Шурочка

Юлия Ванадис
http://www.proza.ru/avtor/vanadis
 

       – Сенька утоп! – заорал соседский парень Коля, распахивая калитку.
       Он ворвался во двор взлохмаченным ураганом, откинул со лба непослушную прядь и замер. В синих глазищах смесь ужаса и какого-то животного восторга – еще бы, в их маленьком поселке такие новости в редкость.
       Мама Арсения – Шурочка Кудина – обмерла, неловко оперлась о поленницу дров и, еще не понимая толком, что случилось, выдохнула:
       – Чо орешь? Дело говори.
       Колька покраснел, словно только сейчас понял, что за новость принес в этот дом, и почти шепотом повторил:
       – Сенька ваш утоп. Там, на карьере...
       Увидев, как черная тень медленно наползает на Шурочкино лицо, затекает в глазницы темным ужасом понимания, Колька окончательно стушевался, заробел и боком попятился к калитке.
       – Пойду я...
       – Стой! – крикнула Шура убегающей прочь спине в полинялой майке.
       Крик растворился в жарком мареве летнего дня, и вязкая чуждая тишина растеклась по двору липким холодом. Солнце, еще минуту назад безжалостно палившее, потухло и набрякло в небе равнодушным белым диском. Птицы замолкли, запрятав в ветвях сада глухую скорбь.
       Шурочка застыла неподвижным изваянием, словно сросшись с корявой поленницей. «Нет-нет!» – стучала надежда в двери разума, «Да-да!» – отвечало ей материнское сердце. Недаром видала плохой сон, ох, недаром…


       Сеня был  в Кудинской семье младшим и, как водится, самым любимым. Давно, девять лет назад, когда Шурочка еще только узнала, что семья её вскоре пополнится третьим ребенком, она тайно просила: «Пусть будет девочка». Имея двух старших сыновей, хотелось заплетать косички, завязывать бантики и надевать нарядные платьица.
      Дочки не случилось. Но, словно услышав Шурины молитвы, Сеня рос ласковым и домашним, словно девочка. Он почти не играл в футбол, не ездил с отцом на охоту, как старшие братья, все больше что-то мастерил или помогал матери по дому. Он не умел долго злиться… и совсем не умел плавать.


       «Надо идти», – Шура словно очнулась, и не чувствуя ног вышла со двора.
       Она ступала по пыльной дороге в сторону карьера сначала медленно, словно боясь расплескать тень надвигающегося горя, затем все быстрей и быстрей… Потом побежала, почти не разбирая дороги. Цветастый «домашний» сарафан путался между ног и мешал,  битый асфальт и щебень больно врезались в ступни, но Шура ничего не замечала.
       «Скорей, скорей!..»
       Карьер был в стороне от поселка. Несколько лет назад на окраину леса нагнали технику и начали добычу песка. Работа кипела днем и ночью. Вереницы груженых машин тянулись в сторону города, а котлован рос день ото дня, возмущенно глядя в небо пустой желтой глазницей. Терпела земля не долго – однажды ночью всплакнула на дне котлована источниками и за считанные часы заполнила его до краев, похоронив под водой несколько экскаваторов. С тех пор маленький поселок обзавелся своим личным озером. Вода в нем была хоть и чистая, но холодная, даже в самую жару.


       Милицейский «бобик» и небольшую группку людей у самой кромки воды Шура заметила сразу. В груди жарко лопнул нарыв страха, растекся по тонким нитям нервов обжигающей слизью и замер, выжидая.
       Она осторожно замедлила бег, пытаясь хоть что-то рассмотреть наперекор слепящему солнцу. Ничего не понять, да и далеко… Вдруг кто-то из людей её заметил, все враз оглянулись, расступились и замерли, словно в детской игре «Море волнуется раз…» Но моря не было, да и фигура только одна – Сенина – лежащая на прибрежной жухлой траве.
       Ничего не понимая и не чувствуя, словно в чужом непонятном кино, Шура подошла ближе.
       Сеня... На детском, словно заснувшем личике какое-то умиротворенное спокойствие.
       Шура оглядела стоявших кругом, не узнавая лиц и плохо понимая, зачем они здесь. Никто даже звука не проронил, лишь где-то в вышине жалобно вскрикнула птица.
       – Слышь, Лександра, –  крякнул у самого уха рябой участковый Вася Мухин. – Я тут протокол написал, ты б глянула, что ли…
       – А?.. – она уцепилась взглядом за Васино раскрасневшееся лицо.
       «Только вниз не смотреть!»
       – Я г-говорю, бумагу глянь, – молодой милиционер начал заикаться. Шуру, как и всю её семью, он знал с детства. – …Тело увозить будем.
       – А?.. – Шура даже не поняла, что «телом» теперь зовется её Сенька.
       – Я говорю… в м-морг надо… – Вася не знал, как быть. Все кругом молчали и отводили взгляд, дескать, он власть – ему и решать. Он и решил: – Слышь, мужики, подсобите.
       Только когда несколько рук подняли над землей тело сына до Шурочки дошел весь ужас происходящего.
       – Не отдам! – она вцепилась в белую холодную ступню.
       Кто-то из мужиков пытался ее держать, кто-то из баб заревел в голос. Василий, придя в себя, командовал кому, что делать, но Шура уже ничего не слышала: перед глазами вдруг поплыло, расплавилось и враз потемнело…. Её беспамятную погрузили в машину вместе с сыном и отправили в поселковую больницу.


       Шурочка открыла глаза. Беленый потолок и желтые стены в ссадинах облупившейся масляной краски. Рядом родной до боли мужнин профиль – смотрит куда-то.
       – Паша, где я? – она привстала. От руки вверх тянулся прозрачный волос капельницы.
       – В больнице.
       – Зачем?
       – Скоро домой, – как-то неуклюже ответил Павел и отвернулся к окну.
       – Сеня…? – Шура боялась спросить дальше, но по враз выцвевшему лицу мужа сама поняла – не сон. Она откинулась на подушку и уставилась в белую растрескавшуюся гладь потолка, словно пыталась там найти ответ на вопрос: «Почему?»
       Ответа не было. Слез тоже. Только сухая, раздирающая горло боль.
       – Чего он в воду-то полез? – спросила то ли потолок, то ли мужа.
       – Не лез он, – голос Павла скрипел, как несмазанный колодезный журавель. – Это Любкины пацаны его плавать хотели научить. Кинули с лодки на глубину, а вытащить не успели… Пьяные были.
       – Что? – Шура приподнялась, посмотрела на мужа, словно впервые увидела. Словно это он собственными руками бросил сына воду.
       – Убил бы, ежели б их Васька-мент не арестовал? – Павел так врезал кулаком по подоконнику, что пробирка капельницы жалобно дзынькнула о штатив. – Пойду, покурю… – он поднялся с табурета и, не оборачиваясь, вышел в коридор.
       Дверь хлопнула. Шура закрыла глаза и с этой минуты словно ушла в свой неведомый мир.


       Сеньку хоронили всем поселком.
       Мужики тихо переговаривались и курили одну за одной, бабы ревели, дети с любопытством и страхом смотрели издали и шушукались меж собой. Только две фигуры не вписывались в общую картину своим отрешенно-ледяным оцепенением: Шура, которая после больницы не проронила ни слез, ни слов, и Люба, чьи сыновья пятнадцати и семнадцати лет, запертые в поселковом участке, ждали суда. Обе женщины, почерневшие от общего горя, враз постарели лет на десять.
       Батюшка, совершив обряд, отошел в сторонку, бабы заревели громче – печальная церемония подходила к неизбежному финалу.
       Павел то и дело осторожно поглядывал на жену. В нем с каждым днем крепла уверенность, что Шура тронулась-таки умом. Вот уже три дня ни слова, ни звука… словно нет ее, только тень осталась. Словно все равно ей…


       А вот народ жаждал крови: «Как же так, Сеня – святая душа – погиб из-за дурости пьяного хулиганья… Может и не по злобе их, но ведь погиб!.. Так пущай ответят!»
       – Суду решать, – отмахивался от назойливых односельчан участковый. Он целиком и полностью был на стороне большинства, да и сынов Любкиных недолюбливал за хамство, но закон есть закон. Вот только мать их жаль – баба она неплохая.


       На суд пришло пол поселка.
       Кто, ратуя за справедливость, кто так, из любопытства. Только Шурочки не было. Павел решил – нечего ей там делать, и так не в себе.
       В небольшом помещении нечем было дышать от жары и накала страстей.
       – Прошу спокойствия, – судья то и дело стучал молоточком и грозно осматривал присутствующих. Он вздыхал и обильно потел в своей тяжелой мантии.
       Наконец все свидетели заслушаны – пора заканчивать.
       – Последнее слово дается потерпевшей стороне, – судья уперся взглядом в окаменевшее лицо Павла. Черные круги у глаз подчеркивали синеватую белизну скул.       – Говорите.
       Тот побледнел еще больше.
       – Убил бы гаденышей!
       – Прошу уважения к суду, потерпевший. Это мы уже слышали, у вас еще есть, что сказать?
       Народ загудел: «Давай приговор – дело ясное!..»
       – Больше нечего, – процедил Павел, злобно зыркнув в сторону огороженной скамейки, на которой затравленно застыли подсудимые – и куда только спесь девалась.      
       – А мне есть! – Шурочкин голос пробился с галерки сквозь толпу. 
       Все оглянулись и затихли от неожиданности.
       Каждому было известно, что Шурка малость тронулась с горя – молчит все время.
       – Представьтесь, – судья подслеповато прищурился.
       Небольшая женщина в аккуратном светлом платье прошла вперед сквозь расступившуюся толпу. Ровная, словно натянутая по струне спина, остекленевший взгляд, будто кроме нее и судьи здесь никого нет.   
       – Кудина Александра Романовна – мать погибшего, – в голосе абсолютное спокойствие. – Прошу суд о помиловании и снисхождении. Они и так свое получили – им с этим грехом теперь жизнь жить.
       – Это все? – судья кашлянул и нервно поправил очки.
       – Да, – Шура развернулась и в полной тишине вышла из зала суда.
    
 
       Дали условно. С того дня Александра перестала пугать домашних молчанием и, спрятав внутри скорбь, вновь стала Шурочкой. Вскорости после суда Любка продала дом и уехала с сыновьями. Больше о них никто не слыхал, но вот уже двадцать лет Шура с неизменным упорством ставит в церкви три свечи – за спасение душ своего сына и его обидчиков.