честность как норма. джин

"Когда мужчина врет, он выглядит жалким. Отталкивающим. Что бы он потом не делал, какие бы армии не водил в бой, я уже не смогу его захотеть, рассмотрев единожды солгавшим. И ничего с этим не поделать. Уж так. Но зато, если женщина говорит правду, то она выглядит дурой. Довольно унылой. А если она честная, и не дура, значит она совершенная мазохистка. Как я. Потому что честность для женщины это самоубийство. Без надежды на мелодраму. Ничего смешного. Нечего смешивать".
Песок под моими босоножками сменился ровным асфальтом, шум океана за спиной становился все глуше и почти стих, громоздилась густая августовская ночь, издалека слышался звук клаксона и шелест шин по гравию – кто это катается там так поздно? В последнее время я всегда купаюсь  только по ночам, чтоб солнце не тронуло загаром матовую белую кожу. Блондинка должна быть блондинкой по-настоящему. Да, честность иногда к лицу, но только на уровне тела, в виде натуральной красоты. И настоящего оргазма тоже. Договорились?

Я свернула за угол близкого бунгало. В лицо дохнуло поздним ноябрем, сыростью большого города. Плечи дрогнули под меховой курткой, сапог попал в заледенелую лужу. Я остановилась, перевести дух и немного оглядеться. Город, улица… Улица. Краснознаменная, да. Название-то какое нелепое. И как тут неуютно после разморенного ароматного  Лос-Анджелеса. Я так и не привыкла к этим скачкам в пространстве и времени. Сейчас главное - пару минут не смотреть на свое отражение в мокрых витринах тусклых бутиков, чтоб не вздрагивать и не отскакивать, и не искать глазами летнюю ослепительную блондинку. Давно мертвую к тому же.

Впервые я шокировала своих родителей, когда в возрасте четырех лет с воплем «только не в приют, только не отдавайте меня в приют, я буду все делать, мыть посуду, полы» я среди ночи ворвалась в их комнату и бросилась между ними, стараясь вжаться под одеяло. Мама решила, что мне приснился ужасный сон, папа был крайне недоволен, сейчас я предполагаю, что вторглась в родительскую спальню в не совсем урочное время, но тогда ребенком я рыдала и голосила и ничего такого не заметила. Даже если б и было что замечать. В родительской кровати я заснула мгновенно. Многие дети любят спать возле родителей, за мной же такого никогда не водилось прежде этой ночи. Впрочем, моя мама не посчитала это чем-то из ряда вон. Потом было еще несколько таких ночных истерик. Ближе к школе это прошло и почти забылось.
В школе начались другие странности, поинтереснее припадков брошенного котенка. На первом же уроке иностранного в первом классе при звуках английских слов и интонаций я вдруг радостно заговорила на прирожденном английском, с американским акцентом в чуть устаревшей манере. Я сказала новой учительнице, что рада наконец найти человека, с которым могу пообщаться на родном языке, и что я бы очень хотела помочь всем людям на земле. Учительница слегка растерялась, она застыла у доски, некрасиво раззявив морковно обмазаный рот, зажав мел в сухой вздрагивающей руке. Честно говоря, она мало что поняла из моей тирады, она учила английский по словарям, модному Бонку и затертым кассетам, и услышать живую речь было негде. У нее возникло подозрение, что это проверка из районо, экзамен ее профпригодности, а девочка специально подсаженая шпионка. Класс тоже отреагировал. По головам пронеслось тонкое «О-о-о-о», и кто-то стал мелодично посвистывать. Вечером мои родители были в кабинете директора. Мама никак не могла понять, что сделали с ее дочкой, которая теперь стала говорить на двух языках сразу, мешая русские и английские фразы в диковатые гибриды.

«Как это, никогда не говорила на английском раньше? Может, она выучила его тайком, по учебникам? Да ведь перед нами вундеркинд!» - говорил директор школы и в голосе его звенел металл с некоторой ржавчиной. Я стояла под дверью и все слышала, я ловко умела подслушивать и подсматривать без особых целей, из чистого любопытства.
На всякий случай мама все же сводила меня к доктору, который неприятно бил меня по коленкам, светил в глаза резким фонариком и заставлял доставать пальцем до носа. «Сумасшедших, алкоголиков в роду не было?» сурово пытал он мою маму, та только энергично мотала головой и руками, мол - да не дай бог! «А негров?...» - продолжал врач.
Обо мне написали в школьной газете. Потом в городской. Потом пришли две какие-то истошно накрашенные, приторно-пряно тхнущие женщины с телевидения, и тут уж папа сказал им что-то достаточно короткое, и они больше не приходили, он всегда умел сделать, чтоб не возвращались. А с виду совсем безобидный. Небольшой и очкастый. Стена.

Позже, лет в двенадцать, когда все уже привыкли к моему спонтанному английскому и к победам на союзных инязовских олимпиадах, мы с любимой подружкой Янкой Ислановой пробрались в кинотеатр без билетов. Это было просто. Пока зрителей пускали по билетам в зал, мы с улицы без особого шума и броских движений пролезли в двери, через которые зрители выходили по завершении сеанса. Мало кто знал, что эти двери были открыты с самого начала. Янка откуда-то знала. Кстати, она вообще знала много практически полезных и жизненных вещей, именно она рассказала мне еще тогда, в нашем первом классе, что дети берутся не от капустных аистов, а когда голый дядя ляжет на голую тетю. Отчего я неожиданно вырвала свежей булочкой с маком. Но вот, про кино. В тот вечер привезли фильм «Some like it hot», зал был забит, я думала, что речь идет об овсянке, я помнила детскую песенку о каше, которую надо есть горячей. Но фильм перевели как «В джазе только девушки». Он шел на русском языке в отличном дубляже. Знаете, как я смотрела фильм? Я все фразы из него говорила по-английски. Причем не синхронно, а чуть раньше того, как реплика звучала с экрана. Янка сначала зашипела, что я мешаю ей смотреть, но потом прониклась восторгом и шептала «Во даешь!» на каждый пассаж. Вообще не припомню, чтобы потом, в моей взрослой жизни, кто-нибудь так искренне и неистово радовался каждым моим удивительным происшествиям или даже простым удачам.
А потом на экране я увидела себя. Взрослую. С волосами, выкрашенными в неестественный белый цвет, накрученными крупно старинными локонами. Я пила виски из фляги и один неосторожный глоток обжог мой язык, небо и горло. Потом случился обрыв кадра в моей голове, следующим кадром надо мной стояли люди, очень много людей, они брызгали в меня водой. Оказывается, я грохнулась в обморок, сеанс остановили, вызвали скорую.
В больнице я тихо пела песню Душечки-Мерилин и сыпала кусками текста. «Девочка, скажи, как тебя зовут?» - спросила неискренне ласковая женщина-доктор. «Меня зовут Норма Джин Мортенсен, можете звать просто Норма. А если хотите – Мерилин Монро». «Мания величия», – тихо сказала доктор маме в другой комнате. Какого еще величия? – удивилась я. – В чем величие? Более задерганое перепуганное неуверенное в себе существо сложно себе представить. Как вообще с этим можно жить? Страшно и немыслимо тошно. Хуже забытого в темном мешке голодного хомячка. Величие... Врач вернулась ко мне в приемную палату вместе с мамой и двумя огромными плечистыми дядьками, руки у них были как у былинных кузнецов.  Мама беззвучно плакала. Тогда не было слова реинкарнация. Тогда было слово шизофрения. Его я тоже слышала за дверью. Я запрокинула голову на подушку и расхохоталась заливисто и беззаботно. «Вы правда поверили? - пискнула я сквозь неудержимый счастливый смех. – Значит, я смогу быть актрисой!» Врач смотрела на меня сурово, проницательно и без всякой улыбки. Она видела и не такое. Но все же меня решили расспросить еще. Расспрашивали часа два или даже три, и я оказалась совсем обычной, более чем обычной двенадцатилетней девочкой-заучкой простых восьмидесятых. По английски я говорила с сильным харьковским акцентом, ошибка на ошибке. Мозг у Мерилин был как бритва, уж можете мне поверить. Если бы не ее болезненная беспомощная честность, которую надо было зажимать в себе плоскогубцами, все было бы намного увлекательней. Единственное, что во мне выходило за средние рамки, по приговору врачей - это странноватое  чувство юмора, о чем и сделали предупреждение моим родителям на следующий день в соответствующем отделе.
Дома перед сном мама подсела ко мне на кровать и стала будто невзначай рассказывать о наших херсонских и одесских бабушках и тетях, говорила, что чувство юмора и шутки - наша родовая черта. Она не смотрела мне в глаза. Я сказала ей – не надо, не переживай, все хорошо. Правда. Я больше не буду. Какая еще Мерилин Монро? Она давно умерла.

Она умерла за десять лет до моего появления на свет. А день ее рождения значился пятью днями позже моего, в тех же нелюбимых мной Близнецах. Проще всего было предположить, что мы близко совпали по зодиаку, отсюда наши пересечения и похожести. Но этим не объяснить громкие обрывки чужих разговоров в моих ушах, вдрызг заученные тексты пьес и ролей, победно роившиеся в моей голове, океанские волны и изнурительные бесконечные часы перед съемочной камерой, которую я никогда не встречала наяву, незнакомых мужчин во мне, совсем настоящих, физическое ощущение своего тела как чужого, с тонкими ключицами, длинными ногами, хотя и пониже ростом. И очень светлой кожей. Точно не моей.

Почему я, почему меня? Если и есть вопросы бесполезнее, то я их не знаю.

Если б я могла выбирать, то никогда бы не выбрала для себя обезумевшую от одиночества и смертной тоски звезду, одержимую параноидальной честностью. Пусть бы вселилась в меня какая-то психически успешная и веселая девушка, которая любила бы жизнь и секс. Для Мерилин секс был одной из тоскливых страшилок, что уж скрывать.  И она не умела играть. Она не была актрисой в общепринятом смысле этого слова. То есть она была единственной в мире актрисой, которая по-настоящему жила в каждой роли, а это расшатало бы нервы и человеку постабильнее.
«Ты не бросишь меня? Пообещай, пожалуйста, пообещай мне, что ты никогда не бросишь меня! Иначе я умру»,  - стонала она из меня моему мужчине, который не знал что и думать на такой выплеск. Я не всегда успевала  скрутить в бараний рог рвущуюся из меня Мерилин. Особенно в такие вот беззащитные моменты.

Она очень утомила меня. Приходила незваной, сидела во мне днями и часами, говорила вслух, когда ее никто не просил. Я понимаю, да, она слишком долго была одинокой, но я ведь не бесчувственный радиоприемник даже для самой распрекрасной звезды?
Особенно эта ее голая честность. Разве можно так. Разве можно так метать без разбору. Себя перед всеми. Дело же не в жадности или эгоизме, но нужно же хоть какое-то самосохранение, самолюбовь. Хоть какая-то самозащита, особенно если сил в тебе - ровно только на улыбку перед камерой.
Она и правда была не самый утешающий гость, и не самое удобное альтерэго. В целом, я не собиралась ее убивать. Просто усыпить. Хотя бы на время.
С утра я пошла в аптеку и попросила двадцать упаковок барбовала. Провизор посмотрела на меня внимательно. Пришлось повторить – да, двадцать. Дома я открыла ссылку по запросу барбитураты, получение фенобарбитала в домашних условиях, дозы, передоз. По некоторым ссылкам выпадала посмертная фотография Мерилин, которую я старалась закрыть побыстрее. Ладно, завтра мой день рождения, поживи еще, а потом я разберусь с тобою, бесприютная барби. Игра слов не была твоей сильной стороной. А то б ты знала, что на каждую внутреннюю барби найдутся барбитураты, не так ли, Мерилин?

Поутру, залезши в аптечку за похмельным порошком, муж обнаружил на полочке те самые двадцать пузырьков барбовала. Черт, я не думала, что он станет там шарить. Наши с ней тридцать шесть мы отпраздновали вчера неожиданно буйно. Он так и зашел в спальню с руками, полными этих пузырьков. «Шо это?» - тон у него был не самый ласковый. «А... это? В новостях вчера говорили, что будут перебои с препаратами. Вот я и запаслась на два года вперед. Ты ж перед сном пьешь иногда?» «Но зачем столько!...» «Два-а го-о-ода», - потянула я сонно, он ушел, гремя пузырьками все еще недоверчиво. Все-таки эту ее невыносимую черту я научилась скрывать относительно ловко. Ее патологическую неуместную честность.