как хочется найти это место и сесть около всегда гостеприимно открытых ворот. Ничего не делать. Просто сидеть, затаив дыхание от счастья, и смотреть, как другие люди, изможденные и усталые, проходят в ворота рая, и видеть сияние их восторженных глаз. И с ними вместе впитывать воздух предчувствия и радоваться и ликовать вместе с ними. Я бы сделался этаким добрым псом у райских ворот. Я бы ноги лизал вновь и вновь приходящим. Я бы ласки их принимал с восторженным визгом. Я бы все на свете слова позабыл, кроме тех, на которых любовь объясняется.





Черный кот. Может в нем заключается сила и скорбь. Может, впитывает он всю грязь с земли, как промокашка. Черный кот с ослепительно белой душой. А белый, наверное, - наоборот. Ничего удивительного. Все это очень знакомо.





Длинная-предлинная дорога в никуда. Это стало символом нашей жизни. Очереди, вокзалы, томительное ожидание. Волнение перед стартом, боязнь не успеть в свой вагон. Затем, снова укачивающая тряска.
И снова длинная-предлинная дорога в никуда.




Можно! Можно! Только и всего. Занять у будущего и вылепить настоящее. Время, оказывается, сжимается и растягивается, как пластилин. Оно, оказывается, раскатывается по столу, словно тесто. Оно может быть маленьким и насыщенным. Оно может быть прозрачно тонким и бесконечно длинным. Вся жизнь - кусок теста, брошенный с неба в твои подставленные руки.
Распоряжайся им как заблагорассудится. Изобретай. Меси и лепи. Раскладывай на противне лет, поджаривай на огне времени и жди. Только помни, что есть все это придется тебе самому.
 



Все мы, скорее всего, опоздаем на праздник. Его отпразднуют снова без нас. Мир слишком велик и разделен океанами на тысячи мелких частей - островов. Нам тяжело перебираться с одного на другой. Вся жизнь проходит в пути от острова к острову, а остальное - борьба со стихией. Вот, собственно, и все.




Я никому ничего не скажу. Я не выдам, поверьте. Просто некому говорить, да и некогда, да и смысла в том нет. Каждый слушает только себя самого, словно радио в пустой комнате, для себя и вещает. Всякий звук посторонний лишь злит и раздражает его.
 



  Они придут по мою шкуру. Как это стыдно и пошло! Так жизнь прожить, чтобы и по душу твою никто не пришел раньше, чем явятся эти - за шкурой. Как жалко и неуместно. Как рано, черт побери. Кажется это еще не время. Дайте срок. Может быть, я еще докажу вам обратное. Говорят, они глухи и слепы. Говорят, они не выслушивают никого.
 Это особенно печально.




Первый дождь после зимы. Любопытные капли смотрятся в окна. Такие маленькие и наивные. Такие прозрачные и чистые. В общем, такие, каких не хватает в жизни. Без которых измучился и устал, которых ждешь - не дождешься. Ищешь - не можешь сыскать.
 В общем, такие, какие нужно.





Сердце скорбит, потому что тошно ему жить на свете. Говорят, будто в Пасху Святую солнце ликует. То подпрыгнет, то упадет и сияющим ореолом себя окружает. Глупо спорить. Может, когда-то это было и так. Но теперь даже солнце тоскует и плачет. Всякий раз в этот день появляется дождь и туман, словно Господь нам говорит: “Смойтесь с лица земли, чтобы очи мои не видели вас!”. А мы, вроде, и рады бы смыться, да только как? Был когда-то всемирный потоп, очищающий скверну. Может быть, скоро он грянет вновь?




Пожалуй, для счастья не так уж много и надо. Достаточно иметь полный доступ еще к одной жизни,  кроме своей. Допустим, умел бы я превращаться в кота. Такого вот, черного, хвост трубой, с белым пятнышком на шее. Господи, что еще нужно? В самый отчаянный момент, в самом безвыходном положении - бац, и нет меня. Только отблеск зеленых глаз и пронзительно-издевательское: “Мяу!” Нет меня, и все. Только черный котик устало рыщет по углам. Кладет голову на теплую трубу батареи, поглядывает искоса на всех, кто меня с таким упорством разыскивает.




Как это стыдно - быть взрослым. Непременно следует что-то изображать из себя. Словно вышел на сцену и получил какой-то костюм. Еще не успел примерить. Еще совершенно не знаешь роли, но уже требуется что-то делать и говорить. Публика ждет, она с нетерпением аплодирует.
Как это страшно - быть взрослым. Это когда нельзя обернуться назад. Это когда все ветры тебе в лицо.  И нечем укрыться. На помощь рассчитывать бесполезно. Это когда толпа несется по краю пропасти, и именно ты должен ее от падения в пропасть оберегать. Толпа ревет и стремится спихнуть тебя. А ты не должен упасть, хотя это заманчивее и проще.
Как это смешно - быть взрослым. Это когда на тебе костюм с “папиного” плеча. Ты идешь, наступая на рукава, спотыкаешься, падаешь, разбиваешь нос. Но ты должен шагать с чувством собственного достоинства.





Тут нет хозяина в этой стране. Тут все валяется: полный бардак. Валяются невспаханные поля, забытая техника здесь и там. Стога прошлогоднего сена, вдруг, неожиданно появившиеся из-под снега. И рядом, поблизости, труп околевшей от голода коровы.
 Разбросаны кое-как дорожные указатели. Да и сама дорога словно бы не идет, а лежит, между дел забытая и ненужная никому. Разбитая и заброшенная навечно. Безликие надписи свидетельствуют о том, что где-то поблизости валяются всяческие колхозы или совхозы. Пустые разграбленные церкви скорбно таращатся черными глазницами окон.
Вот бочка, колеса машины, бумаги, пакеты, бутылки, ненужная утварь, разбитый троллейбус свидетельствуют о том, что где-то рядом совсем так же бесхозно валяется культурный центр. В нем валяются неприкаянные люди. И ветер их носит по улицам из стороны в сторону, словно ненужный мусор. Здесь все можно найти просто так, в стороне, за углом, кем-то брошенное на обочине дороги. Но ничего невозможно специально приобрести.
 Здесь мертвое царство, покинутое богом.




Небо падает, сверкая искрами звезд. Ночь сворачивает дневные декорации. Скручивает воздух со стен, как ковер. Птицы прячутся второпях в его гнутые складки. Люди валятся, словно картонные манекены. Кажется, по утру, они не возникнут вновь. Ночь их приберет, сложит вместе и тихо сожжет на закате. Утро вырежет  новых из белой бумаги рассветного тумана. Души сожженных переселятся в них - и все повторится сначала Под действием солнца они оживут; будут двигаться, и разговаривать… до заката..
  Сгорает вчерашний день. Сгорает бесследно, вот так, навсегда. Как жалко!





Эй, вы, там, уберите колени и локти. Эй, вы, где-то, не прячьтесь за тихой мечтой. Это память стучит в стену времени. Это горечь и злость пробиваются сквозь унылую мглу.
Эй, вы, здесь, не пора ли в поход собираться. Эй, вы, здесь, сколько можно бесцельно блуждать. Это солнце встает. Это небо раскинуло тонкие сети. Эй, вы, все на земле, на минуту забудьте меня.
Просто хочется крикнуть вот так, ни о чем, наугад. Лишь бы выпустить вредный, горячий, бессовестный воздух.
лето 1988
Когда-то в душе было поле. На нем росли дикие полевые цветы. Красивые, яркие и ароматные. Над ними порхали диковинные бабочки - признаки мира и благополучия. Когда-то ветер над полем медовый носил аромат. Когда-то птицы слетались сюда на весенние брачные игры. Когда-то солнце садилось на мягкую эту постель, ослепляя ее безудержным  своим сиянием.
Но кто-то пришел, и скосил цветы вместе с травой. Но кто-то пришел и привел с собой стадо прожорливых коз и баранов. Но кто-то пришел и поджег сигаретой сухое сено. Оно вспыхнуло, и осталась обугленная, покрытая пеплом земля.
Кода-то в душе было море. Оно волновалось, дышало, плескало игривой волной. Оно завораживало и манило. Оно разбивало в осколки веселое солнце и ласково поигрывало ими на волнах. Оно освежало прохладой и веяло спелым теплом. Оно убаюкивало и обещало сказочные богатства вдали. Оно приходило на помощь, проглатывая тоску и печаль. Оно расстилалось у ног,  как собака; с ним всегда можно было поговорить.
Но кто-то пришел и привел караван нефтевозов. Но кто-то не смог развернуться с ними в порту. Они развалились, как хрупкие яйца, и грязная масляная жижа с готовностью расползлась по чистой прозрачной воде. Море замерло неподвижно. Оно оказалось погребенным.
Когда-то в душе было небо. Когда-то в душе был вольный ветер. Когда-то там было много чего.
Теперь там дремучий тропический лес. Непроходимый и вязкий. Без конца, без начала. Без верха, без низа. Растительность  расползается, забивая его до отказа. И вот уже света не видно, и вот уже нечем дышать. И хочется крикнуть, но жирные стебли тотчас оказываются во рту. Они пронзают одежду, протискиваются между ног и за ушами. И некому вырубить этот запущенный сад.
 И некому привести в него стадо голодных жирафов...




Нет тебе равных ни на земле, ни под водою, ни в космосе. Нет тебе равных  и, видно, не будет, пока ты жива.
И это печалит тебя больше всего: гарантированное судьбой одиночество.





Ах, эти Новые года! Такие ли уж они новые, если вдуматься. Каждый новый - давно уже старый, противный и скучный до тошноты. Эти несчастные пленницы, красавицы елки. За что мы их подвергаем аутодафе. Они пышно пылают на площадях. Мы по-прежнему, как первобытные дикари, приносим их в жертву грядущему Тигру или Дракону.
 Но Тигры с Драконами неумолимы. Они нас раскачивают и трясут. Они поджигают, взрывают и топят нас в морях. Они требуют новых и новых жертв. Они кровожадны: им не достаточно милых, конфетами убранных елок. И мы должны радоваться пришествию нового Гада. Мы должны петь и плясать, и стараться подпрыгивать выше других, привлекая внимание мистического существа, чтобы, минуя длинную очередь, пробиться к нему на жертвенный стол.
Ах, эти Новые года! Километровые вешки с надписями по бокам. Сколько проехали, и сколько осталось. Им не удастся нас обмануть. Осталось столько же, сколько и всегда. Только вдруг замечаешь, что километровую вешку кто-то забыл или поленился сменить. Стерты старые цифры и вместо них нацарапаны наспех другие. Это значит, дорога пошла по кругу. По последнему кругу на стадионе судьбы.
С Новым годом! С новым шагом к великой пропасти, куда спрячется скоро все человечество. Остановятся часы, будет скользить по-прежнему время, будет весело кружиться земля, освобожденная от надоедливых блох, поздравляя сама себя с миллионом блошиных лет.






Скажи мне что-нибудь, пока не рассвело. Успей впитать еще нескромное дыхание ночи. Пока тепло его окутывает тело, и можно не боясь купаться в облаке густом.
Скажи мне что-нибудь, пока еще все спят. Пока ни один звук на свете не родился. Мне голос твой покажется знамением великим, и я исполню все твои желанья. Скажи мне что-нибудь, пока я не ушел, пока не грянул день, холодным душем омывая тело. Скажи скорей, я с нетерпением жду...



Мне хочется спрятаться от тебя в огромном подземном замке. Где очень просторно и глухо. Где тихо, уютно, тепло и спокойно. Куда не проникают холодные злые ветры. Где годы тревог и забот не достают. Мне хочется спрятаться от тебя, понимаешь? Мне хочется спрятаться от себя в глубоком подводном царстве, где нет никого, кто сможет меня опознать. Где я никому ничего не должен, где жизнь или смерть - все равно...




Еще три года, еще два и еще четыре. Так просто, словно карты из колоды. Не вышла игра. Давай пробовать заново. Его величество случай тасует нас, как колоду карт. Еще полгода, еще день, еще месяц. Какая разница в дальнем пути. Уже нет такого кто старше, глупее и прохладнее. Уже все это мы. Совсем недавно нас обучал этим хитростям пожилой старичок, и вот уже юноша безбородый втолковывает нам до боли знакомый урок.          Долби, милый! Мы в надежных непробиваемых касках. Мы укрыты броней, мы смазаны маслом. Уложены в ящики, как патроны, и заколочены досками навсегда. Мы, словно снаряды, готовые выстрелить в нужный момент. Нас бережно перекладывают с места на место. Когда это вышло? Еще недавно швыряли нас и пинали, как стрелянные, никому ненужные гильзы. Когда мы успели насытиться взрывоопасным опытом жизни? Когда к нам успели добавить  коварный взрыватель? Когда мы успели протухнуть и отсыреть? Мы так никогда и не выстрелим. Мы будем всю жизнь готовиться к бою и не приготовимся к нему никогда.




Унеси меня, слышишь. Унеси куда-нибудь. Все равно куда, только подальше. Ты слышишь, я знаю. Ты можешь, я уверен. Для тебя нет невозможного, как для меня в свое время. Теперь многое иначе. Конечно, теперь ты сильнее меня. Так и должно было случиться когда-нибудь. Унеси меня теперь.  Унеси и брось где пожелаешь. Я все равно прорасту дивным цветом. Взойду хоть на миг. Все равно.




Во дворце с холодным полом, с ненадежным потолком. Тебе будет пусто и страшно. Тебе сделается неуютно и одиноко. Ни я, ни он, ни кто-то другой уже не сумеем тебе помочь. Ты будешь вспоминать священные дни, проведенные на родной земле. Дни, исполненные великой судьбы. И воспоминания эти принесут тебе радость. И слезы умиления накатятся на  твои глаза.





Конечно, тебе очень плохо живется. Наверное, ты стала труслива. Как толстая домашняя утка, переваливаясь, ходишь по двору. Тебя иногда возбуждает свободный крик пролетающих мимо диких сородичей. Ты хлопаешь крыльями и пытаешься подскакивать над землей. Ты даже способна перелететь через двор до забора. Но далее силы твои кончаются и энтузиазма лететь больше нет.
Хочется поскорее вернуться к кормушке, наесться досыта и лечь помечтать, закрывая глаза, о том, как ты тоже летишь и радостно вскрикиваешь в высоте от духзахватывающего полета.





Мы родились в штиль, после бури. Нам не о чем порассказать. Мы очнулись выкинутыми на берег, зачатые кем-то во время шторма. Не имея родителей и толком не зная о них ничего.
Мы ничего в себе интересного не храним. Мы не знаем, кто мы, и не ведаем, куда нам ползти в родную стихию: то ли в сторону моря, то ли обратно. Так и валяемся на берегу, укрытые пахучей и влажной тиной. Нас не ищет никто и не ловит.
 Только время от времени вдруг раздается пронзительный хруст. Это значит, что на кого-то из нас, опять по нечаянности, наступили...




Ты знаешь, мне уже некуда свернуть с этой скользкой темной дороги. Она будет вести, сколько хочет, куда ей вздумается. Порой, кажется, виден свет впереди, но хитрая дорога вдруг делает поворот, и вновь погружает меня во тьму. Она давно бы могла разбить меня вдребезги, если б хотела. Но, очевидно, такой результат не доставляет ей удовольствия. Она могла бы скинуть меня в глубокий овраг и забыть навсегда, но, очевидно, и это ей скучно. Она хочет размазать меня по своей бесконечной спине, точно масло по хлебу, как она это, видимо, проделывала уже с другими не раз, отчего стала скользкой, блестящей, как кожа удава, только что выползшего из воды.




Золотые и серебряные трубы проиграют свой победный и прощальный марш. Мы пройдем с низко опущенными головами, потому что нам будет стыдно. Мы прошлепаем, пряча в лужи сонные глаза, потому что нам будет страшно. Никто не проводит нас в последний путь, никто не вспомнит нас словом красивым и добрым. Никто цветов не уронит случайно в том месте, где мы исчезли с земли.
Мы - черные тени от непонятных существ. Мы так и прошли, незамеченные никем, не осознанные, словно и не приходили. От нас не осталось следов, мы ловко прятались в тени домов и больших деревьев. Мы тесно сливались с ними лишь иногда быстрым ручьем, перетекая в другую тень. Мы не могли спугнуть птиц, чтобы, вскрикнув, они вдруг бросились в небо. О чем же поют золотые и серебряные трубы? Ни о чем. Просто дождь  в них струится. Просто ветер в них дует и радуется, что не встретил препятствия на пути. Просто сам по себе получается громкий  парадный звук.





В море бросают деньги, потому что больше нечего бросить. Ему хотят заплатить. Ему хотят выразить признательность и благодарность за то, что оно молчит. В море роняют взгляды, полные отчаяния и печали, оно возвращает их обратно исполненными радужных и безоблачных надежд. В море множество тайн, оно с каждым готово ими поделиться. Оно то и дело отдергивает край одеяла, словно заманивая прикоснуться к неведомому. Там, под ласковым покровом, исполнение всех желаний, там вас полюбят, там вас ждут и там вы нужны. Море проглатывает вашу боль и никогда ее больше не возвращает.
Но осенью море бушует. За лето. пресытившись подаяниями из бесконечных невзгод и грехов, наглотавшись безмерно человеческого яда, оно бесчинствует. Оно пытается все это переварить. Его лихорадит и тошнит, его выбрасывает на берег. Оно истошно ревет и сверкает глазами. Оно вздымается к облакам. Оно рвет свою грудь и извергает янтарные внутренности.
 Море гневается и кипит, оно не знает пощады, как разъяренный раненый зверь.





Скажи мне  просто, будет ли свет в конце тоннеля. И был ли он когда-нибудь. Может, мне неизвестно, какой он из себя. Может, все, что сейчас окружает и кажется тьмою, это уже и есть тот самый свет долгожданный.
 Только сердце слепое томится и стонет. Только оно почему-то не радуется. Значит что-то вокруг не так. Может свет, который снаружи меня, не проникает к нему вовнутрь. Может, следует сделать какую-то дырочку в груди, как раз напротив сердца, чтобы солнечный луч проник в мою черную глубину, осветил ее и обрадовал хоть на миг.
.




Жизнь снова пошла скачками. Время запрыгало, как кенгуру, пропуская огромные промежутки. Только что было вчера, и вот уже послезавтра. А где все остальное? Так наскучила эта постоянная жизнь без сегодня. Когда время летит - это значит, что мы стоим.




Лето распахивает объятия. Оно раздевается, точно женщина. Оно соблазняет нас. Оно открывает тайные уголки, оно заманивает пряными запахами. Оно чарует прелестью свежих цветов. Мы привыкли прятаться, мы не верим ему.
Босоногая красавица гуляет под окнами совсем одна. Лишь старики, да пьяницы ей компания. Только и те, и другие не замечают ее, вследствие разных причин.
В волнении она спешит к воде. Ныряет в прохладную стихию и нежится, и играет. Она собирает лунный загар и носится по лугам, впитывая ночной запах душистых трав. Она так и останется ничьей. Никто не посмеет к ней прикоснуться. Она так и увянет одна, никому не доступная.
 



Куда деваются крылья души? Они ведь каждому были выданы   изначально. И дети умеют летать, и взрослые. Только взрослые объясняют детям, что люди летать не могут, и дети падают.
Те, кто разучился летать, любят стрелять в тех, кто умеет. И подбивают их из чувства зависти и злорадства.
Слишком быстро сгорают перья чувств. Слишком часто ломаются от падения крылья. Они все равно остаются, только маленькие, как у петухов. Ими можно похлопать по бокам, поднять пыль вокруг себя, можно даже подпрыгнуть повыше и перелететь через лужу. Но подняться над суетой с такими крыльями не получится.
Надо беречь свои чувства, жить ради них и никому не верить. Это единственный способ остаться легким и независимым. Нужно побольше летать, пореже садиться на землю. А если и делать это, то в отдаленных труднодоступных местах. Так, чтобы никто не мог подобраться и вытянуть пару заветных перышек из хвоста. Птица счастья, Жар-птица, это ни что иное, как человек умеющий летать. Явление крайне редкое, поэтому за ним и охотятся. Ему следует быть осторожным.





Здесь на поляне, за прочной стеной дикого леса намного спокойнее и безопасней, несмотря на шуршащую тишину и отчаянное безмолвие. Здесь нисколько не страшно в кромешной тьме, хотя ветер бродит по лесу, сердито чихая в дремучих зарослях.
 Здесь, на краю прохладного озера, вовсе не так одиноко и скучно. Здесь не хочется плакать и звать на помощь, и глазам не трудно смотреть на сверкающую водную гладь.
 Здесь, под крышею бездонного неба, на ковре из душистых и мягких трав, так приятно остаться навечно, не двигаясь, лишь слегка шевеля волосами от дуновения ветра и вдыхая всей грудью сияние луны
Здесь, за лесом, меня никогда не отыщут, здесь от воздуха я неотделим. Вот так просто могу раствориться в пространстве, как майский запах, и улететь вместе с ним далеко-далеко...





Тебе никогда не бывает страшно от бездонного омута собственных глаз? Если ты смотришься в зеркало, никогда не слышишь звона в ушах? Это звучит пустота, встретившись с пустотой. Это воют два ветра, столкнувшись в широком поле.





Все сбудется, чему суждено непременно произойти. Не зря оно видится, снится и маячит где-то впереди.
Не потому, что так хочется тебе, а потому, что судьбе так угодно. Не потому, что ты выбрал эту звезду, а потому, что она тебя выбрала. Все сбудется, своевременно, хочешь ты этого или нет.
Все обязательно произойдет, хоть расшибись, хоть тресни, хоть с места не трогайся и даже пальцем не шевели.
 Пройдет год, еще год, потом снова несколько лет. Ты, конечно, ничего не почувствуешь и не поймешь: как же так все само собой получилось.

 



Глядя на это бессмысленное сцепление ветвей, хочется почувствовать себя птицей. Вон той, к примеру, с желтой грудью и синими крыльями. Хочется так же, подобно ей, орать во весь клюв ни о чем. Хочется прыгать с ветки на ветку и петь, отбивая такт хвостом. Хочется плевать с высоты этого дерева на хмурую осень, на приближающиеся холода, на мои усталые завистливые глаза, вытаращенные сквозь мутную пелену окна.
 Надо быть чистым, святым и безгрешным, чтобы свободно, непринужденно летать. Нужно чтоб тело было легче души или вровень с нею по весу. А всю, неожиданно появившуюся, тяжесть тела незамедлительно сбрасывать,  с высоты полета, на непокрытые головы прохожих и в их изумленно разинутые рты.




Сидеть в засаде и ждать рассвета, в общем, приятно, хотя глаза слипаются, и голова заваливается на бок. Кто-то усиленно хочет меня усыпить. Природе не нравится открывать свои тайны. Словно капризная женщина, она не хочет быть увиденной прямо со сна, не успевшей как следует приготовиться.





Люди с холодными носами пьют пиво, водку и даже коньяк.
Люди с холодными носами все знают и обо всем в состоянии поговорить.
     Они проникают везде. Просачиваются сквозь заборы. Просовывают в щели окон свои замерзшие, чутко улавливающие запах спиртного носы.
     Эти люди не шаркают при ходьбе, и на солнце они не отбрасывают тени. Свет проходит сквозь них и ложится на землю почти без потерь. Если кто-то за кем-то сегодня пришел, если где-то кому-то сделалось дурно, если кто-то зачем-то об этом узнал -  все понятно: ему рассказали об этом люди с холодными носами.





Ты помнишь меня, не смотря ни на что. Значит, цифры имеют память. В твоей голове остались следы, хотя, кажется, я туда ничего не закладывал. Это странно.
Мгновения жизни, рассеянные по воде, оказываются не потерянными. Это очень приятно.
Ты ждешь меня. не смотря ни на что. Это дико. В твоей душе сохранились воспоминания, хотя я не пытался поддерживать их. Мимолетные встречи способны родить огонь куда больший, нежели долгий упорный труд поджигателя мокрого хвороста. Это весело, но не глупо.
Ты веришь мне, несмотря ни на что, хотя я не помню ни единого слова. Значит, вера способна рождаться без клятв и зароков, даже когда ее не приколачивают ко лбу гвоздями.
Создавая где-то чего-то и безуспешно... Мы создаем это рядом и мимоходом, сами того не замечая. А оно, нами созданное, живет и пахнет. Оно цветет и благоухает.  Оно почему-то нас помнит и любит, и благодарит.





Счастье, как правило, висит у нас за плечами. Когда мы уходим на землю из рая, его прикалывают, точно номер, к нашей спине.
Однако, нужно бежать с бешеной скоростью, обогнуть весь земной шар и догнать собственную спину, для того, чтобы обнаружить его. Потом снова увеличить скорость, потом сделать усилие еще и еще, чтобы дотянуться, достать и сорвать его у себя со спины.
О, конечно, это не просто. Ничего подобного никому еще не удавалось. Но попробовать следует. Попытаться есть смысл. Ведь и увидеть его вдалеке - это тоже большая удача.






 Кто придумал про крылья любви? У нее тяжелые толстые лапы. В мягких подушках прячутся жала острых когтей. Кто придумал про ясные лунные взгляды, поцелуи холодных безропотных звезд? У нее пронзительные, болотного цвета глаза. В них зрачки вертикальные, узкие, точно  черные стрелы. У нее горячий, как пламя, язык. У нее могучие острые зубы. Она разрывает тело на части  и разбрасывает их в разные стороны далеко-далеко. Она впитывает всю кровь и иссушает сердце. Память сжигает, и пепел развеивает по ветру.





Я чувствую себя твоим котом. Мне хочется забраться к тебе в постель, свернуться калачиком на одеяле, зажмурить глаза и урчать, и мурлыкать от удовольствия на весь соседний район, заглушая гул поездов за окном и рев самолетов над крышей.
Я чувствую себя твоей собакой. Мне хочется ходить везде рядом с тобой и грозно рычать на чужие мужские ботинки, приближающиеся к твоим сапогам. Мне хочется преданно заглядывать в твои глаза и брать пищу из твоих рук. Долго лизать твою ладошку, делая вид, что никак не могу ухватить зубами угощения.
Я чувствую себя твоей коровой на веревке. Как будто колышек вбит посреди двора у дома, где обычно пряталась моя машина. И теперь, чем дальше я уезжаю, тем сильнее натягивается веревка и больно трет шею.
Я чувствую себя голодным старым волком. Хочется выть, но голоса нет. Хочется плакать, но слезы кончились. Задираешь голову к небу, скалишь зубастую пасть, а из глотки, вместо протяжного стона, дымное облако поднимается к небу. Становится мрачно и хочется спать.
Я чувствую себя твоей забытой тенью, которую не носят в хмурый пасмурный день. Она жмется в углу в пыльном  темном чулане, тоскует и ждет.




 За зеркальною пылью окна тихий омут безжизненной ночи. В тихом омуте, словно черти, водятся твои зеленые глаза. Они подстерегают глядящих в ночь, они караулят мечтающих в сонном пространстве. Они увлекают, махая быстрыми крыльями ресниц, выманивают из дома, затаскивают на вершину ночи и с дьявольским хохотом сталкивают оттуда в скалистый безжалостный день. Это больно, жестоко, но знаешь, это, все-таки, неповторимый полет. Только ради нескольких его мгновений стоило родиться и жить так долго, мучительно и бестолково.




Ты здесь и, значит, - все в порядке. Ты здесь и, следовательно, - проследишь, чтобы все во время пришло и исчезло незамедлительно. Чтобы все необходимое было построено и вновь разрушено затем. Ты здесь и не допустишь, чтобы я остался без работы, хоть на миг, спокоен и в себе уверен, на мгновение. Ты постоянно будешь вынимать почву из-под ног слева и справа от меня, оставляя лишь тонкий канат, на котором мне суждено балансировать. Спасибо за заботу.





В нашей стране, столь щедрой на длинные очереди, мне почему-то видится добровольческий частный крематорий. Очередь в газовую камеру будет весьма похожа на очередь в мавзолей. Тихая, скорбная, ровная и бесконечная. Немного вещей с собой. Только самое необходимое. Маленький узелок, портфель или что-то еще. Нет, вовсе не старики. В этой очереди много совсем молодых и даже детей. Маленькие человечки с уставшими впалыми глазами, с осознанными и безысходными лицами. Никто из них не заплачет, никто не встрепенется. Они будут двигаться методично и ровно, не глядя вперед, ни назад, только под ноги и,  может быть, кто-то глянет на небо.      Предприятие по добровольному переселению душ на тот свет. Это совсем неплохо. Сразу где-то при храме или укромном монастыре. Недалеко от дороги, так, чтоб можно было добраться общественным транспортом, недалеко от жилых домов, так, чтобы выглядывая в окно, ты постоянно мог видеть внизу нескончаемый поток людей, с раннего утра до позднего вечера, каждый день с 8.00 до 17.00 с перерывом на обед с 12.00 до 13.00, как положено везде, суббота, воскресенье выходной, первая среда месяца - санитарный день. И пусть ждут. Ничего страшного. Больше ждали, немного осталось.




Возьми меня и съешь, пока я вкусный. Теперь, пока еще запах меда от вчерашних снов сильней во мне, чем горечь завтрашних потерь.
 Возьми меня и съешь своими острыми зубами. Пока сердце еще жуется, не вконец окаменев. Пока кровь не загустела и может смочить мое мясо. Торопись, я скоро перезрею и рухну сам к твоим ногам. Наверное, будет немного поздно...




В этом театре теней, в этом цирке пародий. Видимо. нет ничего глупее, чем пытаться участвовать в жизни с умным лицом. Видимо, нет ничего бездарнее, чем принимать происходящее вокруг всерьез. Всерьез расстраиваться и обижаться. Видимо, нет ничего правдивее, чем вырядится в костюм веселого клоуна, разукрасить себе лицо плотным, непробиваемым гримом и смеяться над тем, что смешно от души, безо всякого риска для жизни.





Лето проходит и тает, словно мороженое в руке. Не  успел  еще развернуть его и устроить, не  успел полизать, растягивая удовольствие. А оно уже потекло по рукам. Ты стараешься успеть ухватить его сверху и снизу. Но оно неумолимо просачивается, капая тебе на штаны. Ты теряешь терпение, ты никак не успеваешь его ухватить. Оно капает и исчезает, почти на глазах, углубляясь куда-то в землю. Лето, как пламя спички в ветреный день. Не успеваешь зажечь, и дождаться пока оно займется. Не успеваешь достать сигарету и прикурить, а оно уже лижет пальцы колючим огненным языком и требует отпустить его пламенный хвост. Твое время закончилось. Ты вновь, к сожалению, ничего не успел.



Жизнь закончена. Это вдруг понимаешь и перестаешь ожидать, когда она, наконец-то, начнется.




Ты помнишь сказку о золотом ключике? Так вот. Когда Бог создает каждого человека, по окончании работы он запирает его механизм на ключ, а ключ бросает на землю. Кто-то непременно. найдет этот ключ и будет иметь доступ ко всем твоим секретам. Это твой человек. Если ты встретишь его на пути, он откроет тебя легко и свободно. Все твои мысли и чувства будут доступны ему. Он единственный, кого ты могла бы полюбить. Но не известно, окажется ли у тебя, в свою очередь, ключ от  него. Вот полное условие взаимного счастья.
Впрочем, как правило, вообще не встречаются люди, имеющие ключи друг от друга. Земля слишком большая, а люди не слишком разборчивы и терпеливы в поиске. Поэтому, чаще твой замок будут стараться разрушить каким-то варварским способом. Вскрывать при помощи лома или кувалды.
 В лучшем случае, более деликатный партнер, имеющий комплект отмычек, будет стараться долго и упорно подбирать нужную, прислушиваться к твоему телу, как профессиональный грабитель банковских сейфов. Возможно. ему удастся что-то открыть, и первое время ты будешь счастлива. Но не надолго, потому что все-таки, это не твой парень. Он не имеет ключа, и вскоре обман раскроется. Ведь в тебе очень много замков. Откроешь один, за ним другой, потом третий. Вряд ли у кого найдется достаточно упорства с таким трудом их преодолевать. И у тебя вряд ли хватит терпения не мешать ему в этом.
И все-таки постарайся не мешать деликатным воришкам. По ступенькам счастья ты проберешься в рай. Каждому хочется, чтобы все дверцы в нем были открыты.





Дорога знает. куда тебе надо. Она может раскатываться перед тобой, как ковер, а может сворачиваться и обрываться. Она подсказывает куда лучше ехать, а куда двигаться не стоит. Она, конечно, умнее нас. Но нам кажется, что мы сильнее. А потому ты нажимаешь на газ, наперекор судьбе. Тебе некогда жить счастливо, тебе хочется успеть прожить быстрее.




Хочется только успокоения. Не вечного, нет, временного желательно. Именно в том и радость, чтобы осознавать от чего успокоиться. Чтобы слева и справа гремело, чтобы спереди надвигалось, а сзади неумолимо догоняло, а в середине - ничего. Ни шороха, ни вздоха. Ни трепета, ни волнения. Вот в чем великое искусство. Не самоустраняться из пучины жизни, но создать свой остров в океане и не позволить поглотить его бушующей стихии.





Мы умрем тихо, безропотно, точно кошки. Никто не вспомнит, не обидится и не простит. Некому будет и некогда. Слишком мимолетное и неожиданное видение промелькнуло на небосклоне. Все миллионы лет, как один миг падения метеорита.




Каждый получит то, чего хочет. В рамках того, чего он достоин.




Может нам просто стыдно смотреть друг другу в глаза, поэтому мы не хотим просыпаться. Мы делаем вид, что ужасно устали от тяжких и праведных дел. Нам очень страшно, что кто-то снаружи заглянет в наши  окна, а там, внутри сидит бес голый, страшный, нечесаный и облезлый. Мы прячемся друг за другом, точно в кустах. В толпе таких же подобных бесов легче, наверное, затеряться, проще спрятаться от самого себя, от своей совести и сознания.





Высоко в горах, где нет никого, только орлы да горные козы. Где по одну сторону перевала - плещется теплое море, а по другую - спокойно лежит холодное горное озеро, глубокое и задумчивое, полное неразгаданных тайн. Куда по ночам опускаются летающие тарелки.
Вот там, в такой стороне удастся найти покой и отдохновение. Быть может, там родятся красивые вещие сны. Хотелось бы хоть на миг краем жизни чуть-чуть прикоснуться к волшебной этой стране, хотелось бы там умереть, чтобы заново там же родиться.





Помнишь, как в том далеком счастливом году... Когда все было -специально для тебя. Когда все само валилось и сыпалось в руки. Ты взял столько, сколько мог унести.
 Нет, конечно, дело не в том, что следовало взять больше. Просто следовало взять совершенно не то.





Мы все ждем конца света, как спасения. Как избавления от всех испытаний. Мы все себя не оправдали, мы все не сможем предстать перед нашим судьей достойными и благочестивыми. Мы не имеем ни сил, ни средств исправиться или сделаться лучше. Мы не имеем ни времени, ни желания. Нам уже нечего терять. Мы готовы на все. Возьми нас, Господи, на переплавку, если ты веришь, что само тесто наше еще на что-нибудь дельное пригодно.





Я говорю тебе теплые, нежные, насквозь фальшивые слова, лишь потому, что мне приятно их говорить. Поверь, я давно и сам забыл их смысл и значение. Я знаю, что их принято подбрасывать в огонь для пламени и жара. Я бросаю. Да, наверное, они сырые: слишком дыму много. Извини, какие остались...




Привет! Ты, конечно, не помнишь меня. Не удивительно: ведь с тех пор уже выпал снег и немало воды в реке сковано льдом. Много новых встреч кружились и падали, точно снежинки, и тут же таяли, опустившись на твою горячую ладонь, превращаясь в каплю прозрачной воды.
 Привет тебе с того края твоей памяти. Привет оттуда, откуда обычно не возвращаются, и, как правило, даже не шлют приветов.
Привет! Эта встреча с тобой оказалась немножко горькой, но и сладкой и незабываемой она тоже была.




Ты, конечно, самая хитрая и самая мудрая женщина. Тебе не нужно искать кумира. Ты очень просто его создаешь. Ты, словно готовый мраморный постамент. Ты водружаешь поверх себя человека и говоришь ему: вот и памятник. Ты великолепен и гениален. Только стой, не падай.
Все очень просто. Мне больше ничего не нужно делать. Только стоять и не падать. Только устоять и не упасть. Ты, конечно, поддержишь. Ты очень гибкий и чуткий постамент. Ты легко подашься, если я наклонюсь, чтобы помочь мне сохранить равновесие. Ты сделаешь все, чтобы я не упал.
 Да и мне самому не очень-то хочется падать. Но если, вдруг, памятник почувствует себя очень прочно, ты можешь легонько качнуть. Ты всегда имеешь возможность напомнить ему. кто на ком стоит. Это так гениально - быть постаментом!
 Всегда на виду, всегда прямо напротив глаз. Всегда с ощущением важной связующей роли между вознесшимся к небу памятником и землей, которая его породила.
Всегда при возможности напомнить тому или другому о себе. А главное - универсальность. Памятники приходят и уходят, а постамент остается. Он нужен всем. И в момент, когда он свободен, он может принять нового достойного кандидата.




Как много умных вещей надо сделать. Как много глупых привычек этому мешают.




Ты знаешь все, что есть там, за занавешенными наглухо окнами. Тебе не хочется их открывать.
 Тебе достаточно лишь небольшой щелки, чтобы различить утро и вечер, время года и состояние погоды. Все остальное, как будто, потеряло смысл, и значения не имеет.
 Умирать, наверное, не будет жалко и тяжело, только немного противно и страшно, потому что в первый раз.





Словно каторжники, родившиеся в тюрьме, мы цепляемся за этот свет. Мы боимся потерять свой сырой подвал и тяжелые оковы. Мы слишком ничтожны в своем понимании мира.
 Мы слишком велики в непонимании его.
 



Я никогда ничего тебе не скажу, потому что не знаю твоего языка. А ты моего. Мы, конечно, умеем общаться. Знаками. Молча, как два таракана.





Ты больше не сможешь побеспокоить меня. Я нахожусь далеко-далеко, в тесном единстве с тобою и Богом. Только вдали угасающий свет чем-то смутно еще напоминает тебя, словно осколок меркнущего сознания безболезненно утихает.
Ты наркоз, ты инъекция, твое имя - Анестезия, твои ногти как скальпели, твои глазки - высоковольтные провода, ты - карманный электрошокер. Сто тысяч вольт за одно мгновение. Не убивает, но отправляет на другую планету. Откуда пришел. Точно молния прямо в сердце.
Ты отточенный  меч, ты бритва в руках сумасшедшего, ты яд кураре на конце каленой стрелы. Ты зловещая улыбка безмолвия.
Я пошел бы к тебе пешком. Снова по этой грязной пустынной дороге меж звезд, под дождем,  по скользкой наледи или утопая по колено в снегу.
Ты просто спящая царевна и совершенно не виновата в том, что никто не в состоянии тебя разбудить. Принцы прут напролом, а к тебе нужен ключ и немного терпения, и, конечно, волшебное слово, которого, к сожалению, не знает никто.
Ты призрак, фантом, тебя нет. Это единственное утешение. Тебя не было, нет, и не будет в ближайшее время. Ты проекция на экране. Твой образ пришел, а саму сущность придется еще подождать.
Ты нелепая выдумка озабоченного воображения. Ты - прелестная Галатея, плод моей воспаленной фантазии. Ты – болезнь, ты – депрессия, ты - похмелье.




Далеко-далеко за облаками. За лесами, полями, морями, и дальними странами. За множеством жизней на разных далеких и близких планетах. Мы не встретимся вновь. Ах, как жаль. Ах, какое божественное безумие.
Далеко-далеко за ветрами. За снегами, дождями, потопами и ураганами.  Мы не встретимся вновь и не скажем друг другу: “Прощай”. Ах, какое торжественное наваждение. Ты не примешь меня, не узнаешь, и я  тебе не отвечу на  взгляд. Мы такие чужие, пустынные и одинокие, как две капли дождя, утонувшие в разных морях.
Тебя нет, меня нет. Только счастье осталось. Твоя радость встретится непременно, с моей. Они точно разыщут друг друга и тогда уж, конечно, сольются в одну.
Тебя нет, меня нет. Мы рассыпались в воспоминаниях. Разложились на сны и печали. На смех и проклятия, явь и  мечту. Это драгоценные камни, которые были у нас,  потом перейдут по наследству к кому-то другому. И когда-то, возможно, вернуться к нам опять.
Тебя нет, меня нет. В этой куче видений и звуков невозможно уже ничего разобрать. Ты исчезла,  как свет в безвоздушном пространстве, как напрасная боль, как по осени летний загар.
Тебя нет, меня нет. Мы не плачем, и  не смеемся. Мы не спрашиваем никого ни о чем, Мы живем и не знаем, что нас еще не было никогда, и опять уже  нет.





Жизнь - будто капля дождя. Оторвалась от тучи и упала на землю. Все. Только секунды головокружительного полета. Затем с солнцем снова наверх и стремительно вниз. И так, говорят,  до тех пор, пока не упадет в океан.
Сколько капель вокруг. Кто-то рядом, кто выше, кто ниже. Некоторые едва оторвались, другие уже достигают земли. Кто-то плюхнул на крышу, кто прямо в клюв зевнувшей вороне.  Океан большой, но в него не так просто попасть.




Как странно, что даже самые грустные дни, уходя в историю, окрашиваются в розовый цвет.
Все в них незаметное, милое и приятное поднимается на поверхность и сияет  красотой.
Все в них самое грустное и противное исчезает, испаряется, не оставляя даже следа. Жизнь прошедшая не так уж и бездарна.




Нет, не было никого вокруг и не будет. Их вообще не бывает, наверное, никогда. Только надежда и ожидание, время от времени, посещают, чтобы обмануть ненадолго, смущая покой.
Нет, не было никого и не надо. В этой дикой толпе есть единственный смысл - возможность отыскать себя самого, свою вечную сущность неприходяще-неуходящую.




Жизнь кончается. Кино уходит. Очень жаль. Так хочется вернуться назад в пятнадцатую серию. Прожить все снова, только по-другому. Теперь, когда конец известен,  сделать бы все умнее и проще.
Снова холод, сырость и темнота. Снова вьюга и снег отвесной стеной. Он, как будто, никогда не кончался. Мгновение лета, как та пресловутая вершина блаженства, и снова туман.
Как странно,  в детстве не было погоды совсем. И природы как бы тоже не существовало. Никакого антуража. Только события и факты, только их запах и очарование. Ни дождей, ни солнца, ни слякоти, ни мороза. Только радостное предчувствие праздника, где-то рядом совсем, в двух шагах за стеной.
 



Сколько диких и страшных колес норовят прокатиться по нам. Злой волшебник не спит, он колдует без устали. Мы теряемся, словно бумажные солдаты.
Еще вчера на наших картонных  щеках был нарисован здоровый румянец. Где он теперь? Мы падаем друг за другом. Мы валимся и не желаем вставать. Мы мгновенно намокаем в слякоти и грязи. Мы исчезаем так быстро, что в это трудно поверить.
 Ему даже, наверное, не доставляет радости нас уничтожать. Так мы беспомощны и  слабы.




Трудно выжить вот так, одному, голому, в лесу, зимой, посреди сугроба. Легче выжить в аналогичной ситуации, когда вокруг еще несколько таких же несчастных и голых. Тянут руки к тебе и молят, чтобы ты их всех обогрел.





Ты хороша вдалеке, точно кукла из Маппет Шоу. Где-то там, за неровною сеткой экрана, за почтовыми ящиками и телефонными проводами. Ты хороша, когда тебя нет. Можно думать, мечтать и стремиться. Можно мысленно послать тебе сигнал. Ты хороша как - то, чего нет. Никогда не было и не нужно. Жизнь и смерть. И музыка посередине.
 



Ходит дикое множество никому не нужных людей...




Больше нечего сказать и не о чем, а ведь еще остается целое море времени. Можно плыть просто так, в тишине, ориентируясь по звездам.
Но зачем-то язык, зачем-то рот и зачем-то губы. Но зачем-то мозги. Только ли для того, чтобы их отключать.




Трудно выбраться из заколоченного проклятиями дома. Трудно и очень опасно. Проклятие ждет на дороге за каждым углом. Оно зорко следит и глаз не спускает. Все усилия, затрачиваемые на противоборство с ним, ни к чему не приведут. Можно всю жизнь свою  превратить в огромное поле боя и безучастно созерцать происходящую битву. Однако, само это поле всегда останется выжженным и израненным. Его будут бить свои и чужие. Это проклятое Богом место во вселенной. Как не хочется им быть. Но что можно поделать.




Жизнь перестала нестись и бежать. Представляешь? Она остановилась! Тут все теперь вместе - прошлое, будущее, настоящее.
 Огромное озеро без берегов, и ты посередине. Можешь поплыть туда, можешь повернуть обратно. Можешь все вокруг перемешать. Можешь нырнуть, можешь вынырнуть. Только остановиться нельзя. Вот единственное условие. Иначе сразу утонешь.
Барахтайся, двигайся, шевелись. Лежи на воде, раскинув руки,  разглядывая небо над головой. Делай, что хочешь, но не бездействуй. Здесь, вроде бы, есть все, кроме твердой точки опоры.




Быстрее и дальше, дальше, дальше. Туда, где нет ни жизни, ни смерти. Туда, где нет ни живого, ни мертвого. Только тяжелые грустные облака.
Мне приятно быть облаком. Ни мужчиной, ни женщиной. Ни зверем, ни птицей, ни рыбой, ни деревом, ни стаканом вина. Ни водой, ни огнем, ни воздухом, ни протоплазмой.. Только облаком белым и невесомым. Плыть, переворачиваясь с боку на бок. Никогда не стоять на месте.
И разглядывать свысока все, что снизу и все, что сверху.





Ты не слышишь меня. Как приятно и странно! Меня нет, тебя нет. Мы толкаемся локтями, путаемся друг у друга меж ног. Мы ничего не можем понять. Что случилось, когда и где. Некий кинематографический обман. Пятна света и сгустки тени. Звуки, голоса, знакомые слова.. Все это не связано смыслом или идеей. Странный, длинный заколдованный круг.
Ты приходишь к призракам на свидание. Ты стоишь на откосе, разговариваешь сама с собой. Находка для учебника по шизофрении!
Я встречаюсь с тенью Марии-Антуанетты. Приятное каббалистическое развлечение!
Археолога-женщину изнасиловал мумифицированный фараон. Ничего удивительного. Мы - живые примеры, здесь, на центральной планете безумного мира, незаметно крушим и стираем границы между Видимым и Невидимым. Долой мифы с реальностью! Мы перепутали все и несчастливы оба, конечно.





Так все равно лучше, чем вовсе никак. До одинокости так далеко идти длинным и нудным путем одиночества. Хочется верить, но  нет уж надежды. Хочется добраться, но, кажется, нет уже сил.
Ты не лучше других, просто нет никого на планете, на которой присутствуешь ты. Когда солнце восходит, звезды с луной не видны больше на небе. Хотя они есть и так же как ночью блистают  и переливаются. Только вдруг  не до них. Не знаю совсем почему.
Все было раньше, как будто бы так же, но только совсем непохоже и вовсе иначе. Все было также, но только наоборот.

 


Время обрушивается дождем. Время уходит, окатывая на прощание из ведра. Нет, конечно, оно не проскакивает стороной. Судя по тому, что стоишь мокрый и скользкий, холодный и жалкий. Не в силах сопротивляться.
Середина лета, затем середина зимы. Середина жизни, и вот уже середина смерти. Страшно скучно. И скучно страшно.