Совесть и Сознание

К КУЛЬТУРЕ МЫШЛЕНИЯ. СОВЕСТЬ И СОЗНАНИЕ

В слове "совесть" в качестве основы мы имеем глагол "весть", или "ведать". Испанский язык сохранил древнее значение слова веда, как "запрет", "табу",- что отвечает санскритскому значению этого слова: "священное знание". Сюда же приводит нас и значение архаичного слова "ведун", которое означало языческого жреца, священника. Таким образом, ведать значит знать и соблюдать запреты (последнее потому, что священное знание неотрывно от исполнения, или соответствующей "кармы"). Ясно, что эти запреты не принадлежат к правилам, которые я сам для себя составляю; также не принадлежат они и людям, хотя бы я и получал их через людей,- потому что они исходят от богов, то есть извне, но не в пространственном смысле слова.
"Извне" здесь значит "от другого лица", при этом пространственный формат сообщения, сопряжённый с работой наших чувств, не имеет значения: будь то голос или знак, феномен внутренний или внешний, - главное, что он не мой, то есть не является продуктом моей ментальности.

Другими словами, "веда", или запрет, получается мною так, как это описано в случае Сократа, которому запрещал то или иное деяние (поступок) его Демон, или Гений (по-римски). Сократ прислушивался к голосу Гения, которого слышал в своём душевном "доме", и подчинялся ему, то есть исполнял веды. Последнее означает, что Сократ находился в особом общительном расположении обращённости к своему Гению, как партнёру жизнедеятельности (ибо Гений сообщал ему не какие-то отвлечённые веды, а прещал по конкретным поводам и удерживал от поступков, намерение совершить которые возникало у Сократа в течение его повседневной жизни). Это расположение мы безошибочно узнаём, как уважение, почтительность и минориальность (почитание Демона за Старшего).

Партнёрство, или хождение по жизни в паре и парой, означает со-вместность, со-участие, со-трудничество и т.д. Где частица "со-" как раз и означает парность, когда всё делается вдвоём и принадлежит двоим. И поскольку знание Сократом запрета и исполнение его со-вместно с Демоном: не может быть ни получено, ни исполнено без Него; и является совместным достоянием и совместным действием (после того, как благодаря расположению Сократа знание запрета Демоном и воля к исполнению его сообщились Сократу), постольку это совместное знание и совместная сила к осуществлению его называются со-вестью, - где частица "со-" имеет указанное выше значение совместности деяния с-, а "весть" означает знать и исполнять запреты, получаемые от Бога, как партнёра жизнедеятельности.
((Здесь мы можем напомнить, что Бог, как партнёр жизнедеятельности человека (т.е. такое понятие о Боге) является основоположением христианской веры и христианской антропологии; достаточно сказать, что грешный человек это человек, разлучённый с Богом, идущий по жизни в одиночку, с а м , а совершенный человек (Христос Иисус) это человек пребывающий в постоянном общении с Богом-Отцом, и без Него ничего не делающий,- как о том и свидетельствовал Иисус, говоря, яко ничего не творит от себя и в одиночку, но всегда имеет Отца с собой, и что Отец велит, то творит; без Отца же не творит ничего.))

На том основании, что "весть" означает "знать", мы могли бы говорить о совести как о сознании, и первоначально эти слова в языке не расходились,- собственно, это было одно слово (откуда слова "сознательность" и "сознательный" ещё сохранили моральную окраску). Но в последующем развитии языка (и сопряжённой с ним практики) эти слова разошлись, так как слово "сознание" стало относиться к той жизненной практике, которая у Платона зовётся "второй навигацией" (т.е. хождением на вёслах, в отличие от "первой навигации" как хождения под парусом) и утратило моральное значение. Ибо это значение неотделимо от парности, от определения воли в отношениях с авторитетным партнёром. Тогда как сознание стало принадлежностью самостоятельной одиночной трудовой воли, то есть логической воли, подчиняющей себе природу и созидающей артефакты. В составе этой воли знание это не знание запрета, полученное от Старшего, а знание того, как делать и что делать, приобретённое в греховном опыте, то есть технологическое и целеобразующее знание. Рассматривая трудящегося человека в целом, мы говорим о сознании, как о второй интеллигенции, сопряжённой с речью, имеющейся у человека в дополнение к натуральной интеллигенции чувств. Эта вторая интеллигенция расширяет, продолжает и корректирует первую, природную интеллигенцию; в ней мы имеем сигнальный логический дубликат чувственной данности, так что это знание со¬существует, со-действует, опережая, с дологическим чувственным знанием, и поэтому называется со-знанием. Сознание усовершает человека как животное, и поэтому сознание служит признаком, отличающим человека ото всех других животных и источником его преимущества, ибо языковое представление чувственной реальности позволяет логически развивать её, моделью предваряя её возможное собственное развитие, и так опережать его и быть причиной.

В поведенческом плане действие сознания может казаться похожим на действие совести, так как оно способно задерживать и отменять поступки, диктуемые непосредственной чувственной данностью и природными импульсами и влечениями, и отсюда казаться похожим на следование запрету. Но на деле это только хитрость логического ума, более широкого, чем ум чувственный: это преимущество орудийного умения над простым беганьем и лазаньем, ибо именно умение логически представлено в сознании; поэтому  последнее есть инстанция власти трудящегося человека над животным человеком. Это, однако, далеко отстоит от совести, которая запрещает не животные отправления, а как раз сознательные поступки, то есть господствует не над животным, а над трудящимся, созидающим, сиречь сознательным, человеком. Иными словами, если сознание подчиняет животного человека достижению некоей сознательной цели, то совесть запрещает сознательному человеку достижение этой цели. Так, например, сознание может побудить человека не есть еду, а отложить на завтра или прежде сварить её; «веда» же, или "табу", вообще запрещает есть эту пищу, невзирая на её съедобность и вкусность. Поэтому запрет на вкушение определённых плодов, полученный Адамом в Саду, от Хозяина Сада, принадлежит совести, а воздержание от вкушения незнакомых плодов из опасения, кабы чего не вышло (а вдруг умрём?), принадлежит сознанию. Отсюда, когда совесть была похерена непослушанием, и осталось одно сознание, или опасение, то Змей легко развеял это опасение, убедив их, что не только что не умрут, но будут жить и станут как Боги. Ясно, что такое содержание сознания (или такое знание) уже не удерживает, а подталкивает, так что поведение зависит от знания (знаю, что горько, не стану есть, а знаю, что сладко, буду есть). В отличие от этого совесть не зависит от знания причин, следствий и качеств реальности, так как это запрет, никак не обосновываемый реальностью, исходящий из другой сферы бытия. Именно, он не принадлежит речи умения, но принадлежит речи общения, и получается не в результате логического предусмотрения последствий, а в общении с авторитетным Старшим.

Отсюда понятна должна быть разница между со-вестью и со-знанием. Если сознание властвует как искусственная причина над животным человеком, соперничая с естественным чувственно-данным причинением, то совесть господствует над сознательным человеком, запрещая ему вполне разумные, но безнравственные действия. Разумеется, что сознающий человек хочет избавиться от совести, как послушания, сделав себя единственным правителем, для этого он делает мораль частью сознания, включая моральные запреты в конструкцию созидаемого им поведенческого "тела", или собственного облика. Он рационализирует моральные запреты, интерпретируя их, как память о прошлой блаженной жизни в эмпиреях, и культивирует эту память, как залог своего возвращения туда на путях самостроительства. Стоит заметить, что здесь исключён Старший и общение с ним, ибо не говорится о том, что я помню, что мне наказал Старший, но речь идёт о памятовании самого себя, когда то бывшего совершенным.

В этом пункте расходятся Платон с Сократом. Сократ прекратил всякие рациональные поиски добра (или блага), показав в спорах с софистами их несостоятельность, и утвердился на том, что благо состоит в том, чтобы слушаться своего Гения; то есть что благо сопряжено с совестью, как получением от Старшего запрещений и следованием им. Платон же сказал, что благо в особом высшем (божественном) сознании, частицу которого мы в себе имеем, как память о прошлой жизни, и которое можно развить, размышляя об идеях, как совершенных образцах всякой вещи. Понятно, что так можно развиться только в искусного мастера, тектона, и что это есть ментальность созидания.
Неслучайно раннее христианство ввело в свой пантеон славы Сократа, а не Платона. Ибо парное бытие в партнёрстве со Старшим (Отцом или Ангелами Его) и послушание, как источник благого, суть парадигма христианской культуры.
Так подчиним же сознание совести в общении с Учителем и Спасителем, который и сам являет собой парную сущность (о которой говорится как о двух естествах в одной личности), пребывая в постоянном общении с Отцом Небесным.

Р.S. В связи со сказанным нелишне заметить, что в плане исполнения человека, как существа становящегося, человек обладающий со-вестью представляется более совершенным, чем человек просто сознательный, - так как имеет две инстанции власти по отношению к животному человеку: сознание, подчиняющее в акте созидания животного человека человеку идеальному и телесный мир миру идей; и совесть. господствующую над идеальным человеком и полагающую предел его идеальным устремлениям. Высшие силы сознания - это силы Платонической эстетики, а бытийный предел - идолопоклонство,как принесение жизни в жертву идее, образу, идеальной конструкции. Совесть же, как со-бытие с Живым Богом, воспрещает идолопоклонство, а установлением Богом субботы, или недеяния, демонстрирует, что созидание вообще не является ветвью Древа Жизни (отпрыском Лозы истинной), так как опредмечивание слова (перевод его в сферу чувственно воспринимаемого) и математизация межличных отношений (приведение их к мыслимому и логически понятному) сродни убийству,- если не всамделишное убийство, взятое в его принципе.

Числа - вот продукт сознания, и предмет его любви: ему хорошо в мире чисел, потому что они в его власти; здесь оно может быть причиной с точно просчитываемыми следствиями. Однако, среди чисел встречаются иррациональные и, того хуже, трансцендентные. Сознание их не любит. Вначале оно вообще не признаёт их за числа. Но жизнь заставляет их признать: то есть не идеальные, а реальные соотношения вещей, реальное пространство, реальное время... Ведь значение корня из 2 не может быть получено никакой логикой: это предел, но предел реальный, реальная конечность тела; логическое же приближение к нему не имеет конца, как не имеет конца мысленная операция измерения гипотенузы катетом,- из каковой операции, собственно и явилось рациональное понятие числа.

И как в логическое отображение тел и движений пришлось ввести трансцендентные числа, так же точно,- под давлением жизни, не вмещающейся в логику,- в поведенческие эйдолы пришлось ввести, в дополнение к рациональным схемам поведения, с одной стороны иррациональные (как независящие от сознания проявления бессознательного), а с другой стороны - трансцендентные эйдолы поведения, как явления со-вести. Они в принципе чужды сознанию, однако последнее вынуждено считаться с наличием в обществе сил нерациональных. И чтобы спасти себя и свою претензию на единовластие оно лихорадочно придумывает post  factum рациональные обоснования морали, религии, закону, чудесам и т.д.,- и не преуспевает в этом. Эти трансцендентные эйдолы поведения не созданы сознанием, и не могут быть созданы из доступной сознанию материи пользы и вреда (в широком смысле слова); поэтому они просто даны сознанию извне, как публичная и личная реальность, и принимаются им как ценности, под внушением трансцендентной общественности – небесной семьи, дома Горнего, Божьего града.

Итак, мы видим, что сознание ближайшим образом есть расширение бодрствования и сопряжённой с ним свободы за пределы чувственных схватываний и их гештальтов, то есть расширение чувственной интеллигенции насчёт логического модельного эксперимента; предельным же образом сознание есть формальное уподобление добру и истине (область трансцендентных логосов), - если мы берём его, как энтелехию; и, более специфично, сознание - это логическая рефлексия благого бытия, форматируемая проекцией на сферу поведения (которая здесь вполне подобна стене Платоновой Пещеры, устройство которой /с огнём в центре/ представляет собой проекционную машину). То есть в своём бытийном пределе, в области его несобственных, трансцендентных содержаний со-знание уподобляется со-вести, каковому уподоблению принадлежат такие логические гештальты, или эйдолы, как "благой поступок", "благой характер", "доблесть", "добродетель" и т.п.

Так как, по уподоблению, в эти трансцендентные энтелехии сознания инвестируются также силы со-вести (там, где вектор трудового, созидающего форму усилия совпадает с коммуницирующим движением души в плане господства-служения), то значит, вместе с ними, Платонова эстетика также трансцендирует за пределы рациональности. В каковой эстетике, как любви к образам, или проекциям блага, и нелюбви к без-образному (сравни, "человек - образ Божий"), собственно и сливаются воедино разнородные душевные силы, чтобы совместно питать формально-благую волю.

Вот почему такая сознательная экзистенция как моральное совершенство где-то перекликается с послушанием, хотя и остаётся по-существу отличной от него; и поэтому моральность, как подобие со-вести, и моральное совершенствование, как образ постепенного единения воли с Волей Бога, включены в корпус религии на правах уподобления; каковые "права" обоснованы вышесказанным соучастием Бога в идеальном устремлении к формальному благу (каковое соучастие выражается как в происхождении самих идеалов /несозданных, нетварных/, так и в указанных инвестициях сил господства в идеальную волю).
Этому соответствует и двойственное определение человека: а) как Сына и б) как Образа Божия.