Сказ 4. Иван и леший

 Повздорил как-то Иванушка с лешим. Да не то, что бы разругался смертно, нет, просто кошка меж ними пробежала. Лесная, дикая. С телёнка будет. А дело было так.
 Раз решил Ванька богатырём стать. Чтоб слава о нём гремела повсюду, как об Илюше Муромце. А для того, решил он делу ратному учится. Сделал  себе лук из ветки да бечевки, настрогал из полена стрел, да подался в лес: в стрельбе руку набивать. Присмотрел колоду замшелую и давай в неё пулять, норовя попасть в сучок, что в сторону торчал.
 Да не смекнул малец, что это не кто-нибудь, а сам леший был, токмо колодой обернулся! Стоит тот, замер, а Ванька знай себе, пуляет. Всё ближе к сучку стрелы ложатся.
 Заегозил леший,  стал тихохонько уворачиваться. Ещё бы, лишись он того сучка, так лешачиха его тадысь и на порог не пустит! На кой он ей, без сучка-то? Бочком, бочком, да и нырнул в чащу, стоило токмо Ваньке отвернулся.
 Но запомнил ту проказу ребячью. Лешие, они вообще злопамятны, а энтот особливо был. Стал он с тех пор Ивану пакостить: то тропинку заростит, то дорогу заплетёт-закружит, то ещё какую каверзу удумает. И всё норовит так подгадать, чтоб Ванька на обратном пути заплутал. Чтоб, значит, посредь чащобы тому заночевать. Вот тогда обидчик будет в полной власти лесовика, уж тадысь он всласть его попугает. Но не до ущерба, нет! Чей Ванютка внук, всем в лесу известно, а супротив бабы Яги дажить леший идти пасся.
 Изо дня в день, из седмицы в седмицу строит лесовик козни, ладит их и так, и эдак, а всё попусту. Мечтателен Ивашка был, да и проказлив без меры.
 То идёт, глазами в небе шарит. Углядит облачко летучее и мечта его берёт. "Вот бы воспарить в синее небо, подобно тучке лёгкой, да летать вольготно, преград не встречая!" Так и бредёт, не видя, что трава тропку укрыла. Другой бы тут давно в страх ударился, решив, что заплутал. А Ванька нет: идёт, да идёт себе, облачком любуясь. А там глядишь, и поляна с избушкой покажется, где леший уж не решался пакостить.
 А то захочет в кисточки поиграть. Которые у рыси на кончиках ушей растут. Та кошка терпелива, но не особливо. Миг-другой потерпит, не более, а после непременно бросится. Скачет за озорником по веткам, по сучьям, шипит водой на раскалённом камне. А Ванька от неё наутёк, всё меж кустов норовит петлять, чтоб той не сподручно было в догонялки играться. Сам хохочет-заливается! Так, на бегу и проскочит мимо каверз лешего.
 Или к пчёлам лесным за мёдом влезет, сластёна. Пчёлки озлятся и ну его жалить! Жужжат, ярятся. А Ванька в кафтан укутается и рукавицей в дупле шарит. Ухватит соты, да наутёк, дороги не разбирая. Леший пыжится-трудится, дорогу в петли вьёт, чтоб всё вокруг да около шла, а Иван насквозь сломя голову пробежит, дажить не заметив евойных преград да хитростей.
 Обидно лесовику, ой как обидно! Давай он кикимор науськивать на Ваньку, чтоб, значит, те его напугали, да убегать заставили. Сам в то время указал деревьям расступиться, дорожку ровну сотворить, чтоб вела прям до болотца ближнего. Та болотинка хоть и грязна изрядно, но мелка: курям по щиколотку. Знать, не потопнет пострелёнок, токмо перемажется по саму маковку. Вот тут баба Яга ему и задаст, грязнуле! Потирает руки леший, доволен: и Ивану попадёт на орехи, и он в стороне!
 А не вышло. Как заголосили кикиморы, завыли, так Ванька к ним поворотился и молвит радостно:

- Ой! Кикиморки! А что енто вы таки ледащи? Не уж-то вас ни кормит никто? – А сам к ним подался. Приглядел одну и к ней. – От, смотри как отщала, а шкурка-то как в колтуны сбилась! И репейник пристал. – отодрал колючку, да и зашвырнул за плечо не глядя. - А ну, пошли со мной! Мы с бабулей вас живо откормим, раз ваш хозяин об вас не печется.
 И увёл всех скопом. Леший было вослед бросился, да на репейник тот наступил. Прям пятой голой, да с размаху на колючку злую. Ох, и взвыл же! Аж волки в овраге испужались, мелко задрожав. Кикиморки же, евойный голос услыхав, в стороны проскнули, только их и видели. Осерчал лесовик, страсть, дажить про бабу Ягу позабыл. Кинулся он за Ванькой, одной ногой широко шагает, а другою прихрамывает.

- Вот ужо, догоню! Быть тебе тадысь пеньком осиновым… - кричит, ярится, кулаками машет. Злой дух лесной, это вам не сахарная голова, от него держись подалее.
 Иван, от страха голову потеряв, рвёт с себя всё, да в лешего мечет не глядя. Шапку кинул, кушак, колчан собственноручно сделанный метнул, не пожалел. Попадёт ли, нет ли, а всё бежать легче. Баклага через плечо болталась, так и её в лешего запустил!
 А в баклаге той Ванятка воду живую нёс, да не спроста. Ещё давеча наткнулся на жар-птицу, стрелой пронзённую. Баклага-то у него одна, вот он на заре, покудова леший спал, сбегал до птахи и окропил ту мёртвой водой. Чтоб у ней раны срослись-затянулись. А вдругорядь уж с живой водицей бежал, когда кикиморы заголосили, да лесовик вдогон кинулся.
 Сам-то леший что? Колода-гнилушка, в которую дух лесной вселился. Потекла водица по коре-шкуре, а та и очнись! Чует дух, как в колоде жизнь заново просыпается, уж корешки проросли-потянулись, за землю уцепиться норовят. С каждым шагом всё труднее ноги от земли отдираются, всё медленнее бежит леший, покуда и вовсе не встал. А как встал, так в дерево и превратился. Злое дерево, гнутое - перегнутое. Словно на скале голой росло, всеми ветрами терзаемо.
 Так и обошлась для Ивана та ссора: испугом малым. А злопамятность лешего тому же и аукнулась. Пока живо дерево - не в силах дух его покинуть. Так и стоит, во сне года считает.
 Отошел Ванька от испуга, вернулся, оживил таки птицу с огненным пером, да вернулся в избушку с добычей. А что из того вышло - то совсем другая сказка. Вот.
 А на другой день посылает баба Яга Ванюшку в деревеньку, за новыми лаптями. Её старые-то, совсем стоптались. Противится Иван, не желает в сельцо бежать.

- Там мальчишки вновь дразниться станут! "Ивашка, Ивашка! А когда Яга тебя на лопату посадит, да в печь спровадит?" Обидно мне, что они на тебя слова поносные молвить смеют!

- На каждый роток не накинешь платок! Пусть ярятся: собака лает - ветер носит!

Вздохнул Ваня, да побрёл себе, не стал более перечить. Идёт, прутиком машет, с ковыля колоски сшибает. Представил себя витязем могучим, а траву в печенеги записал. Вот им головы-то и рубит с плеча, с размаху.
  Вдруг смотрит, что за притча: дубки из землицы вырваны, да кроной в ямы вставлены, стоят, корнями ветер ловят. А самый древний дуб напополам расколот и щепа длиннюща из корневища к небу торчит. На самом кончике той щепы висит-болтается Соловей-разбойник, рукава за спиной связаны, бородёнка повыдергана и под правым глазом синяк черен налился. Сунулся было Ивашка к нему, а тут цокот копыт по дороге. На всякий случай схоронился Ванька в кустах придорожных, смотрит. Подъезжает Илья Муромец, говорит шепотом, головушку рукой придерживая, да перегаром за версту смердя.

- Соловушка! Да кто ж тут так изгалялся? Дубки переломал, тебе урон нанёс?

- Да не тревожься ты, Илюша! Поезжай, мы тут сами разберёмся, кто прав, кто виноват.

- Нет, ты скажи, кто это на тебя руку поднял?! Вот ужо я ему задам!

- Илюша, всё хорошо, энто мы так, шутейно, значит.

- Верно говоришь?

- Куда вернее! Езжай себе, не майся.

- Ну гляди, я ж как лучше хотел… - тронул Илья Муромец коня богатырского и поехал своей дорогой. А Иван из кустов вылез и стал Соловью помогать, ну, чтоб спуститься, значит.

- Охо-хох! - вздыхал Соловей, слезая со щепы. - Вот ведь Илюша: душа человек, когда трезвый. А как выпьет… То не так сидишь, то не так свистишь, то дубки поразрослись…

 Пособил Иван Соловью-разбойнику, промокнул ему синяки да шишки живой водицей (он теперича завсегда с собой баклажку той воды таскал, не расставался) и побрёл дальше.
 Идёт и думы его гложут.
"Это что, коль мне богатырём быть, так и пить надобно допьяна, по бочке зараз? И все от меня так же шарахаться станут? Не любо мне, коль от меня все в стороны бегут. Не! Не буду я богатырём, не желаю во хмелю жить-поживать!"

И отбросил прутик в сторону.

 

22.12.2010.