Солёная колыбель часть 4

Пирожок схватился за яйца и быстро посмотрел мне в глаза. Лёгкий укор и недоумение выражал его взгляд. На секунду мне показалось, что во всем выражении его лица  читается жалость, причем большую часть ее можно смело отнести на мой счет. И глаза и мимика его соответствовали. Примерно так цивилизованный европеец смотрит на новозеландского каннибала. Тут и страх пойти на обед, и жалость к ущербности  в тоже время, и легкое оскорбительное недоумение, которое косвенно подчеркивает презрительное.
Впрочем, я тут же прогнал безумные мысли, еще раз оглянулся, а на нас по-прежнему никто так и не обратил внимания, и немного картавя от напряжения, прошептал, - Следуем на выход. Побежишь – уколю. Сильно.
Пирожок спокойно кивнул и не торопясь последовал к выходу. Пока мы шли в толпе возбужденных лекцией легионеров, я смотрел в маячивший передо мной бритый затылок моего друга детства, сжимал в некстати вспотевшей ладони шило, а воспоминания не оставляли меня. Я с удовольствием отдался на их утеху в наивной надежде потянуть время. Решение-то надо было принимать сразу и окончательное. Назад уже не будет пути.  И хотя здравый смысл подсказывал мне единственно верный ход – спеленать предателя и ругателя, что-то мешало мне это сделать. Это был не страх выставить себя идиотом, а что-то совсем другое. 
Утешая себя тем, что я колеблюсь только для того, чтобы побольше выяснить о чудовищной деградации Пирожка, я с облегчением приступил к совокуплению с памятью.
Любое качественное сексуальное отношение априори предполагает участие двух противоположностей. Активное и пассивное начала встречаясь неплохо проводят время, каждый радуя и утомляя партнера своим амплуа.
Так же и с памятью. Либо она тебя имеет, либо ты ее ненаглядную.
У нас было честно, по очереди.
Воспоминания довольно робко коснулись меня, намекая на доминацию в первом акте.
Оценив галантность, я тут же воскресил раннюю весну, грязный ручей, наш двор, хриплый крик петуха, кудахтанье глупых кур, блеянье овец, мяуканье кошки, стоны молоденькой соседки, которую прижал недалеко от нас за забором ее поклонник, и нас - детей восьми лет, сосредоточенно и деловито запускающих кораблики из неприятно скрипящего пенопласта в мутную воду извилистого ручейка.
Почему-то, хотя и много у меня было друзей, но играть я больше всего любил с Пирожком, который совсем не страдал, в отличие от меня, одиночеством, почти всегда мог разнообразить самостоятельно свой досуг каким-нибудь развлечением или делом. К тому же он был не глуп, хорошо учился, но в тоже время не был плакса и ябеда, мог и дубиной по хребтине угостить щедро, а при случае и крепким словом в краску вогнать. А такие люди, сочетающие в себе и интеллект, и  характер мне нравились. Влекло меня к ним всегда.
Мы возились в грязи, представляя себя капитанами, которые оправляют целые флотилии в неизвестные земли, а там им предстоят опасные кровавые битвы, захватывающие приключения, а наградой будут неземные богатства и вечная слава. Словно грозные конкистадоры мы стояли по обе стороны от грязного ручья и отдавали распоряжения воображаемой команде своих флотилий. Команды наши всегда сводились к одному и тому же. Надо было доплыть без потерь до неизвестной земли, высадиться, уничтожить там все живое, набить трюмы золотом, искусными рабами, сексуальными рабынями, а потом опять же без потерь приплыть в родную гавань и напиться, поднимая бесконечные кубки за собственную отвагу.
Правда, у нас все время выходили детские споры за право быть самым главным. Я упорно каждый раз объявлял себя адмиралом, и нередко наши игры заканчивались жестокими драками. Дрались мы также увлеченно и азартно, как и играли. Причем совершенно не знали момента, когда стоит остановиться. Например, однажды, повергнув Пирожка на землю, я с увлечением начал прыгать ногами на его голове, и только наш сосед спас мне друга, который уже потерял сознание. А один раз уже Пирожок сломал мне руку дубиной, и изрядно раскроил голову.
И все равно мы были лучшими друзьями, и даже потом влюбились в одну и ту же девчонку из соседнего класса. Успех в завоевании сердца своенравной соплячки, которая слишком рано поняла почему женщина может легко играться мужчинами, словно в кегельбан, сопутствовал нам попеременно, но не стабильно. Из-за этой девчонки мы с Пирожком и дрались и ссорились не на шутку, но все равно победила дружба, а сама эта девочка погибла через год при весьма трагических обстоятельствах от руки педофила-извращенца, которого потом нашли и казнили.
Кстати, это была первая казнь, на которой и я и Пирожок впервые в своей жизни присутствовали. Мы имели билеты на первый ряд, потому как сумели убедить кассиршу, что убитая наша родственница, а сами мы братья, от которых отказались родители сразу после рождения. Кассирша оказалась женщиной доброй, и хотя не очень нам верила, но все же дала билеты на заветный первый ряд. Все было очень здорово видно! Сколько же было у нас тогда живых впечатлений!
И еще мы сразу как будто повзрослели, да и то нам уже шел десятый год. Через два года мы должны были поступать в сухопутное училище и посвятить свою жизнь легиону, а через год Пирожок уехал. Его отец получил повышение и новую квартиру совсем в другом городе. Помню, я тогда чуть не плакал. И потом еще целый месяц ходил как лунатик, ничем не интересуясь, и ни на что не обращая внимания.
За все время, что не виделись с Пирожком, обменялись мы только несколькими письмами. Довольно скупой была переписка. Письма были ограниченны официальными поздравлениями, сначала по поводу успешного окончания училища, а затем и зачисления в легион.
Мы уже подошли к выходу из зала, и я на несколько секунд прекратил сношать свою память. Смена позиции совсем бы не повредила.
И в этот момент Пирожок остановился и, оглянувшись, посмотрел мне в глаза.