Счастье в ладошке...

                НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
               

           Стоял тот особенный вечерний час, когда время «пик» уже полностью схлынуло и из автоматически открывающихся дверей вагонов  метро, автобусов, троллейбусов и трамваев был извержен нервный людской поток, спешно растекавшийся   по своим многочисленным подъездам и подворотням.
        Улицы Москвы в этот сумеречный ноябрьский вечер  (стояли его первые числа) заполняли только те, кто, подолгу засиживаясь на работе, давал передышку сердцу и нервам, да командировочный люд, использующий редкие часы, посланные каждому судьбой, и которые, бог знает, когда еще будут для того, чтобы увидеть своими глазами, что же такое Москва, побродить по ней, что-то запомнить и потом рассказать своим близким и знакомым, приобщиться к её духу, суете – в общем те, которым либо торопиться было некуда, либо спешить просто не имело никакого смысла.
         Вадим Сергеевич Горин шел размеренно, неторопливо.  Его высокая сухощавая и слегка сутулая  фигура в сером пальто и в такого же цвета каракулевой шапке с козырьком и отворотами казалась бы тенью, окажись он на пустынной улице. Тут же, на этой модной и ярко освещенной улице, он был частью того целого , что двигалось в одном ритме и гомонило на все лады.
         Впереди – рукой подать – виднелся виадук, в зеве которого сияли огни Белорусского вокзала, откуда в 20 часов с минутами должна отойти его электричка.
        Сняв напряжение и усталость последнего месяца, успокоенный и удовлетворенный сегодняшними успехами на машинно-испытательной станции,  он видел улицу, свет фонарей, снег, шагающих пешеходов – в общем всё то, чего не замечал еще вчера, поглощенный делами и мыслями о новом, усовершенствованном приводном вале кормораздатчика, который так неожиданно подвел его на предыдущих испытаниях. Сегодня всё было иначе. Напряженный месяц работы, оказывается, не прошел даром. Подписан акт приемки, чертежи можно передавать заводу. Небольшая, день-два, передышка – и новая, более интересная работа. Но о ней сейчас как-то не думалось.
           Наступила долгожданная пауза, знакомая многим творческим натурам, когда, целиком отдав себя законченному делу  и еще не увлекшись новым, чувствуешь удовлетворение – дело сделано!  Появившуюся такую легкую, необходимую для души пустоту надо заполнить новыми идеями.
          Мысли неторопливо и хаотично, словно кружившиеся над головой пугливые снежинки, перелетали с одного на другое и, когда касались матери, сжималось сердце и становилось тревожно и тоскливо на душе.
        «Как ты там, родная? Не оторвать тебя от дома, хотя столько лет мучаешься и страдаешь от нелегкой судьбины. Я   один... Ты там – одна-одинешенька... Зачем всё так?.. Почему мы не вместе? »
        Вспомнилось, как в последний приезд домой на его просьбу переехать к нему в столицу навсегда, она отказалась.
       «Што ты, сынок?  Здесь похоронен отец твой... И Юра... Куда я от этих могилок? Уж лучше ты возвращайся. На завод тебя возьмут. Оторвут с ногами и руками за твою умную голову. А што здесь не Москва, так на кой она тебе? Родная земля – теплее и лутше.»
      Горин не спешил.  Смахивая с ресниц легкие снежинки, с любопытством рассматривал  прохожих. Мимо, шлепая по мутной снежной жиже обувью, проходили женщины. Сегодня он их замечал: какие на вид, в чем одеты, как выглядят. Давно он их не замечает...  Очень давно!..
       Вдруг, возле самого виадука, когда он собирался войти в него, оттуда, словно из-под земли, вынырнуло и замерло перед  его глазами лицо, знакомое до невозможности и такое невозможное здесь, в Москве. Да и вся женская фигура в темно-синем пальто с пушистым белым воротником и в белой вязаной шапочке показалась ему наваждением: так невероятно было её появление в этот час  в городе, далеком от мест, где, по его, Вадима Сергеевича, понятиям, она должна была быть сейчас.
      Какое-то время, растерявшись и не веря своим глазам,  они стояли молча, по-видимому, соображая, что же это такое: показалось им, приснилось ли или на самом деле они видят друг друга, что было просто невозможным?
       Первым пришел в себя Горин.
     - Здравствуй, Ежик! – удивленно и радостно  произнес он, разглядывая такое знакомое, до мельчайшей черточки, до неуловимого изгиба женское лицо. -  Ты как здесь очутилась?  В такое время и одна?
     - Здравствуй, Горин! – совсем неуверенно, а, вернее, растерянно ответила она, и не радость  светилась в её распахнутых глазах, а неуловимая тревога. – Я не надеялась...  – Молодая женщина хотела еще что-то сказать, но промолчала, решив отдать первенство в выяснении сложившейся ситуации мужчине, который был ей дороже самой жизни.
    -  Ты, Наталья, в Москве... Куда же путь держишь?
   - Домой...  В свою гостиницу.  Я здесь в командировке.
   В одно мгновение, словно  сговорились, они устремили друг на друга глаза – и они столкнулись в незримом поединке: серо-зеленые и преданные, казалось, до последнего вздоха, до самого гроба женские глаза и в чем-то виноватые, потемневшие карие глаза Горина.
     Сверкая и кружась, тихо падали снежинки. Иногда усиливался порыв холодного ветра, и они, закручиваясь в спираль, хороводили, освежая лица, перед глазами. Мимо проходили люди, задевая две неподвижно стоящие, словно кем-то завороженные  фигуры, мешающие направленному движению и ломающие его  траекторию.
      Еще более втянув голову в плечи, Горин не смог так быстро сообразить, как же так получилось, что в огромной многомиллионной Москве, где и свои-то теряются, на маленьком пятачке, утоптанном ногами тысяч и тысяч людей, они столкнулись нос в нос, глаза в глаза. Можно ли в это поверить? Не воображение ли это после долгой изнурительной и такой нервной работы? А он ведь несколько дней назад думал о ней долго и тревожно, перебирая в памяти мельчайшие подробности их последних встреч перед его отъездом в Москву.
        О, как щемило сердце и рвалось туда, где жила эта ни на кого не похожая женщина, чистая, честная и такая несчастная, хотя жизнь, будь она справедлива, обязана была отмерить ей счастья целый воз, а то и больше.
          «Эх, Натали, Натали! – думал Горин, разглядывая её, нежную и такую  близкую, строптивую и  такую гордую. -  Колючий ты мой Ежик!»
         Эти слова ему захотелось произнести вслух, чтобы вернуть и себя и её в те дни, месяцы и годы, когда они, сгорая от взаимной любви, ни одной минуты не принадлежали друг другу, израсходовав себя, как оказалось, на постоянные тревоги и несбыточные надежды. Будь он, Горин, настойчивее, была бы она его на все сладостные минуты, а то и на всю жизнь. Но так не случилось... Нет, не случилось!..

                ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ

               
           Ровно два года назад они виделись в последний раз.
           Два года!..  Сколько раз за это время, бывая в Москве, проходя по этим улицам, сидя в вагонах метро или поднимаясь по эскалатору, Наталья Николаевна с молящей надеждой, почти судорожно вглядывалась во встречные лица  проходивших и проезжавших мимо. Понимая бессмысленность и смехотворность  своей надежды  (найти  одного человека в многомиллионной массе людей), знала, что это Москва, а не их маленький городок. Всё знала, всё понимала и учитывала, и всё же ей казалось, что раз он здесь, в Москве, какой бы  великой и многолюдной она ни была, она,  Наташа, должна, непременно должна его встретить. Третьего не дано! Зачем же тогда жить?! Ничего ей не надо, лишь увидеть Горина,  узнать... Узнать его какую-то закрытую от неё жизнь, а, может быть, и какую-то тайну... А то, что тайна существует, она чувствовала  давно...
       «Боже мой! – думала она каждый раз, когда приезжала в Москву, выискивая среди множества одни, ей дорогие и родные глаза, над которыми торчали с изломом густые темные брови. – Боже мой! Ну, почему встречаю такое множество совершенно не нужных мне лиц, а одно-единственное, такое необходимое мне, не могу?»
       Стоя рядом, о чем-то думал и Горин.
       «Ну, что ж, - пронеслось у нее в голове, затуманивая  её и одновременно охлаждая. – Всё закономерно! У меня иначе не бывает. Столько времени страдать и ждать, искать и надеяться и встретить тогда, когда... когда я уже могу жить без него...»
       Разглядывая чуть потускневшие – не от слёз ли? – такие доверчивые и честные глаза, Вадим Сергеевич думал: « Надо же! Столько людей вокруг проходят мимо , а  она, его Натали, гордая, недоступная, рядом... Просто чудо какое-то! Ведь вероятность встречи на обширных московских просторах равна столкновению двух песчинок, знающих друг друга, в хаосе вселенной...»
       Горин был растерян.  Сжимал и разжимал затекшие пальцы левой руки, чувствуя боль. И ему вдруг захотелось, чтобы эта боль усилилась и  принесла ему страдания,  чтобы  рвала на кусочки сердце, тело, чтобы тут же испепелила  его ... Он, Вадим Горин, виноват во всём... Он один!..
         Но это всё уже позади, в недалеком прошлом.  А сейчас?  Как ему поступить в данную минуту?  О чем думает она, его мечта, его  всей жизни любовь?
          ... Вот уж воистину господин-случай управляет судьбой! Не иначе! Надо же было Горину сесть именно в этот, а не в другой автобус и  внезапно решить чуть раньше сойти с него, чтобы пройтись пешком, а ей, Наталье Николаевне, задержаться у лотков, где толпятся прохожие в надежде приобрести то, что не продается, а «выбрасывается».  Не сделай они этого в точности до минуты, они бы разошлись в разные стороны:  Вадим Сергеевич, пройдя виадук, растворился бы в вокзальной людской сутолоке, и, пройдя даже рядышком с Наташей в многочисленной толпе, не смог бы  ее заметить.
       - Да что же мы стоим да молчим? – первым сообразил Горин, выстраивая в уме логичный план, по которому он должен будет действовать в оставшееся до отхода поезда время. - Пройдись, Ежик, со мной. Проводи меня к вокзалу. – Он глянул на часы.-  Ровно через час уходит моя электричка.
       - Что ж, пойдем! – Не удивляясь и не огорчаясь такому решению Горина, она очень спокойно согласилась провести с ним этот час, трудный, но такой счастливый.
         В это же время ей хотелось, чтобы Вадим отменил свой отъезд, чтобы он пригласил ее в какую-то уютную комнату в гостинице или еще где-нибудь и... и, чувствуя учащенные удары своего сердца, снял бы  с нее пальто, легкую шапочку...  Она бы , пряча от него свои утомленные  и увлажненные от встречи глаза,  ждала  прикосновения его  нетерпеливых рук к её обнаженному  телу... А дальше?  А дальше она бы растаяла в его объятьях, прильнув к его сильной груди, пахнувшей мужской силой... А дальше он увлек бы ее, нежную и податливую,  в свои объятия и нес, как драгоценность,  в своих руках на прохладное ложе, и они там согрели бы это ложе разгоряченными телами...  Будут страстные поцелуи...  Будет  такая же страстная  и бессонная ночь до самого удивительного и не похожего ни на какой  до этой встречи рассвета...
      По дороге они вели почему-то странный  и натянутый разговор, когда говорить о важном  на ходу не имело смысла: оба думали о своем. Каждый скрывал в душе то главное, что вот-вот должно было вырваться наружу и внести ясность в пролетевшие  так непонятно для них последние два года разлуки и молчания.
        «Ну, почему так всё просто и так незначительно? Уйти, сейчас же, сию минуту... – сверкнула, словно молния, мысль, но Наталья  не имела сил, чтобы сделать хоть один шаг, который бы отдалил её от Горина.  - А я ведь так ждала встречи! И днем, и ночью,  на рассвете и на закате... Ждала зимой и летом, весной и осенью... Ждала  и любила, сжигая себя на невидимом  костре... Ждала и так верила... Вернее, хотела верить...»– металась  Наталья Николаевна  от одной мысли к другой, и они потрошили её сорвавшееся с привычного ритма сердце до изнеможения.   Что-то внутри обмякло, онемело, и  она , напрягаясь,  пыталась хоть как-то заглушить внутреннюю боль, но сердце, бунтуя, стучало всё чаще и сильнее, словно там, взаперти, оно задыхалось без свежего глотка необходимого для жизни воздуха.
      Карие под спелый каштан глаза Горина  смотрели на  совершенную, как ему казалось, женщину из-под тонких черных бровей, из которых одна была с небольшим изломом и поэтому всегда казалась приподнятой в изумлении. Он  внимательно и с нежностью разглядывали её, нежного  и колючего  Ёжика:  среднего роста, стройная , привлекающая к себе тонкая, как тополек, фигура и очень грустные зеленовато-серые глаза;  маленький, слегка вздернутый носик, красиво очерченный  небольшой рот. Белая вязаная шапочка облегала головку, подчеркивая пропорциональные её формы, и густые темно-русые брови, выгнутые роскошными дугами и не тронутые пинцетом.
        Не отрываясь и мысленно возвращаясь в прошлое, он впитывал в себя каждую её черточку,  которую изучил в прошлом, красивом и счастливом, и, радуясь, что узнавал все мелочи и, узнавая, радовался:  вот она, рядом,  пожелай лишь...  Вот она подняла руку, привычным, знакомым ему жестом поправила волосы... Её руки, нежные и ласковые, горячие и трепетные...
       Он их знал!..    Он их знал  в прошлом...