Дивные сны бабки анисьи

 Свободный и весёлый, человек гулял по земле. Его сильные ноги легко  несли молодое тело к какой-то цели. Какой, он и сам не знал. Ему было хорошо: легкий тёплый ветерок омывал его, как родниковая вода. От избытка молодой силы, от восторга он падал в траву, широко раскинув руки, и блаженно закрывал глаза. Был месяц май в начале.
 Он шёл и шёл. Вокруг пустынно и тихо. Только ветерок ласково поглаживал молодую зелень. И вдруг словно столбняк на него напал. Прямо перед ним на горизонте явно  маячил человек. Мираж, наверное, подумал путник, и как лунатик тихо двинулся навстречу видению. Чем ближе он подходил, тем сильнее волновался. Перед ним открывался в этом степном безбрежье крохотный оазис. Кусты черёмухи и сирени, уже набравшие цвет, защищали собой клумбу, на которой распустились весенние цветы. Здесь среди бледных нарциссов красовались яркие тюльпаны. Их опоясывали плотным кольцом фиолетовые ирисы. А посредине клумбы  на низком постаменте стоял стул, на котором сидела… старушка. Она была в платочке, длинной юбке. На коленях лежала палитра, а в руке она держала нечто, напоминающее пучок кисточек. На постаменте было процарапано: «Хороший человек  бабка Анисья».
- Кто же она такая, эта бетонная бабушка, - сказал вслух молодой человек. – Памятник  не каждому ставят.
Он был любознателен и азартен. Теперь непременно захотел разузнать подробности жизни этой загадочной бабки Анисьи.
Огляделся повнимательнее. Нигде никаких признаков человеческого обитания. Но тут его взгляд наткнулся на узкую, еле видную тропинку. Он медленно двинулся по ней, боясь пропустить что-то важное. Но ничего примечательного не встречалось: бурьян затянул всю землю.
- Я найду тебя, бабуля, - бормотал он, продираясь сквозь заросли крапивы, - найду! Где-то ты жила…Ой! Речка! Ну, родная! Русичи селились вдоль рек, верно, бабуля?..
Он прошёл еще с километр. И был вознаграждён: на берегу почти пересохшей речки стояло две избушки. Над одной даже вился лёгкий дымок.
- Хозяева! – закричал он радостно. – Принимайте гостя!
Вокруг тишина.
- Эй, люди добрые, отзовитесь!
- Не кричи.
Он даже вздрогнул: низкий, какой-то утробный голос доносился  будто из-под земли. Опустив глаза, юноша увидел маленького, чуть больше метра, старика в фетровой шляпе и с пышной окладистой бородой.
- Ой, дедушка! Здравствуйте!
Юноша так смутился, что даже растерялся и позабыл все слова. А дед с радостным  любопытством  разглядывал пришельца.
- Откуда и куда? – спросил он. – Скажи своё имя. Я вот зовусь Игнатием.
- Очень приятно. А я – Михаил. Иду издалека.  Вот увидел в степи памятник и решил узнать…Странно как-то: всюду пустынно…
- Значит, странник, – удовлетворённо произнёс старичок. – Заходи, отдохни.   
Он пошёл впереди и юркнул в низенькую дверь. Михаил остановился, хмыкнул, и согнувшись в три погибели, пробрался в избу. Когда разогнулся, оторопел. Изба была почти пуста. Кроме русской печки, занимавшей треть помещения, стол и лавка,
- Как же ты живёшь, дедушка? Даже кровати нет.
- А печка для чего? Она, родимая,  заместо кровати, она и согревает и лечит. Нет, кровать мне не нужна. А если кто другой объявится, так спит на полатях. И ты там отдохнёшь, если притомился с дороги. А нет, так на полу полежишь…
Дед весело рассмеялся. Михаил почувствовал, что хозяин рад поговорить. Видно намолчался в одиночестве.
Когда глаза привыкли к полутьме, Михаил ещё больше изумился: стены были расписаны блёклыми красками. Но рассмотреть он ничего не успел. Дед послал его на речку.
- Иди, милый, смой с себя пыль. А я пока соберу поесть. Котомку-то оставь, – снова засмеялся старичок, заметив, что гость нерешительно мнётся у порога. - Да смотри, вода не шибко теплая.
Михаил долго плескался в небольшой запруде, лежал на спине, чувствуя, как усталость уходит из тела. Он испытывал при этом такое блаженство, что не удержался и заорал:
- Я в раю!
- Ещё б тебе не рай, - раздалось в ответ.
На берегу  сидел Игнатий, опустив ноги в прохладную воду. Он тщательно вытер ступни какой-то тряпицей, натянул башмаки и пошел к дому. Михаил поспешил за ним. Его всё больше занимал этот старичок.
Когда они ели картошку и запивали её крепким чаем, Михаил вытряхнул из своего рюкзака городские припасы: кусок твёрдого сыра, копчёную колбасу, печенье.   
- Угощайся, дедушка.
-  Спасибо, внучок, только зубов-то у меня нету. Ешь сам.
- А как насчет «по глоточку»?
Михаил вытащил из потаённого кармашка рюкзака маленькую фляжку.
- Здесь у меня спирт на случай простуды.
Он хотел уже раскупорить фляжку, но Игнатий его остановил:
- Побереги, милок, пригодится.
И как в воду глядел старый. Утром гость не смог подняться. Ломило всё тело, голова раскалывалась, от боли глаза невозможно открыть. Михаил застонал. Старичок ловко вскарабкался к нему на полати, приложил холодную ладошку ко лбу.
- Ай, батюшки-светы! Да ты, милок, как печка раскалённая. Погоди-ка.
Он скатился вниз, достал фляжку со спиртом, развёл его водой, дал парню выпить пару глоточков, а в остальном намочил тряпицу и протёр всё тело, приговаривая:
- Меня мама всегда так протирала. Речка у нас  студёная, а эта водичка лечит…
Игнатий попоил больного чем-то горьким и накрыл старым тулупом.
- Вот так, милок, - бормотал он, подтыкая под бока края тулупа, - согреешься, и вся   хворь убежит обратно в речку. А где же ей ещё быть? Не в человеке же сидеть…
Погода портилась. Небо, которое ранним утром звенело синевой, вмиг постарело, стало седеть, подул холодный ветер. Вода в реке тоже посерела и покрылась рябью. Накрапывал холодный дождь. Старик затопил печь, и скоро в избе так нагрелось, что парень сбросил тулуп.
- Нет уж, милый, не раскрывайся, - засуетился хозяин, - тебе нужно как следует пропотеть. А то худо, не вылечишься.
Он снова дал больному питьё и велел тихонько перебираться на печь. На горячих кирпичах выпарилась вся простуда. Утром Михаил был бодрым и весёлым. Он принялся помогать по хозяйству: принёс воды с речки, вымыл пол, протёр стёкла в окошках. И натаскал сухого тальника целую гору.
- Никогда мне не было так хорошо, как сейчас, - признался деду, когда они пили горячий чай. – Я же никогда из города не выезжал. Думал, что там и есть лучшее место на земле. Оказывается, оно – здесь…
- Гостям везде хорошо, - пробормотал старик.
Михаил не понял, о чём он говорит, что имеет в виду, но переспрашивать не стал. Ему действительно было хорошо. Он был молод, полон сил и не замечал, каких  усилий стоило Игнатию ухаживать за гостем.
После чая он вспомнил о памятнике.
- Дедушка, кто эта старушка?
- Мама моя родненькая, - с нежностью в голосе проговорил Игнатий.
Юноша от неожиданности вытаращил глаза и стал хлопать ладонями по коленям. Он видел, что старику неприятна его странная реакция, но остановиться не мог и даже рассмеялся каким-то тоненьким, идиотским смехом.
- Прости, дед, - прикрывая рот ладонью, сказал он. – Я не хотел тебя обидеть.
- Да ладно. Нас столько обижали. Мы привычные, - махнул тот рукой и вышел из избы под дождь.
Михаилу стало так не по себе, и такая жалость к этому маленькому человечку охватила его, что он чуть не расплакался. Вышел во двор, подсел к Игнатию, который притулился в уголочке под навесом, обнял его.
- Дурак я, дедушка. Ну, прости, не подумал.
- Скорые вы, городские, и на расправу и на прощение, - спокойно сказал старик, освобождаясь от объятий. – Да я не сержусь. Молодой ты, еще поумнеешь. Жизнь научит. Начнёшь и людей замечать, не только памятники.
- Холодно здесь, - поёжился юноша.
Старик подставил ладонь под струю, лившуюся с крыши. Вода была ледяная.
- Должно быть, снег повалит.
- Так май же сейчас! Какой может быть снег, - возразил Михаил, хотя сам уже почувствовал, как стынет воздух. Уж очень не хотелось возвращения зимы. Ещё ведь не успел, как следует, согреться под солнышком.
А  в избе – благодать! Тепло, уютно. Дед вытащил из печки чугунный горшок с кашей. Молодой опять не удержался, хохотнул:
- Ну, ты даёшь, дедуля! Прямо каменный век! Я такую посудину только в музее народного быта видел.
- А кашей там тебя кормили? – беззлобно спросил «мужичок с ноготок», как его про себя называл Михаил. – Не кормили. А ты попробуй. А то – музей!
Когда поели рассыпчатой каши, парень стал допытываться, из чего она сварена.
- Я такой никогда не пробовал.
- То-то, не пробовал. И не попробуешь у себя в городе. Там же нет ни печки, ни горшочка.
Они устроились на печи. Старый забрался в угол, прижался к трубе, а молодой сел рядом,  ноги свесил. Долго молчали, прислушиваясь к дождю. А он барабанил по крыше уже вторые сутки без перерыва.
- Сколько же там воды накопилось? – наконец прервал  молчание Михаил.
- На сутки хватит.
- Как ты, дедушка, догадался?
- А что тут мудрёного? Ты на небо посмотри.
Старик ещё помолчал и вдруг разговорился. Все его воспоминания были связаны с матерью.
- Мама у меня была ласковая, - тихо начал он. – Как только жизнь её не била-колотила, а она не менялась до самой смерти. Бывало, возьмёт меня на руки, она часто нянькала меня, я же маленький, лёгонький; прижмёт к груди и начнёт рассказывать…
- Сказки?
- Нет, свои сны. Они у неё были как сказки. Я потом тебе покажу.
- Что покажешь? Сказки? – Михаил даже поперхнулся, и не выдержав, расхохотался. – Ну, дедуля! С тобой не соскучишься.
- Зато ты такой скучный, даже мухи все передохли, - обиделся Игнатий и быстро скатился с печки. – Давай, одевайся.
- Ты чего, дедушка? Куда же я пойду в такую погоду?  Тоже мне – гостеприимный хозяин, - разозлился Михаил, слезая с печи.
От одной мысли, что придётся месить грязь, топая по безлюдной степи неизвестно куда, по телу побежали мурашки. Но не унижаться же перед этим лилипутом! Он начал натягивать на себя тёплый свитер, лёгкую куртку, обулся и уже хотел взять рюкзак, но дед остановил его.
- Ты чего удумал?
- Так ты же выгоняешь…
- Тьфу, ты – нечисть! Я тебя вон в ту избу хотел проводить. Там мамины сны в сундуке. Дядя Егор сложил, чтоб мыши не сгрызли. Пошли.
Теперь уже Михаил ничего не понимал. Но переспрашивать не решился, чтобы снова не потревожить старого человека. Сны в сундуке – это что-то уж очень таинственное. Но как только они переступили порог соседней избы, и глаза привыкли к полумраку, он всё понял и ещё больше изумился. На стенах были развешаны картины. Почти на каждой изображены в разных ситуациях однорогая корова, кот и маленькая девочка. А на самой большой – девочка и лев, ласково улыбающийся и украшенный бантами и венком из полевых цветов.
 Михаил не был знатоком живописи. Но он жил в большом городе, с детства ходил в музеи, и кое-что помнил. Эти же картины ни на что не похожи. Нарисованы они были как бы детской рукой: неправильные пропорции, свободная раскраска, ни намёка на объём.
- А почему везде однорогая корова? – спросил Михаил первое, что пришло в голову.
Игнатий улыбнулся как-то очень грустно и рассказал историю, связанную с этой коровой. Анисья, которая родилась в начале войны, с раннего детства хорошо знала, что такое голод. Когда война кончилась, стало полегче. У них появилась корова. Она давала много молока, но была очень бодливая. И однажды вернулась из стада с одним рогом. Хотели отпилить и другой, да не успели. Анисья уже училась в школе, и однажды в диктанте допустила страшную ошибку: вместо слова «вождь» написала «вошь». На следующий день после диктанта явились какие-то люди. Они хотели отвести мать в тюрьму. Она плакала, валялась у них в ногах, просила прощения за неразумное дитя. Тогда они взяли корову и ушли.
Кроме Анисьи было еще двое  маленьких детей, уже послевоенных. Они умерли от голода, а она как-то выжила. Матушка её, бабушка Евдокия, после них ещё лет пять прожила. Да как прожила? Промаялась. Паралич её разбил. Вот дочка при ней и росла. Осиротела лет в шестнадцать. Одна-одинёшенька осталась на свете.  Тут погодился  уполномоченный из района, старик уже. Определили его на постой к Анисье. Никто не думал, что он может ещё играть с бабами. Как это у них началось, никто не знал. Только через положенные месяцы родила она крошку. Соседки смеялись, дескать, у старого да малого строительного материала не хватило.
- Когда я подрос, - спокойно продолжал Игнатий, - меня хотели забрать в свой цирк лилипуты, а мама не дала. Она даже прятала меня в чулан, когда приходил кто-нибудь чужой. Так боялась. А потом ей сказали, что я крупнее самого крупного лилипута. Мы успокоились и стали жить-поживать. Были у нас в хозяйстве корова Милка и кот Тимоша. Корову привёл перед своим отъездом тот уполномоченный. Видно, совестливый был человек. Мама о нём никогда не вспоминала. Я обо всём узнал, когда её не стало.
Он замолчал. В глазах старичка была такая мука, что Михаил не решился даже рот раскрыть. Тихо вышел на воздух и присел на завалинку. Дождь прекратился, но было холодно. По небу бежали, гонимые северным ветром, темные облака. Неуютно и тоскливо на душе. Юноша представил на миг, смог бы он жить в одиночестве на этой пустой земле. И ему стало жутко. Сочувствие к этому одинокому старику выросло в его душе до таких пределов, что он решил увезти его в город.
- Дедушка Игнатий, - ласково начал он, вернувшись в избу, - поедем со мной. У нас очень большая квартира. Тебе будут рады и папа и мама. Они у меня добрые, интеллигентные люди. Поедем, я тебя очень прошу. Ну, как ты будешь жить тут один?
- Спасибо, милый…Только я никуда не поеду…
Он помолчал и вдруг сказал:
- Вот и сбывается мамино  предсказание. Мне как-то ночью явилась мама. Она  обняла меня и прошептала: «Игнатушка миленький, живи здесь. К тебе будут приходить разные люди. Не бойся их. Они помогут тебе.  А молодой, сильный человек  похоронит тебя». Видно, ей ангел сообщил мою судьбу. Теперь я знаю, что ты мне послан этим ангелом.
- Господи! Что ты такое говоришь, дедушка! Какой ангел!? Ты еще долго будешь жить, вон какой крепкий.
Но Игнатий  спокойно продолжал:
- Мама  все свои сны зарисовывала. Она себя всегда видела девочкой. А Тимоша у неё похож на человека. Видишь, улыбается в усы… Она рисовала и рассказывала мне: «Лежим будто мы с Тимошей на бугорке, смотрим, а по небу плывут велосипеды. Они вдруг опустились на землю и стали рядом с нами. Так интересно. Я никогда не ездила, а тут села и поехала с горки. Тимоша - за мной. Крутит задними лапами педали, а передними рулит».
Маму любили всякие твари. Кот Тимоша ни на шаг не отставал. Так и ходили вдвоём. А уж об Милке и говорить нечего. Как верная подруга была. Когда корова состарилась и уже не доилась, мама её стала ещё больше жалеть. Бывало, в жару спустится Милка к реке, припадёт мягкими губами к воде, и цедит сквозь истёртые зубы. Часами может так стоять, пока мама не хватится. Тогда они идут по тропинке к сараю, подпёртому бревёшками. «О-хо-хо, - вздохнёт мама, - и нам уж скоро подпорки надобны будут». А Милка отвечает ей коротким «му». Будто понимает. А может и вправду понимала, кто её знает.
Милка ложится на травку возле сарая и долго задумчиво смотрит за речку на дальний лес, за который тихонько укатывается солнышко. Мама примащивается рядом на удобном чурбачке, я – у её ног. Милка говорит: «Ну», Мама начинает неторопливо рассказывать про свое житьё-бытьё. Корова слушает внимательно. Иной раз хмыкает, смешно ей, иной раз тянется губами к хозяйке, словно хочет утешить. Так они беседуют до глубокой ночи. Меня сонного мама уносит в избу. И всю ноченьку снится мне то корова, то будто в окошко льётся молоко.
 Когда-то у нас была большая деревня. Каждое лето сюда наведывался всякий люд. Однажды приехал  отдохнуть хороший человек. Зашёл к нам познакомиться. Увидел мамины картинки и ошалел. «Вы же, - говорит маме, - талантливый человек. Такие замечательные рисунки. Их нужно людям показывать. Это же настоящее творчество, не подделка». Долго разговаривал с мамой. Уговорил её дать несколько  листов с картинками, и уехал.
Месяца через два приехал на грузовике.
- Вот, - говорит – взамен ваших картин, Анисья Никифоровна, продуктов прислали из города. А это вам материалы для работы. Здесь бумага, краски, кисти, холстики. Всё, что необходимо художнику.
Всякой крупы, муки, масла доставил нам. Зажили мы, как баре. А Егор Романович называет маму народной художницей, говорит, что она – талант имеет большой. И ведет разговор о том, чтобы мама попозировала ему. Она даже испугалась поначалу: «как это позировать? Нет, не согласная я». Егор Романович усадил её на табуретку и велел рисовать. А сам напротив устроился, и начал лепить из глины. И так у него это ловко получалось, что мне даже поблазнилось будто и я так могу. Он засмеялся и дал мне комок глины, мол, вылепи что-нибудь. Я попробовал, но ничего не получилось. Даже стыдно стало. А у него уже готова  мама, только маленькая.
Долго он работал. Наделал с десяток фигурок.
- Ну-ка, Игнатушка, покажи, какая тебе больше нравится.
Я выбрал  самую похожую, а он показал на другую: эта, дескать, лучше. Я спорить не стал. А он смял остальные, и через несколько дней уехал. Потом ещё несколько раз приезжал, всё присматривался к маме, разглядывал её картинки, некоторые увозил с собой. Говорил, что помещает их в музеи. Взамен привозил всё, что нам нужно было для жизни. Мы его очень полюбили. Много лет он был нашей опорой. Но что-то случилось. Он перестал к нам ездить. Поначалу мы ждали, ходили за околицу, но напрасно.
- А кто памятник поставил? – нетерпеливо перебил рассказчика юноша.
- Так он же и поставил, Егор Романович.
Старик помолчал. Ему явно не хотелось больше говорить. Но Михаил настойчиво   просил продолжить рассказ.
- Ну, хорошо. С этим памятником была беда. Егор с помощниками привезли его уже готовым и поставили на пригорке за деревней. Вся деревня собралась поглядеть на эдакое чудо. Было как-то весело и по-доброму. Устроили застолье, маму все поздравляли. Она смущалась и радовалась людскому вниманию. Только длилось это благополучие недолго. По деревне поползли всякие слухи. Нас стали обсмеивать. Дескать, памятники ставят вождям, а тут – старухе. Чем она заслужила? Подумаешь, картинки рисует. При встрече маме говорили  всякие гадости. Она не выдержала и заболела. Фельдшерица сказала, что нужно везти в город к врачам. Но мама не захотела. А тут деревня как-то сразу опустела. Люди перебрались в город. Остались мы с мамой одни. И Егор Романович приехал только один раз…
Игнатий понуро свесил голову и задумался. Молчание затянулось надолго,  Михаил не  решился нарушить его. Он чувствовал, что старику тяжело говорить. Но тот посмотрел в лицо юноши чистым взглядом как бы омытых глаз и спокойно сказал:
- Когда умерла мама, я растерялся, не знал, что делать. Сидел рядом с ней и горевал. Тут и появился дядя Егор. Он почувствовал беду. Помог обрядить похоронить….А потом уж и сам пропал навсегда.
- Может, еще появится?
- Нет. Он с мамой уже встретился. Они меня ждут.
- Опять ты, дед, за своё! Не говори так.
- Говори, не говори, а конец близок. Я его чувствую. Ты, милок, не уезжай пока.
- Я не уеду. Только ты меня не пугай.
Старик  кивнул. Он выговорился и получил  удовлетворение, облегчив душу.
Несколько дней прошли спокойно. Снова стало по-летнему тепло. Они часами сидели на берегу, ловили рыбу, там же на костерке варили уху. Вечерами ходили к памятнику. Там черёмуха уже сияла белым нарядом, воздух загустел от её аромата. Возвращались уже в темноте. Однажды Игнатий рассказал, как и для чего они с Егором устроили в соседней избе, где когда-то жил тот человек, который «возбудил дело» об ошибке Анисьи в диктанте, музей художницы.
- Егор сказал, что мы восстанавливаем историческую справедливость. «Кто вспомнит сейчас этого подлеца? Никто. А Анисью Никифоровну будут долго помнить все, кто посетит этот музей. А я постараюсь, чтобы о нём узнало побольше народу». И ведь   постарался. Первые годы после мамы здесь много народу перебывало. Ехали ото всюду. Потом реже стали появляться. А сейчас уже никого не бывает. Заросла дорожка.
- Но я же нашёл тропинку, - воскликнул Михаил.
- Тебя сам Бог привёл ко мне… Ну, не буду, не буду. Я же обещал… Ложись-ка спать. Утро вечера мудренее… Прости  меня, старого. Последнее хочу сказать: у меня  всё  приготовлено…
Михаил проснулся, как будто  его кто толкнул. Больно сжалось сердце. Прислушался. Ветер поднялся такой, что, казалось, сорвёт крышу. Он тихо позвал:
- Дедушка Игнатий, ты  спишь?
 Ответа не последовало…
 
                Декабрь 2010 г.