Заповедный лес

Разговаривала по мобильнику со знакомой художницей-москвичкой и между прочим сказала ей, что у меня есть дайрик – можно я о ней напишу? Она ответила: нет. Категорически. Если мне нравится заниматься … при всех, я могу продолжать этим заниматься, но чтобы она в этом не участвовала. Ни она, ни Шамиль, ни Глеб. Прямо-таки благословение, чтобы сесть и написать обо всех немедленно: о ней, о Глебе и о Шамиле. Я и представить не могла, что можно так раздражаться такой вполне обычной и даже невинной вещью, как сетевой  дневник. В конце концов она жестко пригрозила рассказать Глебу, чем я занимаюсь.
Глебу рассказывать не надо бы. Глебу я сама пунктирно кое о чем рассказывала, но он считает дайрик не …, а острым приступом одиночества.
И еще я поняла, почему она не хочет, чтобы я о них писала. Я видела ее только в Абхазии, где мы с ней совпали несколько раз по времени. А Абхазия – наш заповедный лес, в котором люди заменяют собой деревья, и она не хочет, чтобы про этот заповедник узнали другие люди.
В конце концов, ника она моего не знает, и по характеру такой человек, что не будет ничего искать в сети. И Глеб не будет. Но даже если предположить, что поищут и найдут – всегда можно сказать, что я пишу только о себе, я не звала вас читать, и если кто-то не хочет быть упомянутым, - не нужно совпадать со мной по времени.
Это моя точка зрения, моя жизнь и мой заповедный лес.

Итак, ШАМИЛЬ.
Когда в абхазских семьях собираются гости, за столом прислуживает не хозяйка дома, а парень, самый младший в семье, вышедший из школьного возраста. Ему не положено садиться за стол, и он не ест со всеми. Он наливает вино, нарезает лаваш, бастурму и сыр, приносит и уносит большие тарелки, носит от мангала большими букетами шашлыки и следит, чтоб они не погорели.
Когда мы начали туда ездить, самым младшим в семье был Шамиль. Я не обратила внимания, просто в сознании запечатлелось что-то очень тоненькое, сияющее, легкое, абсолютно ненавязчивое. Сразу сообразил, что мне нравится не вино, а виноградный сок, у них отличный виноградный сок изабелла, они добавляют в него ваниль. А Глеб заметил. Глеб за ним наблюдал и вдруг сказал: ты спишь или умерла? Посмотри на его лицо.
Я посмотрела – и пережила шок. Переполох. Лицо хлестнуло наотмашь. Глеб даже сказал: ну ты прямо уж совсем. Даже покраснела! (С тех пор все поездки в Абхазию у нас называются «поедем посмотрим на Шамиля»).
Лицо было почти детское, но совсем особенное, как-то вполне законченное, с совершенными, точными, четкими чертами. Необыкновенно, нежно окрашенное.
Нам повезло увидеть раннюю пору его цветения, после которой он как-то быстро возмужал и каждый раз все меньше напоминал только что распустившийся цветок, это было жалко, но мы это принимали и по-своему радовались его взрослению.
А в тот первый вечер я пошла в кухню и сказала его маме: Соня, твой сын похож на цветочек гиацинта. И она меня до сих пор за это любит. Хотя теперь он почти совсем не похож на гиацинт. Он и теперь красивый. Но по нервам уже не бьет. А она запомнила. И я запомнила, как во мне лязгнули защитные силы организма, когда я врезалась глазами в его чудное лицо.
В то лето Глеб дразнил меня обрывком французского стишка, который в дословном переводе звучал как цветок лозовый расцвел. А мне 20 лет этой ночью.
У него уже тогда была девочка. Когда стемнело, она пришла и следила за ним из-за ограды, он время от времени бегал к ней, они коротко о чем-то шептались, и он возвращался под виноградную беседку, а она оставалась за оградой. Я сказала ему: не ходи к ней с пустыми руками. Носи что-нибудь поесть.
Он заулыбался, но носить еду за ограду у них не принято, и я понесла ей тарелку со всякой всячиной, которую она стала есть с подружкой. Девочка была самая обычная, смуглая, но тоже тоненькая и какая-то сияющая, из бедной семьи (вечно у них почему-то болели мандарины, и они не могли их толком продать).
Мы с Глебом возим ей Jеа Gау-ские джинсы и футболочки, и Аленкины вещички, которые она носит с удовольствием.
Но она и наплакалась, пока он не женился на ней. В то время нищета была страшная, к ним почти никто не ездил, а учителя в школе рисовали Россию землей битаванной, и она очень боялась, что какая-нибудь залетная русская тетка увезет Шамиля в землю битаванную в порядке сувенира.
Мы его фотографировали и моим «Зенитом» и глебовым «Олимпусом», но на фотографиях он получался как-то… ну как-то так, что можно сказать – не получался.
С нами жила толстая, классная московская художница, которую мы называли Ленчик Маленький. Она на всех орала, как будто была здесь главная, и непрерывно рисовала Шамиля. Рисовала просто гелевой ручкой в толстом блокноте на спирали. И вот у нее он получался. Она поймала выражение. Она рисовала его надутым и мрачноватым, хотя вьяве я ни надутым, ни мрачным его не видела. И у нее он был поразительно похож. Правда, она рисовала странно: очень тщательно прорисовывала кудряшки и рот. Между кудряшками и ртом рисовала кусочек бровки, половину глаза с двумя ресничками, одной линией проводила нос – и получалась бомба! Я к ней все время приставала: подари. (Рисунков у нее была куча. И все удачные). Она отвечала: обойдешься. На ручку – рисуй сама.
Мы с Глебом называли его Мцыри, Небесный пастушок, и она на нас орала за это басом. Матом. А в промежутках между матом говорила, что он – Шамиль. (А мы, типа, долбо…бы). Никто ее не боялся, потому что она была залетная, а Глеб – землевладелец, и Шамиля мы по-соседски считали своим, а ей разрешалось на него смотреть и похоже рисовать. Глеб сам на нее орал: женщина, что вы так перевозбудились? Вам секса хочется?
И она его ненавидела за это.
А потом все очень быстро изменилось. Когда мы приехали следующим летом, Шамиль был уже не самым младшим, потому что подрос еще один, и, когда приходили гости, садился за стол со всеми, и был женат, и получил водительские права, и остригся. Глеб, который приехал прямо с «Хунгаролинга», привез нам брендовые Шумахерские вещички, и он целыми днями ходил в красном кепаче, из-под козырька которого был виден краешек носа и совсем не надутый рот.
Они приперли из Адлера скутер «Бомбардир», с ревом носились на нем вдоль побережья и к тому же орали.
Анети была уже беременная, купалась в свекровином халате, и когда мы с ней плавали, то требовали, чтобы они останавливали свой мотоцикл, чтобы мы не боялись, что они наедут нам на головы. Они останавливали, свешивали ноги в воду и ждали, когда мы наплаваемся, потом им надоедало ждать, они бросались в воду и плавали вместе с нами. Как плавает беременная женщина? У нее живот как поплавок выбрасывает ее из воды на спину. Скутер был прикреплен цепочкой к запястью то Глеба, то Шамиля, чтобы не унесло течением, нам не нравилось, что один, как каторжный, таскает за собой на цепочке мотоцикл, и мы их прогоняли.
Когда приехала художница, она рисовала Шамиля целиком: загнутый козырек, из-под него нос и причудливый ассирийский рот. Особенно тщательно прорисовывала промежуток между носом и верхней губой. И опять получалась бомба!
Я сказала: прикинь, как он вырос за год!
Она ответила: он не вырос, он девственность потерял.
Я спросила: потеря девственности отражается на промежутке между верхней губой и носом?
Она ответил: а ты, … по его … роже, … не заметила, что он … … …
На самом деле эти двое – единственная пара в моей истории, которые, женившись почти детьми и с полным отсутствием сексуального опыта, нормально живут и спокойно взрослеют вместе. И никаких мыслей о том, чтобы как-нибудь с кем-нибудь изменить друг дружке.

Р.S. Когда я смотрела «Обитаемый остров», мне очень мешали бесконечные улыбки Максима и его непомерное восхищение своей особой. По опыту общения с Шамилем я знаю, что красавцы в своем облике живут достаточно просто. Оттого, что им долбят, какие они красивые и почему не едут в модельное агентство, им только хуже: они маются и не знают, как им практически использовать в общем бесполезную для них красоту.