Лампочка

Длинный, узкий коридор. Обшарпанные стены с отваливающейся грязно-синей краской. Пять незаметных дверей упрятанных в этих стенах. Закопченный потолок. С одной стороны коридора массивная железная дверь, с другой – окно. Над окном тускло светит одинокая лампочка.
Являясь единственным светом в конце тоннеля, эта лампочка разделила много моих мыслей. Мыслей о будущем, прошлом, и, конечно, настоящем. Никуда не деться от этого настоящего. На подоконнике банка из под консервов с окурками. Чьи-то спички. Кто-то из соседей оставил. Кто-то из них так же стоял здесь и курил, думал о чём то своём. Такие же были у них мысли? Может быть… Кто знает? Лампочка.
За окном темно. И, как всегда, ничего не видно. Паутины, мёртвые мухи, несколько слоёв пыли. Трещина на форточке. Теперь и роскошные зимние узоры. Время: без пятнадцати четыре. Утра. Холодно. Конец ноября.
О чём думать в такое обычное утро? Всё уже передумано. Коммуналка всё ёщё спит. Когда я вернусь, всё будет так же. Они так же будут спать. Ну, конечно, если не праздник какой, или просто какой повод. Так то соседи у меня тихие. Но я то тише всех. Как всё надоело!
Докурив, я поднял сумку с пола, повесил её на плечо, подёргал дверь своей комнаты, убедившись, что она заперта, я направился в тёмную сторону коридора, где находилась железная дверь. Опаздывать нельзя.
Холодная загородная электричка. Полтора часа тревожного сна. Как всегда полупустой вагон. Все дремлют.
Выйдя на своей станции я ощутил новый приступ холода. Пробирающего до костей, мерзкого такого. Чёртова сонливость. Пятнадцать минут бегом и вот я у неприметной избушки, среди точно таких же. Открыл входную дверь. Мой нюх сразу уловил неприятный запах. Всё хуже и хуже. Но может уже всё?
- Вань, это ты? – послышался скрипучий голос деда.

Нужно начать повествование с самого начала. С самого детства. Здесь всё кратко и понятно: детский дом, обилие обид, смеха и слёз, дружбы на век, в общем, искусственная жизнь в тепличных условиях. Потом ещё более грубая взрослая жизнь. Потеря всех друзей, кроме одного, и попытки самореализации. Всё почти безуспешно. Оставалось только наблюдать, как твои бывшие друзья погибают, спиваются, садятся в тюрьмы, выходят из них и опять садятся. А кто нашёл место потеплее, хоть немного, тот обрывает все свои прежние связи. И уезжает, что бы хоть на полметра стать ближе к своему яркому солнцу надежды, счастья… Вот и друг мой, стал ненадолго ближе к этому солнцу. У него появились деньги. Очень даже не мало денег… И тут нашлась его семья. И у человека всё стало хорошо. Но он не отвернулся от меня, от единственного друга и… вот поэтому я каждое раннее утро здесь. Вдали от уютной своей комнатушки. Это, наверно, моя работа. И это, наверно, моя жизнь?

- А кто же ещё, - сказал я, пытаясь дышать «через раз».
- А я вот опять что то так вот… Ты уж извини меня. Что тут поделаешь! -  дед был крайне весел в столь ранний час. Обычно он в это время ещё спит. Но в последние дни у деда бессонница.
- Что, дед, опять ночью бродил?  - спросил я, включив свет и увидев два перевёрнутых табурета.
- Да, и ты знаешь, сегодня были не плохие сны!!!
- Эротические что ли, - сказал я сквозь зубы, начав привычную операцию по смене белья и уборки всех тех пакостей, что ночью натворил дед.
- Чегось? – не расслышал дед.
- Да так, ничего…
Дед был слепой и наполовину парализованный уже лет десять и передвигаться самостоятельно не мог, но ночью он иногда ходил во сне! Лунатизм у него был всегда, и я знал, как с этим бороться, вычитал где то, что если положить мокрый коврик у кровати лунатика и спрятать тапочки, то когда он проснётся, ощутит сырость и проснётся без каких либо нервных потрясений. Но дед настоятельно просил, что бы к нему не применяли никаких средств, что бы хоть во сне ему можно было походить своими ногами. Ещё он видел яркие сны, хотя слепота на него обрушилась внезапно где то в 78-м году, как он рассказывал.
- Сегодня я ходил по осеннему лесу! Собирал грибы, правда их что то не было нихрена… нигде…
- Опять лес… - устало сказал я. После прошлых его подобных сновидений на его ступнях я заметил много хвойных иголок, каких то сухих листьев, ну и множество мелких порезов. Тогда я в шутку посоветовал ему надевать в такие походы резиновые сапоги.   
 - Там сегодня было холодно что то. Солнца тоже не было. И деревья такие уже, знаешь, такие неприветливые, жёсткие…
- Конечно холодно! На улице то снег уже две недели лежит! А твоими жёсткими деревьями оказались две табуретки и чуть не опрокинутый стол! – шутил я, завершая обряд утреннего туалета дедушки Поликарпа.
- Как снег? – искренне удивился дед. Конечно, у него вовсю уже развивалось слабоумие. – Не было там никакого снега…
Всё таки я посмотрел на его ступни. Как будто он действительно ходил по осеннему лесу…
- Блин, - вырвалось у меня. Я давно уже хотел остаться на ночь в его доме, что бы узнать, что здесь всё таки происходит, но дед категорически запрещал мне это делать. Под вечер он становился раздражённым и прогонял меня из дома. И я ехал обратно, что бы ни свет, ни заря опять быть здесь.
Я одел деда потеплее, открыл форточку. Побрызгал освежителем воздуха.
- Какой неестественный запах у этого дихлофоса!  А вот в лесу такой приятный пряный запах… Там хвоей пахнет, прелой листвой…
- Ладно, в следующий раз куплю хвойный освежитель. – сказал я – Что есть то будем? – правда есть мне расхотелось, как только я переступил порог его дома. Но деда надо было накормить. Сегодня должен был придти врач, проведать деда, выписать ещё лекарств и уйти, ничего толкового не сказав. Сколько ещё дед протянет? Ему уже где то девяносто лет, а он иногда чувствует себя очень даже хорошо. Вот, гуляет…
- Почитай мне сначала газеты!
Делать нечего, я открыл сумку, достал пачку вчера купленных мною газет и стал читать. Дед не очень любил слушать радио, а телевизор он разбил топором ещё летом, во время своих ночных странствий. Сказал, что ему неприятно знать, что есть такие вещи, которых он не может увидеть. Что то злой он был летом и почти не ходил во сне, а теперь осеннее обострение и всё такое, как констатировал это врач. А вообще, врачу всё это до фени. Он только удивляется, какой я заботливый внук, что могу сидеть так с ним. А так дед иногда бывает прикольный! Рассказывает о своей молодости, иногда путается, привирает, но очень редко повторяется в своих историях.
Через полтора часа мы поели и в обед дед поспал часа два, я в это время почитал книжку, тоже немного подремал. Потом я колол дрова, пока дед слушал какую то информационную политическую передачу по радио. После сна он был не разговорчив. И днём он никуда не ходил. Хоть и в доме был газ и все условия, дрова колоть я любил. Так, на всякий случай. Ещё деду иногда нравилось, когда я топил печь. Хоть в доме и было уже жарко, зато создавалась какая то атмосфера. Да и ещё эта лампочка. Такая же, как и у меня в коридоре. Её тусклый свет. Иногда дед смотрел на неё своими слепыми глазами и, казалось, он что то видел в ней. Тогда, когда у него было настроение к разговору, он говорил такие вещи – заслушаешься. Так мудро, так правильно. И так интересно и одновременно так бесполезно в моей жизни. Казалось, дед был таким современным, что ли… Он понимал всю суть человеческих взаимоотношений, хотя в последние несколько лет ни с кем, кроме меня и врача не вёл диалога. Односельчане к нему не заходили – шибко умный. Когда он переехал из города в деревню, то был местным председателем. Никто его особо не любил, но колхоз его процветал. Мужики не пили с ним, а он не пил с мужиками. И вообще всячески боролся с пьянством. Такое ощущение, что и сейчас в деревне никто особо не злоупотребляет. Вымирает деревня и без этого. Ну а деду сейчас на это плевать. Он больше увлекается международной политикой и сетует на то, что так никогда и не был за границей. А Украину и Беларусь таковой не считает до сих пор. Переживает за отношения нашей страны с бывшими союзными республиками. А мне это вообще не интересно, и хорошо, что дед не так часто разговаривает со мной о политике. Мы часто читаем с ним разные книги.
Врач сказал, что всё хорошо. Только деду не надо простужаться, а то болеть будет долго, но, добавил он, нас с тобой переживёт.
 
У своего окна в этот вечер я простоял недолго. Хотелось спать и никуда не хотелось ехать, уже через четыре часа. Мне нужен выходной. Давно их у меня не было.
И пора заканчивать этот маскарад. Давно уже хотел я что то предпринять по этому поводу, но ничего не предпринимал. Моя мнительность не идёт мне на пользу.
В руке я теребил серебряный пятак семнадцатого века. Дед сегодня дал. Вообще, зарплату платил он мне исправно и иногда баловал такими вот подарками. У меня дома уже неплохая коллекция старинных монет из серебра и, даже, золота. Коллекция могла быть и больше, если бы соседи не обчистили мою комнату. Но в милицию я заявлять не стал. Не приносили мне эти монетки пока счастья. И откуда их дед берёт? Мы с Ваней неоднократно обшаривали весь дом, но ничего не находили. А у деда спрашивать было бесполезно. Молчал, как партизан, или грубил. Да, в войну он и был партизаном.

Утро. Без пяти четыре. Опять толком не поспал. Первая электричка. Дом. Дед.
- Вань, это ты?
- Я, - я вошёл в дом. Разделся. Сильного запаха не было, - Чё не спишь?
- Сны не снятся, – грустно ответил дед.
- Ну не каждый день. Сегодня, я вижу, не ходил никуда?
- Неа… А знаешь, как хотелось? Вот лежу я, засыпаю и думаю: вот уйти бы куда. Далеко, далеко! За горизонт. Там, где тепло всегда и солнце под рукой. А эти говорят: не ходи туды, не ходи! И руками так машуть, стучат из под пола, значит. Невдомёк. Наступил на одного и дальше! Эх! А солнца то и нет опять! Ярило погасло! И снега нет, тепло. Они говорят: у нас теплее. Я: э, нет, брат! Не возьмёшь! *** тебе! Вот, Вань. Понимаешь, нет ли? К ним, туды! – дед смеялся.
Вот такие разговоры меня, если честно, напрягали. Кто такие «они», и куда эти «они» его зовут. Я спросил у деда, зная его ответ:
- Кто «они»?
- Кто, кто… Черти!
Я усмехнулся. Во, блин. Черти у него.

Когда мой друг повзрослел, реализовался, стал жить в своё удовольствие, то решил найти свою семью и нашёл! Приняла его мать хорошо и долго раскаивалась в том, что отказалась от него после рождения. Но причины, побудившей её на этот поступок, она никогда не называла. Больше детей у него не было. И с мужем развелась давно (отца он, кстати, так и не нашёл). Дед, её отец, к тому времени был уже беспомощным слепым стариком, но принял внука очень радостно, всей душой, хоть и встречались они всего пару раз за свою жизнь. И больше не встретятся. Мать умерла, дед остался на его попечении. Тогда то Ваня меня и нанял к нему сиделкой, мол, дед всё равно ничего не заметит, тем более, мать сказала ему, что у деда где то богатства припрятаны. Да и сам дед обещал оставить хорошее наследство. Один дом только что стоит. Ещё дед поставил внуку условие – развлекать его всячески перед смертью то. Вот почти три года и развлекаю. Раньше хоть соседи приглядывали иногда за ним, у меня выходные были. А теперь, год назад и Ваня погиб. Передоз от наркотиков…  И остался я один с дедом. Раньше мне и дед платил, и Ваня тоже отчисления немалые делал, а теперь без Вани не густо стало. Ну куда я эти монеты продам? Продаю потихоньку. Да и дед ещё с пенсией все деньги отдаёт, ну точнее, я их за него получаю. Неплохая, кстати, пенсия у него. Но почти вся же на него и уходит. Да и… привязался я к деду.
Так я и стал Ваней. И на своё имя уже не отзываюсь. И никого у меня, кроме деда, нет. Ни девушки, ни друзей… А через год уже тридцатник… Тошно. Но вот, умрёт дед, я разбогатею. С Ваней мы с самого начала на меня все документы оформили. Не хотел он с дедом сидеть. Побаивался его. Да и дел у него много тогда было. Но наследство хотели поровну разделить. Сам же дед не часто, но всё таки упоминал о имеющемся наследстве, которое ещё надо заслужить. Не думал я, что всё так затянется.

Сегодня я начал читать деду Достоевского. «Бесы». Дед не очень любил классику, но иногда между современных детективов мы читали что-нибудь эдакое. Больно уж он восхищался Ставрогиным. Нравился ему этот отрицательный персонаж. Вообще, предпочтения деда меня удивляли.
- Ну что в нём хорошего? Он ведёт себя, как придурок! – спорил я.
- Ты не понимаешь. У него харизма! Он притягивает к себе внимание и получает от этого удовольствие! И может вести себя, как заблагорассудится и всё это будет естественно. Каждый внутри себя может его оправдать. Остаётся только ожидать, когда ему это надоест. Но это, наверное, плохо, когда не можешь открыть себя с новой стороны. Всё заранее оправдано и не стеснено никакими рамками... Эт те, Ваня, не галоши на босу ногу носить!
В такие моменты я понимал, что в деде живут два человека. Это сельский мужик и городской профессор. И внутри этих образов хулиганистый пацан, партизан-подрывник, доктор наук, коммунист и активист общественной деятельности, любитель анекдотов про Брежнева, председатель сельсовета, знающий толк в картошке… Ну и так далее.
- А кто же по твоему Пётр Степанович?
- Самодур, преданный своему поведению, выстраивающий в своём сознании идеалистические образы, которые и пытается воссоздать. Всё поведение взято на вооружение в поступках от Ставрогина. Вот.
- А у меня тогда какой психологический типаж? А я…
- А ты читай дальше, - сказал дед.
Я читал. Светила лампочка, дед, как бы, смотрел на неё. За окном бушевала настоящая вьюга. И это в конце ноября то. Зиму обещали холодную. В электричках окочурюсь ездить. Я устал читать, ненадолго отложил книгу. Дед вроде не возражал.
- Можно я сегодня здесь переночую? Я деньги на проезд дома  забыл. Ну хоть во дворе!
- Нельзя, Ванюшка! Нельзя! А деньги из пенсии возьмёшь. Там осталось ещё немного. На худой конец, зайцем проедешь.
- Я тогда завтра не приеду! – обиделся я.
- Не приезжай! Умру от голода – тебя посадят! – дед явно смеялся надо мной.
- Не посадят.
- Вот и мне всё равно. Завтра что б свежий журнал «Вокруг света» привёз.
- Он только через неделю выходит.
- Ну, другой какой интересный! – капризничал дед.
- Тебе с картинками? – издевался я.
Дед нахмурился. Его белесые глаза наполнились грустью.
- А какого цвета солнце? – спросил он. На жалость давит.
- Такое же, как и раньше.
- И ничего не меняется?
- Нет. А что ему меняться?
- А они сказали, что скоро всё изменится. Везде. Иначе всё будет.
- Ну, можно я останусь? – мне, правда, становилось немного не по себе вечером от этих разговоров бредовых.
- Нет. Они тебя выгонят сраной метлой!
- Черти?
- Черти.

Я опять замёрз в электричке. Не хотелось уже ничего, кроме…

На следующий день я мыл полы и решил натереть их скользким мыльным раствором в некоторых местах. Посмотрим, далеко ли сегодня дед забредёт! Я что то весь день был не в себе. Дурные мысли кружили голову. Ломка. Злость моя уже плохо поддавалась дрессировке. Дед это заметил и решил дать мне выходной на завтра. Просил зайти к врачу, что бы тот его навещал. Я уехал.

Весь день я сидел в своей комнате. Складывал монетки в пирамидки, рушил их. Слушал, как они звенят. Было скучно. А потом странно. Собачка печёт пирожки а надо мной поют волшебные птицы. В зеркале живёт кукуруза, а в голове растёт трава. В окошке дом глазастый. Глупые дети ходят по снегу. По снегу ходят. А к потолку присосался крысиный хвост с мутирующей опухолью. Э, лампочка. Лампочка…

Утро было тяжёлым. Я опоздал на первую электричку и поехал на второй. Бежал к деду в дурных предчувствиях и не понимал хорошо мне от них или плохо.
Я отворил дверь. Запах был сильным. Деда на кровати не было. Я включил свет. В комнате его тоже не было. Я прислушался.
- Ваня, Ваня… - Еле слышный хриплый голос деда. – Они меня уронили!
Дед лежал в соседней комнате на полу у подтопка к печи. Я подбежал к нему. Перевернул на спину. Его лоб был сильно рассечён. Вздулась гематома. Но кровотечение прекратилось давно. Мне стало его жалко. Он плакал.
- Уронили! Вот, а я то, я то не знал! Как же это так! – Вопил дед.
Я взял деда на руки, он был достаточно тяжёлым. Понёс его к ванной. Отмыл его от его же собственных испражнений. А он всё хныкал, как ребёнок. Я пошёл за врачом.
Владимир Никитич был после жестокого похмелья. Он и не заходил вчера к деду. Равнодушно осмотрев больного, он констатировал сотрясение мозга и прописал постельный режим и какие-то успокоительные и снотворные. Дед усмехнулся по поводу постельного режима. Врач ушёл, даже не спросив причины ранения. Про лунатизм Поликарпа Матвеича он знал, но не верил в это. И вообще ему было всё равно. Как и деду было всё равно на его лекарства. Он принимал их по желанию. Напоследок врач сказал, что пациент жить будет, но кукушка у него поедет ещё сильнее. Мне от этого было не легче.
Дед стал молчаливым и раздражительным. Стал часто плакать и потерял весь интерес к философским размышлениям. Впал в зависимость от фенобарбетола. Меня мучила совесть, однако я понял, что век деда подходит к логическому завершению. Ещё он стал бредить. Звал кого то. То меня, то какого то Чертушу. Но ночевать с ним я не решался. Часто приходил врач. Справлялся о делах «нашего лётчика». Не без удивления отметив частичное освобождения деда от паралича. Он стал лучше манипулировать правой рукой и мог пошевелить пальцами правой же ноги. Чудеса, да и только, повторял врач, уже поверив в то, что дед свалился с кровати, когда во сне ворочался. Но дед чувствовал себя плохо. Он хотел в лес по грибы и по ягоды.
 Я ему уже почти не читал книг. Он много спал. И вот однажды, я сидел с книжкой, пил чай, тихонько слушал плеер, когда дед спал. У меня было прекрасное настроение.
- А что у тебя за грохот? – спросонья спросил дед.
- Это я музыку слушаю, дед!
- Дай и мне послушать, что ли! – дед видно начал приходить в себя и впервые за несколько недель проявил какой то интерес к жизни.
- Ну, послушай. Только тебе не понравится. – Я воткнул ему в уши наушники. В CD-проигрывателе у меня был диск с творчеством группы «Король и шут». Деда рассмешила песня:

…Старуха дряхлая
Скитальцу дверь открыла,
Впустила в дом,
Не спросила ничего,
Переодела очень,
Сытно накормила,
Постель на печке разложила для него.
Только парень глаза закрыл,
Как из подвала раздался стон.
«Скажи мне, бабушка, что за шум?»
Вдруг обратился к старухе он.
А она в ответ –
«Там мой покойный дед,
Там дух его живёт,
И по ночам орёт!»…

А концовка песни у деда вызвала бурный восторг:

…Только парень в подвал залез,
За ним старуха закрыла дверь!
«Ого, нашёлся какой храбрец!
А ну-ка дед принимай гостей!»
Проходит миг!
Силён старик!
Сам виноват!
И раздался крик ужасный
И зачавкал страшный дед.
А старуха подошла к окну
И выключила свет.
Хоть сама его сгубила,
И на муки обрекла,
Но пусть знает, что жена ему
По-прежнему верна! Верна!...

Зато следующая песня «Проклятый старый дом» его чем то огорчила.

Был дед, да помер.
Слепой и жутко злой.
Никто не вспомнил
О нём зимой холодной той…
 
Дед хотел что то сказать, только начал:
- Вань…
И замолчал. Тогда я и проговорился:
- Не Ваня я. Меня Костей зовут.
- А… Я что то такое чувствовал. – Дед совсем загрустил.
- Понимаешь, Ваня мой лучший друг. Мы с ним в детдоме всегда вместе были. Он меня к тебе сиделкой нанял, у него же бизнес, ему всё некогда, занятой он. Был… А я тогда как раз без работы был… А ещё он год назад погиб… Разбился на машине – соврал я, напоследок.
Дед молчал. Всматривался в лампочку. Потом тихо так сказал:
- Все уходят… Уходют…  Вань, давай картошки наварим?
Я усмехнулся и пошёл в чулан за картошкой. Больше мы об этом не разговаривали. А завтра будет новый год. Пришлось деду приготовить угощения поизысканней. Я даже купил шампанского. Но дед см не пил и мне не разрешил. Плохо без телевизора на Новый  год. Мы грустно как то посидели. На деда опять напала какая то хандра. Голова у него болела часто, а врач не приходил уже несколько дней. Наверное, запой. Дед ругался на него.

Бой курантов я встретил в коридоре у своей коммунальной комнаты. Лампочка грустно освещала её вверенную территорию. У соседей громко орал телевизор. Соседи орали не тише. Я курил. Мне плохо. Опять ломает. И ненавижу этот новый год. Я долго стоял, чувствуя болезненный озноб. Одна из дверей отворилась. Из комнаты вывалились пьяные соседи. Пришло время для фейерверков. Они пошли на улицу. Одна изрядно поддатая девушка обратила на меня внимание, окликнула:
- Молодой члвек, а млдой члвек!
Я обернулся. Увидел я пьяные глаза, уже размазанный макияж, блёстки на щеках и одежде. Я обратил внимание и на уже «расползающуюся» фигуру, несмотря на молодость девушки.
- Вам скучно? И ваще, как тя зовут?
- Ваня, - ответил я. Такая романтика меня не прельщала. Уже совсем. Хотя тронулось что то в душу... Что то забытое, вымершее… И уже как то безвозвратно ушедшее из жизни.
- Пошли с нами, Ваня! – сказала она. Но тут её подхватил под руку какой то мужчина и поволок её на улицу.
- Ну чё, я хотела с челодым моловеком познакомица!
Она громко засмеялась. Я проводил эту парочку взглядом. Окурок обжёг пальцы. Я его бросил на пол. Раздавил его искры. Достал ключи, открыл свою дверь. Сразу заглянул под шкаф, не включая света. Там были спрятаны монеты и ещё кое что. Всё на месте. Я сел на никогда не застеленную кровать, снял куртку, засучил рукава у кофты. Затянул жгут потуже и сделал укол.
Новый год. Какой уж там? Двухтысячно пятый или шестой уже? Да в рот ногой! Собачка печёт пирожки, надо мной поют волшебные птицы…

Зима была холодной и какой-то тоскливой. Долгой, очень долгой. Но на днях ожидалась весна. Дед всё больше молчал, во сне ходил редко. По вечерам каждый из нас думал о чём-то своём, глядя сквозь призму своих мечтаний на одну и ту же лампочку. И думалось и чудилось. Ведь у меня никого, роднее этого деда не было в этой жизни то! Но, если правда всё может поменяется в лучшую сторону, после его смерти? Как я буду жить тогда? Уже об этом не думалось. Мои мысли с каждым днём всё больше ограничивались одной темой. И думал я уже совсем не о деде. Мне становилось всё хуже и хуже. Я чувствовал своё угасание. А дед оставался всё таким же.
- Дед, а сколько тебе лет? – решил я развлечь себя разговором.
- Двести. – прокряхтел он.
- А что бывает после смерти?
- Узнаешь, когда нибудь…
- А ты видел Сталина?
- Видел… На картинках…
- А какой сейчас год?
- Двухтыщшестой.
- А почему рыбы плавают?
- По кочану да по капусте!
Я замолчал. Дед был разговорчив сегодня и отвечал даже как то серьёзно. Но меня умилял его юмор. Он был весел. А я уже нет. Я уже ничего не хочу. Паузу прервал дед Поликарп:
- Знаешь, Ваня, я прожил долгую жизнь. Я много чего сделал и хорошего и плохого. Но не чувствую ни гордости, ни раскаяния. Было и было. Жизнь она сама по себе прекрасна. Даже такая. Такая даже лучше. Лежишь себе, вспоминаешь всё. Жаль, что туловище меня не слушается, а то сам бы всё делал.
- А ты с женой развёлся или она умерла? – затронул я его больную тему.
- В наше время не принято было разводится. Умёрла она. Давным давно. Я всё хочу спросить: что с тобой?
- Надоел ты мне дед. – сказал я. Спокойно так сказал.
- Ты мне тоже надоел. Поверь, мне не долго осталось. Завещание, заверенное ещё в 89-м году в серванте, на третьей полке.
- Я знаю. А клад в колодце?
- Да.
Вот таким простым вышел этот деликатный разговор, который ранее не получался.

И на следующий день то же самое. И ещё через неделю.
- Дед, а ты видел Сталина?
- Нет, только Ленина.
- А какой сейчас год?
- В тридцать пятом тебя бы расстреляли.
- А зачем рыбы плавают?
- Не знаю.
- А правда, что это ты придумал колесо?
- Я придумал два колеса.
Мне было совсем тошно. Тело не слушалось меня. Может меня тоже скоро парализует? Я вышел на крыльцо. Было уже тепло. Конец марта. Капель. Я потянулся, посмотрел на солнце, зажмурился. Погано, очень погано. Я окинул взглядом двор. Старый, высохший колодец, большая стопка дров, две жёлтых трубы с газом и водой. Лужи, грязный снег. Я закурил, подошёл к колодцу, заглянул внутрь. Темно. Я крикнул туда что то нечленораздельное. Бросил камень в него. Услышал звонкий стук. Конечно же, клад там. Я сел на скамейку у колодца, выплюнул сигарету, достал из кармана маленький пузырёк с колёсами. Откупорил его. Закинулся двумя таблетками. Стало лучше. Я долго так сидел, подставив морду ласковому солнцу. Как кот. А надо мной пели уже не такие уж волшебные, а совсем обычные птицы. Но багряные их тени долго кружили в моей голове. Старый дом деда дышал и мучился вместе со мной.
Я очнулся. Прошло совсем мало времени, как я ушёл в свою страну грёз. И вот уже вернулся. Я почувствовал сильное разочарование.
Во дворе я нашёл ещё достаточно крепкую и длинную верёвку. По всёй её длине я навязал узлов. Один конец привязал к крыше колодца и полез вниз. Опустился на самое дно. Здесь было холодно и мокро. Я посветил зажигалкой и увидел небольшой сундук. Он был тяжёлый и на нём висел замок. Я привязал сундук к верёвке. Поднялся наверх и вытянул сундучок.
У меня не было особых каких то чувств, какого то трепета. Мне казалось я делал что то простое и обычное. И ещё я очень устал. Топором я разрубил замок. Пнул ногой по крышке. Она отворилась. В сундуке лежали какие то до неузнаваемости отсыревшие бумажки и четыре серебряные монеты. Вот теперь стало совсем грустно. Только теперь затрепетало сердце. Рухнули сказочные дворцы и выцвела вся роскошь. Всё съела холодная сырость. Я горько усмехнулся.
Пошёл в дом. Не разулся, подошёл к деду. Он неподвижно лежал и «смотрел» в потолок. Что он мог увидеть, этот старикашка!
- Не дрыхнешь, миллионер? – грубо спросил я. Меня охватила какая то тупая злость.
- Нет. – Ответил дед.
- Пошли гулять… дедуля!
Я начал его быстро одевать в тёплую одежду. Он кричал, как то пытался сопротивляться, но вскоре понял, что это бессмысленно. Я схватил его за шиворот, и понёс к выходу. Дед беспомощно болтался в моих руках, как большая нелепая кукла. Мы вышли на крыльцо.
- Ну что, иди давай!!!
Я поставил его на ноги и он тут же грохнулся в грязь. Зарыдал. Я опять пытался поставить на ноги. Но он постоянно падал.
- Ваня, Ванюша! Не надо! Прошу тебя, не надо! Сынок… Сыночек, не надо, милый мой!
- Сынок, значит?! – взбесился я, поняв смысл этого слова. Я сильно пнул деда. Тот заскулил и потерял сознание или умер. Чёрт его знает.
Я сел рядом. Закурил. Сундук практически пустым нутром смотрел на меня.

Дед болел всю весну, до самого лета. У него испортилась дикция, ему стало совсем трудно говорить. Он очень мало ел. Да и я его очень мало кормил. Я не читал ему ни книг, ни газет. Он и не просил. Иногда я включал ему радио, иногда не приезжал по два дня сразу.

Очередной летний вечер. Надо мной совсем недавно перестали петь волшебные птицы и собачка уже нехотя допекала свои пирожки. Всё это давно перестало меня удивлять. А вот лампочка. Она всё так же горела. Грела мутный взор и была центром моей вселенной. Мои мысли начали прояснятся. Я вспомнил, что здесь красивая местность, было бы неплохо сходить на речку, искупаться, помыться. Бороду свою остричь. А то врач на меня уже плохо смотрит. И дед какой то грустный. Лежит себе, непонятно, жив ли, мёртв ли? А я сейчас жив или уже всё? Я когда то давно спросил у деда: в чём смысл жизни? Дед ответил: в поиске причины для смерти. Ещё я тогда спросил, боится ли он её прихода? Тот ответил, что не боится, хотя… всё равно умирать не хочется, сказал он.
- Ваньш, Ваньшс, вобды! Вобды… - Дед захотел пить.
Я принёс ему кружку, заботливо приподнял его голову, он попил немного.
- Дед, прости меня. Прости, а? – В такие моменты мне было грустно видеть его беспомощные потуги к жизни. И мне очень жаль, что он больше не улыбался своим беззубым ртом. Маленький такой человек. Для чего живёт? А ведь живёт!
Но он опять промолчал. Я разозлился, но ненадолго. Пора уезжать домой. Я выключил свет, вышел на крыльцо, запер дверь. Такая тоска защемила сердце! Захотелось заплакать. Но не получилось. Слёзы были только от сигаретного дыма. И горечь во рту от него же. А на небе звёзды! Много-много! Август. Я сел на ступеньки, прислонился к стене и уснул.
Я просто очень устал. Я стал слишком уставать.
Проснулся я от холода. Было пол первого ночи. Я впервые никуда не уехал. Поднявшись на ноги, я посмотрел в окно комнаты, где спал (должен был спать) дед. В комнате полумрак. Где то был слабый источник света. Дед стоял на своих ногах. Его облепили какие то маленькие лохматые существа. Четверо шевелили его ногами, двое руками, а ещё один, совсем маленький чертёнок, сидел у него на шее и ручками строил из его лица гримасы. То изображал умиление, то радость, то какую то грусть. Слышен был чей то смех. Ещё несколько чертей носились по дому, разбрасывая всякий мусор. А потом собирал его. Потом опять разбрасывали. А дед как бы спал. Таким образом, его носили по дому. Этот шабаш не вызвал у меня сильных эмоций. Нет, я, конечно, не верил своим глазам. Но кому ещё верить в этом сумасшедшем мире, как не глазам?   
Мне хотелось улыбаться, но как то было не до смеха. 
Потом включился свет! Лампочка сама загорелась! Я отпрял от окна, но не мог уже оторвать взгляд от этих чудес! Черти попрятались за печкой, оставив мусор на полу. Дед продолжал стоять на ногах. Его взгляд стал осмысленным. Он всё стал видеть! Подняв с пола две монеты, он начал плясать! И что то кричать. Я попытался разобрать слова. Выходило что то вроде: я не умру! Я буду жить вечно! Поняли! Хрен!!! ХРЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕН ВАМ!!!
Лампочка погасла. У меня в глазах на некоторое время всё потемнело. Потом я снова увидел чертей, висящих на спящем старом человеке. В колодце кто то что то ворчал.
Мне стало плохо. Я упал на скамейку. Меня стошнило. Я потерял сознание.

Утром меня очень сильно знобило. В доме был порядок, разве что стулья немного по другому были расставлены. А дед опять обделался.
- Я видел, что ты делал ночью, - сказал я.
Дед проснулся, но ничего не сказал. Я обмыл его, переодел. Дед дал мне одну монетку. Я взял. Вышел во двор. Закурил. Потом взял топор, выдернул из забора крепкую, как мне показалось, осиновую палку, заострил один её конец и вернулся в избу. Дед лежал. Ждал, когда его покормят. Я долго смотрел на него. Интересно, о чём он думает?
- Дед, о чём ты думаешь? – спросил я, не надеясь услышать ответ. Однако после продолжительной паузы дед медленно заговорил:
- О пешнях вомшебшных птич и как собашка пещиот пигожи.
Я замахнулся колом и со всей силы попытался вонзить его ему в сердце. Однако в последний момент кол поменял траекторию полёта. Дрогнула рука.
Больше я не оставался здесь ночевать.

Наступила дождливая осень. Мне исполнилось тридцать лет. В день своего юбилея я сидел пьяный на полу, возле деда и рассказывал ему про свою жизнь. Тот молча лежал. Возможно, даже меня и не слушал. Он превратился в овощ. Он перестал говорить совсем. Но иногда ходил по ночам. Монеты мне не давал, да и не нужны они мне были уже. Я ездил к нему каждый день. Принимал много привинтина и его фенобарбитуриатов.
На следующий день я его убил. Накачал его же лекарствами, которые он должен был принять за неделю. Он и умер. Я долго рыдал над ним. Его сердце больше не билось. Его дряблые поджилки больше не тряслись при каждом его ударе. Его взгляд стал стеклянным. Его грудь перестала принимать воздушные потоки этого дрянного мира. Дедушка умер. Я не понимал, жалко мне его или нет. Я пытался что то затронуть в своей душе, какие-нибудь переживания, чувства. Но это оказалось не просто. Это оказалось неправильно. Мне было жалко себя. Когда то давно, очень давно, так давно, в другой жизни, можно было вкушать бескорыстно все дары этого мира! Столько эмоций было в нём! Столько радости! Любовь – высшее чувство, заставляла жить, осветляла путь, своё личное солнышка в пасмурном пути! А теперь, что такое любовь? Разве сейчас можно кому подарить своё сердце, свою жизнь? Кто этого может быть достоин?! И достоин ли я праведных, чистых поступков?...
Я закурил, ковырнул штукатурку в стене у кровати с мёртвым дедом, там была трещина по его правую руку. Оттуда вывалилась монетка. Я ударил кулаком по стене, оттуда посыпались ещё монет десять. Кто то заворчал в печи. Я в беспамятстве собрал эти монеты и убежал из дома.

За окном тихо падает первый снег. Лампочка в моей комнате перегорела уже давно. Темно и холодно. Я сижу на полу. Ни птиц, ни собачек. Стало как то по другому всё. Да и не важно уже.