Танки на крышах. Ч. 1, гл. 32 б

               
                32б
         Прошло два года с тех пор, когда я в последний раз присутствовал на наших утренних конференциях. За прошедшие неполных 40 лет, включая последние студенческие, я видел их очень много, самых разных, и в самых разных учреждениях, где мне довелось работать. В Питере это были очень серьезные, но спокойные разборы и прошедшего дежурства, и планов на сегодняшний операционный день. В нескольких крупных клиниках Ташкента было нечто наподобие, но уже с легким восточным «акцентом», заключавшемся в повышенной помпезности самого ритуала и бросающейся в глаза чопорности руководителей. А в других коллективах, из-за культа личности недалекого шефа, этот «акцент» превращался в генеральную линию и становился похожим на карикатуру.
         Это выглядело примерно так. Руководитель коллектива входил в зал последним и торжественным шагом, с гордо поднятой головой и выражением строгости во взгляде, направлялся прямиком к председательскому столу. После него вход в зал не разрешался никому. Его появление сопровождалось общим вставанием и наступавшей мертвой тишиной. Он занимал председательское место в президиуме из самого себя, и окидывал орлиным взором аудиторию. Сесть можно было только по команде. Нарушитель в лучшем случае получал замечание, в среднем – выговор далеко не лестными словами, стоя на всеобщее обозрение и осуждение. Если это был студент, его вообще оставляли стоять до конца конференции. В худшем случае виновный удалялся из зала, независимо от пола, возраста и прочих анкетных данных. Иногда под гневный ропот тех, кто желал напомнить «орлу» о своей исключительной и самоотверженной преданности. На легкий вариант наказания могли рассчитывать только они и родственники шефа.
         Далее следовало изучение зала на предмет соблюдения формы одежды. Халат и колпак были необходимы всегда. С халатом понятно, но о том, что колпак изобретен только как атрибут одежды оперирующего хирурга в самой операционной, когда требуется еще и маска со стерильным халатом и перчатками, уже мало кто знает. Его повседневное и постоянное ношение давно стало обязательным даже для сотрудников, совершенно далеких от лечебной работы. За его отсутствие на утренних конференциях пострадала не одна сотня (тысяча?) «виновных».
         Когда дисциплинарные формальности завершались, наступала очередь дежурных. Приводились данные из историй болезней, рентгеновские снимки, особенности других видов исследований. Рассказывалось о проделанном, о выполненных операциях и полученных результатах. По окончании доклада о каждом больном, начиналось обсуждение, задавались вопросы, звучали ответы. Главным судьей был, естественно, шеф, который в зависимости от настроения, высоты интеллектуального развития, личных привязанностей и степени осведомленности в предмете обсуждения, выносил окончательный «приговор». И все это при том, что никто, кроме дежурной бригады, не видел пациента в глаза. Но никогда и ни в чем, ни один из всех шефов, с которыми меня сталкивала жизнь, не был неправ. Но если он все-таки оказывался неправым, то «см. предыдущее предложение».
         Один из них - тот самый, в то время еще будущий, «государственный деятель» с трехмесячным стажем. Будучи полным самодуром, в совершенстве владевшим ораторским искусством, и бывший при этом непревзойденным демагогом, он нещадно рвал истории болезней, не считаясь ни с тем, что они имели большой объем, ни с тем, что в них была допущена какая-то, ничего не значившая грамматическая ошибка, ни с тем, что в ней были какие-то невосстанавливаемые документы. Виновный сядет, перепишет и подклеит, даже если для этого потребуются сутки с бессонной ночью. Назавтра необходимо было представить ее чистовой вариант. Так он воспитывал подчиненных, проводя в жизнь ленинско - дзержинский тезис о «железной дисциплине», но при этом утверждал, что спасает виновного от тюрьмы. Мне несколько раз императивно хотелось самому, сразу по окончании доклада, порвать историю болезни и в таком виде отдать ему, объяснив, что в тюрьму я не желаю и сам, и что я весь в заботах о его силах и нервах, поэтому не хочу утруждать этим его. Меня сдерживало только присутствие студентов, для которых такая «школа» была бы уже чрезмерной, хотя на Востоке и не усваиваемой.
         В наших историях болезней, написанных «для прокурора»*, всегда есть к чему придраться. Все зависит от того, с какой интонацией она написана. Иногда достаточно поменять местами два слова в нашем «великом и могучем», как меняется акцент, а дальше воображение, всегда зависимое от настроения арбитра, само рисует, в какую сторону гнет автор и исполнитель, и что хочет за этим спрятать.
-------------------------------------------------
         * - Распространенное у нас выражение, пришедшее со времен сталинской расправы с «врачами-убийцами», вольготно чувствующее себя до сих пор. Во всяком случае – в Узбекистане.

         Эти конференции, носившие давно и безнадежно устаревшее название «пятиминутка», могли продолжаться и по два часа, а заканчивались всегда длительным и гневным монологом, окончательно пригвождавшим кого-то к «позорному столбу». Главной задачей было – сломать, подавить, показать всем, кто здесь король. А поскольку «короля делает свита», она должна чувствовать, насколько она ничтожна. И тогда можно гордо выпрямиться и озариться светом: «Чем чернее ночь, тем ярче звезды». Возражать было и абсолютно бессмысленным, и совершенно невозможным, потому что тебя тут же обзывали демагогом и грубо затыкали:
   - Сядьте и послушайте!
         А потом рассказывали тысячекратно повторенный анекдот:

         «Вы знаете, что такое демагогия? Это, когда мужчина лежит в постели с женщиной и пытается ей доказать, что мягкий гораздо лучше, чем твердый».

      После этого следовала многозначительная пауза, во время которой приближенным предоставлялась возможность отсмеяться.   
      Все    это    продолжалось    и     на     обходах,    которые    он     проводил    с
торжественностью парадов и частотой маленьких праздников – воскресений, один раз в неделю.
   - Я  не  каждый  день делаю обходы, - подчеркивая  незримую высоту  события, повторял он с завидной регулярностью, глядя на подчиненных свысока. А то и вовсе не глядя.
   «Почему? - хотелось мне всегда спросить его. - Разве быть шефом, означает перестать быть врачом? Если ты стал профессором благодаря своему выдающемуся уму и непревзойденному опыту, то посмотри хотя бы тяжелых и послеоперационных больных,  или тех, с кем что-то неясно, где есть какие-то диагностические или лечебные затруднения. На то ты и шеф».
         Но самые унизительные слова можно было услышать в палатах, при больных. Больные, и именно они, должны знать и чувствовать, от кого исходит их исцеление, кто тот «бог», который возвращает их к жизни мышиной возней мелкоты. Высказывать свое мнение в палатах при больных было опасно и чревато наказанием. А уж если ты, не дай Бог, оказался прав, то суровое возмездие становилось неизбежным.
         Только после того, как он стал заставлять вывешивать свои «мудрые» высказывания, написанные крупным шрифтом, на самых видных местах своей «империи», стало окончательно ясно, что мы имеем дело с личностью, страдающей маниакальной формой шизофрении.
         «Там, где кончается дисциплина, там кончается хирургия», - одно из его сентенций, вывешенных прямо на сцене, над его «пьедесталом». Там, где в старые времена обычно вывешивались лозунги типа: «Мы придем к победе коммунистического труда!». Я уже не говорю о мысли, заложенной в этом выражении, ибо хирургия сама по себе дисциплинирует на хуже любого капрала. Без дисциплины  хирургия немыслима, и совершенно непонятно, почему это должно кончаться. Но даже одно стилистическое содержание этой фразы наводит на размышления: «Там, где  кончается... там кончается…». Написал бы: «Хирургия - это, прежде всего, дисциплина!» или просто поставил бы между этими словами знак равенства, право это было бы не так убого. Кстати о хирургии: операции в его исполнении выглядели безобразно из-за до неприличия дрожавших рук. Ну да Бог с ним: больной, он и есть - больной*. Но я настолько привык к этому уродливому стандарту, что и представить себе не мог, что все может быть как-то иначе.
-----------------------------------------------
         * - Я было хотел уйти, но он меня опередил: его назначили первым заместителем министра здравоохранения, а через некоторое время и министром. Уходя, он «не закрыл плотно за собой дверь». Он оставил вместо себя своего верного ученика – малограмотного, но амбициозного и уже титулованного молодого человека, который из кожи вон лез, чтобы быть зеркальным отражением своего дорогого учителя. Подобного рода люди напоминают преданных псов: если сказать им «фас!», без раздумий загрызут насмерть. Сказывалось воспитание: он был сыном высокопоставленного шофера, много лет возившего секретаря какого-то «...кома». В демагогии и страсти к изречениям он старался не отставать от своих учителей тоже. И он-таки изрекал! «Здеся», «тама», «универститет», «константировть», «Кай Юрий Цезарь» - это только то, что запомнилось. Их обоих я в глаза называл «мыльными пузырями». 

         В  «Хиллтопе»  утренних  конференций  не  было  совсем. Там их заменяли
ежедневные    обходы    с    разбором     и     обсуждением     каждого     больного
непосредственно рядом с ним, когда все могли потрогать, пощупать, помять, постучать, послушать и подсказать то, что не заметили дежурные. Мудрая и целесообразная тактика. Никто и никогда не повышал голоса. Внимательно выслушивались все мнения и суждения. «Арбитр» - профессор - оглашал заключение с общего согласия, и если в чем-то был неправ сам, открыто об этом говорил. Иметь сильную команду для него было делом престижа. В историях болезней записи были еще короче, чем в наших амбулаторных картах. Только узловые моменты: врачебные манипуляции, названия операций, заключения, как результат разбора, лекарственные назначения и лист наблюдения. Все остальные данные подшивались, и осведомленный человек всегда мог прочесть и разобраться. Истории болезней пишутся для врачей, у прокуроров свои заботы.
         В Институте сердца Танзании утренние конференции заменялись молитвой, а по ее окончании – коротким разбором текущих дел и нужд по общим вопросам в присутствии всего персонала, независимо от профиля и ранга. Все сугубо медицинские проблемы обсуждались, как и в «Хиллтопе», на обходах около самих больных. И тоже очень спокойно и по делу. Никто не пытался демонстрировать своего должностного или умственного превосходства.
         В первый день я застал 12 больных. Накануне поступило всего трое. Остальных они знали, но из-за меня подробно разбирались все. Доклады шли на суахили, но потом делался перевод. Мне было задано несколько вопросов по тем больным, с которыми были какие-то неясности. Я осторожно высказался и, в конечном счете, оказался прав, чем начал зарабатывать себе первые хорошие «очки». А со второго дня мне выделили кабинет в поликлинике, недалеко от  офиса доктора Масау. Время от времени он стал звать меня на короткие консультации. А м-р Магеза обрадовал меня тем, что принес 50 тысяч шиллингов на ближайшие две недели «для поддержания штанов». Жизнь снова начинала казаться изумительным Божьим даром, и по своему давнему принципу  я стал гнать от себя дурные воспоминания.
         Коллектив относился ко мне тепло. Все улыбались, приветливо здоровались, расспрашивали, советовали учить суахили. Я обещал этим оптимистам, что буду стараться. И тоже с улыбкой и глазами, светившимися доброжелательностью и интернационализмом.
         Но все эти «штучки-дрючки» мы уже проходили. Замбия сделала меня  мудрым, и я уже хорошо знал, что значит для африканцев блеск желтого металла во рту белого. Я сохранял бдительность в полной и ежеминутной готовности осадить всех, кто вскоре начнет канючить или, в обмен на материальное вознаграждение, предлагать различного рода услуги, включая сексуальные. И угадал: просьб и предложений вскоре последовало немало.
         Но я уже умел отказывать так, что не вызывал ни обиды, ни гнева.