Вершина

                I

В соседних палатках зашуршали вещами. Завозились. Раздались приглушенные голоса, звякнули ледорубы. Начались сборы. Полночь. Нам еще рано. Еще целый час до подъема. Голову давит тисками. Так хочется провалиться в сон. Хочется проснуться не ледяной ночью, а с южным рассветом, когда расстегиваешь палатку и выходишь навстречу солнцу, выходишь в лето. Теплый ветер обдувает лицо, кругом шелковистая трава, речка, птицы поют, деревенская околица … . Чьи-то ботинки звякая скользят на камнях, слышится чертыхание, сопение … деревенская околица исчезает. Смотрю на часы.   Прошло пятьдесят минут. Лежи, не лежи,  вставать все равно пора. Рядом шевелится Андрей:
- Подъем что ли?
Медленно расстегиваю спальный мешок, лезу рукой в его глубину. Нахожу  ботинки. Сушить больше было негде. Они ничего, более-менее теплые, даже гнутся в руках. Это хорошо. Приободренный, расправляю шерстяные носки на ногах, начинаю обуваться. Высокие ботинки с длинной шнуровкой медленно наползают на стопу, крепко охватывают голень. Нога приобретает твердость. Теперь отдышаться, посопеть и можно вылезать наружу. Холодный воздух врывается в палатку, бросает горсть мурашек по спине. Ежусь, ползу вперед, не хочу, но надо.    
Ночь. Огромные звезды висят низко-низко над палаткой. Кажется, стоит протянуть ладони, как они наполняться разноцветными огоньками: желтыми, красными, голубыми, зелеными. Детская, непосредственная радость, наполняет душу. Будто завтра Новый год. В школу не идти. Каникулы. Ущербная луна светит откуда-то снизу, едва выглядывая из-за горы. На небе ни облачка. Снежные склоны отливают матовым серебром. Все напоминает рождественскую открытку и не хватает только низенькой избушки - чтоб дымок из трубы, желтые окошки. Чтоб тепло-тепло, да запах пирогов из печи.
Пронизывающий ветер возвращает в реальность. Здесь в небольшой горной ложбинке он еще не может показать всей своей силы. Пока носится в вышине наперегонки сам с собой, гоняя по склону снежные шлейфы. Ждет. Знает мы выйдем к нему. Знает, с началом подъема укрытий  уже не станет.  Ветер повизгивает, стремительно закручивает на склоне вихри. Разминается.
 Есть не хочется. Ни сладкого, ни кислого, ни саленного, ни пресного. Здесь вообще есть не хочется. Легкая тошнота постоянно подкатывает к горлу, кружится, то, чуть отступая, то возвращаясь. «Пакость, какая!» - ругаюсь про себя на тошноту, но впихнуть внутрь даже кусочек шоколада не удается. Андрей тоже не ест.
Встал. Осмотрелся. Делаю несколько шагов вверх по склону. Ботинки скользят на льду,  чуть не падаю лицом на камни. Сразу отдышка. Головокружение. Сажусь. Надо снять рукавицы и одеть на ботинки металлические «кошки». Без них не пройти. Самое легкое – снять рукавицы получается быстро, все остальное - с трудом. Руки на холоде костенеют через минуту, через пять все хочется послать к черту, через десять минут выясняется, кошки, почти надетые плохо соединились. Надо все переделывать. Через пятнадцать  становится жалко руки, через шестнадцать становится жалко, что рядом нет конструктора кошек. Этими бы кошками… Потом уже жалко себя. Пропади пропадом эти ремешки, зубчики, кантики, - Да е-мое!
 Через полчаса распрямляюсь. Все! Камни хрустят под обутыми в металл ботинками, не скользят. Рюкзак на спине, ледоруб сбоку, в руках лыжные палки. Можно идти. Прощай высота 4200м!
Главное сначала - не сбить дыхание. Сразу кажется, идти легко. Очень легко. Хочется в резвом темпе вбежать на гору, вернее на тот остаток пути, что еще не преодолен. Но как все обманчиво. Даже при мысли о беге дыханье теряет ритм. Учащается. Нельзя бежать. Надо делать проще - сто медленных шагов вверх, две минуты перерыв. Еще сто шагов вверх, еще две минуты отдыха. Еще сто шагов и кажется, сердце сейчас выскочит на снег. Смотрю на время  –   семь минут в пути. Идти еще почти восемь часов.
Снова сто шагов вверх. Под моими ногами мелодично хрустит ледяная корка, чуть левее хрустит корка под ногами Андрея. Кошки хорошо держат, ботинки не проскальзывают, только ветер оказавшийся на свободе совершенно сходит с ума. Он страшно и пронзительно, на высокой ноте визжит. Визжит так, что хочется заткнуть уши. Он воет даже в лыжных палках – чего я никогда не видел и не слышал. Врезаясь в них ветер, дергает палки, меня, норовит сбить с ног  и словно пантера, загнанная в западню, визжит с такой дикой злобой, что невольно хочется оглянуться по сторонам – ветер ли это за камнями или зверь.
 Дышать, не укрыв рот, нельзя. Прикрывать каждый раз рукавицей  неудобно,   совсем не дышать не получается. Приходится опустить голову, чтобы хоть как-то избавиться от ветра рвущего легкие. Вспомнилась заповедь – идти и не смотреть вверх. Идти и идти. Я пошел. Пошел в гору, не видя ничего, не думая ни о чем.

              II

Через час все-таки взглянул вверх. Вершина приблизилась. Стала четче, крупнее. Отдышался. Посмотрел вниз на далекий лагерь. Не видно почти. Набранная высота впечатляла, а оставшийся путь пугал. Однако увиденное внизу, на какой-то миг заслонило муки, заставило сердце восторженно стучать. Вниз от меня простиралась мерцающая цепочка, состоящая из десятков живых огоньков. Живая колонна светлячков выстроилась по склону и медленно ползла вверх. Каждый огонек был хорошо виден в отдельности, как он то останавливался, то медленно ползя вверх, выбивался из общего строя, то снова возвращался в колонну, с упорством муравья медленно продвигался вперед. Светящаяся на склоне лента, состоявшая из огоньков фонариков  на головах людей,  ползла на гору. Такой же огонек светился и на моей голове. В этот момент я ощутил себя частью этой живой, светящейся реки, частью великого, непрерывного ритуала – восхождения на вершину. Идем! Идем! Мы все-таки идем вверх!
Я ликовал, но через полтора часа пути ветер и холод с такой силой сдавили мне виски, что даже пришлось остановиться. Мелькнуло в голове – наверное, дальше идти не смогу. Шерстяная шапочка, выдерживающая без проблем тридцатиградусный мороз, сделалась промерзшей, заиндевела  и продутая насквозь сказала:  «Все! –  я умерла!»
Мне умирать не хотелось. Побитым псом, переминаясь на ногах, я стоял и озирался. Дрожь по телу. Что дальше делать не представлю совершенно.
- Ты как? - спрашивает Андрей.
- Холодно! – стучу зубами в ответ.
Голова не думает. Негнущимися пальцами развязываю рюкзак, достаю запасные носки. Ногам еще тепло, значит вторые носки здесь не нужны. Медленно, очень медленно, словно в специальной киносъемке вынимаю нож. Открываю его. Смотрю на серебрящееся в лучах луны лезвие и как космонавт в невесомости начинаю распарывать носок. Носок превращается в широкую тряпку. Эта тряпка натягивается на голову, сверху надевается шапочка. Со стороны смотреть, наверное, жутко, –  или француз под Москвой, или немец под Сталинградом. Похож, наверное. Но сейчас мне на всех плевать, голове теплее, а значит,  снова пойду вверх.
- Ты, все? – спрашивает Андрей.
- Все!
- Ну, пошли!
Главное снова медленно идти вверх. Главное - пятьдесят шагов вверх и две минуты передышки. Главное идти и не смотреть вверх. Я не смотрю.      
Визжащий ветер останавливает. В который раз сбилось дыхание и  никак не могу набрать воздуха.  Ветер рвет холодом легкие. Прикрыв рукавом рот, делаю спасительные глотки. Один, другой. Выдыхаю. Становится легче. Не паниковать! – командую себе. Главное отдышаться. Порыв ветра сносит меня с тропинки, старается столкнуть вниз. Левая нога проскальзывает и я, едва удержавшись, чуть ли не начинаю съезжать по склону. Холод проникает вместе с воздухом внутрь и трогает сердце. Оно сжимается, не стучит.
 С ужасом смотрю вниз, куда мог улететь. Решаю переждать. В висках толчками пульсирует кровь. Надо присесть. Еще лучше где-то укрыться в затишье.   Вдалеке невысокие камни – там можно спрятаться. Делаю три шага к ним. Стоп! Вдыхаю. Делаю еще три шага. Стоп! Что-то не так, мысли медленно выплывают будто из тумана. Стоп, стоп! Сидеть за камнями нельзя! Нельзя! Я согреюсь и усну. Сон здесь - смерть! Стоп! Я неторопливо поворачиваю от камней, перевожу дыхание и делаю несколько шагов вверх. Вдох. Остановка. Наклоняясь вперед, пересиливаю ветер,  делаю еще тридцать шагов вверх. Потом еще тридцать. Стоп. Отдышаться. Вверх не смотреть.
Еще тридцать. Еще.  Иду все-таки. Останавливаюсь, отдыхаю, но все равно иду. Иду  долго. Вверх, снова вверх. Тридцать шагов, еще тридцать. Постоять. Вдруг ловлю себя на мысли, - что не помню, куда и зачем иду. Почему вверх, а не вниз. Одно понимаю – уже рассвет, мы пятый час в пути, находимся где-то на седловине между двух вершин. Все наши рядом. Молчат. Тяжело дышат.  Четко  осознаю - устал. Устал до придела. Осознаю, что хочу домой, что хочу в тепло, хочу вниз! Туда где загорают, купаются в реке, пьют от жары холодное пиво. Прямо из холодильника. Ведь сейчас же лето! Июль! Надо загорать. А здесь, … я тряхнул пластиковую бутылку с водой и услышал, как застучали по стенкам сухие ледышки. Вот и попили!

                III

 Вершина Эльбруса невероятно близко. Так близко, как могут быть близко последние триста метров пути. Что такое триста метров? Сорок секунд бега по стадиону и все! От силы три минуты пешком. Здесь… здесь еще  часа три хода. Целых три часа. Надо ли? Зачем? Но откуда-то из глубины начинают стучать молоточки. Все громче и громче. На-на-на. До-до-до. Надо! Надо! Надо, почти кричу я. Солнце, до этого раскрасившее розовой краской облака и вершины, огромным шаром выкатывается на небосвод. Становится светло, празднично. Слегка теплеет. Осматриваюсь. Слева от меня Западная вершина (5642м), справа Восточная (5621м). Они рядом.  Наша команда, а это народ из России, США и Японии более-менее тоже рядом - кто несколько ниже, кто выше меня. Лица у всех изможденные. Никто не говорит. Лишь хрип вырывается из ртов. Двадцать шагов вверх и перерыв. Мы все-таки идем! Идем! Хрустит снег. Внизу клубятся облака и, шаг за шагом вершина становится ближе.
Вдруг детский  вскрик. Оглядываюсь медленно. Вижу - наш японец, бормоча что-то на своем языке, медленно боком опускается на снег. Крепкий, здоровый парень, без проблем пробегающий марафон, вдруг свернулся, сел и,  стал даже меньше. Лицо посеревшее. Прикрытые веки. Слюна течет. Весь вздрагивает. Его рвет. Страшно рвет, с судорогами. Рвет чем-то зеленым со слизью. Идет пар.  Японец вытирает снегом лицо, и я вижу, его дрожащие руки. Он уперся этими руками в снег, чтобы встать, но руки не выдерживают. Он безвольно падает. Падает на  колючий, промозглый белый-белый снег.   
Бедный, несчастный, маленький японец. Лежит на снегу, на кем-то подложенном под голову рюкзаке, с закрытыми глазами. Почти не дышит. Лицо  землянисто-серое. Несколько опухшие. Потрескавшиеся на солнце губы изредка выпускают слабые струйки пара. Подошла наш врач, взяла за кисть, заглянула в зрачки.
- Дальше ему нельзя! – едва слышно вымолвили ее губы. Нельзя! - и тон, каким она это произнесла, не оставляет сомнений, дальше ему точно нельзя.
- Я с ним останусь – а вы идите!
- Но… – возразили мы.
- Никах «но», - тихо отвечает врач, доставая шприц: - Идите! Время играет против всех! Сейчас его все равно трогать нельзя! Вы же идите. Идите, и дойдите!
Мы постояли, помялись. Молча пошли вверх. Пошли, изредка оглядываясь на лежащее тело, на хрупкую девушку, склонившуюся над ним. Пошли тягостно, с каждой минутой отдаляясь от чего-то человечного, от чего-то, такого что не хотелось терять. Пятнадцать шагов вверх и перерыв. Еще пятнадцать шагов. Еще десять. Еще, еще, еще. Время совсем потерялось, замерло. Спряталось за склоном. Только Андрей, покачиваясь, шел впереди будто маяк.
Через час мы увидели слева, в стороне от тропинки к западной вершине, как бьется на ветру палатка. Словно подстреленная птица, она взмахивала, разорванными в клочья, желтыми стенками, пыталась оторваться от промозглой земли. При каждом порыве ветра казалось, вот-вот она взлетит, вот-вот ей хватит сил подняться в небо. Но сил не хватало. Что-то удерживало палатку внизу. Придавливало к снегу. Палатка снова билась в предсмертных судорогах, не сдавалась, снова рвалась вверх, к вершине, трепетала, но смерть уже была в ней. Внутри.
Там в палатке лежали мертвые люди. Четверо чехов. Два парня и две девушки. Сейчас их не страшил ни холод, ни ветер, ни порванная палатка. Сейчас их не страшило ничто. Они шли к вершине. Не дошли. Легли, заснули и сроднились с вершиной навсегда. В этой палатке они больше недели.  Сил и смелости подойти к трепещущей палатке, взглянуть в заиндевелые лица усопших ни у кого из нас не нашлось. Я представил в палатке себя. Вдали от дома, на чужой земле. Лицо в инее. А ведь где-то у них семьи. Мамы. Где-то их Прага? Знают ли там? Спешат ли к ним.
Проходим дальше. Простите нас, ребята! Царствие Вам небесное! Мы вместо вас попробуем дойти. Снова десять шагов вверх. Когда понемногу ветер стал стихать, когда вдруг стало  чуть-чуть теплеть, я не заметил. Просто почувствовалось, хочется расстегнуть куртку, остудить разгоряченную грудь. Вершина стала совсем  рядом. Две-три минуты, два десятка шагов и все.
Все! Все! Все!
Дошли. Теперь куда ни шагни, дорога одна - вниз. Вверх больше не надо делать ни  шага. Кручу головой, разворачиваюсь, но куда ни двинься, путь  только один - вниз!
Все! Кто-то из взошедших раньше хлопает меня по плечу, иные восторженно кричат, просят нажать на кнопочку фотоаппарата, кто-то обнимает. Все! Мы дошли! Громадные вершины четырех и пятитысячники остались внизу. Остались внизу облака, косматыми клочьями цепляющиеся за вершины, осталось внизу солнце. Бледно-голубое небо, окаймляющее горизонт синело к вышине и, было совсем темно-синим над головой. Над головой был космос, вселенная. Оттуда веяло вечностью, холодом, а под ногами у нас лежала  прекрасная земля. Куда ни посмотри, на сотни километров вокруг все открывалось взору: белоснежные хребты, чернеющие ущелья, островерхие вершины, далекий-далекий горизонт. Говорят, в хорошую погоду с Эльбруса видно Черное море. Может быть и видно. Мы не нашли.   
 Вздохнув я присел. Что-то внезапно задрожало внутри, как-то судорожно затрепетало сердце, вспомнились погибшие чехи, дом далекий и дурацкие слезы  навернулись на глаза. Я отчетливо ощутил  - не чувствую ног,  страшно устал, хочу побыть один. Сел на снег, вбил в него с размаху ледоруб, сомкнул ресницы. Радужные круги и картинки весело поплыли перед глазами: теплая ванна сменялась песчаным пляжем, кипящим чайником, горами песка и пальмами, маленьким домиком из трубы которого шел дым, пельменями, бегущей с высунутым языком собакой … .

                IV

- Пора! – трясли меня за плечо и толкали вниз. Пора. Я медленно встал, поплелся в хвосте колонны. Неужели все! Неужели домой! Неужели вниз! Мы поспешили, ведь было еще не все, до наших палаток оставалось целых пять часов ходу.
Вниз легче. Вниз нет отдышки. Через час мы на седловине. Маленький японец так и лежит на снегу. Врач рядом.
- Как он? – спрашиваем у нее.
- Стабильно плохо, - тихо отвечает она, - Но дышит ровно. Надо спускать.
- Таке! – осторожно позвал я японца, тряся за плечо -   Go  home, - и еще осторожнее добавил, -  please. Таке молчал. Молчал, когда мы начали тормошить его, молчал, когда били  по щекам, молчал, когда начали громко звать. «Неужели пятый!», - промелькнуло в голове. Неужели гора тебе мало четверых чехов, зачем тебе японец? Господи, только не это! Только, живи!
Через пять минут,  устав орать на морозе, кто-то выдыхнул из себя команду, которую Таке так ненавидел:
- Таке, lets go! … Lets go! – орем мы до посинения, и я вижу, он вдруг шевельнулся. Шевельнулся  неуловимо, едва заметно, возвратясь откуда-то, очень издалека. Мы приподняли ему голову, обняли - Ну, давай, давай родной! – и подернутые пеленой глаза стали медленно-медленно приоткрываться. Было жутко смотреть в пустые, ничего невидящие глаза, будто заглядываешь в пропасть или пытаешься заглянуть за запретную черту. За ту черту, куда не надо смотреть. На лбу, несмотря на мороз, выступает испарина,  в глаза к Таке медленно возвращается жизнь. Он видит нас. Пытается улыбнуться.
- Пошли?! – говорим мы ему по-русски.
- Пошли! – говорим мы друг другу.
Снег огромными хлопьями сверху вдруг начинает нас заваливать. Он смешивает горизонт с заснеженной землей,  становиться ничего не видно – зато резко теплеет. Пришел южный циклон. На головах, на плечах врастают холмики снега. Воздух становится влажным, тяжелым.
Через пятнадцать минут снежный заряд исчезает. Яркое солнце проглядывает, сначала осторожно, а затем все решительнее, сквозь косматые облака. Становиться по-летнему жарко. Внизу виден лагерь. Пологий склон ведет прямо к нему. Тут хочется сесть на задницу, да рвануть, словно в детстве, как на санках вниз по склону. Страшно хочется. Но нельзя этого делать. Трещины кругом, да пропасти. 
Тропинка же, нитью Ариадны, ведет нас к дому. Меняясь, тащим Таке. Ему чуть легче. На высоте 4800м встречаемся с лыжниками и сноубордистами. Им нет до нас никакого дела, головы в нашу строну даже не повернули. Они поднимались на эту высоту два часа и теперь у них спуск. Две три минуты и  будут внизу. Затем снова пойдут вверх. Первый сноубордист  опускает защитные очки и с радостным визгом срывается вниз. Мы зачарованно глядим, как он несется по самому гребню, проносится по снежным карнизам, лавирует между трещин и камней. Скорость больше 100 км/час.  Сердце замирает от волнения, что гонщик вот-вот за что-то заденет, разобьется, но этого не случается. Следом, с радостным визгом, устремляются еще несколько человек и нетронутая, снежная целина испещряется следами лыж.
 - Самоубийцы! – произносит кто-то из наших.
 - А ты умнее?! – отвечают ему.
Топаем вниз. Приходим к вечеру. Ночуем на базе. Ноги гудят. Страшно хочется дальше: в долину, в тепло, к горячей воде. Туда где трава и деревья. Но понимаешь, сейчас это не возможно, сейчас надо просто провести в горах около суток. Дождаться утра, собрать вещи и уйти,  чтобы к вечеру оказаться в гостинице. Этой ночью каждый камень под палаткой, по-особенному, больно врезается в бок, ноги ноют от носок, которые не снимались четыре дня,  голова гудит от воющего за палаткой ветра.

                V

 Утро встречает отвратительной погодой. Низкие черные тучи засыпают все сначала колючей крупой, затем огромными мокрыми снежинками. Снег становиться тяжелым, начинает проваливаться под ногами. О том, что можно в такую погоду разжечь примус, о горячем завтраке приходится забыть, перекусываем всухомятку. Хочется скорее в тепло, но выход все время откладывается из-за японца. Ему снова хуже. Вернее утром ему было лучше, но потом он  нажрался сникерсов, которых привез с собой целый  рюкзак, запил заначенной Кока-колой и слег с расстройством желудка. Периодически его рвет.
 Сникерсы это вообще отдельная и длинная история,  коротко которую вкратце можно изложить так. Японец начитался о России своей японской литературы. Определил для себя, это почти Папуа Новая Гвинея. Но Папуа это джунгли, а здесь, на просторах необъятной Сибири живут дикари, пьют водку. Отрезают от убитых животных мясо, едят сырым. Японец даже  не стал есть гречневую кашу. Не понял, почему рис черный. Не ел щи. Не ел тушенку (это жир и мясо мертвых животных), не ел масло (это холестерин). Чем ему показалась кабачковая икра своим внешним видом и цветом, я догадался позднее.
Все чем он пичкал свой желудок  целыми днями, были сникерсы, якобы «энергия жизни». Эта «энергия жизни», начиная с четвертого дня пребывания в горах, выходила из него  через рот. К этому все привыкли, терпели. Но сейчас очень надо было вниз. И то, что он опять жрал свои сникерсы не смотря на совет съесть колбасы с хлебом и чаем, что его снова рвет -  раздражало. Раздражало от понимания - если мы не уйдем вниз до полудня, то не успеем на канатку, которую в половине четвертого отключат. Значит, ночевать придется еще раз в горах, на высоте где-то 3500м, под дождем в грязи, следовательно, чистая постель и пиво еще на один день накрываются медным тазом.
 Раздражало то, что когда он ехал в Россию, из всех фраз японец выучил одну: «Моему инструктору плохо! Помогите!» Это он собирался на себе нести с вершины Эльбруса ослабевшего русского инструктора, которого затем передать горноспасателям. Потом статьи в газетах. Интервью. Успех. Но сейчас плохо было только японцу. С инструкторами  обошлось.   




                VI

В одиннадцать тридцать наш гость из Азии начал терять сознание и стало окончательно ясно, идти не сможет. Его уложили на коврик, двое впряглись в репшнур, двое ухватили японца за руки, чтобы не сползал, а еще двое ушли вперед на разведку дороги и ледовых трещин. В двенадцать десять наш караван ринулся вниз, в снег, в густой туман.
Через полчаса мы разогрелись так, что пришлось снять пуховки. Через час в ботинках захлюпала вода от постоянного проваливания по колено в мокрые сугробы. Вниз бежать, естественно, легче и если бы не японец, которого надо было постоянно поправлять, чтобы лежал ровно, все было бы совсем хорошо.
- Трещина! – иногда раздавался крик и мы, приглядевшись, перепрыгивали через узкие голубые полоски. Японец изредка приоткрывал глаза, говорил что-то слабым голосом.
- Благодарит, наверное, - выдвинулась гипотеза.
- Конечно, благодарит, - согласились все.
К трем часам дня мы были у «бочек» - места, где начинается канатная дорога вниз. Там стояли несколько домиков. Моросил дождь. Кругом грязь, черные лужи. Остановившись,  пристроили японца к камню, сбросили рюкзаки. 
- Gloves, - вдруг еле слышно пролепетал он. Мы повернулись к нему.
- Что? Что это он говорит?!
Японец опять еле-слышно залепетал по-английски. Кто-то из ребят перевел - он про перчатки свои печется. Спрашивает, кто их украл.
Перчатки были на месте, в вырезе его же пуховки. Их сняли, чтобы можно было крепче держать за руки. Вот тебе и «поблагодарил». Я смотрел на утомленные, сожженные солнцем лица ребят, на разбухшие от воды ботинки, в которых хлюпала вода, на их мокрые брюки и куртки, на Андрея, зажимающего кровь на разодранной о лед ладони и,  сорвался в крик.
      - Перчатки мля тебе нужны?! Да!? Мы их украли!? Да!? А Северные территории тебе сейчас не нужны? Что? Про перчатки вспомнил!? А про крейсер «Варяг» вспомнить не хочешь! Может тебя здесь зарыть! В перчатках! – и добавил еще на могучем русском языке с десяток слов. Замахнулся. Ребята меня оттерли в сторону:
- Брось, ты его!
- Я б его лучше там, на верху бросил, скотину!
Японец, который по-русски понимал весьма плохо, тут в подсказках не нуждался. По моему зверскому выражению лица, сообразил, о чем речь и почел, за благо потерять сознание. Молодец! – подумал я: - самурай хренов!
 На наш шум из домика вышел один из спасателей.
      - Дохлый? – посмотрев на японца, спросил он, белозубо улыбаясь,.
      - Нет!
      - Сверху прете?
      - Да!
      - Чех?
      - Японец!
      - Козел! – глубокомысленно изрек спасатель, кивнув на японца: - Все, они, иностранцы, козлы! Ползут до упора, а потом падают. Все - давай вертолет, спасите меня! Суки одним словом! – он сплюнул и ушел в домик. Мы надели рюкзаки, подхватили японца, поспешили вниз к канатке.
Туман опустился гуще некуда. Промозглый, сырой. Канатка стояла. Мертвая премертвая. Ее отключили, погода мол не та. На все наши просьбы отмахнулись – инструкция. Спасли  десантники. Вернее рота спецназа тоже возвращавшаяся с восхождения. Их командир с бритой головой, огромный, в голубом берете подошел к оператору канатки и спросил: «Клоун, ты, за главного?». «Не-е-е-т», - проблеял оператор, изрядно побелев: «Они внизу!». Тогда командир осторожно взял, стараясь не раздавить, в свой страшный кулак его рацию и представившись, объяснил в коробочку с антенной. Если сейчас же канатка не заработает, то он спустится вниз, вырвет трубу из ограды и вставит ее в самое интимное место, всем кто его слушает. Потом провернет там. А потом… потом он не успел договорить,  все заработало.
 С мерным металлическим лязгом кресла выплывали из тумана, разворачивались на огромном маховике и уплывали обратно в туман. Уплывали вниз, в тепло, к дому.   Последние мучения с телом, которое надо было быстро привязать к креслу и также быстро успеть отвязать внизу, прошли нормально. На третьей пересадке японец пришел в себя. Взглянул на меня своими узкими глазами,  сделал несчастное лицо. Мы улыбнулись друг - другу, как братья – все нормально, живи самурай!
Через два часа группа была в гостинице. За окном +30, деревья, зеленая трава, ласковый ветерок. Искупавшись и переодевшись в свежую одежду, мы собрались в один номер, пить чистый спирт. Закусывали его черным хлебом со шпротами. Болтали безудержно. Хохотали, припомнив  забавное. Леденящий холод, снег, трещины, хрипящие легкие вспоминались, как далекий сон. Было приятно откинуться на подушку, вдыхать полной грудью свежий воздух и, жмурясь от удовольствия смотреть на обожженные солнцем лица друзей.
 Пить с нами спирт японец отказался - а мы и не настаивали, пошел он...