Медиум 18

Уотсон – единственный человек, способный читать по моему лицу тогда, когда я этого не хочу – естественно, сразу увидел, что что-то не так. Спрашивать не стал – спрашивать не было в его манере, но я натыкался на его вопросительный взгляд, куда ни повернусь, и, конечно, в конце концов рассказал.
- Н-да, - Уотсон взъерошил свои упругие, как проволока, волосы. – Но вы, по-моему, зря так уж убиваетесь. Ну сколько там вы были в контакте? Минуты? Да на свежем воздухе. Да на приличном расстоянии. А, может, она и болела краснухой.
- Вы ей скажете?
- Да нет, зачем же... Зачем ее волновать? Она ведь у меня на глазах – сам пригляжу. И, если уж чего, тогда... Да ладно, Холмс, успокойтесь – что волноваться раньше времени! Это же не корь, не грипп – не такая уж большая вероятность заражения. Да и поделать ничего нельзя, разве что... Но это я сам.
- Что? – не удержался всё-таки я.
Уотсон рассмеялся:
- Да обычное дело: здоровый образ жизни, питание – всякая гигиеническая ерунда.
Но засмеялся немного нервно – из-за Мэрги или из-за своих собственных проблем?
- А Рона.., - начал было я, но тут она сама вышла из кабинета, одетая в серый брючный костюм – предмет осуждения и ужаса наиболее консервативной частью общества. Она определённо собиралась куда-то.
- Куда? – коротко спросил я.
- За новым ёлочным шариком, - усмехнулась Рона.
- Не ходи, - сказал Уотсон. Сказал так, что я вздрогнул и посмотрел на него с тревогой. Он приподнялся со стула, стиснув его спинку так, что пальцы побелели. Его лицо было смертельно перепуганным, в глазах застыло выражение неподдельного ужаса.
- Да ты что, - тихо выдохнула Рона. – Да я же нарочно так сказала, подразнить. Я совсем не к нему иду, Джони, - она быстро шагнула к нему и взяла его щёки в ладони. Лицо у неё на мгновение стало очень похожим на лицо её матери. Они были с Уотсоном почти одного роста – Уотсон, может, на палец повыше – и смотрели глаза в глаза.
- Хороший мой, - проговорила Рона очень серьёзно, - ты не знаешь, как я тебя люблю! Ну что ты вздумал? Я же скоро вернусь. Мне нужно увидеть одного человека... По делу, - она потянулась и поцеловала его в губы. При мне. И отнюдь не целомудренным поцелуем.
- И ты не хочешь сказать, кого и зачем? – спросил он, как только его губы освободились.
- Знаешь... Я лучше всё расскажу тебе, когда вернусь. Я немножечко суеверна.
- А я сильно суеверен, - сказал Уотсон с вызовом. – Поэтому пойду с тобой.
- Нет, я прошу тебя!
- Почему нет? Тебя что, тяготит моё общество?
- Да ничего меня не тяготит, не глупи, - рассердилась она. – Просто твоё присутствие помешает делу.
- Интересно, что это за дело, - скептически хмыкнул Уотсон, - которому...
Рона не дала ему договорить:
- Послушай,  - перебила она. – Когда я только что сказала, что люблю тебя, я сказала чистую правду. Но, если ты не перестанешь ревновать меня к каждой кочке и по-глупому придираться, я уйду от тебя. Уйду, и всё.
- Но я же, - растерянно пробормотал Уотсон. Увы, разговаривал он уже с закрывшейся дверью.
Уотсон обернулся ко мне, беспомощно развел руками:
- Ну вот...
- Не терплю чужих семейных сцен, - проворчал я. – Вы сейчас куда? Надеетесь догнать её? Не советую.
- Да нет, - вздохнул Уотсон, застёгивая пальто. – Сам знаю, что уж если что в голову взбрело... Я в госпиталь. Ненадолго. Вы никуда не уйдёте?
- Нет пока. Я что-то устал немного – должно быть, ещё не совсем здоров. Подремлю часок, - о том, как провёл предыдущую ночь, я предпочёл умолчать.
- Что, плохо себя чувствуете? – тотчас озаботился Уотсон.
- Да нет, не плохо. Вы не беспокойтесь.
Смерив меня испытующим взглядом, он ушёл, а я, хотя и правда хотелось спать, для чего-то сначала зажёг «волшебный фонарь». Я не мог отделаться от мысли, что с ним что-то связано, но при свете дня туманные картины были плохо видны. «Дагерротипы, - думал я, - отчего они то и дело всплывают в этом расследовании? Стеклянный шар... «волшебный фонарь»... цыганка... Мастер иллюзий называется иллюзионист. Иллюзионисты любят всё это: «волшебные фонари», зеркала, дагерротипы...» - но я действительно совсем засыпал. Я погасил лампу, чтобы не наделать пожара, и растянулся на диване, продолжая вяло, отрывочно размышлять...


Меня разбудил, тронув за плечо, встревоженный Уотсон. У него были ледяные пальцы, а щёки разрумянились от мороза, но глаза глядели беспокойно и почти испуганно.
- Мне пришлось задержаться, - сказал он. – Срочная операция – это не важно. Важно, что уже одиннадцатый час.
- Ого!
- А Рона не приходила.
Наверное, спросонок я сперва даже не встревожился.
- Осталась у кого-нибудь ночевать, ведь был уже прецедент.
- Нет, - возразил Уотсон, ещё более взвинчено. – После той истории она пообещала мне обязательно сообщать, если задержится. И тут уж ей можно верить.
Остатки сна слетели с меня. Я сел.
- А я даже не знаю, куда она пошла, - с горечью добавил Уотсон.
- А какая погода? – спросил я. – Снег идёт?
Стороннему человеку этот вопрос мог показаться вопиющим равнодушием отца к судьбе дочери. Но только не Уотсону.
- Погода? – оно словно немного воспрянул духом. – Погода хорошая. Снег ещё в два часа перестал, и ветра нет. Но там темно, Холмс.
- Ну и что? Фонарь у вас найдётся? Это же всё-таки снег.
Мы вышли в морозную ночь. Холод благоприятствовал нам – людей не очень тянуло на улицу, и снег не успели окончательно истоптать.
- Это, конечно, утопия, - сказал я Уотсону, - но делать то что-то надо. Давайте посмотрим.
У самого крыльца следы Роны читались довольно легко – тем легче, что моя дочь носила обувь узкую и на низком каблуке – не очень обычную для женщин. Она направилась в левую сторону, не слишком спеша перешла улицу, а затем свернула опять налево, к недалёкому госпиталю Мэрвиля, что ли? Впрочем, нет-нет, никаких домыслов. Пошли дальше.
Дальше была глухая стена клиники Роста, откуда два квартала до Бейкер-стрит, до моей старой квартиры, куда, кстати, надо бы заглянуть – миссис Хадсон, совсем уже старая и полубезумная, вернее, желающая казаться таковой – узнаёт и радуется каждому моему приходу. Всё равно узнает, что был в Лондоне, хоть из газет, хоть от Уотсона – он-то не забывает, заходит – и страсть как обидится, если не загляну.
- Кровь! – сказал вдруг Уотсон. Сказал таким голосом и тоном, что мне стало холодно не только снаружи, но и внутри. Действительно, на снегу виднелись две узкие проеденные теплом ямки с розоватыми краями. Весь снег в этом месте был изрыт и истоптан.
- Спокойно. – сказал я, отводя Уотсона рукой назад, чтобы его тень не заслоняла фонарь. – Такая кровопотеря для жизни не опасна. Ну и что здесь произошло? Вы видите, Уотсон?
- Схватка.
- Очень правильное слово. Вы, как все литераторы, необыкновенно точны. Именно схватка. Осталось выяснить, кто кого схватил. Ещё назад, пожалуйста. Нет, а свет фонаря не уводите. Ага! Здесь следов не разобрать – так, общая каша. А дальше – убитый снег на мостовой. Не везёт!
- А это что?
- А это, Уотсон, следы копыт и колёс.
- Значит, её увезли в экипаже!
- Естественно, в экипаже. Не на плечах же унесли. Экипаж на дутых шинах. Рисунок... А, чёрт!
Густо повалил снег, будто кто-то тряхнул его из мешка.
- Рисунок я запомнил, - сказал я, - но на этом наши изыскания можно считать законченными.
Уотсон растерянно опустил руки – свет фонаря метнулся и стал светить на его ботинки – светло-серые, узконосые, с тёмно-серым верхом, на каблуке – можно не сомневаться, последний писк моды. И брюки не из дешёвых. Случайный человек, глядя на Уотсона и оценивая его состоятельность по его костюму, пожалуй, ошибётся на порядок. Но и носил он вещи очень аккуратно, обладая счастливой способностью махнуть в брюках через забор, покататься по земле, проехаться верхом, и даже не нарушить при этом остроту стрелок.
Нужно было чем-то занять его, и я сказал:
- Вот что. Отправляйтесь в полицию. Лучше всего, если найдёте там сержанта Гастингса или Лестрейда. Но нет – так нет. Тогда просто заявите об исчезновении человека.
- А об этом? – он дёрнул подбородком.
- Да, пожалуйста, и об этом тоже. Давайте фонарь и отправляйтесь прямо отсюда.
- Отсюда не могу, - возразил он, - я не одет. У меня только нижняя сорочка под пальто – я ведь уже начал раздеваться.
«Ну, он ещё в порядке, - подумал я. – Если человек помнит, что на нём надето под пальто, то в ближайшее время падать в обморок он не собирается».
- Ну хорошо. Зайдите, переоденьтесь, а потом идите.
- А вы?
- А я... Я должен подумать в покое.
Звучало, наверное, дико: думать в покое, когда дочь насильно увезли, неясно, кто, и неясно , куда. Но Уотсон дикости в моих словах не заметил – привык.
- Значит, вы будете дома?
- Да. Вероятно. Скорее всего.