Счастье в ладошке...

               
                ПОЗОВИ! Я ВЕРНУСЬ!!               

             Руки...  Её руки!..  Горин знал, что нежнее и ласковее рук, чем у Наташи, нет ни у одной женщины! Тонкие, нервные, с  длинными  пальцами, они поражали своей необычностью и, казалось, улавливали любой внезапный звук, шорох и интонацию чужого голоса. Не на её лице, а именно на руках  будто застыли все сложности  её нелегкой жизни. И Горину захотелось, как делал он прежде, снова взять их в свои сильные ладони и слегка, не сжимая, коснуться губами, но вместо этого  он лишь спросил, подавляя своё неуемное желание снова  иметь в своих руках эти нежные и ласковые  Наташины руки:
         - Так всё же как твои дела?  Пишешь?
          Наталья,  запутавшись в своих тревожных мыслях, появившихся так внезапно  и в таком хлопотливом месте,  неожиданно вздрогнула, и ее пушистые ресницы  взлетели крыльями вверх:
        - Немного. Отвлекаюсь от домашней суеты. Иногда стихами живу, ибо, знаешь... – и она не закончила свою потаённую мысль.
        - Не скромничай! Верю, что есть успехи. Не может их  не быть! – уверенно произнес Горин, зная наверняка, что Наталья Николаевна  в поэзии заняла свою высокую нишу.
        - Совсем небольшие, - опять поскромничала Наташа. – Что-то получается, что-то нет.
       - Ну давай, Ёжик, выкладывай! Ты же умеешь тронуть сердце и заиграть на душевных струнах, чтобы они запели или, наоборот, зарыдали. Что не так?
       Наталья смутилась и, заправив вьющуюся прядь волос под шапочку, ответила:
      -  Ты, Вадим, как всегда, преувеличиваешь мои успехи и при случае возводишь меня на пьедестал, где места уже давно заняты другими. Давно и  напрочь!
      -  К сожалению, не всегда по заслугам,  а по знакомству да по деньгам. Факт! Тебя-то тащить некому... – Горин разглядывал снова лицо женщины, родной и такой любимой,  но никогда не принадлежавшей ему. – Что-то новое написала? Не заставляй нервничать!
      - Если хочешь, зайдем в вокзал, и я тебе кое-что прошепчу.
     Через несколько минут они уже стояли в углу вестибюля, в стороне от не прекращающегося людского водоворота. Горин торопил её, зная, что она пишет звонко и тревожно. И он взмолился:
     - Ну, хоть несколько строчек! Тех, что берут за душу и не отпускают неделями. А лучше прошепчи мне на ухо  что-то из нового...  -  И Горин тут же ощутил у своего лица, как это было раньше, шелест её горячих губ, которые выдыхали ему в ухо умопомрачительные строчки неудержимой и страстной любви.  Сердце его волновалось. – Что-то новое есть?  Есть же!
     - Конечно. – Наташа метнула глаза вниз, словно уронила их, и некоторое время медлила. На её лице,  наконец-то , появился румянец, так украшавший её смуглое утонченное лицо. Она была восхитительна! Этого Горин не заметить не мог.
      - Ёжик, не тяни! – торопил он её, а про себя думал: - Стихи... Её стихи непревзойденные! Их так ему не хватало за последние два года.
     - Но... но... – пыталась она оправдаться. – Не место здесь для поэзии. Если бы... – и её мысли снова увели их,   двоих,  в отдельную полутемную комнату, где они смогли бы принадлежать друг другу  до глубины  счастливого отчаянья, до самого дна тех  чувств,  где всё выгорает и  где всё испепеляется и сжигается...
      - А ты тихонько.  Я всё услышу.
      И зашелестел её незабываемый, её необыкновенный голос, и её пухлые губы произносили слова,  которые, точно стрела, попадали Горину в  самое сердце.
                Живу –по-прежнему одна,
                В душе так холодно, тоскливо...
                О, знал бы ты, как сиротливо
                Я пью печаль свою до дна!
 
     Глаза Горина повлажнели, а до него доносились строчки безысходной правды:

                Увижу вновь твой блеск очей
                И утону в них шаловливо...
                Живу той радостью счастливой
                Среди тоскующих свечей...

             Горину показалось, что он задохнулся от  этих правдивых строчек, вылетавших из  слегка вздрагивающих уст  такой любимой и желанной женщины.  Взять бы её сейчас на руки и унести в красивый край, где  нет лжи и ненависти, предательства  и  душевной тревоги.  А до него доносился её ангельский голос:

                А мне любить – себя дарить
                Тебе  до капельки,  до донца,
                Не помня, что-то говорить,
                И восторгаться и поить
                Напитком  жаждущего  солнца...

          Горин взял её руку, поднес к губам и почувствовал, как она дернулась, пытаясь освободиться.  Это чувство было для него не ново: эту дрожь он знал и раньше. Он знал её до глубины души.
         Какое-то время  он молчал. Всё вокруг кружилось, вертелось, жужжало, а он думал:  «Какой же я негодяй ! Не мог без неё – и не взял...  Любил её одну – и оставил... И она любила его, как любят первый и последний раз... Я это знал, видел... И всё-таки уехал...»
          «Та же и не та, - продолжал он думать  с горечью, узнавая и не узнавая её. - Что-то всё же изменилось,  что-то тонкое и неуловимое. Два года разлуки и молчания  не прошли даром...»
           Он, Горин, это чувствовал.
          Зал монотонно гудел. Все вокруг суетились,  двигались, спешили, толкались и, не уступая друг другу,  громко выражали свое недовольство.
         - Спасибо, Наташка! -  Вадим Сергеевич обратился к ней по-старому, как он любил называть её еще там,  в  их маленьком городке, где все знали друг друга. Он выпустил её худенькую руку и спешно искал глазами её глаза, чтобы в них прочитать  её сегодняшние мысли и чувства, чтобы выудить из них то,  что два года назад цвело в них: бери, черпай пригоршнями, наслаждайся их глубиной и преданностью, но они были непроницаемы. Они были другими!..
         Горин был подавлен. Он испугался этого отчуждения и не мог в это поверить.
       - А из новых стихов прочитай что-нибудь, - еле он выдавил из себя, будто  его горло стянули обручем, и он вот-вот задохнется. Горин со вздохом втянул в себя спертый вокзальный воздух.
       - Из новых? – Наталья задумалась лишь на мгновенье, подняла голову и словно стрельнула возбужденными глазами в его беспокойные, пытающиеся спрятаться глаза.
        И снова её шепот возбуждал его готовое разрыдаться сердце:

                В этой жизни тревог и смятенья,
                Среди горечи многих потерь
                Не суди за моё не прощенье,
                За не смятую нами постель.
                Я была несговорчиво  нежной...
                Я любила....
                Ты помнишь те дни?..

        - Наташка, хватит! – прозвучал, как выстрел, громкий  голос  Горина над её головой.  – Не береди душу!..
        Сжав до боли пальцы, Наталья смотрела куда-то вдаль и думала, что именно сейчас решается какой-то очень важный вопрос в их жизни: жизни Вадима и её, Наташиной,  ибо до этой встречи этот вопрос , недосказанный, недопетый, незавершенный,  всё еще жил в их  судьбе.
         - Не надо!  Потом... – Горин не знал, что еще сказать Наталье Гавриловой, которая занимала  всё еще много места в его жизни. – Я всегда восхищался тобой в этом плане. И не только в этом... Поздравляю!  Ты выходишь на недосягаемую орбиту, где нет  места мне. И я очень рад за тебя!
         - Нет у меня никаких орбит, уверяю тебя. Пишу и пишу! Без строчки каждый день - уже не могу...
        В её бархатном голосе, в манере держать себя, в движениях и во всём её облике, знакомом до привычного, Вадим Сергеевич вдруг уловил что-то новое, ему не известное, и ревность шевельнулась в нем.  Много лет он растил её (так всегда считал про себя) из девчонки, пускай смышленой, тонкой и одаренной, нот всё-таки деревенской, лепил женщину, которая манерами, умом и интеллектом выделялась среди других, пользуясь уважением и привлекая к себе  внимание. Всё, что было в ней, даже её чистая, правильная речь, умение красиво и со вкусом одеваться – всё это он считал результатом своей многолетней работы.
         И вдруг её это спокойствие, чего он раньше не выделял, её глаза... Что это? Кто-то другой, а, может, она сама за эти два года придала законченную форму самородку, которому в свое время Горин не придал особого значения?  И мелькнуло в голове смутное, не четно выраженное, но означавшее, примерно, следующее: «Это и есть сущность её натуры! Она – талант, причем, милостью божьей. И всё тут сказано: ни отнять, ни прибавить!»
        - Вадим! А как ты живешь? – услышал её приятный голос. – Диссертацию закончил?
       - Да, Наташка! Всё уже позади, - успокаивался он, подавляя внутреннее свое возбуждение. – За неё, увы, жизнью и счастьем расплатился. Понял это давно.
     - Человек увеличивает свое счастье в той мере, в какой он доставляет его другим. Время, чтобы быть счастливым,  никогда не проходит. Даже в зрелые годы.
       - Кто на что способен, - уклончиво ответил Горин, понимая, на что намекнула Наталья Николаевна. – Да и особого времени не было, чтобы все годы размышлять о счастье. Жизнь втянула меня в свой водоворот, как в омут, выжала все соки и выбросила на берег. Хорошо еще, что не утонул в ее мутных волнах. – Я еще о счастье... Всё то, что мы называем счастьем, и то, что называем несчастьем, одинаково полезно нам, если мы смотрим на то и  другое, как на испытание. Не всякие испытания оставляют на сердце шрамы. Но есть такие испытания, что... что раны от них не заживают никогда.
       Наталья Николаевна, не зная о чем он говорит, вздрогнула всем телом, но не проронила ни одного слова.
         Горин, к сожалению,  не знал, сколько шрамов  осталось за прошлые годы жизни на сердце Натальи Николаевны. Не знал и не ведал... А они всё ещё жили и кровоточили...
         
                ДВОЕ В НОЧИ...

               

        Привычно надавив  двумя пальцами  на переносицу, Наталья Николаевна  уже чувствовала себя спокойно:  улеглась в груди буря и не пульсировала во всю свою силу на виске жилка. Увидев приподнятую бровь Вадима, в душе улыбнулась, не заметив, что на месте этого излома торчали несколько седых волосинок.
       - Поздравляю, Горин, с успехом, - совершенно спокойно  сказала она. – Хоть с опозданием, но... -  Она пожала плечами, мол, не моя в том вина, что ничего за два года не знала о тебе. – А Толя  как? Как сложилась его жизнь?
      По лицу Горина сразу же пробежала судорожная тень,  дернулся правый верхний уголок губы, и он глухо произнес:
          - Толи нет...
          - Как нет?  Что с ним случилось?
          - Ёжик! Не надо! .. Прошу тебя!
        Наступила пауза. Сердце её, не соглашаясь с услышанным, сжалось от такого известия и от ощущения  своей невольной вины,  разбудившей его, любимого человека,  боль.
       - Вадим, прости, пожалуйста! Не знала...  – Наталья осторожно кончиками слегка дрожащих пальцев коснулась его руки, словно хотела погладить её, да, испугавшись своей недозволенной нежности, передумала. – А сам-то ты как?  Женат?
      - Нет! – сухо ответил Горин, желая причину своего одиночества частично переложить на неё, Наталью Гаврилову:  всю жизнь она была рядом с ним и в его сердце; она была у него на глазах. Она любила его, и он пользовался  этим в свое удовольствие. – Всё ещё  холостякую...
      - Но кто-то же есть у тебя?  - не поверив Вадиму, спросила. – Подруга? Женщина? Любовница?
      - Представь себе, нет никого. Я – один! Вернее, я одинок...
         - Человек создан для того, чтобы жить в обществе друга, подруги.  Этого требует природа. Оставить человека одного, значит, приговорить его к несчастью.  - Наташа говорила эти мысли с горечью, не глядя в потемневшие  глаза Горина. -  Мысли от одиночества путаются, характер ожесточается, появляются нелепые мысли. Как жить в одиночестве?  Тебе, Горин, нужен друг.
         Истратив много сил на обуздание своих переживаний от неожиданной встречи, Горин нервничал и чувствовал, как с каждой минутой  сам слабеет и опустошается.
           - Поезд мой ушел, - выдавил он из себя, и Наталья Николаевна вздрогнула: таким печальным показался ей его голос, совсем не тот, который она знала и впитывала в себя изо дня в день, из года в год. Поверить трудно, но это так! – А как же ты живешь, Наташка?  Я ничего о тебе не знаю вот уже целых бесконечно долгих два года.
       - Это, Вадим, вечность... Всё нелепо, надуманно... Всё не так, как  хотело сердце...
       Горин, споткнувшись о последнюю фразы, прозвучавшую, как приговор, некоторое время молчал, не понимая, что же ответить ей, этой великолепной  и сейчас немыслимо далекой повелительнице его прошлых (да и настоящих) мыслей и желаний?
        А Наташа продолжала:
       - Я не живу, Горин, я таю... С каждым днем всё больше и больше.  С утра до ночи на работе. А ночью?  Ночью иногда что-то  неведомое, тяжелое и  печальное наваливается всей своей тяжестью, и даже слез нет, чтобы всё выплакать и отмучиться...  И до самого утра не спишь... А на следующий день опять стол, бумаги,  завязки-развязки, узлы, ребусы... И всё встаёт на свое место. И ты уже себе не принадлежишь, исковеркав  всю себя  ночью до неузнаваемости...
       Учащенно билось сердце Горина. Он страдал, слушая  свою Наташку,  такую любимую и  такую  незаменимую, но сейчас  почему-то  непонятную.  Непонятную в такое время, когда они так неожиданно и так невероятно  встретились.
        Бери, занимай её сердце и властвуй!  Властвуй, как своим!  Черпай из него любовь, чистую, горячую!  Наслаждайся!  Купайся! В её  неиссякаемых чувствах!
        Нет, Горин сейчас видел другое... Он её терял... 
        - Чего же ты ждешь?   От жизни что хочешь взять?
        -  Наверное, Горин, вот эта встреча искупила все мои страдания за два года и за всю свою жизнь, такую счастливую и нелепую, такую возвышенную и  развеянную по ветру. А почему?
        Подняв голову, она смотрела на Горина, не отрываясь, и видела его прежним, каким он был  до разлуки.  С её дрожащих ресниц вот-вот готова была скатится слеза. Она её  спрятала.
       А Горин стоял и думал, что, в сущности вот эта женщина,  без которой ему до этой встречи, казалось,  можно было обойтись и без которой он действительно обходился,  она, эта женщина, была  причиной его одиночества, потому что стоило приблизить к себе другую, как она тут же начинала раздражать его  либо тем, что никак не напоминала Наташку, к чему привык за долгие годы, либо, напоминая одним, не могла дать остального.  Нет, её он не вспоминал денно и нощно, но именно рядом с другими она возникала  со всем тем, что так необходимо было ему, удаляя этим самым других, может, и интересных женщин.
       Стараясь понять состояние Горина, Наталья Николаевна  в то же время  думала о своем , наболевшем,  чего еще вчера не посмела бы высказать человеку, который был многие годы для нее  дороже жизни.  Ей до этой встречи казалось, что она свою боль и тоску унесет в могилу, навсегда,  на века.
       И она заговорила.
      - Пусть, Горин,  я тебе была не нужна:  во что-то не вписывалась, чему-то не соответствовала, но здесь, в Москве, есть умные и порядочные женщины,  достойные тебя. Не понимаю, почему ты до сих пор  один? Не понимаю! – Наталья заволновалась. – И не хочу  понять!  Просто не могу! Ты достоин по всем твоим данным лучшей женщины Москвы, но ты почему-то без этой женщины. Ты всё твердил мне: «Работа! Работа!»  Ну, хорошо, Горин!  Тогда скажи: во имя чего твоя работа? Во имя будущего? Но где оно, если у тебя нет настоящего?
     Снова дрогнули уголки его губ и по лицу прошла заметная тень боли. А Наталья продолжала:
     - Не все так просто, как сейчас кажется.  И тебе, и мне...  Чем будем завершать нашу жизнь?
      Вадим Сергеевич  бодро, деланно, будто очнувшись, поднял руку и глянул на часы.
      - У тебя, Горин, всю жизнь на первом месте стоял вопрос: работа и достижение цели, а я в это время оставалась в твоей тени,  тобой недолюбленная  и  не разгаданная. А когда тебе было меня разгадывать да любить без остатка? У тебя одно не позволено, а  другое -  бестактно, а жизнь-то бежала и бежала от тебя...   И часть этой жизни, самой яркой, самой звучной, уже не догнать...
       Выслушав её горькие упреки, Горин, нет, не защищался, а развивал мысль Наташи дальше, вовсе не желая оградить себя.
       - Знаешь, Ёжик, у каждого человека должен быть тормоз. Он-то и не позволяет переступить черту к вседозволенности. Человек не должен никогда сойти с  широкой дороги чести, даже под благовидным  предлогом, что цель оправдывает  средства. К благородной цели всегда можно прийти лишь честным путем. А если нельзя  это сделать честно, значит, и цель не достойна доброго  слова.  Это святая истина, Наташка!
      Горин каким-то чувством понял, что Наташа сейчас все его слова и фразы  будет непременно примерять на себя, и, чтобы этого не случилось  (а он очень хотел для неё  покоя), сказал для завершения  неразрешимого для такой короткой встречи вопроса.
      - Ничего на свете, даже сама жизнь, не стоит того, чтобы её украшать  похвалой и почестями, ценою малейшего ущерба для своего достоинства.
      Чуткое сердце Наташи дрогнуло: опять достоинство, честь, обязанность! Она сама эти понятия знает не хуже Горина, и она, кстати, никогда еще не поступилась своей честью, а что любила его, Горина,  больше жизни своей и белого  света, не её в этом вина. Боролась с собой, как могла, топтала эту самую любовь, сжигавшую её ежечасно дотла, до головешки, но она еще больше сверкала, будто тысячи солнц.
      - Совесть всегда должна быть с молоточком: и постукивает, где надо, и погрюкивает, чтобы о ней не забыли... – Наташа снова тронула выбившейся из-под шапочки  роскошный локон золотистых волос. – Вадим, а, Вадим! Время уже!
     Гарин снова взглянул на часы. Лицо его  помрачнело..
     - Ну, Ёжик! У меня последний поезд.... – И, отвечая на её удивленный взгляд, заметил:  - Да, время бежит быстро.  Давай я тебя провожу несколько метров.
     - Нет, нет!  Ни к чему всё это!  Ты беги!
     - Я не хочу оставить тебя, маленькую и  такую беззащитную, в этом огромном  городе.
     Они спешно  вышли из здания вокзала. Ветер усилился:  он то хороводил снежинками, закручиваясь в спираль, то сеял мелкой крупой,  а то хлестал прохожих сплошной сыростью, которую и дождем-то назвать  нельзя было.
     Вадим Сергеевич и Наталья Николаевна шли молча. Через несколько минут они снова разъедутся по своим углам, каждый в свою жизнь, неведомую другому, а где-то из глубины  их жизни поднималось их прошлое, слитое воедино, придавленное пластом времени и непреодолимых обстоятельств того же прошлого.