Асфальт из тумана

Первая глава.


Подслеповатое солнце закрывала противная взвесь, называвшаяся здесь туманом. К тому же она еще и липла к лицу, и к одежде
Гадость.
Зябко. Мерзнут оголенные плечи. Видимо, меня можно считать полным идиотом, если не я придумал ничего лучше, чем надеть безрукавку на голое тело и намотать на шею длинный, дурацкий, кусачий шарф линяло-желтого цвета. И дранные белые джинсы не грели. Кроссовки жали.
Блин…
Какое-то тупое утро в приблизительно восемь ноль-ноль. Хотя не все так плохо. Воздух. За ночь он стал чистым. Почти кристальным. Только такие, как я, опухшие от ночных попоек жаворонки могут им наслаждаться с утра.
Я крут.
А почему я крут? Потому, что дурак. В смысле учусь еще. Или уже? Школа, полная ночных кошмаров, клоака разврата и наркомании, осталась за плечами, оставив мне на память полную непереносимость наркотических и галлюциногенных веществ и привычку уничтожать в день по пачке слабеньких, с чуть ли не полным отсутствием никотина,  сигарет. Какая, никакая, но привычка. Только они у меня и остались.
- Ан-кун!!!
Ну и он…
Через дорогу, словно бронепоезд, на всех парах несся мой …друг. Да, именно …друг. Как обычно, несся целеустремленно, агрессивно. И не замечая шарахающихся от него машин.
- Тоо-чан, имей совесть, а не мое хорошее расположение духа! Если я говорю, ждать_меня_возле_дома, значит, тебе так и следует делать, а не тащить свою упрямую, тощую задницу без меня в универ!
Теперь я Тоо-чан. Это значит, он злится. Еще как, скоро мозг от напряжения с ушей полезет …
Укигава Хотака. Мой друг еще с инкубаторских времен. Странный, мелкий придурок. Нет, не так. Очень странный, мелкий придурок.
Ниже меня чуть ли не на голову. Только вот шапка пышных синих волос делала разницу в росте не столь заметной. Я всегда думал, что он мутант, а, оказалось, красит волосы.
А глаза у этого исчадия ада - мутно-зеленые.  Как бутылочное стекло, я бы сказал, но здесь меня никто не поймет. Какие-такие стеклянные бутылки? Ах, Ан-кун, ты бредишь.
А что мне ответить людям, которые младше меня на добрую сотню лет?
Хотака. Стоит рядом, злой, красный, смешной. Сейчас, кажется, мне дадут по морде.
Легко уворачиваясь от его весьма угрожающего, облаченного в тяжелую, с металлическими нашивками, перчатку, кулака и смеюсь:
- Хо, не кипятись! Я прогуляться хотел. Ты же все равно догонишь…
Хо помрачнел и, поправляя любимый джинсовый комбинезон, буркнул:
 - Угу, кроме меня, тебя еще много кто догнать может… 
А вот это да.  С этим я не могу не согласиться… почему-то почти сразу после выхода из Инкубатора, меня стали подстерегать всякие неприятности.
Во-первых: он сам. Первым человеком, которого я увидел после окончательной реабилитации, был Хотака. Стоило мне открыть глаза, как перед носом выросла его физиономия. Наглая и синеволосая.
Во-вторых…а во втором пункте оказались все люди, катаклизмы, экзамены, происшествия, свалившиеся на мою многострадальную блондинистую голову.
Но, хочу подчеркнуть, что страшнее всего были как раз-таки не они, вместе взятые, а Хо.
Мой друг имел довольно странные понятия о дружбе и защите…

С самого первого момента, когда он вырос перед моей биокапсулой и за руку выдернул оттуда мокрого, дрожащего и голого меня, в голову закралась мысль о том, что следует бежать со всех ног подальше от него.
С этого времени он берег меня, как фарфорового. Блин, здесь и такого не знают…
Я абсолютно не представлял, что за мир окружает меня за стенами здания Реабилитационного  стационара, который все называли просто – Инкубатор.
Укигава стал моим проводником в жизнь на долгих пять лет.
В отличие от меня, хоть и смутно, но помнящего своих родителей, он был круглый сирота. Родители, если они были изначально, оставили его на пороге стационара. Маленького, недоношенного, с какой-то прогрессирующей болезнью легких.
Все детство до разрешенных нынешним государством  четырнадцати лет он провел здесь. В отделе Реабилитирования, города Tokyo-Up.
Знаете, что мне кажется самым смешным? Что, за официальный язык по всему миру до сих пор принят английский, в то время как Соединенное королевство Великобритании ютится теперь уже на одном единственном острове и медленно погибает. Просто живет в глухой изоляции и планомерно истлевает.
Примерно за полгода перед тем, как добренькое законодательство обрубило его «счастливое» больничное детство, в окружении массы нераспаянных биокапсул с чужими телами и скудного медперсонала, состоящего из пары-тройки технически подкованных медсестер и троих медробов, он набрел на блок, где держали меня.
Что его дернуло прошвырнуться в отсек со старыми и уже не функционирующими аппаратами, я так и не понял. Но, как следствие, он там оказался и увидел мой техногенный саркофаг, где я, с вытаращенными от ужаса глазами, пытался вопить во все горло.
Причем довольно не удачно. Жидкое вещество, я сильно надеялся, тогда, в перерывах между паническим ужасом, что это не спирт и не формалин, обволакивало меня с ног до головы, но в рот и нос не проникало. И успешно поглощало все звуки.
Для парня, выросшего в мире технического регресса и упадка цивилизации, он очень быстро справился с пультом управления. Даже быстрее медроба, который, получив на внутренний датчик сигнал о проснувшемся в старом отсеке, приплелся непозволительно поздно.
И потом, глотая как сумасшедший, немного затхлый воздух помещения, я, глядя на его синие-синие волосы и невысокую, какую-то даже задиристую, жилистую фигурку в старом джинсовом комбинезоне, крепко задумался.
А стоило ли вообще просыпаться от медицинского сна? Я слаб, как полудохлый детеныш креветки, и ему ничего не стоит меня уделать.
Не удивляйтесь столь пессимистичным мыслям. Во мне еще жили отголоски последних событий.
Неуверенность от введенного Россией военного положения. Неуверенность оттого, что непонятно было, с кем воевать. И тихая паника граждан. Тихая, но набирающая свои обороты. Именно тогда, кажется, меня и ранили. Смертельно.
Моя семья, мне тогда было лет тринадцать, спешила исчезнуть из города, в котором мы жили, и из страны вообще. Солдаты, нагнавшие нашу машину, назвали это дезертирством. Мать и отца немедленно расстреляли на месте, меня же, полумертвого, подобрали потом сами захватчики, почему-то оказавшиеся японцами. И поместили в первую пробную биокапсулу.
С тех пор я спал. И как долго это продолжалось, я не знаю до сих пор. Может полвека, может полтора. Мир поменялся так, что я не узнавал ничего.
Отчего проснулся, я опять же не понял. Просто в какой-то момент, в организм прекратил поступать препарат, отвечающий за сон, и я очнулся. И вовремя оказался рядом Хо.
Пару секунд поглазев на дрожащего и стреляющего в него подозревающими взглядами меня, он быстро исчез во мгле блока, и, так же быстро появившись, накинул мне на плечи стандартный белый халат и что-то спросил на незнакомом языке.
Я уловил лишь смутно различимое при моем состоянии «Тай джо бе де ска?» и вытаращился на него.
Японец.
Мааать, думал я тогда, он японец.
 А он, смекнув, что я ни черта не понимаю, протянул вперед руку и произнес лишь одно слово:
- Хотака.
И мне пришлось выпростать из-под халата руку ему навстречу:
- Антон.
И вскрикнуть – новый знакомый легко перекинул меня через плечо и потащил к выходу из отсека. В одном из довольно мрачных, полутемных проходов нам встретился стерильно белый робот, и Хотака, громко, скорей всего, ругнувшись, передал медробу моё окоченевшее тело.
Во второй раз я очнулся в палате, на теплой койке, весь облепленный мелкими проводами . Что говорить, мне тут же захотелось снова смежить веки и отрубиться, но рядом с койкой вырос Хотака с беспокойством в глазах и позвал медсестер. Трех.
Имен у них не было. Только порядковые номера. Первая, Вторая и …Девятая.
Когда я, с помощью странного гипноза освоил японский (чип заучивания  я наотрез оказался вживлять себе в череп, так же, как и имплант, с искусственным иммунитетом) и подверг их допросу, где собственно, медсестры с Третьей по Восьмую, от меня отмахнулись пространными россказнями о производственных трагедиях.
А потом нас двоих, после четырнадцатого дня рождения,  как котят, вышвырнули за порог, в море бушующей жизни современного Токио.
 Мы едва не захлебнулись в стремительном потоке странного и чуждого по укладу мира.
Хо пришлось немного легче. Время от времени ему разрешалось покидать Инкубатор и приходить в город.
Хотя какой там город! Это была маленькая страна - видимо, все японские агломерации соединились вместе и создали Верхний Токио.
Первое время мы отчаянно пытались выжить. Государство не кормило. Отчего такая несправедливость, нам никто не разъяснил, к сожалению.
Устраивались на какие-то маловразумительные полставки в захудалых кафешках, пытались подрабатывать уборщиками, но мы не составляли ровно ни какой конкуренции прекрасным автоматическим машинам.
В то же время мы умудрялись учиться.
Да, единственное, что нам дала правящая верхушка технического айсберга, так это право на школу и общежитие при ней.
Я поступил в шестой класс и учился вместе с Хо в малоизвестной школе Нори, для малоимущих и сирот.
А теперь собственно про Хотаку и его странности.
Половину населения Верхнего составляли японцы, другую – самые разные нации.
Кроме русских.
Россия закрылась ото всех. Никто из нее не выезжал, никто не въезжал.
Причина? Не известна. Возможно, все крылось в том конфликте, неизвестно лично для меня какой давности. Может в чем-то другом.
И я был белой вороной. Просто до омерзения белой.
Бледная кожа, светлые волосы, светло-голубые глаза.
И имя. Антон.
Его я менять не собирался - это было единственное, что связывало меня с прошлым. Ни имя матери, ни имя отца, как и наша фамилия, в голове не отложились.
Неудивительно, наверное, что я часто нарывался на крупные неприятности с ребятами, у которых случались обострения нацизма.
А Хо меня берег. Ой, как берег…
Стоило какому-нибудь ублюдку побить меня в неравной драке, как начинался ад.
Хо становился жесток, как киборг на арене запрещенных подпольных боев: для начала он избивал меня.
Причем так, что я не мог встать с постели несколько дней. Мне оставалось, тихо поскуливая от прореживающейся временами острой боли, лежать и ждать сращиванья всех поврежденных костей.
Я никогда не понимал его логики.
Потом он находил будущего смертника и вваливал ему по первое число.
Обычно такие вразумляющие «беседы» заканчивались продолжительной комой у вразумляемого.
Повторюсь: я никогда не понимал его логики.
Когда мы стали старше и заканчивали школу, ко мне с недвусмысленными намеками стал приставать парень из воровской шайки.
Я, как мог, возмущался и пытался его отвадить от себя. Намекал, что нетрадиционная ориентация не мое.
Не помогло.
И однажды случилось так, что он, зажав меня, неистово брыкающегося и отбивающегося, сыпящего отборными русскими матами,  в углу, нагло поцеловал.
Я будто окаменел. Умер. Сердце в ужасе повесилось на артерии.
Поцелуй продлился максимум секунды три.
Идиота оторвала от меня какая-то взбешенная сила, и я, от шока, обессилено сползая на пол,  рассмотрел Хотаку, обуреваемого ненавистью и жаждой кровопролития.
Он выбросил этого неудачливого гомо из окна девятого этажа.
О боги…
Сверкая чем-то пугающим во взгляде, он приблизился ко мне, и, притянув к себе за воротник, грубо поцеловал.
Я снова умер. Сердце грозилось взорваться в голове.
Секунда, две, пять…
Я посинел от нехватки воздуха, когда мой лучший друг соизволил-таки отлепиться от меня и произнести:
- Так будет с каждым, кто посмеет тебя тронуть!
От его слов я испуганно вжался в стену и попытался растечься по ней нанослоем, лишь бы не видеть  и не попадаться своему сумасшедшему другу на глаза.
Но мои опасения не подтвердились.
Друг – не гей. Это такая защита моего хрупкого сознания от грубых чужих действий.
Его слова. Дословно.
И знаете,  чего я больше всего теперь боюсь?
Нет, не того, что меня убьют или забьют до полусмерти.
Неа.
Я боюсь, что какой-нибудь, с атрофированным чувством самосохранения гомо попробует меня изнасиловать…
Понимаете почему?..
У Хотаки нет тормозов.
И это его главный минус…
Ладно.
Это было тогда.
Когда я заново начинал жить в четырнадцать лет.
И вот через пару дней мне будет уже девятнадцать.
У меня своя однокомнатная клетушка на предпоследнем этаже небоскреба на окраине  Старого Токио.
Мы с Хо учимся в университете Такара, который уже не первый год обучал людей, которые общались напрямую с терабайтами информации, что окружала нас.
 Он на факультете системщиков.
А я, как самый «одаренный» - на отделении информатчиков.

Нарочито медленно шагая, разглядываю асфальт под ногами.
Ненавижу его.
Интересно, за что?
Он будто из тумана.
Мельчайшие наночастицы составляют прочнейшее дорожное полотно, непрозрачное, и очень тонкое.
Сквозь него нельзя было разглядеть другие уровни улицы.
Оно было идеально гладким.
Оно было совершенным.
Ненавижу.
В бок меня ощутимо ткнул друг.
- Антон, ты там, что, уснул?
- Неаа…
- Что делаешь после пар?
- Умираю…
- В смысле?
- Шесть пар в подвале, что я еще могу после них делать?
- Ясно..
А перед нами уже вырастало огромное, органопластиковым червем устремленное в небо здание универа.
Куча этажей вверх, еще больше под землю.
Пора учиться…