Про Хорского, или как рождаются частушки

   Дед  Хорский, насколько я его помню, всегда был вредным стариком. Он пользовался особой славой в деревне. Каждое событие в деревне, он воспринимал по-своему. Когда говорил Хорский, непонятно было, шутит он или говорит всерьёз. Деревенские звали его Хорский, дед, пуковый генерал, дед Морковкин. За дедом всегда ковыляла старая собака Фишка. Как сейчас представляю деда. Сидит он возле магазина на чурочке для колки дров, глаз один прищуренный, в зубах беломорина (других папирос он не признавал), готовый на любое замечание дать отпор,  рядом – Фишка. 
               
                Пуковый генерал.
Хорского  всегда приглашали на свадьбы. Так было заведено. Что-то вроде «свадебного генерала», звали только иначе - не свадебный, а «пуковый».  До поселкового совета (а он был за пять километров от нашего) ездили на лошадях с колокольчиками, а возил всегда дед Хорский. Если дед благословлял брак, то пел «Золотые вы песочки и серебряна река…», а если не одобрял, то всю дорогу пел похабные частушки, сочинённые на ходу: «Купи  мне мама шляпу и драпано пальто, пошла ты, дочка, в сраку и больше ничего». А то и, приподняв свой зад, выдавал такие рулады, что молодые задыхались от смрада под хохот деревенских.  Деду не раз попадало от женихов по спине.
А тот  в свою очередь жаловался на  живот, мол, старуха никудышная повариха. От ейной еды у него живот пучит. А то, остановит лошадей, и начинает заглядывать назад, недоуменно пожимая плечами – откуда вылетело-то? Походит, поищет, а потом Фишке хвост задерёт, а та, наученная что ли, как даст заряд. Дед кивнёт головой: ясно теперь откуда.
               
                Из-за любопытства.
       Дед работал в сельском магазинчике подсобным рабочим. Непонятно, зачем он там был нужен? Всё равно тяжелые ящики таскала продавщица, а он сидел на чурочке перед магазином. По причине «грызи» ему нельзя было носить тяжёлое.
Однажды продавщица Клавка пожаловались, что в подсобном помещении завелась крыса, и попросила Хорского разложить отраву в подвальчике.  Хорский заметил: «Приболел я, чегой-то, Клавдея. Вреден мне подвальный дух». Продавщица махнула рукой и позвала своего мужа Андреича. Тот  порезал колбаски, перемешал с отравой и положил месиво около крысиной норы.  Хорский, прищурив один глаз,  посмотрел на него и говорит:
- Ну, Андреич, ты даёшь! Крыса не дура, не будет твой «бутерьброд» есть. Надо положить колбасу отдельно, отраву отдельно. Крыса сначала колбасы попробует, а потом отравы. Из-за любопытства. Андреич разогнулся, внимательно посмотрел на Хорского: шутит или всерьез дед говорит. А дед ничего, сидит, ухмыляется, ещё и песню затянул: «Халды, ялды, припевай халды. Ел бы, пил, ходил голодный, не работал б не колды..». Андреич хотел сначала  вломить Хорскому, но потом передумал, простил по старости.  Вечером девки  по деревне распевали частушку:
Крысы ночь шептали  Мане про еду раздельную.               
Нашептали, чтоб подали  колбасу «Отдельную».





                Какая разница?
 
Раз дед решил стащить со склада кипятильник. Кражу заметила  Клавка, стала орать, чего, мол, он, душегуб, делает. Дед невозмутимо ответил:
- Понимаешь ты, ванна огородная  дала течь, запаять я её хотел.
Клавка удивилась, даже орать перестала:
- Ты что городишь-то, паяют паяльником, а ты хотел стащить кипятильник.
На что дед спокойно ответил:
- Паяльник, кипятильник, какая, блин, разница?
Вечером пьяный сторож Мельник, шатаясь, шёл на работу и горланил: 
Девки ссыте в потолок дед кипятильник приволок.
Девки ссали и пердели  ванну запаять хотели.


               

                На Луне-то я ещё пригожусь.
У Хорского на штанах на ширинке поотрывались пуговицы, и он ходил с расстёгнутой ширинкой. А так как он со своей старухой ходил в контрах, то зашить было некому.
Бабы стали его ругать:
- И как у тебя совести-то хватает на люди показываться? Уже штаны лень самому  зашить. Хорский, выпятив грудь, ухмылялся:
-А я, бабы, слободу люблю, хорошо в таких штанах, ничего не жмёт, ветерком обдувает. А вечерком пройдусь по деревне, так ещё и молодку какую напугаю.
- Да чему там жать, - смеялись бабы, - ты своей мощеной морковкой, видать, даже старухе своей погрозить не можешь.
- Это я здесь никому не нужён,- не сдавался дед,-  а вот в Африке, али, скажем,  на  Луне я ишшо пригожусь.
Бабы смеялись в ответ:
-Вот на Луну и езжай. Да колокольчики не лошадям пристегни-то, а на штаны себе, чтобы лунатики-то поняли, зачем ты к ним прикатил. Ходи да позвякивай ширинкой.
Бабы всё-таки допекли деда, сходил он домой, а когда он явился с «зашитыми» штанами все повалились со смеху. Дед раздобыл где-то кусок проволоки и, недолго думая, захватил ширинку  и закрутил проволокой место дыры так, что  получился хвостик. С этим хвостиком он и ходил, потешая деревенских, пока Клавка не пожалела деда и  не пришила ему пуговицы к штанам. Не из-за того ли случая и родилась частушка в народе: «Ох, дед, мой дед, береги морковку. Мы поедем на Луну сделаем стыковку».

                Не садись на нашу скамеечку…
У Хорского была любимая внучка  Соня.  У Соньки были  чёрные волосы и огромные  голубые глаза. Посмотрит на неё дед, крякнет от удовольствия, - «не девка, а картинка, вот язва муровая». Одно деду и нравилось, и не нравилось – больно языката девка росла.   Раз,  соседка  Кирсаниха, повстречав деда и Соньку с удочками, бредущих с речки без улова, хитрым голоском  запела:
-А иде ж рыбка-то, Сонюшка?
Сонька глазки опустила и невинным голоском спросила Кирсаниху:
-Ты, баба Нюта, дом наш проходила-то?
-Проходила, а что? – недоумённо спросила Кирсаниха.
-Дык, баушка моя уж давно жарит харюзей, чуешь пахнет?- Сонька потянула носом воздух.
-А рыба-то  как раньше вас, рыбаков, домой пришла? – не чувствуя подвоха, спросила Кирсаниха.
- Глупая же ты, баб Нюта,- выпалила Сонька, выпучив глаза.
Не дав опомниться Кирсанихе, застрочила:
- У дедки свисток есть особенный. Он на речку Матайку  пришёл, в свисток посвистел, рыба выскочила из речки, дед посчитал рыбу: один ленок, шесть харюзей и видимо-невидимо гольянов.  Гольянов дед  отпустил за ненадобностью,  харюзей построил в колонну, а главным назначил ленка Петровича. Уж с полчаса назад как ушли домой. Рази не слышала, как они песню пели: «Любопытна баба села на нашу на скамеечку. На нашей на скамеечке прищемишь канареечку».
Дед Хорский дал Соньке подзатыльник, впрочем, не сильный, а так, для порядка. А Кирсаниха так и осталась с открытым ртом стоять. Уж когда Хорские в дом зашли, та очнулась, сплюнула, хотела было поорать немного, уже и подбоченилась, и воздуху набрала, да не нашлась, с чего начать. Пришла домой, невестку, выбранила, только тогда успокоилась.
               
                Ты не жми меня к берёзе.
Как-то октябрьским вечером Хорский поругался со своей женой.
-Вали отсель в тайгу, к лешим, - орала жена.
Недалеко за деревней, давно, облюбовал дед  трухлявый дуб. А в дубе было огромное дупло. В то дупло и уходил дед иногда, когда ругался с бабкой. Дед прикинул, что баба рассердилась не на шутку - сидеть придётся долго.  А к родне не пошёл из «прынципа» (родня-то вся бабкина была).  Завернулся дед в тулуп, надел унты – скороходы, взял в магазине «белочку» и пошёл в дупло.
Дорогой увидел горе-охотника Ёжикова, вруна и неудачника, бабкиного «сродственника». Шёл он не один, а с «побрательником», какой из города приехал.  Спрятался  Хорский за поленницу и подслушал, что те на охоту собрались, за медведем, а пойдут той дорогой, где трухлявый дуб стоит. Дед выглянул и захихикал, охотники шли без ружья, без провианта, хоть бы какая сумочка была в руках. Хорский обрадовался случаю отомстить бабкиной родне. Вывернул тулуп наизнанку, крикнул Фишку и рысью помчался через  хитрую тропинку к своему дубу, забрался туда и затих. Вскоре и Ёжиков появился, дед  заворочался в дупле. Родственник заметил и показывает Ёжикову, вот, мол, медведь-то.  Тот, видно, хватился, что ружья нет, выломал ветку и давай  шурудить в дупле. Хорский оттуда как зарычит. Ёжиков как припустил в обратную сторону, следом родственник. А Фишка за ними по кустам бежит, шуму делает, вроде медведь по пятам гонится.  Бежит Прохор, только пятки сверкают.  Несётся родственник и кричит на всю тайгу: «Ой, ноги, не подведите меня!»
 На следующий день Хорский встретил Ёжикова около магазина и говорит:
- Ты, говорят, вчерась медведя скрадывал?
- Ну, было дело. Тебе-то чего надо?
 - Да нет, ничего. Говорят, что ружьё дома забыл, ковды на охоту пошёл?
  - Кто говорит?- нахмурившись, подступил к Хорскому Ёжиков?
- Говорят, на следующий день снова приходил к месту охоты с ружьём? Только медведя на прежнем месте не оказалось.
Ёжиков заорал:
-Тебе чего, дед, надо?
А Хорский  тихоньким голоском в ответ:
-Тебя жалею. Вот ведь медведи ушлые пошли. Нет, чтобы дождаться  тебя, пока ты за ружьишком сбегаешь. Так вить нет, ушёл окаянный. Хоша бы записочку оставил, кудой пошёл, ковды назад придет.
Ёжиков разозлился, схватил Хорского за грудки, да поздно – деревенские мужики  с лесозаготовок приехали.
Как раз неподалёку от них и выгрузились.  Ёжиков понял, не дадут ударить деда, ещё, пожалуй,  попадёт от мужиков.  Хорский понял, чего опасается Ёжиков, ухмыльнулся,  да и запел:
Ты не жми меня к берёзе,
Не целуй меня взасос,
У меня гипертония
И хронический понос.
Мужики загоготали. Ёжиков разозлился: теперь мужики долго будут вспоминать и охоту,
и разборку с Хорским -  вот ведь вредный старик!