Хлопковые будни студента из будущего

Утро всегда бодрое и свежее, как мясо с прилавка — прохладное, влажное, красное от жизни. Подъём, как всегда, происходит ровно в шесть утра: стрелки на часах едва успевают сомкнуться, как из углов барака рявкают динамики. Квадрафонические, со стальными решётками и матовыми диффузорами, они не просто доносят звук — они вбивают его в череп, будто отбойным молотком. Бум-бум! — и стены металлического барака дрожат, воздух вибрирует; звук настолько густой, что кажется, можно потрогать его ладонью. Тут даже мёртвый вскочит с ложа, а живой — тем более.
Раздаётся бодрый марш, резкий, как свежий ветер:
«Легко на сердце от песни весёлой,
Она скучать не даёт никогда,
И любят песню деревни и сёла,
И любят песню большие города».
В ответ — ворчание моих однокурсников. Кто-то ругается вполголоса, кто-то совсем не лестно отзывается о теперешней жизни. Но комсорг Сергей Хаитов пресекает такие выходки мгновенно. Он всегда был словно из бронзы: высокий, сухощавый, с острым носом и прищуром, который уместнее бы смотрелся на лице старшего офицера, чем у двадцатидвухлетнего студента. Фуражка сидит на нём так, будто он с ней родился, а красная повязка на рукаве — как печать полномочий. Строгий с оппортунистами и ревизионистами, он умеет гасить протест одним взглядом и словом — коротким, рубленным, как команда.
И всё же ребята правы: после сладкого сна трудно вернуться в прежний суровый мир. И хотя сейчас у нас не учёба и не практика, как обычно, обязанностей и ответственности на нас не меньше. Мы заняты важным государственным делом — собираем хлопок для Родины. Продолжаем трудовые и победные традиции предков, старт которых был дан ещё в 1917-м, когда крестьяне, солдаты, рабочие взяли власть, чтобы спустя сотню лет мы для этой власти собирали бесценный урожай. С тех пор всё переплелось — миф и реальность, героизм и рутина, но лозунги по-прежнему горят на стенах транспарантов и в сознании.
Но это там, в России. А я пишу эти строки из своей республики — Узбекистана. В данный момент из иллюминаторов видно унылый и серый мир — тот самый, который прельстит разве что того, кто уже видел ад. Поднимающиеся испарения скрывают наше светило: солнце здесь не золотое, а мутно-оловянное, как тусклый диск старого фонаря. Оно словно дышит сквозь марлю пыли и ядовитых испарений, и всё же на душе у нас оптимизм и желание достичь высоких результатов.
На дворе 2089-й год. Мы живём в коммунистическом будущем, построенном по заветам Маркса и Ленина, в веке химии, генетики и автоматики. И всё же эта сельскохозяйственная культура — хлопок, «белое золото» — продолжает нести важную функцию для производства целого ряда нужных продуктов. Как и сто лет назад, школьников, студентов, учителей, врачей, инженеров и рабочих гонят на поля, чтобы вручную собирать урожай и отрапортовать родной партии о самоотверженности трудящихся, не имеющих, если честно, прямого отношения к крестьянскому труду. Но это не важно! Все мы косвенно причастны ко всему, что творится, производится и утилизируется в нашей великой стране.
Кто я такой, спросите вы, читающие эти строки? Отвечу: Равшан Хабибуллаев — двадцатилетний студент Ташкентского института народного хозяйства. Тёмноволосый, с тонкими руками городского жителя, не приспособленными к колючему хлопковому стеблю, я учусь на четвёртом курсе и привык к книгам, аудиториям и шуму большого города. Нас с товарищами доставили на бронепоезде в Арнасайский район Джизакской области, прямо на хлопковые плантации совхоза имени Юлиуса Фучика.
Здесь, под охраной автоматчиков из местного отряда милиции, нас поселили в многофункциональном бараке — этакой железной бочке длиной сорок метров и диаметром десять. Снаружи он похож на разрезанный вдоль корпус старого дирижабля, а внутри — на гигантскую жестяную консерву. Стены гулко звенят от каждого шага, узкие койки стоят в два яруса, воздух пропитан смесью железа, пота и известковой побелки. Вдоль стен — крючья для одежды, над ними лозунги, а в углу — громадный вентилятор, гонящий тёплый воздух. Сейчас здесь проживает более семидесяти ребят из двух групп нашего планового факультета.
Разве нельзя было предоставить пятизвёздочный отель, пансионат или дома отдыха работников аграрного сектора? Наверное, могли. Но для таких, как мы, это место — проверка на прочность и продолжение той самой традиции: «отдавать себя Родине без остатка», пусть даже в металлическом чреве степного барака.
Увы, экология изменилась, мир теперь иной. Курортные зоны – давно не те солнечные здравницы, что при СССР. Теперь туда съездить стоит столько, что и за год не заработаешь, даже собирая хлопок на полях, подрабатывая на товарной станции в воскресные дни и экономя каждую копейку со стипендии. Там, в стеклянных куполах с кондиционированным воздухом и искусственными морями, отдыхает приезжая верхушка. В таких гостиницах они живут как в оранжереях: климат-контроль, белые халаты на обслуживающем персонале, пахнущая озоном вода, расписания инспекций и награждений. Начальство выезжает из своих куполов, как боги Олимпа: чтобы проконтролировать наш труд, вручить грамоты, повесить на грудь значок «ударника» — и снова исчезнуть в хладе климатических установок, оставив нас на раскалённой планете.
Нам же полагаются места поскромнее. Да и выбор невелик: ныне в Арнасайском районе невозможно жить в обычных бараках или палатках — больше часа на открытом пространстве никто не протянет. Окружающая среда здесь как оживший кошмар. Ветер тащит ядовитую пыль, смешанную с остатками химикатов, радиоактивной золы, бытовых и промышленных отбросов. Она липнет к коже, разъедает ткани, как крошечные иглы. Небо — мутно-зелёное, как старый рассол, с редкими рваными облаками кислотного оттенка. В лёгких — кислорода минимум, зато полно аммиака, сероводорода, углерода. Говорят, на заре промышленной эпохи так выглядели серные источники, только теперь этот запах — сама атмосфера.
Поля — не земля, а враждебный, едкий грунт, похожий на влажный пемзовый порошок. По нему нельзя ходить в обычных сапогах — подошвы просто растворяются, оставляя после себя воронки пузырящейся жижи. Шагаешь — и кажется, будто ступаешь по коже больного чудовища, которое дышит, испаряется и ждёт, когда ты оступишься.
Поэтому мы живём в нашей «бочке» — цилиндрическом модуле, который когда-то предназначался как станция для марсианской экспедиции. Снаружи она покрыта многослойным кевларовым панцирем и отражающей плёнкой, внутри — гибкие перегородки, фильтры, насосы. Поскольку условия жизни в Узбекистане стали приближёнными к марсианским, заводы в России и на Украине начали изготавливать такие жилые блоки и для хлопкоробов солнечной республики. В ней мы находим и убежище, и приют, и развлечения. Как Диоген в своей бочке нашёл смысл жизни, так и мы в этом железном коконе чувствуем себя участниками странной экспедиции — только с трудовой ориентацией, без героизма, но с планом по тоннам «белого золота».
После подъёма и короткой физзарядки под бдительным взглядом ответственного за спорт мы всей колонной направляемся в туалет. У каждого есть норма — сколько в сутки он должен излить из мочевого пузыря, ни грамма меньше. Наши организмы — как биофабрики: жидкость уходит в специальный агрегат, там фильтруется, дезинфицируется и возвращается к нам в виде питьевой или для мытья. Вода прозрачна, прохладна, даже пахнет чем-то вроде озона, и всё же, когда прикладываешь губы к кружке, думаешь: «Это — я сам, только вчера». Но лучше пить это, чем то, что снаружи: от тамошней воды можно отбросить копыта в первые же минуты.
Современные технологии зациклили все жизненные процессы в нашей «бочке». Извините, но даже фекалии перерабатываются — и по утрам, и в обед мы поглощаем их в виде вязкой серо-коричневой пасты. Она питательна, сбалансирована, содержит витамины, микроэлементы, белки, но лишена всякого вкуса. Словно ешь тень самого себя. Иногда, правда, нас радуют горожане или работники совхоза — если мы перевыполним план! — привозят рис, картошку, лепёшки, мясо и даже фрукты. Мы смотрим на них, как на мираж.
Только по секрету скажу: эти продукты тоже синтетические. Нефть, искусственные протеины, полисахариды, пищевая краска. Но внешне — аппетитные: рис белоснежный, как снег на картинках детских букварей; мясо — розовое, с тонкими волокнами; лепёшки — румяные, пахнут пшеницей, которой здесь никто не видел лет двадцать. Даже яблоки — глянцевые, как из рекламного ролика, с восковым блеском. Мы едим их, закрывая глаза, чтобы не видеть подлинник.
Конечно, всё распределяется строго по коммунистическому принципу: начальству – больше и вкуснее, рядовым – что останется с барского стола. И всё же это во много раз приятнее есть, чем пасту, от которой, что уж скрывать, часто тянет сквозной, едкой нотой канализации. Паста вязкая, тускло-серая, с чуть сладковатым привкусом химии; при нагревании она пахнет то ли кипящей бумагой, то ли железом и слабой нотой фекалий — именно так напоминает о своём происхождении. Членам КПСС, кроме этого, полагается ещё и сладкое — кусок торта, плитка шоколада, иногда даже карамель. Неудивительно, что выстраивается очередь желающих получить партбилет. Никто не протестует: это не нарушение, а норма, закреплённая в коллективном сознании. Коммунисты берут на себя «самые трудные участки» — руководить и возглавлять, и им положен дополнительный, улучшенный рацион. Они едят из герметичных лотков с аккуратно нарезанными ломтями белкового мяса, разогретыми в инфракрасных печах; их шоколад пахнет настоящим какао, хотя и произведён из нефте-белка. Для остальных же — гулкая металлическая миска с пастой, похожей на штукатурку, да ложка с синтетическим маслом.
Ладно, не стану отвлекаться. Быстро позавтракав, мы приступаем к следующему этапу нашей жизни: начинаем надевать скафандры у шлюзов. Вдоль стен — ряды массивных шкафов, откуда тянет холодом фильтров и озоном, а воздух звенит от лязга застёжек. Сразу слышны стоны и ругательства: облачиться в эту спецовку — целое испытание. Но чем тяжелее одежда, тем больше шансов уцелеть.
Кто отслужил в армии, тем проще — они привозят свои боевые комплекты, настоящие доспехи технокоммунизма. Трёхслойная титано-силиконовая броня переливается серебристым матовым блеском; внутри — приборы внутреннего микроклимата, миниатюрная походная кухня, гидравлика и сервомоторы, сенсоры излучения, инфракрасное зрение. Компьютер встроен в нагрудный блок: он сканирует обстановку на сто километров вокруг, анализирует токсичность, плотность, траектории ветра. На подошвах — retractable-колёса, способные разогнать человека до двухсот километров в час. В наручных контейнерах — инструменты: лебёдка, циркульная пила, автоген, мини-бур, и бог знает что ещё. Даже без оружия, которое изымают перед дембелем — ракеты, крупнокалиберные пулемёты, газомёты, лазеры — это грозное оборудование. В них пришедшие из армии щеголяют по улицам Ташкента, и у девчонок глаза расширяются, как у детей перед витриной.
Мы им, конечно, завидуем. Для нас институт подготовил совершенно иные скафандры — «Студент-М». Без особой защиты, с хилым кондиционером, который забивается первой же пылью, и человек может поджариться изнутри, как картошка в фольге. Компьютер внутри — карманный калькулятор с экраном размером с почтовую марку; он едва способен дать оценку за пять шагов от тебя. Никакой гидравлики: ты сам тащишь на себе восемьдесят килограммов металла и пластика, согнутого в виде «саркофага». Так мы и называем это одеяние для уборки хлопка. Сзади к нему пристёгнут железный «фартук» — дуршлаг-контейнер, куда ссыпается собранный хлопок; он оттягивает спину, звенит о землю и оставляет за тобой длинный след, как у улитки.
Везёт колхозникам, тем, кто поступил в институт прямо из деревни. Они привозят свои сельскохозяйственные скафандры, в которых привыкли работать. До боевых им далеко, но и до «Студента-М» тоже: у них есть моторы для облегчения шага, автоматические ножницы и клинья, мощные фары, компьютер, который легко перепрограммировать под разные культуры. Некоторые умудряются подключить его к старым игровым модулям и прямо во время отдыха рубятся в видеоигры, сидя в гермошлюзе — экзотика, но зависть берёт.
Ныне без скафандров никак нельзя. Просто хочешь жить – думай о защите. К примеру, вчера на уборку хлопка вышел первокурсник Андрюша Харламов — белобрысый, с мягкими чертами лица, длинными ресницами и детской улыбкой, которую он не растерял даже в поезде. Худощавый, гибкий, похожий скорее на лыжника или пловца, чем на труженика полей. Он вообще-то из Украины, раньше в Узбекистане не бывал, и, естественно, впервые выехал на уборочную страду. Говорил, что никогда раньше не видел, как собирают хлопок, и для него, украинца, это нечто вроде экзотики, как сафари.
Подготовился он, признаюсь, отвратительно. Решил, что обычного акваланга хватит, чтобы бродить по грядкам. Натянул резиновый костюм цвета зелёной жабы, на голову — очки-маску с запотевающим стеклом, на плечи повесил блестящие баллоны со сжатым воздухом, а к пяткам подсунул ласты. На поясе у него болтался наш рабочий «фартук» для хлопка, который он зачем-то раскрасил под морскую сетку, и, размахивая им, вышел в поле как ныряльщик в подводный риф.
Ох, как мы его только не отговаривали от этого самоубийства, как не поясняли, что это безумие! Но Андрюша нас не слушал, заявлял, что у них во Львове и не такое бывало, мол, ничего не боится и ко всему готов. Вечером нашли на грядке обглоданные кости — знакомые нам баллоны, распоротый резиновый костюм, оплавленные ласты. Хлопковые желудки переварили всё — жилы, органы, даже ткань. Остались только белёсые, как гипс, кости и кусок маски, похожий на ракушку.
Милиционеры долго не тянули расследование: быстро запротоколировали факт гибели студента, останки запаковали в гермоплёнку и кремировали в мобильном крематории — маленьком стальном контейнере на гусеницах, который дымит синим пламенем, но работает бесшумно. Во Львов наш декан факультета отправил извещение о смерти с соболезнованиями.
Так что вам хлопок собирать – это не баклажаны рубить и не за морковкой охотиться. Это во много раз страшнее и опаснее. Нынешний хлопчатник – монстр, плотоядное растение. Дефолиации, удобрения, радиация и прочее превратили безобидную сельхозкультуру в коварного, хитрого хищника, который действует порой так, что я думаю: не мы их собираем, а они нас… для пищи.
Мощный, двухметровый ствол — как древо с бронзово-зелёными колючками и острыми пластинами, способными проткнуть незащищённое тело, как шампур цыплёнка. Стоит этому стволу ударить по подошедшему человеку — так мало не покажется: сила — двести килограммов на квадратный сантиметр. Листья — ядовитые красные пластины с зубчатыми краями; они хватает и скручивают любого в бараний рог. Обычно этими листьями растение ловит глупую корову или самоуверенного быка, быстро разделывает на части и поглощает, вначале выплюнув на мясо едкую, дымящуюся желудочную кислоту.
Сама коробочка — пасть, усыпанная острыми, прозрачными, как стекло, зубьями. Необходимая нам вата находится внутри ствола, и чтобы достать её, нужно либо раскрыть пасть хлопчатника и, удерживая челюсти, быстро щипцами выволочь пушистый клок, либо просто спилить древо. Но это опасно: от боли растение хлёстнет так, что способно пробить скафандр и нанести серьёзные увечья, а иногда — и разорвать на куски.
Вот почему собирать хлопок — это подвиг для жителей прошлых времён, а для нас, живущих в коммунизме, — рутинный труд. И всё же, почему мы работаем вручную? Разве ныне нет современных технологий и техники, способных быстро и эффективно убрать урожай?
Сложно ответить. Трактора и комбайны, которые больше похожи на танки и бронетранспортёры, застревают на грядках, быстро изнашиваются. Их вращающие шпиндели и захваты путаются в листьях и стволах, которые ломают устройства, словно соломинки. Очищать механизмы никто не хочет: хлопчатник — это ещё и взрывоопасный предмет. В момент смерти растение выделяет особую, маслянистую горючую жидкость, воспламеняющуюся от электрической искры, от трения или даже от обычного чиха.
Мы часто слышим взрывы на полях: сначала глухой хлопок, затем грибовидное облако пламени, и летят во все стороны куски железа, пластика и людей. Скафандр отбрасывает в сторону, как пустую банку, и колхозник, кувыркаясь, матерится так, что от стыда мог бы завянуть сам хлопчатник.
Вот почему для нас так важны бронированные доспехи. Без них ты — просто тёплый, мягкий корм среди чужого леса.
Так вот, когда все облачаемся в скафандр, бригадир дает команду подготовиться, включить внутренние устройства и специальным кодом открывает шлюзы. По десять человек мы группами выходим из нашего жилья, оглядываясь. По следам вокруг дома видно, что ночью тут шастали всякие чудовища. Вот, например, отпечатки копыт, переходящие в длинные борозды, — следы трёхпалой дикой свиньи, биологической машины-убийцы. Она раньше жрала каштаны и картофель, рыла землю и блаженно хрюкала, а теперь ей живую плоть подавай. Грубое тело в полтонны, кожистая спина, наросты, как броня танка, длинная морда с железными клыками, в глубине глаз — тупой хищный блеск. Некоторые думали, что это безобидные животные, подходили к ним, желая покормить огурцом или помидором с парников, а те мгновенно набрасывались, терзая бедолаг, визжа и хряпая клыками. Если скафандр прочен — человек мог остаться в живых. Но если на нём студенческая модель, то только везение или какое-то чудо может спасти.
Чудо — это редкий патруль ОМОНа, который иногда проезжает по хлопковым полям, убедиться в безопасности хлопкоробов. Вот тогда они отгоняют свиней своими бронебойными пулями. Кстати, мясо этого животного очень сочное: густое, тёмно-красное, пахнет дымом и кровью, тает на языке, будто подкопчённая телятина. Нам везёт, если милиционеры подстрелят для нас монстра: наши повара быстро разделывают тушу прямо на бетоне, брызжет горячая кровь, пар поднимается, и целых два дня мы питаемся настоящим мясом. Супы, жаркое, даже котлеты из печени — вы не представляете, какой для нас наступает рай; куда там нашему коммунизму!
Иногда видны извилистые следы, уходящие в ряды хлопчатника: ясно — тут кружилась змея двадцатиметровой длины. Тело толщиной с бочку, чешуя как полированная сталь, на шее наросты, которые дрожат, когда она поднимает голову; глаза — без век, янтарные. Обычно она питается свиньями и дикими собаками, но не прочь закусить и человеком, глотая сразу пятерых. В прошлом году одна такая тварь слопала группу студентов, задремавших на солнышке. Спасло то, что все они были в боевых скафандрах, и кислота желудка не могла растворить броню. Ребята, очнувшись, сами себя спасли: включили пилы и автогены и изнутри разрезали змею на части. Говорят, что питались они ею почти месяц — настолько много было в ней мяса, жирных складок, желеобразных внутренностей, которые пришлось варить в спецкотлах, чтобы хоть как-то смыть яд.
Но мне, честно признаюсь, не хочется встречаться ни со змеями, ни с собаками, ни со свиньями, ни с пауками, которых тоже полным полно на хлопковых полях. Конечно, пауки не такие уж большие — около метра в диаметре и весят не больше пятидесяти килограммов. Сплошной хитиновый панцирь, ножки-копья, клешни-клыки, которые щёлкают как секаторы. Мясо их сухое, резиновое, есть его невозможно, можно сказать, противно. А вот мешают работать — опутывают поля своими липкими сетями, и не пройти, не проползти. Лишь пилами можно срезать эту гадость, да заодно и самого паука, который набрасывается на тебя, шипя и щёлкая. Он, идиот, думает, что студента так легко съесть. Ха, как бы не так. Я в первый сезон штук сто пауков разделал, у меня дома три огромных панциря на стенах висят, как свидетельство моей удачной охоты на хлопковом поле.
Сегодня бригадир колхоза дал новое поле — у болота. Да, территория не совсем удачная. Но, с точки зрения хлопководства, наоборот: именно на болотистой местности растёт самый лучший хлопчатник. Волокна — нежнейшие, прочнейшие, их раскупают хлопкозаводы по большой цене, заказы даже из-за границы поступают. Но собирать их непросто. Здесь самые злые и коварные растения произрастают: стволы в три метра, переплетённые корнями, атакуют группами всех, кто близко подходит. Они шипят, качаются, выпускают облака спор, щёлкают своими пастями.
Вон, к примеру, я увидел сотни скелетов вокруг них — наверняка нажрались местной дичи. Тут же опознал среди останков фриндипалую эрзац-куропатку — чёрная, с шестью ногами, перья как бритвы, выдирает ими куски плоти. Щитомордный квазихвостатый крокодил — плоский, с бронепанцирем и хвостом-пилой, который распарывает лодки и людей. И так называемую «райскую рыбу» — это ихтиозавр, которого кто-то методом клонирования вывел и случайно выпустил несколько яиц в воду; вот те и размножились в этой местности, благо условия что ни на есть мезозойские. Теперь эта напасть живёт в болотах и тянет на дно любую жертву: пасть с зубами, как иглы, вытянутые плавники, скользкая спина. Немало моих сокурсников попалось в её челюсти. Хотя мой скафандр им не по зубам, я-то знаю, как следует отбиваться. Не зря дома храню также несколько клыков от тех «райских рыб», с которыми у меня была жаркая схватка ещё в прошлые годы.
Вот и сейчас я с друзьями обсуждал, как лучше достать хлопок из растений, которые ощеретинились своими острыми бритвами-листьями, блестящими на солнце, словно крошеное стекло, и плескают на нас ядовитые кислоты. Вязкая, мутно-жёлтая жидкость шипит, попадая на грунт, и тут же прожигает в нём глубокие кратеры, выпуская едкий пар. Оранжевые капли, упав на резину, оставляют пузырящиеся воронки, а попади они на кожу — десяти граммов достаточно, чтобы превратить человека в бесформенную жижу. Хлопчатник дышит, качается, шелестит как рой разъярённых ножей. Каждый вздох — как взмах бритвы, каждый хлёст листа — удар кнутом по скафандру.
«Вот паскуды!» — не самыми цензурными словами орёт комсорг, позабыв о коммунистической этике. Так что тут не до морали. План есть план — каждый из нас должен собрать по пятьдесят тонн хлопка.
— Эх, ребята, придётся действовать радикальными методами, — говорит Хаитов, и мы радостно вздыхаем. Это означает, что наш лидер согласен на применение не совсем разрешённых способов.
Один из нас волочит из транспортёра, который доставил нас к болоту, баллон с нервно-паралитическим газом. Зарин — отличная штучка для охлаждения агрессии хлопчатника. Студенты узнали об этом случайно, когда ещё три года назад пытались защититься от атак растений: кто-то из дембелей припрятал в скафандре химическое оружие и распылил его на поле. В итоге все сельхозкультуры замерли, словно скульптуры, и студенты без труда опустошили их коробочки. Ни царапины, ни ушибов — в тот день уборка прошла на редкость удачно. Правда, из Госкомприроды приехали какие-то чинуши, орали на того парня, чуть из комсомола не исключили. К счастью, всё пролетело без особых проблем: озорника простили, ведь в тот день все перевыполнили план на сорок процентов. Даже партком Исмоил Саифназаров — сухощавый, серый на вид, с хищной усмешкой и маленькими глазами-бусинами, известный своими холодными речами и стальными руками, — тихо похвалил его за творческий подход к делу и обещал принять кандидатом в КПСС.
Сейчас однокурсник Холмат Ибрагимов — широкоплечий, с татуировкой в виде серпа на шее, веселый, но упрямый, тот самый, кто таскает тяжеленные баллоны так, будто это пустые бутылки, — ставит баллон на «попа» и открывает вентиль. Из патрубка рвётся зелёный газ, густой, как туман из химической лаборатории.
Не спрашивайте меня, как ребята достали зарин — не знаю. Может, купили у прапорщиков в военной части (прапора ведь продают всё, что можно продать из военных арсеналов — им даже командиры не указ), а может, кто-то сам сварганил из подручных веществ, благо практическая химия развита сейчас сильно. Далеко ходить не надо — всё поле чудовищная смесь всего того, чем полна таблица Менделеева: бери прямо от природы и синтезируй, что хочешь.
Газ тяжёлый, вязкий, с зеленовато-серым отливом, словно жидкий свинец, клубится у самой земли и не поднимается выше двух метров. Он стелется по грядкам, затягивает канавы, налипает на стебли и сапоги, как болотный туман, и чуть дрожит на ветру. Сквозь полупрозрачную пелену всё кажется смазанным, как в дурном сне. Порывы ветра тянут облако в сторону болота, где оно оседает зловещими волнами.
Хлопчатник визжит — тонко, пронзительно, словно кто-то режет сталь; листья-пластины хлещут воздух, свистят, бьют друг о друга, выстреливают кислотными плевками, пытаясь отогнать парализующую отраву. Но куда там — гы-гы-гы, против нашей выдумки не пойдёшь. Как ни старались растения, газ всё равно достал каждого.
Комсорг засёк время. Через пять минут подошёл к ближайшему стволу и ткнул его щипцами. Хлопчатник не шелохнулся — парализован. Конечно, всего лишь на полдня, а нам много и не надо. Быстро управимся с объёмом работ.
— Всё, можно приступать! — кричит Сергей, и мы с гиканьем бежим в самую гущу хлопчатника. Каждый занимает свою грядку и начинает собирать драгоценную вату. Кто-то затягивает песню:
«Смело мы в бой пойдем,
За власть Советов!
И как один умрем,
В борьбе за это!»
Умирать, безусловно, никто из нас не желает. Работаем быстро и умело. Я хватаю первый ствол, именуемый гузапая: давлю на коробочку — огромную чашу весом в пять килограммов. Экземпляр небольшой, ещё молодой, не дозрел — ствол тоньше, шипы мельче, пластины дрожат, как влажные лезвия ножниц.
Растение не сопротивляется на моё соприкосновение, его нервные окончания заморожены, мышцы расслаблены. Пасть раскрывается, едва я специальными захватами давлю на челюсти. Ох, блин, сколько острых зубов — настоящая акула: два ряда игл, блестящих от кислоты, каждая остра, как игла шприца. Был бы я без скафандра и хлопчатник в обычном состоянии — лишиться мне руки. К счастью, студенческая модель защищает от укусов.
Из пасти идёт жёлтый дым — не пар, а кипящая кислота шипит внутри растения, испаряясь от соприкосновения с воздухом. Я запускаю щипцы внутрь пищевода, нахожу место, где прячется вата, и одним движением извлекаю большой шар «белого золота» — тянет сразу на три килограмма. Волокно длинное, шелковистое, чистое, без прожилок — видно сразу, что растение здорово, хорошо прижилось и произвело культуру так, как нам нужно.
Да, генетики постарались на славу, вывели неплохие сорта. Этот называется «Брежнев» — высокий, тяжёлый, с длинными усами-листьями. Наверное, в честь легендарного генерального секретаря, который был у власти сто лет назад. Говорят, весёлые времена были: народ жил припеваючи, водка рекой текла, в колбасе ещё мало было бумаги и крысиных хвостов, а по телевизору показывали ужасы капиталистического Запада — нищих, безработицу, полицейские побоища.
Теперь там показывают наши коммунистические ужасы, в частности узбекистанские хлопковые поля. А впрочем, в Джизакской области ещё не страшно. Вот в Таджикистане — там сплошной кошмар: гиссарский горный хлопчатник одичал, охотится на людей. У него шипы, как копья, стебель толщиной с трубу, скорость броска, как у барса. В одной деревне половину народа сожрал, пришлось потом Советской армии огнемётами с вертолётов разгонять монстров, загнали их за границу, в Афганистан.
А там до сих пор неспокойно: моджахеды воюют с генетически мутированными тараканами — многометровыми, с панцирями, как бронелисты, и пауками размером с лошадь. Те забиваются в пещеры, ткут гигантские коконы, перетягивают караваны через ущелья и разрывают солдат, как бумагу.
— Да, работёнка не пыльная, — бормочу я, понимая, что пыли здесь попросту неоткуда взяться. Собранный хлопок закидываю на «дуршлаг» за своей спиной — это особый фартук-контейнер, с каркасом и сетчатым дном, чтобы сырой хлопок дышал и не загнивал. Когда он заполнится, придётся ползти к тележке, где, как обычно, сидит Кудрат-ака.
Кудрат-ака — тоже четвёрокурсник, жилистый, с осунувшимся лицом, вечно с прикуренной, но не зажжённой сигаретой в зубах. Сидит на своём возвышении, будто начальник перевалочной базы, с блокнотом в одной руке и весами-щипцами в другой. Он взвешивает наши фартуки, скидывает всё в тележку и тут же записывает килограммы в потрёпанный, заляпанный жиром блокнот. Мухлюет он безбожно: одним приписывает, другим отнимает — всё по знакомству, по землячеству, по хитрым своим схемам. Но меня он боится.
В прошлый раз я застукал его за этим — и дал по шее. Бой был короткий и шумный: я схватил его за воротник скафандра, дёрнул, он заскрипел зубами, замахнулся, но я первым влепил ему под дых. Он завыл, согнулся, а я приложил ещё раз, чтобы запомнил. Кудрат-ака, выронив блокнот, едва не упал в тележку с хлопком; я поднял его за шкирку, встряхнул, как котёнка, и выкинул на землю. С тех пор он меня сторонится, шептаться с моим хлопком не решается.
Тележка у нас не простая. Гигантский, многосекционный бункер на толстых колёсах-катках, с внутренней вибрационной системой, чтобы хлопок утрамбовывался. Пятьсот тонн она держит без проблем, с виду — как накрытая бронёй баржа на гусеницах. Когда она заполняется, загорается красная лампа-глаз, и Кудрат-ака вызывает трактор.
Трактор «К-679М» — не просто тягач, а настоящая крепость на гусеницах, стальной дракон с выхлопами, как из жерл вулкана. Внутри сидят пилот, штурман и механик — обычные совхозники, но выглядят, как экипаж танкера: в комбинезонах, с наушниками, замкнутые, суровые. Наружу не высовываются — в кабине тепло, сухо, и главное, безопаснее: бронестёкла толщиной в ладонь, панели обшивки как у бронепоезда.
Специальные манипуляторы выдвигаются из бортов, цепляются за скобы тележки, и трактор тянет её за собой. Гусеницы выворачивают тонны земли: звенья — как башмаки моста, при каждом обороте почва вскипает, распадается комьями, глиняная пыль клубами уходит вверх. Попавшие под траки растения пищат, бьют по броне своими лиственными лапами, шипят кислотой, но не пробить им обшивку — её и противотанковой ракетой не возьмёшь. Колёса тележки пробуксовывают, но «К-679М» уверенно, без рывков тянет за собой нагруженную махину. Через пару минут трактор исчезает в сизой полоске тумана, оставляя за собой чёрную борозду и мигающий вдалеке красный огонёк.
Стрелка термометра на моём скафандре ползёт к ста двадцати градусам — шкала уже почти красная. Воздух колышется, как раскалённая медь, дыхание внутри шлема — как в бане. Но мы — южная республика, нас такими температурами не удивишь. У меня даже специфический загар: кожа медно-коричневая, как запечённая, а до африканского, конечно, не дотягиваю — тамошние аборигены вообще как уголь.
Сейчас в Африке, говорят, не меньше двухсот по Цельсию. Уж не хотелось бы мне туда попасть, собирать ихний хлопок. Видел я по телевизору, как трудятся сельские пролетарии в Республике Того — ужас. Голые, без скафандров, никакой защиты. Люди с обнажёнными торсами, с обугленными руками, ползают среди плотоядного хлопчатника, который там вообще без тормозов: шипы как копья, листья-пластинки плюются ядовитой слизью. Мрут, как мухи, под натиском зелёной армии. Может, так власти решают проблему перенаселения страны? С другой стороны, качество тогского хлопка отменное — даже лучше нашего узбекского: волокно белее, длиннее, прочнее.
— Обед! — кричит комсорг. Обычно он начинает ровно в часовую паузу, пока мы втягиваем через трубочки пасту из контейнеров, читать нам свои пылкие лекции о национально-освободительном движении в Антарктиде. Из-за парникового эффекта льды там давно растаяли, и теперь на этом континенте живут люди: в серых бараках из бывших исследовательских станций, в городах на сваях, под куполами, где воздух прокачивают компрессоры. Живут они небогато, нищета и угрюмый труд – норма. Тамошние капиталисты сосут из жителей последнюю кровушку: рудники, рыбозаводы, фабрики по переработке пингвиньего мяса — все в частных руках. Мы же, верные ленинцы, клянемся всегда помогать рабочему классу и трудовому крестьянству Антарктиды.
Впрочем, дальше лозунгов дело у нас не идёт. Перед партийным активом мы разворачиваем красные транспаранты, призываем советских людей поддержать восстание тамошних граждан, поём песни из революционного прошлого:
«Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы пионеры, дети рабочих!»
или
«Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут…»
Партийные, работники райкома комсомола и профсоюзов, а также общественники и руководители местных хозяйств — все в защитных костюмах и многие не выходят из своих бронеавтобусов! — подпевают нам из-под фильтрованных динамиков и обещают наказать кровососов, как только в Антарктиде начнётся коммунистическая революция. А пока её там нет, мы нагнетаем общественное мнение у себя, выплёскиваем негодование в окружающий пейзаж.
Если честно, мне скучно в эти моменты. Я просто сижу, отдыхаю, из гибкой трубочки втягиваю серо-бежевую пасту, которая всего пару дней назад была элементарным дерьмом, а теперь умело переработана в пищу: теплая, вязкая, питательная, с легким металлическим привкусом, без всякой иллюзии вкуса, но зато безопасная.
В голове же крутится только Мадина Борисова — студентка факультета экономической кибернетики. Симпапуля: стройная, с длинной косой, умная, с живыми и большими глазами, которые даже сквозь визор скафандра кажутся тёплыми. Когда с ней разговариваю, чувствую, как сердце готово выпрыгнуть из груди; боюсь сказать глупость, поэтому солидно произношу:
— Да, Мадина, это не просто. Сама знаешь, квадратное отклонение не всегда достоверно отражает тенденции средних величин в динамических рядах корреляционной матрицы…
Она кивает и добавляет, что предпочитает рассчитывать корреляцию и регрессию, чтобы узнать тесноту связи между явлениями, оценивает коэффициенты Спирмена и Пирсона в автоматическом модуле — и это звучит как музыка. Мы ни слова не говорим о взаимных симпатиях, хотя я чувствую, что и она ко мне неравнодушна.
Эх, жаль, что сейчас она в другой части Арнасайского района, в каком-то совхозе. Там, в студенческом скафандре, собирает хлопок сорта «Каримов» — недозрелый, вялый, четвёртый сорт, из него хорошего волокна не вытянешь: волокна ломкие, сероватые, липнут к рукам, после отжима дают почти труху. Но совхозникам наплевать — им всё равно государство платит за вал, а не за качество.
«Нужно вечерком съездить к ней», — думаю я, оглядываясь. Только кто даст мне свой боевой скафандр, у которого на подошвах встроены колёса? Ага, Игорь Мухаметшин, из группы «экономика промышленности». Он воевал в Сирии, привёз с фронта отличный скафандр: серый, с дополнительной бронёй на груди, усиленными фильтрами, турбинами на спине и колёсными модулями под ступнями. Игорь парень неплохой, не жадный; без проблем даст свою «одёжку» на пару часов, а мне этого хватит, чтобы смотаться за сорок километров и встретиться с Мадиной.
Хаитов молчит, сегодня не тревожит нас своими нудными лекциями. Может, сам устал от пустословия? Вижу, что жует что-то, прищурился, будто кот, придавивший сметану. Ага, пока рот забит — не до лозунгов и политинформации. Парень он неплохой, свой, можно сказать: худой, вечно потный, с вечным блокнотом под мышкой и «живыми» глазами, которые только и ищут, где бы ещё провести собрание, кого ещё организовать. Вот бы только его чрезмерную активность в общественной сфере притушить — и человек с нормальной психикой получился бы, не вздрагивающий по ночам от «Вперёд, комсомол!» и не пугающий всех своим рвением до судорог.
Ох, сглазил! Я про политинформацию имею в виду. В ту же минуту к болоту подкатывает бронетранспортёр с мигалкой: серо-зелёная махина на широких гусеницах, броня под слоем хлопковой пыли, а спереди — прожектор, сверкающий как глаз циклопа. С боков — пара выхлопных труб, дымят, пахнет соляркой и химией, как в кошмарном сне механика. Сбоку два мотоциклиста в милицейских скафандрах — матовые шлемы, зеркальные забрала, на плечах эмблемы «Охрана госхлопка», пистолеты у бедра, дубинки на магнитных креплениях.
Ясно, второй секретарь райкома партии Бахадир Хусанов пожаловал, собственной персоной. Знаю я его: по идеологической части ведует, большой болтун и демагог. Брюхатый, с заплывшим от жира лицом, лоснящейся шеей, на которой пот как машинное масло; вороватые глазки так и бегают по сторонам, видно сразу, что коррупционер ещё тот. Мне рассказывали, как он занимается очковтирательством с хлопком, приписками, рапортует о перевыполненных планах. За несуществующие объёмы ему недавно присвоили звание Героя Коммунистического труда, а ведь — блин! — прокуратура по нему плачет. Жаль, что у Москвы сейчас другие дела: на Кавказе опять неспокойно, Политбюро занято тамошними межнациональными разборками, не до нашей республики. А то бы этот гадёныш отплясывал «андижанскую польку» среди плотоядных растений в одних трусах, босиком по лезвиям их зубчатых листьев, с воплями и песнями про «ленинский путь».
На Хусанове партийный скафандр из импортной стали — блестит, с утолщёнными пластинами на груди, на плечах знаки майора КПСС, будто воинские нашивки. Вся грудь — в орденах и медалях, только не за боевые заслуги, а за победы на словесном фронте. Сверху — специальные мигалки, чтобы издали видели приближение крупного идеологического чиновника и готовились к торжественной встрече, а также антенны для связи с Центральным комитетом республики. Видимо, установки он уже получил, ибо начал свою агитацию среди нас, студентов:
— Товарищи, враг не дремлет! — вещает он. — Поднимает голову проклятая буржуазия Запада! Все хотят уморить нас экологической катастрофой, поставить на колени! Но не поддадимся мы их провокации. Ответим на их враждебные действия ударными темпами сбора хлопка! Наша партия доверяет советскому студенчеству! Товарищи комсомольцы, вся надежда на вас! Вы — наша верная и самая главная опора! Коммунизм победит! Соберём всё до последней коробочки!
Рядом стоявшие милиционеры дружно зааплодировали, грозно косясь на нас — забрала опущены, но видно, как пальцы сжимаются на дубинках. Мы вынуждены были подхватить аплодисменты, хотя особого восторга от слов не чувствовали: хлопок осыпался с ладоней, хлопали будто по пустоте.
А Хусанову лишь трепать языком, а нам на полях корячиться с вредными и голодными мутантами. Хлопок с каждым годом звереет: стебли утолщаются, шипы становятся длиннее, коробочки хлопают, как пасти, а внутри жужжат насекомые — мутации экспериментов по ускоренному росту. Райкому что — только демагогию разводить, обещания наверх давать и рапортовать о несуществующих успехах. Даже наш комсорг Хаитов кривит рожу: ему тоже надоело каждое утро поднимать нас с кроватей под набившие оскомину лозунги. Слово скажет — а в ответ ему слышатся вовсе не восторженные крики, а матерные комментарии про существующие реалии, цены, очереди, про то, что думают рядовые студенты о коммунизме и идеях Ленина.
Напряжение такое, что могут и морду набить: особенно резкие слова мы слышим от демобилизованных. Эти парни прошли огонь, воду и медные трубы, но хлопковые поля для них страшнее исполнения интернационального воинского долга в Центрально-Африканской Республике. Там — поверьте мне, услышавшему многое! — настоящая мясорубка: выжженные саванны, ночные налёты, караваны, которые исчезали в песках. А тут — хлопок, который рвёт руки, шипы до крови, жара как в котле и «ударные темпы» под конвоем милиции.
— Решения сто сорок седьмого съезда КПСС — в жизнь! Слава Генеральному секретарю товарищу Андрею Возвышенному! Слава первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана товарищу Ильдару Азизбекову! Мы, труженики Арнасайского района, выполним пятилетку в три года! — орал Хусанов, взмахивая руками, а студенты, утомлённые жарой, хлопали в ладоши вяло и через силу. Хлопки выходили жидкие, неровные, как капли пота, падающие на раскалённый песок: один хлопнет, другой зевнёт, третий просто щёлкнет пальцами, чтобы не казаться чужим.
— Ни шагу назад, а только вперёд, и только все вместе! Ленин, партия, комсомол! — продолжал выкрикивать лозунги Хусанов.
Тут наш Сергей Хаитов — вот это да! — не выдержал и сказал, словно рубанул:
— Эй ты, словопроизводящая машина! Кончай демагогию! Нам отдыхать положено, а не твои лозунги поддерживать! Вали в другой совхоз и там толкай свои речи!
— Чего-чего?! — изумлённо произнёс секретарь райкома, захлебнувшись собственной фразой. Видно было, как его губы задрожали под стеклом, а глаза, круглые, налитые жиром, полезли на лоб. Даже через тонированное стекло гермошлема мы заметили этот взгляд: смесь ужаса, обиды и глухой ярости, будто толстого карася вытащили из мутной воды.
Милиционеры тоже обалдели — никто раньше не высказывался так против представителя коммунистической партии, совести, ума и чести эпохи, да ещё публично. В Джизакской области люди склонялись до земли, едва мимо пролетал бронекортеж первых лиц: гусеницы кортежа утрамбовывали пыль, а вдоль дорог стояли согнутые спины, размахивали флагами, пока начальство проезжало в стальных коробках с герметичными окнами. А теперь — слова протеста из уст самого комсорга! Будто в воздухе щёлкнул разряд, мятеж пахнул озоном.
— А то, что слышал! — сердито отвечал Хаитов. — У нас голова болит от подобного! Лучше бы встал на грядку, своим трудом показал свои навыки!
Мы дружно встали рядом с ним, протирая ладошки в предвкушении хорошей драки. Обычно мы — народ спокойный, но это не означает, что пресмыкаемся перед каждым встречным. А Хусанов именно был таким — встречным и абсолютно лишним товарищем.
— Говорить все мастаки, а вот покорячиться на поле — тут все в сторону уходят! Не бренчи медальками — бери фартук, бонза партийная! — рявкнул Сергей.
Да, у милиционеров, охранявших бренное тело секретаря, было оружие — чёрные карабины, дубинки, шокеры. Но и у наших дембелей был не студенческий скафандр, а армейские комбинезоны, их автоматной очередью не прошьёшь. А навыки брать врага голыми руками они оттачивали на фронтах Сирии, Парагвая и Уганды, во всех «горячих точках», куда посылала их родная советская страна: заброшенные кварталы, пустыни, болота, засады, ночные марши, схватки на ножах и штурм бункеров. По лицам однокурсников я увидел: вспомнить свои боевые навыки им очень хочется — пальцы уже сжимают воображаемые приклады, плечи расправлены, глаза блестят. Так и ждут они команды атаковать. А Сергей уже готов был дать клич:
— Бей зажравшихся чиновников! Хватит терпеть пустословов и бюрократов-очковтирателей!
К счастью, Хусанов сам понял: драка со студентами ему не по зубам. Ментов всего шестеро, а нас — семьдесят, да ещё и в скафандрах, у многих на поясе такие штучки, что любой импортный партийный костюмчик превратят в гирлянду. Наши студенческие комплекты давно доработаны — бронепластины с зубчатыми краями, встроенные экзоскелетные рычаги, стальные перчатки с титановыми когтями. Разрежут изящный партийный скафандр, словно консервную банку, да ещё и полосочками, аккуратно, будто по лекалу.
Как бы в подтверждение, мы дружно, без слов, вытащили прибамбасы — кто циркульную пилу, кто манипулятор-захват, кто мощную дрель или автоматические клещи, а кто и вовсе самодельный плазморез. Всё это хищно щёлкало, жужжало, сверкало огоньками — картина такая, что у нормального человека сердце в пятки уходит. Было видно: с нами справиться не так-то просто. Шансов у секретаря райкома — мизерные, близкие к нулю.
Чертыхнувшись, Бахадир с трудом влез в бронетранспортёр, буркнул сквозь зубы, а потом рявкнул на ментов, словно это они во всём виноваты:
— Хрен с ними! У нас график — не будем ломать его из-за политически невоздержанных студентов. Пускай ими их партком занимается, я ему докладную записочку отправлю. И как только таких в ряды студенчества и комсомола принимают?!
Милиционеры только облегчённо переглянулись: они прекрасно видели исход возможной стычки. Худющий сержант — длинная шея, запавшие глаза, лицо как высушенный абрикос в гермошлеме — подумал, что в следующий раз надо брать не шестерых, а целую роту охраны с ракетомётами и огнемётами. «Совсем оборзела молодёжь», — сердито пробурчал он, вскакивая на мотоцикл и включая мигалки.
— Вауууу, вауууу! — завизжала сирена, когда бронетранспортёр разворачивался. Высшее районное руководство изволило отбыть «на другое место для выполнения миссии». Мы провожали его улюлюканьем, взвизгами, кто-то даже показал кулак, а наш комсорг впервые в жизни выругался вслух. Да-а, хорошо, что наш партком Саифназаров этого не слышал — вздрючил бы по первое число за проявление такой «антисоветчины».
А мы тем временем снова взялись за работу. И тут нас ожидал неприятный сюрприз: хлопчатник очнулся от действия зарина и стал ещё злее — словно после химического дурмана у него начался жёсткий отходняк. Визжали твари тонко, глухо, изгибались, словно их обдувал горячий ураган; листья-пластины свистели в воздухе, хлестали друг друга, брызгали кислотой, как бешеные осьминоги.
Ибрагимов опять открыл баллон — тяжёлый газ, как зелёная пыль, начал окутывать болото, сползая по стеблям. Из воды вдруг вырвался ихтиозавр — чернильно-чёрный, с костяными плавниками и пастью, набитой иглами; щёлкнул челюстями, брызнув серой слюной. Но наш Константин не растерялся: схватил его манипуляторами, как игрушечного, и отшвырнул подальше, чтобы растения-хищники не успели добраться до мяса.
— Молодец! — крикнул Сергей, радуясь, что сегодня мы будем есть настоящее мясо, пусть и мутированного существа.
Ребята поддержали его воем, словно стая голодных волков:
— У-у-у-у!
Ихтиозавр бил хвостом и костяными ластами по вязкой земле, швыряя во все стороны ядовитые брызги. Грунт здесь был насыщен до чёртиков кислотой – сернистой, железистой, тянущейся масляными прожилками, – и каждое движение зверя лишь усугубляло его участь: хищная химия разъедала плотную броню чешуи, полосы её скручивались, скукоживались, отслаиваясь от мяса, как кожура гнилого банана. Ещё десять минут – и от чудовища остаётся только тёплая, парящая мякоть, с которой слетает последний панцирь. Чистить такую рыбу никому не хотелось, так что кислота нам только на руку. У меня уже сейчас слюнки текут, едва я представлю жареную плоть: «м-м-м…»
– Ребята, зададим жару хлопчатнику! – кричит комсорг и бросается в атаку. Растения встречают его хлёсткими ударами листьев-пластин, как ремнями, но нам-то не по чём – тяжёлые скафандры держат. Газ вновь делает своё дело: мутанты подрагивают, оседают, словно кто выключил им питание. Мы без проблем достаём из них по три-четыре килограмма хорошего волокна.
Правда, мне попался один гад, явно «неподготовленный» – видимо, газ не оказал нужного воздействия. Хлопчатник цапал меня за пальцы своими зубчатыми краями, тыкался коробочкой в грудь, словно тараном, желая свалить на землю. Корни трещали, гнулись, будто мышцы борца, собирались вырваться из почвы, подняться на задние «ноги» и навалить на меня, как в греко-римской борьбе. Еле управился с ним – зато извлёк, не поверите, аж семь килограммов «белого золота», причём изумительного качества! Вот что значит произрастать на болотистой местности.
Солнце склоняется к закату, но сквозь сернистый туман плохо видно. Испарения клубятся багрово-оранжевыми слоями, в них плавают какие-то световые пятна, появляются и исчезают силуэты, словно марево шутит с глазами. Иногда кажется, будто над полем стоят призрачные башни, мосты, тянутся дымчатые руки – такие оптические причуды сводят с ума неопытных.
К вечеру план перевыполнен на десять процентов. Кудрат-ака изнемогает от усталости – он вручную закидывал хлопок в металлические ёмкости. Вскоре четыре «К-679» тащат за собой семь тележек – это три с половиной тысячи тонн. Грунт под гусеницами разрыхлён, в нём глубокие следы от колёс и траков, чёрные, с поблёскивающей влагой, как шрамы на теле планеты.
Мимо нас промчался бронепоезд — длинный, как многосегментный зверь, обшитый пластинами стали, с башенками-купольцами и смотровыми щелями, из которых выглядывают стволы. Сквозь бронированные окошки нам машут руками студенты учётного и торгового факультетов. Их развозили в самые отдалённые территории, куда местные жители ходят с опаской. Там, под присмотром вооружённых дружинников, наши товарищи собирают хлопок. Правда, качество там — средненькое: волокно рыхлое, сероватое, будто уставшее от собственной жизни, — до нашего болотного «Брежнева» ему далеко.
Вечером нас по видеофону благодарят сразу двое: директор совхоза имени Юлиуса Фучика и декан планового факультета. Директор — дородный мужик с бронзовым лицом и седыми висками, словно вечный председатель колхоза из советских плакатов. У него тяжёлые, натруженные руки, широкая грудь, густой голос, в котором перекатываются степные камушки. Он говорит медленно, но веско, с лёгкой прищуренной усмешкой, и при этом каждое слово — как штамп на бумаге: твёрдо, по делу, без лирики. Декан же совсем другой — сухощавый, интеллигентный, с аккуратной бородкой и тонкими очками в роговой оправе; видно, человек больше любит цифры, чем людей. Он быстро и ровно читает свои благодарности, стараясь уложиться в регламент, но при этом явно гордится, что «его» студенты не подвели плановый факультет.
Чуть позже прилетает на служебном вертолёте партком Исмоил Саифназаров. Вертушка садится на площадку у бараков, и из люка выходит крепкий, подтянутый мужчина в сером костюме с орденскими планками, улыбающийся так, будто сам только что сдал гектар хлопка. Он вручает наиболее отличившимся, в том числе и мне, почётные грамоты. У меня этих бумажек уже штук пятьдесят; говорят, нужны они для карьерного роста или чтобы детям показывать, мол, каким героем был в молодости. Партком ничего не сказал про наш сегодняшний инцидент с Хусановым — видимо, сам не воспринимал всерьёз этого прохвоста районного масштаба и понимал, какой ценой тому досталось звание Героя труда.
А тем временем повар Ирмат-ака, который и в армии служил в столовой, быстро и привычно разделал ихтиозавра. Ирмат — настоящий мастер ножа: короткий, жилистый, с бритым черепом и вечной усмешкой, он способен за пять минут превратить любую тушу в гастрономический шедевр. Он испёк добычу в микроволновой печи «Электроника-238Д», залил томатом и майонезом, которые выторговал у местного завскладом продуктовой базы, и подал на стол. Всем делили поровну, без партийно-комсомольского принципа, который порождает социальное неравенство. Я же свою порцию отложил в контейнер — решил угостить Мадину. Как я и думал, Мухаметшин оказался добрым парнем, отдал мне свой скафандр без лишних вопросов, только предупредил, что тахометр немного барахлит, поэтому не следует перегружать мотор. Я обещал не повредить ничего.

Едва луна взошла над полем — тяжелая, как расплавленный диск из жёлтого металла, она пробивала сернистый туман, превращая его в жидкое золото, — я выскочил из «бочки», сориентировался по навигатору и запустил двигатели. Колёса на подошве завертелись, и я помчался по грунтовой дороге. Дорога была вязкая, пульсирующая, будто живая: глиняные бугры, следы тракторов, блестящие лужицы с радужной плёнкой — казалось, она дышит под колёсами. Фары освещали путь, сигнальные лампы включались при поворотах и торможении — правила дорожного движения следовало соблюдать везде, даже здесь.
Где-то вдали выли дикие собаки, похожие на помесь шакала с гиеной, шныряли в ирригационных системах жирные свиньи, на саблезубых мышей охотились семилапые филины — тихо, как тени, скользили над хлопковым морем. В общем, обычная жизнь дикой природы Арнасайского района: всё шевелится, скребётся, посвистывает, каждая мелкая тварь ищет добычу или спасение. Я же мысленно готовился к встрече со своей девушкой. «Нет, сегодня не будет всякой говорильни на отвлечённые темы, – думал я. – После ужина поцелую её и прочитаю стихи... Пускай это будет началом моей взрослой жизни». Надежда на взаимность грела душу.
А впереди ещё месяц хлопковой жизни, потом интенсивная учёба, бессонная и мучительная сессия, практика по специальности и государственные экзамены с защитой диплома. Такова реальность коммунистического будущего: штурм планов, ритуалы награждений, героизм вперемежку с бытовухой. Всё это кажется снаружи как будто утопией на плакатах, а на деле — гулкая, пахнущая землёй, потом и железом жизнь. Вам, может, этого не понять, а я тут живу, и у меня свои планы, которые не имеют отношения к моему рассказу.
(Ташкент, 1-10 декабря 1989 года.
Переработано 21 сентября 2025 года)