Алтай

               


Вторые сутки поезд отстукивает свои километры. Вторые сутки мелькают столбики и светофоры. Проехали полстраны, а природа почти не меняется. Все так же за окном луга, все те же тихие речки, все та же ольха, березки да клены. Мелькают кое-где аккуратные стожки сена,  иногда в просветы посадок видны скошенные поля, иногда изрезанные балками степи. Редкие деревеньки ютятся на южных склонах холмов, сберегая себя от суровых северных ветров.
Между тем мы на другом континенте. Мы в Азии. Хотя азиатского тут ничего  нет. Все одно и тоже, сколько не ехай. Так, небольшим разнообразием промелькнули Южно-Уральские горы. Совсем невысокие, пологие, они словно семейство гигантских ежиков грелись в лучах заходящего солнца, подставляя ему бока в колючих елях. Я бы не принял их всерьез за горы, не сожми они на несколько минут,  каменными рукавицами наш поезд с боков, оставив совсем узенький просвет для колеи. Сразу скалы. Гранит. Мрак. Сразу весь вагон прильнул к стеклам, замер в созерцании величественных уступов. Ух-ты! Не Алтай, не снежники, но все же горы!
Окрашенные вечерней зарей в багрово-серые тона они, засыпали. Засыпали так, как засыпали многие миллионы лет. Медленно, неторопливо, горы призывали ночной мрак, который неспешно заступал в долины на вахту, оставляя на время только самые верхушки прощаться с остатками дня. Казалось, что нет ничего в мире, что могло бы потревожить вечный покой этих гигантов: ни поезда, ни самолеты, ни постоянно спешащие люди.
Но мы жаждали иных гор. Остроконечных, снежных.  Таких, чтоб вверх смотреть, лишь задрав голову. А, глянув вниз, в пропасть, замирать в ужасе. Но  позади уже  были Новосибирск, Барнаул, уже добрались до Горно-Алтайской республики, проехали тысячи километров, а  упирающихся вершинами в небо скалистых вершин  так и не случилось. Суетиться, терзать соседей вопросом: «Ну, где же они?!», -   постеснялись. Но сами извелись сомнениями: «Туда ли  едем? Вдруг нет! Вдруг назад надо».
Зато, как часто это бывает, устав от долгого кручения головой, веселья и потока рассуждений, мы, уморенные духотой в автобусе и мерным урчанием мотора, незаметно заснули. Следом  и весь автобус впал в дремоту. Как и откуда появились Алтайские горы, где была та, невидимая, граница так и не узнали. Проснулись оттого, что свежим воздухом пахнуло в окна, потянуло прохладой из ущелий. Сумрачней стало. Мрачнее. За окном не поля желтые проплывали, а обрывы каменные росли, да изредка мелькала красавица Катунь. Бурлила, пенилась на порогах.
Когда вышли на горной развилке и распрощались,  с  бодро укатившем по своему маршруту автобусом, совсем завечерело. Сумерки сгустились. Но, несмотря на приближение ночи, решили прорываться автостопом к своей реке Песчаной.  Нам повезло. Сначала колхозный грузовичок, а затем могучий лесовоз помогли  правильно осознать, что в жизни лучше - плохо ехать, или хорошо тащить рюкзаки.  Между этими транспортами мы километров пять одолели пешком. Себя попробовали. Спину натерли. Поняли – лучше ехать.  Лесовоз, прокатив нас немного, посигналил прощаясь и свернул в свою сторону. Мы остались на развилке. Идти снова не хотелось. Зажгли костер, лагерь разбили, обосновались.
И пришла в горы ночь. Пришла тихо и осторожно. Не спеша, медленно погасила зарю,  одурманила тягучим пихтовым запахом из ущелья, рассыпала по небу серебристые звезды. Вернее звезды, только на первый взгляд были одинаково серебристыми. Тут в горах они сверкали голубыми, красными, зелеными и желтыми самоцветами. Словно перезревшие ягоды, томимые янтарным соком, готовы были вот-вот сорваться в ладони. Только успевай руки подставлять.
 Я поверил. Поднял свои ладони вверх. Раскрыл их. И звезды стали туда падать. Чудесным образом, одна за одной. Когда же ладони переполнились, звезды стали сыпаться. Какие через верх ладоней, какие сквозь пальцы. Они, вспыхивая яркими разноцветными огоньками, сначала летели к земле, потом падали с уступа в реку, а затем, отразившись от воды, вдруг снова загорались на небосводе. Все кружилось. Все повторялось. Сливалось в единый хоровод. В тысячи огоньков. В праздник. В восторг.
Казалось, что во всем мире покой. Бархатная тьма. Звездная ночь. В темноте ущелья, грохочущая река. Запахи леса, и откуда-то постоянно доносящийся перезвон колокольчиков. Снов той чудесной ночи память не сохранила, но ощущение восторга, осталось навсегда.
 Следующий день  начался для нас с молочно туманного утра. Пробудившись, я выбрался из палатки наружу. Замер удивленно, оказавшись в плотном белом облаке. В таком, плотном и таком белом, что вытянув вперед руку, не увидел кончиков пальцев. Их совсем не было. Была рука, была зеленая штормовка - пальцев не было. Я согнул руку и, пальцы появились. Вытянул - пропали. Вокруг  ничего не видно: ни гор, ни дороги, ни руки. Слышны только колокольчики. Их мелодичный перезвон раздавался то с одной, то с другой стороны и, казалось, что это эльфы или веселые гномы бегают в своих шапочках с колокольчиками и дразнят нас. Дразнят по доброму, совсем не обидно.
Все дни на Алтае, этот мелодичный перезвон будет нас сопровождать. Он не будет назойливым, не будет раздражающим – он будет как добрый дух, ведущий по горным тропам. Потом уже мы узнаем, что ночью с колокольчиками бродят гномы, а днем они привязаны к шеям овец и коз, беспечно гуляющих по горам в поисках пропитания. Совсем не диких, но создающих иллюзию своей полной ничейности, отсутствием пастухов.
 Пока мы собирались, пока готовили завтрак, туман ничуть не рассеялся, не приподнялся  от земли и мы решили, что транспорта в такой день совсем не будет. Пошли пешком. Шли час. В сырости, в молоке,  незрячие. Куда дорога сворачивала, туда и мы двигались. Позже нас догнал сначала рокот неведомого мотора, потом свет двух желтых фар, потом ветеринарный уазик. Ехавшие люди пообещали довезти до места. Не соврали.
В ту пору словосочетание «фирменный катамаран» не было в обиходе, а потому для сплава мы приспосабливали все, что можно было приспособить. Первые плотовщики ходили на деревянных плотах. На плотах, рубленных топором, связанных пеньковым канатом. Тяжелых, как только могут быть тяжелы несколько кубов бревен. Громадные весла на корме и носу помогали кое-как поворачивать страшную махину, держаться в струе. 
Позже стали делать плоты на надувных камерах. Более легкие и более прочные. Только тащить эти камеры в поход  тоже  не мед. Тяжелые заразы. Но выхода тогда не было. Все  в дефиците. В магазинах пустые полки. На базах замки пудовые. Выпрашивали у водителей грузовиков старые камеры, ремонтировали их, клеили. Из этого и строили плоты. Ничего,  получалось. Терпимо.
Процесс строительства плотов всегда был весел, матершинен, витиеват. В чем-то забавен, в чем-то рискован. Требовались помощники. В них крылось веселье.  Особенно, если попадались умные. Говоришь такому «умному» – придержи пальцем узел, пока вяжут. Он придерживает. Старательно. Это же трудно. Веревка,  елозит по надутой камере. Соскальзывает. Мучаться приходиться. Иногда долго.  Но потом когда,  узел этот все же завязывается, когда затягивается так, что веревка звенит, когда из легких крик восторга рвется, вы замечете, что помощник вашему крику тоже вторит. С душой вторит, громко. Глаза из орбит выкатываются. Вы рады – дело сделано.  Ура!
Рано порадовались. Теперь, когда вы выдохните, выяснится - «умник» этот, свой  палец из узла не вытащил. Забыл. Палец завязан в узле. Намертво. Затянут до звона. Нлазах набухает и чернеет. Крик и глаза выпученные были у «умника» не от радости.
 Веревку приходится резать. Процесс запускается сначала. Снова пот, мат. Камер  шесть штук. На каждой камере по четыре узла вяжется. Потом это все еще к жердям шнуруется. Естественно с криками. С тавмами. Веселья на полдня! Потом травмированными пальцами ни в носу поковыряться, ни ложку  взять. Опять весело.
   Но смех смехом,  а плот собирается. Увязывается. Подкачивается. Звенит надутыми боками. Все облегченно вздыхают. Пот вытирают. Сделали! Слава богу, можно  передохнуть. Оглядеться. Можно чем-нибудь интересным заняться. Пока еще солнышко желтенькое, да небо из синего в серое не превратилось. Пока вечереет. 
Мы огляделись. Заметили три домика невдалеке. Маленькие, обветшавшие, неказистые. То, что эти дома были нежилыми, как-то сразу отпечаталось в голове, хотя судить с дальнего расстояния о наличии там людей было опрометчиво. Но интуиция подсказывала – дома брошены. Любопытство  подталкивало осмотреть их.
Пока дежурный у костра с ужином колдовал, мы  к хуторку  направились. Перешли луг, прошли мимо покосившегося плетня. Серого, совсем иссохшего от времени, и от тягот жизни. Кое-где плетень почти скрывался в зарослях крапивы и конопли, кое-где совершенно не стоял на ногах, едва держался, опираясь  то на ствол узловатой,  иссеченной шрамами ивы, то просто приваливался к кустарнику. Временами его вообще не было.
Пройдя вдоль плетня, мы  вышли на узенькую улочку, давно не езженную, не топтаную, затянутую ровным ковром подорожника. Полуразвалившийся, обветшалый сруб колодца подтвердил наши предположения – пусто здесь. Нет  никого.
Отодвинув, висящую на одной петле калитку оказались во дворе первого дома, густо заросшего бурьяном и молодой порослью вишни. Изредка, в этих зарослях, виднелись красные мальвы, незнакомые желтые цветы, да лопухи. Остатки былой тропинки обвели нас вокруг дома и уткнули в дверь. Она была заперта на старенький замок, годами изъеденный ржавчиной. Казалось, найди мы сейчас ключ от него, то вряд ли бы он помог. На гвоздиках вбитых в стену висело насколько лукошек, решето, остатки старых вожжей,  к стене дома были прислонены почерневшие грабли, обвитые зелеными стеблями вьюнка.
 Осмотрелись и не найдя ничего интересного для себя, мы собрались уже было уходить, как внимание привлекло странное жужжание. Жужжание доносилось из сада. Вернее из того, что когда-то было садом, ухоженным и, наверное, красивым, но со временем отвыкшим от человеческих рук и сейчас совершенно одичавшим, непроходимым. Продравшись сквозь колючки и переплетенные ветви, мы вышли на крохотную полянку, где из густой, высокой травы выглядывали крышки трех ульев. Два из этих ульев были видно покинуты непоседливыми обитателями, а вот в третьем теплилась жизнь. Даже не теплилась,  бурлила и жужжала. Но жужжала односторонне. Дело было к вечеру и пчелы спешили домой. Они только влетали.
Вернувшись, мы рассказали об увиденном: о домиках, о ржавом замке, о граблях и пчелах. Часть нашего рассказа, где мы обмолвились о улье, заинтересовала народ более всего. Раздалось сладострастное: «Медку-бы! Свеженького! Прямо из сот! Да прямо с рамочки, да в тарелочку!»
Дальше пошло обсуждение, суть которого сводилась к одному: дело к осени,  вечером прохладно, пчелы малоактивные,  выдернуть рамку плевое дело. Все  безопасно. Медку хочется до одурения. Он рядом. Подходи, бери. Одна была заковыка – кому идти. Кому эту рамку дернуть из улья, где якобы неактивные пчелы живут. Кто должен с этими пчелами объясняться. Кто этот медок будет в тарелочку сливать. По ходу этого разговора я вдруг заметил – обсуждаю процесс добычи только я. Остальные – они дают  советы. Дают советы мне. Как-то само собой получилось,  вроде бы и выбор этот уже пал на меня. Все с этим согласны. Я в крик, но не смотря на мое «против» - победил демократический централизм. Большинство сказало: «Иди!»
Возражений не приняли. Стали одевать. А одеваться надо было хорошо. По серьезному. Пчелы-то, они умные, но злобные, отделаться от них песенкой Вини-Пуха про тучку не пройдет. Кто знает, есть ли у пчел уши,  глухим петь не надо. Но это лирика. Дело же заключалось в том, как уберечь мое лицо от укусов. Остальные части тела были укрыты с помощью общевойскового защитного комплекта, в простонародье называемого ОЗК. Для тех, кто далек от армии, поясню, в этой дурацкой одежде, с противогазом на лице проводят санитарную обработку в карантинных зонах.  И пусть вам ночью лучше Баба-Яга приснится, чем человек в таком одеянии.
Тело укрытое ОЗК стало пчелам не по зубам. Оставалось мое лицо, к которому народ отнесся совершенно неправильно. Утверждение типа, три-пять укусов,  рожу не испортят, меня не вдохновило. Вспомнилось решето на стене дома. Через пять минут мне, одетому в ОЗК и  несколько похожему на биоробота, приделали решето. Слава богу, по размеру лицо и решето совпали. Подтесывать не потребовалось. Крепление выполнили медицинским бинтом. Обмотали  вокруг головы и вокруг шеи. Сказали – нормально. Толкнули вперед.
Враскоряку, медленно передвигая ноги и изучая мир в клеточку, я двинулся к улью. Народ, который мог передвигать ноги гораздо быстрее, радостно отбыл на безопасное расстояние. Я с тарелочкой для меда, неторопливо приблизился. Пчел не было совсем. Лишь пара штук у входа с интересом разглядывали меня. Разглядывали по доброму. Воодушевленный этим, я поставил тарелочку на землю и взялся руками за крышку улья. Досчитал до трех. Глянул  - одна из двух пчел  шмыгнула во внутрь. Дернул крышку вверх. Сбежала и вторая.
Не тяжелая и не закрепленная крышка снялась легко.  Убрал ее в сторону. Глянул внутрь улья. Взору предстали ряды рамок с сотами, с янтарным медом и тысячами копошащихся там пчел. Да, да их были именно тысячи! Не меньше! В первый момент я даже не успел испытать ужаса от увиденного. Еще не было ни страха, ни сомнений. Лишь неприятный холодок, зародившийся где-то в районе сердца, внезапно расползся по всей груди, сдавил легкие, а затем начал стекать к животу и к ногам. Скорее машинально, чем обдумано, я дернул одну из рамок вверх. Улей весь содрогнулся, скрипнул, но рамка ни на миллиметр не выдвинулась.
Этого моего движения хватило, чтобы привести весь копошащийся мир к озлобленности и активности. Даже забинтованные уши услышали, как от пчел начал распространяться гул. Гул очень низкой тональности. Мощь, которого нарастала с каждым мгновением. Через некоторое время я его ощущал его каждой  клеточкой, каждым нервным окончанием. Вскоре этот гул заполнил собой все вокруг, стал резкими ударами отзываться в голове. Страх пришел в мою душу. Такой, что стало казаться, нет в мире ничего, а есть только эта копошащаяся масса пчел и этот гул. Гул готовых к вылету сотен тяжелых бомбардировщиков.
Они и вылетели, но не сотни, а тысячи. Они поднялись над ульем. Четко построились в боевые порядки. С высоты в пару метров  стали изучать обстановку. Вернее меня. Внимательно изучив, пчелы перешли к дебатам о своих дальнейших действиях. Наиболее радикальные настаивали на немедленной атаке, более осмотрительные, собирались не спешить.  Несколько пчел село мне на руки и попытались ужалить. Ужалили. Раз. Еще раз. Не прокусили. ОЗК удар выдержал. Сработало! Вот то-то и оно, зверьки глупые и бестолковые! Я вам не медведь какой-то, я человек разумный! Гомо сапиенс!
Ободренный этим, я еще раз изо всех сил рванул рамку вверх. Улей подпрыгнул, стукнулся о землю, заскрипел совсем горестно, но рамка, зараза, с места  сдвинулась. Не знаю, присохла ли она от времени,  тащил ли я ее не так,  было там еще что-то, не знаю. Вылезать из улья рамка не хотела. Стояла насмерть. Пчелы, те сдвинулись с места и теперь не тысячами,  а десятками тысяч стали заполнять небо. Над головой сгустилась тьма. Туча  грозовая надвинулась. Страшная, с тысячами жал. В ту пору я просто не знал, что в улье пчел может быть от тридцати до пятидесяти тысяч, к вечеру они более агрессивны, чем днем. Темные цвета их сильно раздражают.  Атака одной провоцирует на атаку  всех. 
Дергал я рамку из улья вечером. На мне была темная одежда. Несколько пчел меня атаковали.  Все сошлось. Пошли в бой. Все, сколько их было! Я  не считал. Не до этого. Просто глянул на руки, и холодный пот заструился по всем частям  тела. Рук не было. Была лишь сплошная желто-черная шевелящаяся масса. Масса эта гудела и грызла меня. Грызла с настойчивостью, со злобой. Грызла не переставая.
Внутри меня все оторвалось. Жутко стало. Нет, я верил, что ОЗК устоит, выдержит. Но вид упорного труда, вид их настойчивости значительно поколебал веру. Вдруг прогрызут?! Тогда что?! Это не три-пять укусов. Это три-пять тысяч укусов! Тысяч! Волосы мои от этой цифры зашевелились. Дыбом встали. Сам же я стоял не шевелясь. Ненасытные  пчелы облепливали меня. С рук перешли на плечи, на грудь, на живот. Я телом ощутил  их злобу,  их шевеление,  их тяжесть. Я  был весь них. И еще целая туча жужжала рядом.
Не знаю, от того ли,  что бинт был неплотно замотан, или волосы встали дыбом, но открылись некоторые щели, и  в довершение ко всему я увидел трех пчел перед своими глазами. Внутри решета! Это был финиш. Я  живо вообразил, как эти три пчелы садятся мне на глаза. Садятся прямо на зрачки,  жало пронзает сетчатку. Боль. Вспышка. И все. Темень. Слепота.  Вот это,  был ужас. Такой ужас, что, сатанея от страха, я сорвал с себя решето и бинты. Сбил от лица этих трех пчел. Набрал полные легкие воздуха, что бы перевести дух, и только тут понял, что сделал.
Воздух застрял у меня в гортани. Выдохнуть  не смог – перед моим лицом было еще несколько тысяч пчел! Злых, жужжащих. Все-таки хорошо, что пчелы умные, думающие существа! Были бы безмозглые – кинулись сразу. Эти замерли - откуда, мол, такой подарок? Мне этих долей секунды хватило. Я не думал. Я рванул! Рванул так быстро, что лучше Михаила Лермонтова,  не напишешь:
                Гарун бежал быстрее лани,
                Быстрей, чем заяц от орла;
                Бежал он в страхе с поля брани,
                Где кровь черкесская текла …   
Конечно, кровь черкесская не текла, и бежал я не как заяц. Это не так. Я бежал как лось. Как сохатый. Я ломился. Ломился сквозь заросший сад. Сквозь мальвы, сквозь крапиву. Мои ноги, в ОЗКовских сапогах, подвязанных веревочками к ремню, давили все на своем пути. Темно-зеленый плащ, разорванный в клочья колючими ветвями деревьев, развевался на ветру. Трава и кусты, насколько могли, тормозили меня.  Хотели задержать. Сбить с ног пытались. Да не вышло у них.
На бегу, я проложил сквозь дикие заросли сада  широченную аллею, хоть на карете катайся. Потом, выскочив из сада, пробил в плетне серьезную брешь. Сломал головой низко растущий сук на иве и перепрыгнул шестиметровую канаву. Не задумываясь маханул. Как олимпиец. А что делать-то?! Пчелы первое время от меня не отставали. Даже догоняли. Я трепет их крыльев чувствовал, острие жал ощущал кожей. Так, я промчался  в одно мгновение через луг, через скошенное поле,  через небольшой лесочек, распугав там зверей, и только у реки остановился, не решившись нырнуть сходу.
Замер. Сжался. Сзади было тихо. Только сердце глухо ухало в груди тяжелым набатом. Воздуха не хватало легким. Медленно, со страхом обернулся - пчел не было. Было поле,  березовая рощица,  птицы щебечущие, ветерок свежий и облака белые в небе. Все. Больше никого. Пчел разглядел потом. Вдалеке. В поле. Там черное облачко яростно атаковало брошенный мной ОЗК.
С полчасика я посидел на бережку, переждал. Отдышался. Закатом полюбовался. Воды попил. Потом пошел к лагерю. Ужинать позвали.
Ночью,  когда мне,  удалось вытянуться на сене, которое мы натаскали под палатку, когда я ощутил блаженство от мягкости и тепла скошенной травы, когда потеплее укутался в спальный мешок и вдохнул аромат алтайских трав, то только тут вдруг окончательно понял, что этот день, до безумия длинный и суматошный, подошел к финишу. Самое главное этот финиш прошел успешно. Без потерь, без травм. Но мне не спалось. Я ворочался с боку на бок к неудовольствию своих друзей. Вздыхал. Вспоминал пчел. Потом не выдержал и вылез из палатки навстречу бездонному небу, усыпанному миллионами звезд. Засветил фонарик, двинулся знакомой тропой к хуторку.
Пересек луг, прошел  вдоль плетня, пролез в оставленный моим бегом пролом и  крадучись приблизился к улью. Ночь была тихой и очень холодной. К утру вполне мог ударить заморозок. Пчелы спали. Даже жужжания никакого не раздавалось. Я выждал несколько минут, постояв у дерева. Прислушался - ночную тишину ничто не нарушало. Осторожно  приблизился к улью. Затаив дыханье, аккуратно поднял крышку с земли, примерил ее и тихонечко поставил на место. Все стало как  прежде. Вот и хорошо, - решил я, - ведь с крышкой эти колготные и бесстрашные существа не замерзнут. Жалко все-таки.
Потом, вернувшись в палатку, я забрался в уют своего спальника, улегся и быстро уснул. Спал хорошо. Не вздрагивая,  с добрыми снами, спал так, как спят в деревне на сеновале, вдыхая запахи трав, и свежесть алтайской ночи.