глава 2

               
                Глава 1 http://www.proza.ru/2010/12/18/1365

                Наш паровоз вперёд летит
                В коммуне остановка
                Иного нет у нас пути
                В руках у нас винтовка.*
            

                Вставать рано тяжело. Первое сентября. Даже отутюженная форма, белый фартук с крылышками, бант и новые красные туфельки, которые до этого дня разрешалось только нюхать, не могут заставить тяжёлую голову оторваться от подушки. Подушка огромная и я сворачиваюсь на ней, как на перине. Но Катька  лупит меня ладошкой по голове, выбивая сон, мозги и хорошее настроение.

                Вчера мама сама приводила меня в порядок, - тёрла всю мочалкой с мылом, а потом ещё расчёсывала пол часа. И с утра опять угрожающе схватилась за расчёску. Кто бы не дергал меня за косу, как бы не таскала Катька, но это не больно. Больно, когда чешет мама, хоть и старается она осторожно, но быстро. Зачем-то задирает волосы на  макушку, намертво стягивая лентой, а им тяжело, моим волосам, они не привыкли стоять, от этого начинает болеть голова. Теперь я знаю, как она болит. Когда жалуется мама, то это ясно, это от старости, ну и когда стукнут по маковке или сама  обо что приложишься, -  больно. Но потрёшь-потрёшь, и  все проходит. А тут я и тёрла, и головой вертела, и чесалась, - ничего не помогает. Кажется, что волосы, как морковка, которую выдираешь из земли, - повылезают, оставив большие дыры до мозга.  Пройдя пол дороги к школе, я, не выдержав, отстала от Любки, остановилась и развязала ленту, растрепавшись. Так легко стало! И побежала, радуясь и забыв засунутые между штакетником цветы, глядя на свои красивые туфли, от которых била такая яркость и чистота, что, дойдя до лужи, встала, соображая, как  лучше её обойти.

             Выручил сосед Алик, который погнал в школу  на велике. Я привычно уселась позади, задрала ноги, и мы благополучно проскочили грязь, только немного забрызгав гольфы. А потом он стал притормаживать, и я подумала, что пора слезать.   Пока до меня дошло, что он просто объезжает кочку, было уже поздно. Одна нога, попав под спицы, дёрнулась. Алик велик смог удержать, я соскочила, не сразу углядев, что подошва у одной туфли висит, как язык у собаки. Тут реветь бесполезно, это понятно,  -   сняла туфли, закинула в  крапиву у забора,  а гольфы  в портфель.  И побежала вперед, радуясь, что всё так просто.

           Босиком, оно даже привычнее, а цветами Любка со мной поделилась, так что никто ничего и не заметил.  Но вечером Надежда Николаевна, наша классная руководительница, зашла к  маме поговорить.  После этого разговора мама выскочила красная, схватила в одну руку меня, в другую веник, и стала лупить  им, вертя по кругу. Потом, поняв, что веник  не проймет, подхватила то, что попалось под руку, - табуретку, и со всей силы ударила. Так и убить можно, я испугалась, а мама разревелась. Она громко всхлипывала и приговаривала, - «До каких пор ты нас позорить будешь, до каких пор?». Я тоже заревела, больно же, так и не поняв, почему еще вчера можно было бегать босиком, а вот сейчас мне за это должно быть   стыдно.

         Туфли я отыскала. Папка долго приклеивал подошву, а когда клей наконец-то просох, выяснилось, что туфли не лезут на ноги.  На следующий день мама купила обыкновенные сандалии прямо страшно-коричневого мальчишеского цвета на вырост.  А ерунда, - не спадывают, и никто не ругается, и косу я могу заплетать сама, без выкрутасов.

                И пошло, как в первом классе, - « Стеша, перестань стонать, пиши молча. Ситникова, ты мешаешь другим». Да я и пишу молча, тихо вибрируя в душе, но немного забываюсь, и вибрация поднимается к горлу. И не мешаю я никому, все давно привыкли и не обращают на меня внимания. И, самое главное, на уроке пения от меня никто звука не слышал. Вот так взять и просто отдать, выпустить из себя  звук я не могла. Нет, могла, конечно. Я легко и громко могла кричать, визжать, орать, но только своё, не чужое, например, - «Любка! Твои утки в нашем палисаднике! Я им сейчас бошки сверну!!!».  Это слышала не только Любка, но и все соседи. А вот песню, которая звучала во мне, так выпустить не получалось. Ведь она звучала во мне голосом певца, или скрипки, или гитары.

               Когда оставалась одна, то пробовала пропевать вслух, - это получалось настолько безобразно и не похоже, - да издевательство одно. Одно плохо, - не могла я это объяснить ни словами, ни жестами Надежде Николаевне. Если на уроке пения она ещё могла на меня махнуть рукой, то в хор приходилось ходить строем.

              Хор, это не физкультура, - здоров ты или хрипишь, есть голос, или глухонемой от природы, -  от хора не было спасения, и  отговорки никого не спасали. Разрешалось   открывать  рот в такт, - а то и просто стоять для создания массы.  И я открывала рот по началу, а потом  заразилась от других, заголосила - в общем шуме всё равно  не слышно.
 
              Первой, на протяжении всего времени была песня про паровоз. В начале слова были понятны, - « наш паровоз вперёд летит», а дальше шёл такой непонятный мне вопрос, - « в кому мне остановка?», - этого я понять не могла, но все вокруг так безразлично орали эти дурацкие слова, что даже неудобно было спрашивать. 
              Второй песней была песня про концлагерь Бухенвальд. Пели её все серьёзно, особенно удавался звон  набата, - «бом-м, бом-м» низкими голосами.
              И заканчивалась  репетиция песней про пионеров. Пока мы октябрята и о галстуке только мечтали, но песню про них уже пели. Она весёлая, про то, как пионеры должны выйти  и поджечь всё на своем пути, что бы светлее ночью стало, - « Взвейтесь кострами тёмные ночи, мы пионеры, дети рабочих». Но даже это не выговаривалось, потому что на ум и язык шла  известная всем вторая версия этой песни, - « Взвейтесь кострами, черти с хвостами, вам не поставить всех пидирастами». Это, наверно, по росту. Говорит же тётя Оксана так,- « пид меня».

             Но один мотив мне  всё-таки пришлось пропеть Надежде Николаевне. Его я услышала по радио. Я иногда просто сижу и слушаю радио, это мне очень надо, прямо как кошке диван подрать. Катька издевается, и говорит, что это я воем наполняюсь на неделю вперед. А мотив был необычный, и даже не мотив, и не песня. Я  не знаю, как это назвать. Это, как будто внутри у меня стало набухать что-то тёплое, и стало давить, и стало теснить, и стало немного больно, или тоскливо, или приятно непонятно. Может, это как отковыривать старую болячку, - немного больно, но приятно до чёртиков, так бы ковыряла и ковыряла.
 
           Эта мелодия жила во мне до  вечера, а на ночь я решила её как-то закрепить. Ведь бывает же так, что хочешь вспомнить мелодию, а не можешь. Вот чтобы  не мучиться, я и записала её,  словами, как звучалось, - « пам, парара-па-пам-парарам». Но утром, как ни вчитывалась в написанное,  это не пелось, не мычалось и не верилось, что вот так просто можно не понять свою же писанину. В школе, на уроке математики, мелодия внезапно ожила, зазвучала, да так легко, как будто и не пропадала. Сверила с листком, -  опять недоумение,  - записано всё верно, - « пам, парара-па-пам-парарам», почему оно то понятно и поётся,  а то  -  нет?  С этим листком  и подошла  к Надежде Николаевне,  - она внимательно прочитала, но не пропела! А ещё учитель пения  называется. Пришлось пропеть мне, объясняя.  Надежда Николаевна покраснела, наверно ей стыдно стало, что не поняла сразу, - взяла мою записку в учительскую, сказав, что спросит у других учителей.

           Через пару дней она же  и  принесла маме пластинку, предупредив, чтобы мне в руки её не давали. Пластинка гостила у нас неделю и мама ставила слушать два раза за раз в день, и ни за что не соглашалась на большее.  Этого  хватило, чтобы я успокоилась и смогла воспринимать что другое. А мелодия эта называлась « полонез Огинского».
           Странно, но Любке он не понравился, потому что полонез без слов, а ей обязательно почему-то нужны слова. Любка умеет петь громко и красиво, а у Головтунов всё громко, - родители громко матерятся, Любка громко поёт, Валерка громко ревёт и даже свиньи у них поразительно громко визжат.

      Продолжение следует: http://www.proza.ru/2011/01/09/422

          *"Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка..."
Первоначальный текст написан в начале 20-х годов
комсомольцами Киевских ж.д. мастерских.
Музыка: П. Зубаков 1918г.