Бабушка и Гутя

                Нет ничего интересней нашей
                самой обыкновенной жизни.
                С любовью к вам,
                автор.
                Бабушка приехала.

Раздался звонок. Мама Люся открыла дверь, радостно вскрикнула:
- Мария Анатольевна! – и чмокнула в щеку высокую пожилую женщину, входившую в узенький коридор.
        - Люся, - сказала бабушка, снимая берет и освобождая седые крупные кудри, - как ты повзрослела и похорошела.

Она сделала несколько шагов вперед и остановилась. За ней двигался папа Миша, такой большой, что едва помещался между стенами и потолком. Он поставил чемодан рядом с бабушкой  и сказал:

- Вот, привез няньку. Ты, мать, раздевайся, проходи, вспомни, что это твой дом.
Пока бабушка снимала пальто, в комнате справа началась какая-то возня, потом по полу кто-то похлопал ладошками, поскреб в дверь, она распахнулась, и в коридор выползла маленькая толстенькая девочка в белой трикотажной кофточке и клетчатой юбочке, больше похожей на оборочку с кружевной окантовкой.

  Головка с крохотным носиком и большими серыми глазами была поднята. Девочка смотрела на взрослых очень серьезно и при этом ворковала не переставая.

- Мусеньки-пусеньки-малюсеньки, - запричитала бабушка и схватила малышку на руки. – Глазки бабины, носик дедин – наша лапочка, наша! Как-то мы с тобой поживем-понянчимся…

Мама Люся, улыбаясь, подала бабушке тапочки. Папа Миша, сняв обувь, протащил чемодан дальше в квартиру, в ту комнату, откуда выползла малышка. Туда же прошлепала бабушка с внучкой на руках.

Гутеньке - так звали маленькую - бабушкины руки понравились: мягкие и какие-то просторные. Она снова забралась к ней на руки, когда бабушка, переодевшись с дороги, пошла посмотреть, как сделали ремонт в квартире. За 3 года, пока она здесь не была, все, конечно, изменилось, но старинная семейная икона осталась на прежнем месте. Бабушка засмотрелась на неё. Папа Миша спросил:
- Греет она тебя?
- Греет, - ответила ему мать. – Я, Миша, в этом году крещение приняла.
- Мода?
- Нет, конечно. Что ты, разве я когда за модой гналась? Нет… - Мария Анатольевна задумалась. – Он меня давно звал. С самой юности, с детства даже… Я просто не говорила никогда.…Об этом молчали.

                Чудеса в решете.

Бабушка по профессии учительница. Когда-то сын Миша и его будущая жена Люся были учениками её  класса. Сейчас ей пришлось расстаться со своей работой, и единственной её ученицей стала крохотная внучка.

На полу, на огромном пестром ковре, которому сто лет в обед, сидят друг против друга бабушка и внучка и кидаются кубиками. На кубиках написаны буквы. Кидаются довольно-таки сильно и при этом кричат. У Гути бант развязался на голове и щеки раскраснелись, у бабушки очки набок съехали. Но они этого не замечают.

- Кидаю А! – кричит бабушка.
- Ма-ала А! – кричит Гутя, что означает: «Поймала А!»
- Кидаю У! – кричит бабушка.
- Ма-ала У! – кричит Гутя. – Идаю Б!
- Поймала Б! – кричит бабушка.
- Идаю В! – кричит Гутя.
- Сколько шума из ничего, - ворчит папа.

- Миша, напиши-ка нам разноцветной тушью на карточках слоги, - просит бабушка.
    Теперь они складывают слова.
- Ма-ма, - читает Гутя, а потом переводит:
- Ма-а, - и показывает на маму  (вдруг не догадаются!).
- Гу-тя е-ла ка-шу, - складывают бабушка и внучка.
- Я ням-ням ка-а, - переводит кроха и смеётся.
- Гу-тя мы-ла у-ши, - читает она по слогам строчку, лежащую на полу, потом поворачивается к маме и начинает тереть свои уши:
        - Я у-у!

Соседка забежала позвонить, да так и замерла с трубкой в руках: чудеса в решете! Ребенок-ползунок уже читает, а говорить еще не может. Виданное ли дело?

- Допустим, уже не ползунок, - сказал папа, - мы уже ходить научились.
- Скоро и говорить научимся, - добавила мама и гордо посмотрела на соседку.

  Прошла осень, потом зима. К весне Гутя уже хорошо ходила и даже пыталась бегать. Правда, падала довольно часто, но не плакала: ей, вероятно, не было больно, потому что вся она походила на упругий мячик. Под тяжестью тела ноги скривились и стали напоминать колесо. Папа перепугался, сам побежал с Гутей к врачу. Девочке на всякий случай выписали витамин D, велели летом пожить в деревне и чаще бывать на солнце.

                В деревне.

  В деревне жила двоюродная прабабушка Павла Романовна. Ей было далеко за девяносто, поэтому она говорила, что Бог ее забыл и никак не приберет.

  Ее уже пожилые дети много раз звали к себе, но она была в здравом уме, довольно хорошо двигалась, полностью себя обслуживала и потому отказывалась переезжать в город, только просила помочь травы накосить для козы Дашки и дров на зиму наколоть. Папа Миша каждое лето участвовал в этих нравившихся всем родственникам-мужчинам делах и гордился тем, что умел лучше всех отбить косу. Он и привез бабушку и Гутю к Павле Романовне, пожил с ними недельку, отремонтировал сарай, поправил теплицу и вернулся домой.

   В деревне поначалу Гутя мало ходила, но очень много стояла. Например, долго стояла около печки и смотрела на черную заслонку. Павла Романовна убрала заслонку и стала накладывать в печку ровные полешки. Гутя наклонилась, подхватила одно и подала прабабушке. Прабабушка пристроила Гутино полешко, потом взяла бересту, зажгла ее и сунула в печку. Сухие полешки быстро занялись, и Гутя в восторге хлопнула в ладоши, да так и замерла, забыв разнять их.

    Вот Гутя увидела рогатую палку, приткнутую в углу у печки. Она подошла, потрогала ее и сказала отчетливо:
        - Ка-за.
Павла Романовна расплылась в улыбке.
- Нет, зайка, это не коза, это ухват. Им горшки из печи на шесток вытягивают. Коза на лужайке травку щиплет. Пока я шаньги испеку, пойдите-ка, посмотрите на нее и курочек заодно покормите.

  Павла Романовна дала бабушке мешочек с пшеном. Бабушка по-деревенски повязала Гуте легкую косыночку, и они отправились на прогулку. Спустились с крыльца в крытый двор, потом вышли в огород и остановились возле просторного садка для кур.
Почти все куры, белые, черные, рябенькие, рылись в земле, отыскивая там что-то, а одна, лежа на боку и вытянув крыло, так что закрыла им всю себя, трепыхалась в пыли. Большой оранжевый петух с роскошным хвостом, отливавшим зеленью, важно разгуливал между ними. Иногда он высоко поднимал свою ногу и замирал так, как бы раздумывая, куда опустить ее. Наконец находил место и ступал туда, потом гордо оглядывал свое семейство.

Одна курочка подошла к сетке садка – очевидно, она увидела мешочек с зерном – и сказала:
- Ко-о-ко-ко!
- Ку-у-шать хочешь? – спросила, подражая ей, бабушка. Они с Гутей  вошли в садок и   стали разбрасывать пшено. Курицы торопливо склевывали зерна, а петух вытянул шею, похлопал крыльями и закричал:
- Ку-ка-ре-ку-у! – так что Гутя с перепугу зажала уши, а потом топнула ногой и приказала:
- Не оли!

Петух замолчал, стал как-то сбоку поглядывать на Гутю, подходить к ней ближе и ближе. Гутя заметила это движение, почувствовала опасность и спряталась за бабушку. Петух отвернулся, как будто он тут ни при чем, а бабушка, махнув на него мешочком, прикрикнула:
- Кыш, разбойник!
Петух отбежал чуть в сторону и встал, всем своим видом показывая, что он не очень-то испугался. Тогда Гутя, высунувшись из-за бабушкиной юбки, как крикнет:
- Пловаливай!
- Ко-ко-ко-ко-о! – ответил петух, вероятно, давая понять, что это его территория и нечего тут посторонним распоряжаться.

   Бабушка с внучкой разбросали оставшееся зерно, вышли из садка, закрыли калитку на вертушку. Гутя попробовала – крепко ли?

   Пошли дальше. По каменистой тропке спустились в ложбинку и оказались у ручья. Через ручей были переброшены легкие мостки. Бабушка хотела взять Гутю на руки – не тут-то было: внучка отстранила бабушкины руки, сказав коротко:
- Сама, - и потопала, переваливаясь, по мосткам. На середине одна доска чуть колыхнулась под тяжестью ребенка. Гутя замерла, потом очень осторожно двинулась дальше.

- Шевели ножками, Гутенька, - поторопила бабушка.
- Я и так кое-кое, - проворчала внучка, еще замедляя движение.
Наконец «кое-кое» перебрались через ручей.
- Вот наша Дашка, - сказала бабушка.
 
  Коза, привязанная на длинную веревку к колышку посреди лужайки, не замечала своей неволи. Она спокойно щипала траву и время от времени взбиралась на холмик, который неизвестно откуда взялся здесь. Стоя на холмике, коза думала о чем-то, отрешенно глядя вдаль, потом спускалась вниз и продолжала щипать траву. Рядом с ней крутился козленок, совсем еще маленький: вместо рожек у него на голове едва наметились бугорки. Он не был привязан к колышку, но никуда не убегал. Иногда он отходил чуть подальше, разбегался и, смешно взбрыкнув ногами, толкал маму-козу то в бок, то сзади.

Гутя смотрела, смотрела на него и, наконец, повернувшись к бабушке, сказала:
- Еще и бодается!
Бабушка удивилась: откуда ребенок слова берет – из воздуха, что ли. Бодается, проваливай, не ори – этих слов вроде никто не говорил, откуда же знает их Гутя?

Насмотревшись на козу и козленка, Гутя с бабушкой пошли домой. Снова перебрались через ручей, стали подниматься по дорожке, дошли до огорода. И тут Гутя увидела что-то совершенно невероятное: под забором, там, где низко-низко опустила свои ветви невысокая плакучая береза, осталась от дождливых дней небольшая лужа; забор в этом месте наклонился и не дал ей высохнуть в жару.

В этой луже, занавешенное березовой листвой, спокойно спало довольно тощее животное без шерсти, величиной с небольшую собаку. Но это не была собака. Собак Гутя видела и не раз. Ни одна собака так в лужу не уляжется и ни у одной собаки нет такого носа, оканчивающегося круглой блямбочкой с двумя дырками.

Бабушка Гуте шепотом:
- Хрюшка маленькая, поросенок.
Гутя бабушке:
- Забоеет!
- Не заболеет. Это ему жарко. Вот он и улегся в лужу.

  Поросенок чуть-чуть приподнял голову, смешно пошевелил своей блямбочкой, едва заметно подрыгал ножками – видно, ему что-то снилось – и успокоился. Гутя, стоя поодаль, смотрела, смотрела на спящего поросенка, вдруг подбежала да как топнет ногой по луже. Хрюшка вскочила, эавизжала и бросилась бежать. Гутя отшатнулась от неожиданности, хлопнулась на попу и чуть не заревела, да бабушка её на ножки поставила, проворчала:
- Зачем испугала поросенка? – и они пошли к дому через огромный огород.

  Постояли возле грядки с морковью, затем долго рассматривали свекольную ботву, вспугнули бабочку-капустницу и следили за её полетом, посмотрели, как цветет клубника, прошли мимо садка с курами и, наконец, захлопнув калитку, оказались в крытом дворе возле чисто вымытого крыльца. Бабушка хотела помочь Гуте, но Гутя сказала своё заветное:
- Сама, - и полезла на первую ступеньку, потом забралась на вторую.

  Услышав возню, Павла Романовна вышла на крыльцо.
- Шанежки готовы, - сказала она, улыбаясь. – Как раз к шанежкам поспели.

  Все трое вошли в кухню.  Из кухни спустились в горницу. Она находилась в старой части дома, и потому окна её были совсем низко над землей, так что виднелась трава перед домом.

Гутю усадили на маленький детский стульчик, очень старый, но крепкий. Тарелку с шаньгой поставили на табурет, накрытый полотенцем, и дали огромную кружку молока. Бабушки сели за стол, тоже пьют молоко с шаньгами и любуются Гутей, которая, откусывая шаньгу, измазала щеки и нос.

Окно раскрыто, ветер поднимает занавески. За окном тарахтит гусеничный трактор. Гутя никогда в жизни не видела такого чудовища. Она выбирается из-за своего стола-табуретки и топает к окну, чтобы как следует рассмотреть трактор. Вот откуда-то выскакивает рослый, но глупый щенок. Он гонится  за трактором  и отчаянно лает. Гуте кажется, что трактор едет совсем рядом, а собака вот-вот запрыгнет в комнату.

- Еще и кусается, - говорит Гутя, отходит от окна и лезет на колени к своей бабушке. Ей, вероятно, кажется, что так безопасней. Павла Романовна подает тарелку с недоеденной шаньгой.
- Напугалась? – спрашивает она Гутю. – Не бойся. Этот трактор дрова развозит. Скоро и нам привезет. А собачонка – она погавкает, погавкает и отстанет. Вон уже, посмотри, побежала к своему дому, надоело за трактором гоняться.

Гутя успокаивается и уплетает шаньгу, держа ее двумя руками.

Из подполья через продух появляется огромный полосатый кот Васька. Короткая шерсть его лоснится, мышцы под шерсткой переливаются, хвост величественно поднят. Он подходит к своему блюдечку и садится, выразительно глядя на Павлу Романовну.

- Сейчас шаньги доедим и дам тебе молочка, дам, - говорит она. Кот спокойно ждет. Он летом редкий гость в доме. Сам добывает себе пропитание: ловит на ферме крыс, а в деревне и в лесу – мышей, разоряет птичьи гнезда.
Гутя сползает с бабушкиных колен и направляется к коту, гладит его, заглядывая в глаза.

Павла Романовна наливает в блюдце немного молока. Кот лакает, не обращая внимания на Гутю, а она, стараясь понять, как он это делает, наклонила голову до пола, пытается посмотреть ему в рот. Юбочка легкого сарафана упала на грудь, а толстенькая попа в белых трусиках смешно поднята кверху.

- Гутя, ты скоро ему в блюдце головкой залезешь, - говорит бабушка, подхватывает девочку под животик и снова усаживает ее к себе на колени.
- Он так делает, - Гутя высовывает язычок, тут же прячет его, и опять высовывает, и опять прячет.
- Это называется: лакает. У него же нет ложки. Он язычком зачерпывает жидкость и в рот.
- Я тоже так буду, - говорит Гутя.
- У человека не получится, у него язык толстый.
Васька между тем напился молока, вылизался и улегся под стулом на половик, вытянувшись во весь свой кошачий рост.
- Смотри-ка, кот поел - и спать! Давай-ка ты тоже ложись, только на постельку, - говорит Павла Романовна.
Гутя с удовольствием укладывается и тут же засыпает.
                ***
Недели через две, когда Гутя перезнакомилась со всеми телятами, поросятами, собаками и кошками, жившими по соседству, в то самое окно, из которого Гутя рассматривала огромный трактор, постучали. Павла Романовна открыла, и в комнату заглянули два мальчишки: один маленький, кривогубый, с живым и умным взглядом, а второй, повыше, конопатенький, ясноглазый, с очень правильными чертами лица.
- Бабушка Паша, бабушка Паша, - закричали они совсем разными голосами, - возьмите птенчика. Ваш Васька гнездо разорил.
- Ах, он, разбойник! Осиротил пташку. Давайте сюда, попробуем выкормить. Бегите, гусениц поищите.
    Ребятишки умчались, оставив в руках Павлы Романовны голенькое длинношее существо с разверстым клювом.
    Через некоторое время они притащили с десяток гусениц, и Гутя с бабушкой спустили их в раскрытую глотку птенца. Птенчик затих лишь на минутку, потом снова запищал. Пришлось бабушке бежать в огород и искать гусениц. Она насобирала еще несколько лохматых чудовищ, сложила их в баночку, но запас быстро истощился. Бабушка птичкой порхала в огород и обратно. Павла Романовна устраивала теплое гнездышко на приступочке печки, Гутя кормила. Но птенец, между тем, слабел на глазах и, наконец, уронив свою головку, затих.

        - Околел! – сказала Павла Романовна.
        - Околел, – повторила грустно Гутя, а бабушка налила в ложку воды из чайника, ухватила двумя пальцами головку, осторожно раскрыла клюв и вылила несколько капель – не помогло.
Хоронили кроху на лужайке перед домом. Выкопали маленькую ямку, уложили туда самодельное гнездышко вместе с птенцом, засыпали землей и воткнули веточку с того самого дерева, на котором было устроено разоренное Васькой гнездо. Бабушка с Гутей взяли в огороде маленький кустик анютиных глазок и посадили рядышком – жалко птенчика!

     У Павлы Романовны гостили до самой осени. Когда пошли дожди, примчался папа на машине. Бабушка и Гутя стали собираться, а папа достал из багажника чемоданчик с инструментами и без всяких разговоров стал отдирать доску возле порога.

         - Ты бы поел, Миша, сначала, а потом бы делом занялся, - запричитала Павла Романовна.
         - Я только на выходной. Отгул выцыганить не смог, а работы много, так что разъедать некогда, - все это папа проговорил, не отрываясь от дела. Гутя сунулась было под руку:
         - Дай помогу! – но он ее в пухленькую щечку поцеловал, двумя руками подхватил и, как статуэтку, переставил от себя подальше.
         - Не поможешь. Каши мало ела.

   А сам уже измерял новую доску, готовясь пилить ее. Отпилил, уложил, приколотил.
         - Вот теперь супчик заработал, - пошутил он. – А то все лето помнил, что доска у порога гниловата, как бы не провалился кто, не покалечился бы. Павла Романовна, а может, дом заколотим на зиму да в город подадимся – легче ведь?

         - Нет, Миша. Пока ноги таскаю, здесь жить буду. Мы с бабами вечером соберемся, картошки наварим, попоем, поговорим, погорюем, кто о чем – так зима и проходит. Жаль подруги-то самые близкие поумирали. Да сейчас что не жить – церковь у нас открыли. Батюшка такой славный. Молоденький, но очень благостный. Нехорошо, Миша, что Гутенька у вас некрещеная. Надо бы крестить.

          - В следующее лето приедут, вот и крестите. Мать вон моя не так давно  крестилась. Она столько книг об этом читает, скоро все понимать будет.
          - У нас, Павла Романовна, в большой комнате как висела старинная икона, еще Александры Филаретовны, так и висит. Миша Люсю привел, и Люся ее не сняла, - сказала бабушка.
          - Так ведь из какой семьи мы! Сколько наших на Соловках сгноили! И дядю Ваню, и дядю Шуру и отца Валентина. А прадед-то – хорошо до семнадцатого года не дожил, его не пощадили бы, народ его очень любил. На всю губернию был известен.

    Она задумалась, вспоминая былое. Гутенька притихла на руках у бабушки.

          - В восемнадцатом году ведь мы, Мария, (папа Миша вздрогнул: так называл мать только покойный отец) с твоей бабушкой Александрой от красных убегали. Да как! Две женщины прибежали, растрепанные, запыхались. "Уезжайте скорей! – говорят. – Красные в Шадринске батюшку и его детей на куски порезали, в реку побросали. Сюда идут!" А дед твой, отец Леонтий, в слободке под Шадринском служил. Я тогда уже осиротела и у них жила. Пятнадцать лет мне было.
 
   Он двух коней в телегу запряг. Крепкая такая, окованная железом телега была. Матушка Александра, что успела, побросала в нее. Машинку, помню, швейную притащила, аккуратно поставила – она нас и кормила потом. Ребятишек, мал мала меньше, - твоей матери тогда пять лет было – усадила, «Держи их, - говорит, - Павла!» - и погнала. Стоит на телеге, кнутом лошадей нахлестывает, косы по ветру развеваются ( у нее косы-то с руку толщиной были), а отец Леонтий на другой повозке мчится, чтобы, значит, если схватят, так детей и жену не тронули.

   На ночлег в какой-то деревне остановились. Крестьяне, как услышали, что батюшка с матушкой от красных бегут, всего им нанесли: и еды и одежды.

   Это все сказки, что к попам плохо относились – неправда это. Когда отец Леонтий от тифа помер, один крестьянин – вот ведь крестьянин, а культурный такой человек был – принес Александре Филаретовне салоп.

        - Вот, - говорит, - распори, матушка. Выкройки сделаешь, на машинке шить будешь, тем и прокормитесь. И правда – тем и прокормились.
    Гутя слушает – глазки растопырила. Папа Миша тоже слушает, хоть не раз уже слышал это семейное предание.

    После обеда долго прощались с Павлой Романовной, обещали на следующее лето снова приехать. Павла Романовна на дорогу пирожков да шанежек положила, а Гутя оставила ей на память своего плюшевого прыгающего лягушонка.

                Высшее кухонное образование.

     В городе долго жили воспоминаниями о деревне, показывали всем гостям фотографии: вот Гутя с мухомором, а вот бабушка с ежиком на ладони, - писали Павле Романовне письма, ждали следующего лета и потихоньку учились.

     Бабушка готовит обед и на выдвижной доске режет картошку, а Гутя внизу под доской выгребает из стола все крышки и пересчитывает их.

         - Одна, две… много, - говорит она и выглядывает из-под доски.
         - Три, - поправляет бабушка, заглядывая под доску, - четыре…
         - Четыле, - повторяет внучка. Затем берет в руки две довольно увесистые алюминиевые крышки: одну от сковородки, а другую от большой кастрюли, – хлоп ими друг о дружку, и слушает, как долго-долго поет сковородкина крышка. Потом она бросает ее на пол и заглядывает на свою ладошку, качая головкой вправо и влево.

     Бабушка сначала не поняла, что там внучка на ладошке рассматривает, и потому однажды взяла крышки и, прежде чем накрыть варево, стукнула ими: крышка от сковородки запела и нежно-нежно затрепетала в ладони. Трепет этот сохранялся еще какое-то время, хотя крышки в руке уже не было.
 
         - Вибрация, – вспомнила бабушка слово из учебника физики.
         - Виблация, - повторила внучка за ней, и как только пришли родители, она притащила в большую комнату на ковер две крышки, снова – хлоп ими, подержала немного, пока не угас звук, бросила, повернула правую ладошку к маме и папе и сказала, ткнув в нее пальчиком левой руки:
         - Виблация!
         - Ничего себе, - удивился папа. – Ты у меня высшее кухонное образование скоро  получишь. Молодец, мать!

   Бабушка выдернула вилку из розетки – холодильник чистить пора – и отвернулась к столу, продолжая свою стряпню. Гутенька посмотрела на брошенную на пол вилку, потом на розетку, потрогала пальчиком дырки – бабушка не заметила этого движения. Внучка прошлась мимо холодильника в коридор. Потом вернулась, постояла немного, подняла вилку и вставила в розетку – холодильник ожил: загудел, завздрагивал. Бабушка повернула голову:
         - Ах ты, хозяюшка, куда же твои ручки лезут, зачем же ты опять холодильник включила? – и выдернула вилку – холодильник умолк. Гутя заворожено смотрела в черные дырки розетки.

         - Кто там? – спросила она.
         - Электрический ток, - ответила бабушка. Гутя помолчала, потом потянулась пальчиками к розетке. Бабушка задержала Гутину ручку, бросила стряпню и стала объяснять.

         - Нельзя туда пальчики совать, электрончик выскочит и даст в лоб. Бабушка легко стукнула Гутю в лобик.

         - Зачем выскочит? – спросила Гутя. – Он хочет есть?
         - Электрончики не едят, они бегают и дерутся; могут даже убить, если кто к ним полезет.

         - Почему они не едят?
         - У них животика нет, - отвечает бабушка, - это элементарные частицы.
Гутя не может повторить слово «элементарные», поэтому вопросы прекращаются. Но вечером, засыпая, она шепчет:

         - Я не люблю электончиков, потому что они деутся и могут убить.
         - Если к ним в домик не лезть, то они ничего плохого не сделают. Они очень полезные. Без них не было бы света, не работал бы телевизор.
         - Пусть не лаботает, - шепчет Гутя и засыпает.   /Продолжение следует/