Счастье в ладошке...

                К  РОДИТЕЛЬСКОМУ  ДОМУ

               

         Почти на ходу Вадим Сергеевич вскочил в пустой вагон, в черных проемах окон которого, как в зеркале, отсвечивалось его содержимое: ряды кресел, три  пассажира, он сам – и больше никого!  Казалось, что там, за пределами этих стен, - сплошная пустота: ни леса, ни ветра, ни снега. Нигде ничего вокруг не было, так он сам  был одинок.
        Там,  за холодными  окнами, в снежной круговерти,  осталась его Наташка.
          «Странно,  -  думал он, плотнее кутаясь в воротник пальто.  -Странно, что я посадил её, свою  единственную на  целом белом свете женщину, не в этот поезд, где я сижу, где я смог бы её обнять и защитить от непогоды, от одиночества, от двухлетнего молчания,  а в троллейбус , в маленький троллейбус, в котором она  сейчас едет не с ним, Гориным, а с чужими ей людьми, отдаляясь от него всё дальше и дальше . В то же самое время и он едет с незнакомыми пассажирами  и тоже с каждой минутой удаляется от нее,  такой желанной и любимой. Как он допустил всё это?!  Почему сейчас её нет здесь?  И снова виноват в этом он, Вадим Горин. Только он  один до сих пор вершит судьбу  Наташи. Сколько же она натерпелась от его передышек?  А сколько его необъяснимых взрывов и молчанок?
       Вспомнилось её письмо, первое после их разлуки:
      «Милый! Родной мой! Кажется, разрезали меня пополам, и из каждой клеточки сочится кровь. Кровь моя, живая... От этого боль невыносимая. Не знаю, что делать? Говорят, время лечит... Но сколько нужно времени, чтобы затянулся этот разрез на самом сердце? А если и затянется, то какой же рубец будет... Он не даст дышать... Он не позволит жить...»
      «Затянулись,  видно, все раны, - рассуждал Горин, разглядывая свои удлиненные пальцы, которые почему-то мелко дрожали. - А шрамы... А к шрамам можно привыкнуть.  В том-то и штука, что любовь – живое чувство и, как всякое живое, прежде, чем умереть,  находится в клинической смерти, когда  её еще можно оживить... А потом?  Потом необратимые процессы – и все попытки приводят к уродству души и тела. – Горин съежился от неожиданного вывода и, чтобы пальцы не дрожали,  сжал их коленями.  – Чтобы спасти  наши чувства, я опоздал на целых несколько драматических лет...  Это слишком большой срок».
      «Поздно!» – почти вслух проговорил он, и сидящий напротив пассажир переспросил:
      - Вы что-то сказали?
      - Да нет! Просто говорю, что уже поздно.
      - Да, поздновато, - поддержал разговор сосед.  – Я тоже едва успел на этот поезд... – и дальнейший разговор тут же прекратил, увидев, что симпатичный пассажир смотрит не на него, а куда-то в пустоту.
       Горин  думал о своем. А кто-то другой, в нём, в Вадиме Сергеевиче, спорил:
      «В конце-концов, мог бы пригласить Наталью просто в гости. Столько лет мечтал о близости с ней и в своё время не захотел этой возможностью воспользоваться...»   
      Другой же голос нашептывал:
     «Да, да! Выпить по рюмочке ароматного вина...  Потом заглянуть в самую глубину ее зеленых глаз  и там... там утонуть на всю жизнь... А еще прижать её, такую незащищенную, такую нежную и целовать, целовать недоцелованную в своей несчастливой жизни до изнеможения...»
      Горин не мог дальше додумывать ту картину их желанной встречи, которая могла бы случиться, будь он понастойчивей.
        И он сник... Сник надолго, заставляя себя не думать о Наталье.  Но мыслям не прикажешь, и они, разрывая его сердце, роились и роились, желая побольнее ударить по нервным клеткам.
       Мерно постукивали колеса электрички на стыках, мелькали остановки – и в ночную пустоту распахивались двери, из которых никто не выходил.
       Примостившись полулёжа, втянув голову в воротник пальто, Горин прекратил собственные дебаты, закрыл глаза, но от этого мысли не улетучились, а только приобрели ясную образность.
       «Восемнадцать лет прошло с того дня, когда он, Горин, впервые увидел её, Наташку Гаврилову.  Восемнадцать!.. Целая жизнь, - думал он, изредка облизывая начавшие гореть губы. – Из них – двенадцать прожито рядом, глаза в глаза, во взаимной неистовой любви,  за рабочими столами напротив друг друга, по восемь часов в сутки,  а то и больше. Двенадцать лет не вместе, а рядом, не познав друг друга в постели... «Не бывает такого!» – кто-то скажет. «Бывает! Еще как бывает!» - ответил бы каждому сомневающемуся Горин, испытавший всё на себе.
     Я видел, - продолжал он свою горькую думу, как её чистые  и не замутненные  ничем и никем глаза часто затягивались пеленой недоверия, затравленной настороженности, пока не тонули в пучине грусти, не проходящей даже во время  её самого искреннего смеха.. А она смеялась очень редко: жизнь не позволяла...»
     Наташа возникала перед ним то совершенно иной, девятнадцатилетней, то в расцвете мягкой, манящей красоты, то видел её в день его отъезда в Москву. Сколько грусти, рвущей сердце, было в её глазах! Сколько борьбы, нечеловеческой, неземной!  Он, Горин, это видел... И он, Горин, тоже страдал...
     Вспомнилось, как перед последним экзаменом зимней сессии на 4-м курсе пришло письмо от матери, определившее всю его жизнь и всё, что в ней было потом.
       «Вадик, сынок! Не знаю, с чего начать свой разговор, но выхода нет.  Поподумала я и слёз сколько пролила, а придумать так ничего и не сумела. Отец наш последний год шибко хворать стал. Пуля у него в лёгком, говорит он, шевелится. Почти не работает. А што мы без него? Я со своими ногами не работник.  Юра совсем еще несмышленыш. Одна надёжа на тебя.
      Сыночек мой, ты уж прости, но, может, ты будешь учиться заочно, как Сашка Громов? У нас, говорят, завод будет большой, там, где были мастерские и сейчас туда людей берут. Ты узнай в своем институте. Может, можно тебе здесь доучиться...»
      Приехал на каникулы, оказалось – навсегда. Только звякнула щеколда калитки, вышла мать, едва передвигая свои распухшие со вздутыми венами ноги; вихрем налетел десятилетний Юра, схватил руками за шею и повис на нём, обхватив талию ногами. А на веранде уже стучал ногой-костяшкой отец и добродушно ворчал:
      - Ишь, старая, чего придумала, пока я в больнице лежал? Парня с учебы сорвать. Ты что? Меня уже хоронить собралась? Ну, болел... С кем не бывает!  Пошевелилась там пулька клятая, затихнет.  А ты вот что, Вадька, и не смей делать всё, как мать говорит. Что это за учеба, когда работать надо? Помогать шибко мы тебе не сможем, ты уж сам как-нибудь, а мать и сына я еще в состоянии прокормить.
      - Хорошо, хорошо, папа. Так и будет, как ты советуешь, - ответил Вадим, целуя по очереди всех своих родных. – А как у тебя дела, братуха?
      - Всё хорошо. В школе одни пятерки. Только вот... – и пошел выкладывать  все свои ребячьи жизненные неувязки.
      Вадим почесал затылок, не в силах ответить на все возникшие дома вопросы.
     - Ладно. Разберемся.  Вникнем во все твои проблемы.
      Вадим видел, что отец  просто хорохорится и старается в его присутствии прибодриться. Вид у него был неважный:  синюшного цвета кожа обтягивала выпирающие скулы, глаза под набухшими веками ... Бессонница, наверное, измучила их.
       Вадим решил окончательно: жизнь свою надо перестраивать!  И не раздумывая более ни дня, ни часа  - решил вернуться к родителям.
       Поехал в Москву, забрал документы и перевелся  на заочное обучение в свой областной город.
      
                ВАЖНАЯ  ВСТРЕЧА
               

        Машинно-строительный завод гудел людскими голосами. Их было множество: мужские, женские, совсем юные, голоса движков, моторов – всё смешалось в пестрой разноголосице. 
        Конструкторский отдел, куда взяли Горина, насчитывал всего шесть человек. Начальником отдела был тот самый Сашка Громов, о котором ему писала мать и который действительно в этом году должен был уже защитить кандидатскую диссертацию. Он же был и самым старым по возрасту. Остальные же были ровесники Горина и даже помоложе него.
         Горин пришел на работу чуть раньше назначенного времени. Огляделся вокруг, присмотрелся.  Ничего! Понравилось! Атмосфера почти та же, что и в студенческой группе.
        Веселые и дружные ребята приняли его  добродушно, и контрастных наблюдений  у Горина  коллектив  не вызывал.  Чем-то симпатичен был ему Юра Синицын, с коротко остриженной круглой головой и темно-карими блестящими глазами. По отдельным репликам и фразам понял, что здесь есть еще и седьмой человек – девушка-калькировщица, которая в это время была в декретном отпуске и должна была вот-вот родить.  Говорили о ней так часто и так подробно, что у Горина даже возник её удивительно красивый образ, хотя речь велась о беременной женщине.
        Отживал свои дни не очень-то теплый весенний месяц. Наступила пора  облагораживать небольшой клочок земли возле заводоуправления.  Накануне был объявлен воскресник. Задание было вполне конкретное:  вскопать утоптанный заводчанами грунт, обновив клумбы, и посеять цветы. Чтобы сохранить для отдыха воскресенье, конструкторский отдел решил выполнить эту работу после трудового дня.
       Приятно было после  восьмичасового рабочего дня  в маленькой комнатушке оказаться на улице под ласковым апрельским солнцем, размять мускулы и  свое молодое, требующее движений тело. Копали, сгребали, толкались и шумели.
       Вдруг почти у своего уха Горин услышал восторженный возглас:
       - Наташка! Привет! Как дела? Куда топаешь?
       Работа тут же остановилась. Все выпрямились, наперебой выкрикивая свои радостные приветствия, подняв лопаты и грабли над головой.
       Горин увидел женщину. Она шла к ним по тротуару... Нет, не шла, а  гордо выплывала  откуда-то  из неведомого края ,  как показалось  ему, неся под просторным синим в белый горошек платьем свой большой округлый живот. Вздернутый маленький носик, поднятая головка в крупных светло-русых локонах, которые волнами сбегали по её прямой спине и в которых плескалось солнце, подсвечивая их изнутри и  играя бликами в каждой волосинке.
           Горин чуть не ахнул. Он понял, что это и есть та Наташка, о которой так  много говорили ему коллеги.  И он напрягся. Да, она была именно такой, какой и раньше вообразил для себя  он, Горин, с молодым и горячим сердцем.  Да, Наташка была та и не та: в ней было столько таинственной женственности, столько величия и юной красоты, что Горину казалось, будто это не обыкновенная живая да еще беременная женщина, а великая тайна природы, сотворившая такую чистую и редкую красоту.
        Сияли, как начищенные золотники, все ребята, встречая Наташку:  всем хотелось быть замеченным ею, всем хотелось, чтобы она, светясь белоснежной улыбкой, постояла  бы рядом.
       Необъяснимый мир!  Необъяснимый восторг в груди Горина! Отчего всё это?  Отчего?!  Не с этой ли первой встречи?  Не с этого ли горячего, как огонь, взгляда началась его, Горина, любовь?! Первая и последняя! Настоящая и  непререкаемая! Глубокая до самых краев;  всколыхни – и прольется неудержимым потоком, сметая на своем пути всё:  и законы, и препоны  и всякие препятствия, окажись они на пути.
       Потом это чудо повторилось, когда они всем «кубриком» прибежали к ней домой поздравить с рождением сына. Прибежали без предупреждения, накупив подарков, а она, богиня, с распущенными  золотисто-русыми волосами, с блестящими от материнского счастья  серо-зелеными  глазами, которые излучали столько счастья, что его бы хватило на сто  юных мам,  как раз, искупав малыша и завернув  в большое махровое полотенце, кормила его грудью, упругой и  бархатной, с целебным материнским  молоком.
       Настежь распахнулась дверь – и шесть улыбающихся ребячьих физиономий в нерешительности застыли на пороге, не зная, как им поступить? С одной стороны, коль открыли дверь – надо заходить;  с другой  - Наташка с оголенной  юной грудью и младенцем на руках.
       Она в естественном порыве дернулась, чтобы прикрыться, но малыш так властно держал  сосок своей мамы  крупными и сильными губами, что Наташа поняла: отныне она сама себе не принадлежит, а смутившая её обнаженная грудь на какое-то время уже не её собственность,  а сынишки. И хотя почти физически она ощутила какой-то странный и цепкий взгляд незнакомого  ей парня, осталась сидеть ровно, не двигаясь и не дергаясь, чтобы не потревожить малыша...               
       ... Раскачиваясь и едва замедляя  ход на некоторых остановках, поезд шел мимо подмосковных лесов, вспугивая их тишину  то  ярким светом горящих глазниц, выхватывая из ночной тьмы отдельные  стайки кустов и деревьев, то  монотонным стуком колес, то скрипом старых вагонов. Вадиму Сергеевичу казалось, что поезд на всех парах несёт его мимо прожитой жизни со всеми ее остановками ,  поворотами и глазами памяти выхватывает из тьмы забвения мелкое и значительное, доброе и злое, печальное и радостное, - всё, из чего состояла его жизнь, вполовину уже сгоревшая и не принесшая ему по его же,  Горина,  вине ни счастья, ни славы.