Прощай Аргентина

Привет, давно не виделись. Не по твоей вине, конечно. Я говорю: «привет», однако, не уверен точно, что вернулся. Словно ударом мощным выброшенный за пределы ринга, я вновь встаю, покачиваясь, и перешагиваю через канаты на освещенный рамповым светом квадрат. Я не в силах сражаться и не в силах бежать. Я хочу теперь умереть прямо здесь у всех на глазах, под аплодисменты и улюлюканье зала, на свету, все по-честному, только без боя. Привет!



Следовало оказаться в непостижимой этой тюрьме. Так долго высиживать, словно ожидая своей очереди, так долго томиться настойчивостью и терпением. И вот, пожалуйста: «стучащему отворят…» И затворят следом, наверное. Делай теперь тоже самое, только уже изнутри, пытаясь выбраться наружу.




По-прежнему в жизни ничего не понимаешь, только раньше все время хотелось что-то сказать, а теперь нет. Это выглядит довольно просто: маленький котенок постоянно мяукает, тогда как большой сидит преимущественно молча.  Видимо, это голос надежды звучит. Чей же еще?




Мы не умеем жить в воде. Когда нет твердой почвы под ногами, когда не видно спасительных берегов, и корабли не проплывают мимо. В свое время нас учили плавать. И видно неспроста. Но только плыть от берега до берега, не отдавая себе отчета – это одно, а постоянно жить в воде – это совсем другое. Приходится многое постигать сначала. Обрастать чешуей, выращивать жабры и покрывать глаза толстыми водонепроницаемыми линзами.




Зима консервирует и закатывает в банку, как прежде. Только весной никто не приходит нас открывать. Тех, что стояли рядом забирают и куда-то уносят, а мы остаемся нетронутые и невостребованные, скрюченные и зажатые со всех сторон в мокром и ядовитом рассоле. Следующая зима без разбору хватает нас прямо в банках и закупоривает еще в одну. Следующая - в третью, потом в четвертую. И вот уже за сплошными стеклами света белого не видать. И вот уже мы закупорены с многократной страховкой навеки, и даже мысль сама о спасительном  избавлении оказывается скованной и нереальной.



На огромном столе в этом призрачном свете только два восковых яблока и между ними огонь. Два сна по краям, свесив ножки в сандалиях: один чуть постарше, другой совсем детский,  и снежная горка скользит между ними.





Глаза не закрываются, ум не остывает. Черти варят котел и помешивают, помешивают… Я уже плаваю, скоро и ты. И все, кого вдруг коснулся взор ошалелых глаз. Кто не успел спрятаться и исчезнуть по ту сторону точки на стене. Кто не просочился, подобно песку в узкое горлышко песочных часов. Кому нет спасения от бликов лунного  и солнечного света, кого тень выдает как безмолвный свидетель, значит, взгляд коснулся его и притягивает неумолимо. Подходи, не стесняйся, надежды нет, и спасения не предвидится.





Снова взгляд где-то там, у далекого, теплого, синего моря ищет надежды, спасения и укрытия. Так страшно здесь оставаться. Так хочется постоянно двигаться и бежать. Все понятно, кто меня вновь взнуздал, оседлал и пришпорил. Все понятно, что надо взбрыкнуть и постараться сбросить лукавого седока. Все понятно, что необходимо ждать пока море само приплывет, расстелется около ног и заискивающе лизнет как собака. Все понятно, но где достать сил, чтобы остановить эту злую инерцию.




Море – не более чем приманка дьявола с единственной целью - смутить покой и заставить тебя бежать.





Как бы еще научиться не пытаться заглядывать за горизонт. Не вытягивать шею и не подпрыгивать на месте. Не строить пирамиды из табуретов и стульев. Не взбираться на спины услужливых дураков, чтобы хоть краем глаза, мельком урвать неясный силуэт грядущего.
Твой кругозор очерчен высотою роста. И этого достаточно вполне, чтобы в движении не натолкнуться на препятствие. По мере роста горизонт сам будет открываться без дополнительных усилий. Это понять несложно, но мы так привыкли всех обманывать, заглядывая под прилавок.




И самое смешное и обидное, что собственно, никто другой во всем этом не виноват. «Сами же все, сами. Только себе и спасибо за все». Сам себя заталкиваешь в мешок, сам подвешиваешь его на дерево и лупишь длинной палкой. Сам себя достаешь оттуда, сам накидываешь узду и гонишь к пропасти, чтобы броситься в нее вместе с самим собой.
 




Эти заметки не более чем анализы состояния души и ума на текущий момент. Их читать не полезнее, чем заниматься уринотерапией. И, наверно, не вреднее. В любом случае, одно непременное общее правило: употреблять можно только самому и исключительно свое собственное.




Я не вылупился вовремя из яйца и уже превратился в яичницу. Я еще вижу и слышу все, и даже кое-что понимаю, словно целый желток на сковородке смотрит единственным нерастекшимся глазом. Но уже руки и ноги накрепко скованы, но уже бледное тело прижарилось напрочь и превратилось в неподвижную субстанцию. Еще мгновение, и кто-то нетерпеливо ковырнет меня вилкой и ткнет мягкой коркой в мой удивленно распахнутый глаз.





И снова зовут далекие горы и вольный ветер, крик диких гусей и запах несбыточного. Ручьи с кристально чистой водой и прочая белиберда. День за днем, год за годом, глупость за глупостью. Кто-то лишил тебя глаз и ног. Кто-то лишил тебя разума еще в детстве. Тебе надо лечиться, только и всего. А ты не лечишься, потому что лень. За компанию не с кем, а в одиночку скучно и страшно. Боишься испортить в себе то немногое, что, возможно, еще имеешь. Одно ясно теперь: далекие горы уже не придут никогда. Прощай Аргентина.
Прощай Аргентина! Я уже не дотрагиваюсь до тебя сердцем. Прощай недоплывная, недолетная, недосягаемая мечтой. Если для полета фантазии нужны крылья, то их больше нет. Если для грез необходима энергия, то ее не хватает. Она заканчивается еще на полпути, Где-то на уровне Канарских островов, или, может, еще гораздо ближе сюда.
Вот так. Странно, не правда ли? Кто б мог подумать? Мечты стареют. Они перегорают неисполненными. Они устают нас ждать. Они разлагаются и тухнут, теряют силу и привлекательность.
Прощай Аргентина! Быть может, в следующей жизни мне удастся подобраться немножечко ближе к тебе. Я рожусь негром, и наши с тобой берега будет разделять только один океан, и тогда, кто знает? Прости, что запачкал твои пампасы сходством с моей фамилией. Задышал твое изображение на карте своим скороспелым холодным носом. Прости за все, что было и чего не было. За то, что могло бы случиться, но не состоялось.
Я не готов уезжать далеко. Я не готов вообще выходить за ворота. Ты, видимо, слишком хороша для меня. Мне следует еще дозреть и как следует подготовиться. Тогда, кто знает, может, ты сама приедешь ко мне. А пока, прощай Аргентина! Мне нравится переворачивать во рту твое вкусное женское имя, звучное и напевное, словно сочный и долгий гитарный аккорд. И запах трав, и шум моря, и пенье птиц непременно вплетаются в этот пленительный звук. Прощай, и я тоже, возможно, многое тебе прощу. Вот так попрощаемся задолго до свидания и разойдемся в разные стороны и не встретимся никогда. Как славно, не правда ли!




Прощай и ты, сегодняшний день. И завтрашний заодно. Прощайте все дни будущие, чего уж там. Вам все равно не состояться. Вам все равно не встретиться со мной. Мое лицо замотано повязками как у обожженного в пожаре. Мои глаза, наверное, потухли. Я не знаю. Но, так или иначе, нам не увидеться. Пока…




И ты – милый труп, и я – труп безжизненный. Вот и все. Такой глупый нестрашный фильм ужасов. Только вместо кладбища и крестов – холодильник, плита и кровать. Только вместо карканья ворон – телевизор и пульт управления к нему. Хочешь, включил эту жизнь, хочешь, выключил. Впрочем, и это значения не имеет. Хочешь, не хочешь – а у соседей снизу и сверху идет то же самое кино. Не убежишь.




Кто-то очень умный придумал в этот день вдруг открыть глаза и увидеть женщин вокруг. Словно раньше их не было и потом тоже снова не будет. Только сегодня и только сейчас нужно нестись, сломя голову, покупать дорогие подарки и вручать и дрожать от волнения, всем подряд, кто женского рода. Кошкам бантики, овцам – сочной соломы.
Кто-то очень хитрый придумал только однажды и лишь на миг слезть с лошади, наконец, и посмотреть ей в лицо. И удивиться как она до сих пор не подохла от изнурительной и бесполезной работы. Подтянуть сбрую, поправить седло, похлопать по ягодицам, снова вскочить и скакать на ней дальше весьма довольным собой.
Кто-то очень подлый придумал выделить женщине ровно один день в году. Словно в жизни мужчины она занимает одну тристашестьдесятпятую часть. Пусть знает, как следует свое тристашестьдесятпятое место. Пусть помнит о том, что где-то в огромном зале оно все-таки есть. Пусть ждет этого глупого праздника целый год. Томится, надеется, ожидает и не рассчитывает более ни на что.




Глупый «мудрый» ворон. Всю зиму ты скакал перед глазами по пухлому сугробу на крыше. Деловито перетаскивал снежные комья с места на место, и, вдруг, куда-то исчез с первыми лучами весеннего солнца. Может быть, улетел вслед за зимой и морозом? Но, скорее всего, ты мне просто приснился. Тихо привиделся во всей своей безнадежно тоскливой и серой красе. Так вот четко запечатлелся на темном экране глаз, что нынче куда ни взгляну – всюду вижу унылый твой силуэт.




Все сказано, как жаль! Все выпито, как пошло. Все съедено и выспано. Все выплакано, высмеяно, выколочено.
Все сделано, увы! Заложено, посеяно. Все предопределено. Все вымучено, выстрадано, выжжено и снято. Все оговорено, завещано, оплачено сполна.
Все пройдено, ура! Нет больше смысла открывать глаза. Его и не было сначала, а теперь уж и подавно нет.




Ты, несостоявшийся кот. И ты, улетевшая куда-то ворона. Да вы еще, мрачные темные силы, так удобно угнездившиеся в моем «лесу». Больше нет никого, оглянитесь. Мы с вами остались совсем одни. Лысые, голые и неприкаянные. Нам более некуда деваться, кроме как снова прижаться друг к другу, слиться плотно и превратиться во что-то одно. Но вот беда: все это было уже однажды.




Здравствуй новый день! Только здесь, за пять минут до восхода солнца, словно в преддверии великого праздника, еще многое возможно. Когда легкий свет разбавляет тьму. Когда небо свежее, едва проснувшееся. Когда останавливается сердце и падает в собственную глубину, появляется шанс поверить в небесполезность существования. В его непостижимую приятность и радостное откровение.




  Привет, мистическая Пуна! Давно не виделись. Здесь, пролетая над тобой мечтами, могу послать свой томный взгляд, исполненный болезненной надежды. Ты, с бликами оранжевых одежд среди зеленых сказочных долин. Исчадие рая, искусственно на Землю привнесенное. Ты станешь следующей мишенью неосуществившейся мечты. Промчись все также, как другие, со скоростью падающего взгляда и не оставь воспоминания. Уйди, не приходя, исчезни и забудься, как очередной невыспавшийся сон.




В этот дом я не мог не приехать. Он, конечно, не твой, и, конечно, не мой. Это место действия нашей сказки. Он здесь волей-неволей оказался невзначай. Все в нем непросто, все в нем несложно. Все в нем также, как и во многих других, только особенно.  Твой запах здесь выветрился, след твой простыл. Твой образ стерся с жесткого диска вселенской памяти. И только в моих простуженных легким морозом мозгах, он еще где-то остался в виде осадка. Плавает сам по себе. То вдруг поднимется, то утонет. Скоро и он растворится или окаменеет. Или сольется с другими в одно непонятное нечто из далекого прошлого.




Все мы снежные Короли и Королевы. Все мы бедные отмороженные Каи с осколками холодного зеркала в сердцах. Только никто не собирается нас отогревать. Быть может, это уже и есть та самая загадочная пустыня, наполненная вакуумными саркофагами. Быть может, все вокруг лишь только сон о прошлом, в котором приютились наши души, сбежав из замороженных своих телес. И жгут костер, и жмутся ближе друг к другу, добавляют огня и никак не могут согреться.

 


Нет возраста, есть только старость. Нет времени, есть только срок. Мы по-прежнему дети: злые, алчные, тупые недоумки.  Только дряхлые и развращенные с глазами, заплывшими жиром.
Мы отбросы и мы же черви на этой помойке. Мы – мутанты, пожирающие себе подобных червей. Мы, наверное, скоро превратимся в собакообразных крыс.




Уже не страшно, просто обидно. Уже не горько, просто усталость долгого томительного ожидания. Без сна и отдыха, как будто обещали расстрелять и не идут. То и дело слышишь шаги по коридору. То и дело ключ громыхает в замке, скрипит тяжелая дверь и снова не за тобой. Может быть, про тебя забыли давно, произошла какая-то ошибка. Может быть, еще все переменится? Надежда, сомнение, трепыхание сердца. Только видимо, это и нужно садисту-насильнику. Теперь он точно придет, как только ты перестанешь его дожидаться. И что будет сзади? Тревога, помноженная на ожидание. И что устремится в небо на месте расстрела? Стая тяжелых ленивых ворон.




Нет ничего сложнее самого простого. Просто встать, когда лежишь. Просто закрыть глаза, когда они открыты. Или просто открыть их, когда на тебя идет поезд.





Ты есть и я есть. Только мы не знаем об этом. Те, кто командуют нами, не позволяют нам это понять. Они, видно, сильней. Они, видно, умней и способней. Мы сами их создали, только, кажется не для того.  Теперь они вышли из повиновения, как повзрослевшие дети, и взяли нас в плен. Мы едва успеваем работать на них, и к вечеру падаем замертво.
Мы есть, мы, наверное, где-то еще остались. К нам  туда пробирается горечь и боль сквозь ороговевшую толстую корку. К нам что-то туда умудряется время от времени просочиться. Но мы сами оттуда выбраться не в состоянии. Мы, видимо, есть. Пусть на самом деле не видимо и не слышимо.  Но мы должны быть, мы просто обязаны были остаться, если мы были когда-то и если не сгнили за эти тяжелые долгие годы небытия.
Мы сами закутываемся в марлю дней. Мы заворачиваемся в саван лет. Мы закупориваемся в склепы веков. Кто отыщет, кто достучится до нас? Мы несчастное, сгнившее на корню поколение. Мы не растем, не стареем, не изменяемся даже. Мы просто медленно разлагаемся изнутри. Мы закопаны заживо. Мы приспособились жить под землей, вечно копаясь и разгребая вокруг себя. Мы уже верим, что все так живут, это общий удел и не ропщем и не сокрушаемся.




Желтым облаком ядовитого дыма я поднимаюсь над сочной травой. Грузная ноша тяжелых металлов не даст вознестись мне куда-нибудь высоко. Вот так повисну на острых кольях забора. Где-то размажусь на сохнущем чистом белье. Как-то стеку, растворенный водою, снова на землю. И еще сотню лет в этом месте трава не взрастет.




Зима и лето одного цвета, когда идешь с закрытыми глазами. Трава и снег одного запаха, когда тычешься в них разбитым носом. Верх и низ не имеют значения. Земля и небо одинаково недоступные. В своем тесном и неудобном бункере, наглухо законопаченным со всех сторон, ты должен сам в себе перегнить, чтобы превратиться в нечто следующее. Для кого-то стать непосильной отравой, для кого-то – спасительным лекарством.




Мы чужими вдруг стали на этой земле между раем и адом на тонкой нейтральной цепи балансируя. Нас никто не увидит и не поймет. Нас никто никогда не окликнет по имени. Нас никто не осудит и не обогреет.