Взводный

               

Ну, за какие грехи командир может не любить своего солдата – за лень, за нерадивость, за плохое несение службы, неумение стрелять в нужную сторону, врожденную неспособность маршировать – да, вот и все, наверное. В остальном к солдату должна быть только любовь. Чистая и светлая словно облака на выгоревшем от жары небе. Но если вы так подумали, то не угадали. Есть пострашнее грехи, а самый жуткий из них - не каркай лишнего. Каркнешь один раз, потом полгода икаешь. Не знаешь, как отношения наладить, куда поцеловать командира. Вот так и я,  ляпнул. Не со зла. С языка сорвалось. Просто заметил старшему прапорщику, выводящему мелом задание на доске, что слова «Карл Маркс» не надо писать через дефис. Это не правильно. Через дефис «марксизм-ленинизм» пишется. А на вопрос: - Какая разница? - пояснил, марксизм-ленинизм это учение,  Карл Маркс,  имя и фамилия. Все. Ничего личного. Он позеленел. Глаза выкатил. Сообразил, оплошность-то не просто дурацкая,  политическая. Мокрой тряпкой, которой доску от мела трут, по лбу провел. Взвод хихикнул. Прапорщик рявкнул: «Встать! Смирно!». Бойцы подпрыгнули, табуреты загрохотали. Народ затих, съежился. А я кличку «умач» получил, да вдогонку обещание, со мной разобраться.
Конечно, не надо было прапорщика поправлять. Ну, написал и написал неправильно. Мало ли, как люди пишут слова. Он прапорщик. Он не педагог.  У нас в городе, например, есть целая улица имени Карла Маркса. На старых табличках, времен семидесятых годов,  там так и написано «ул.Карла-Маркса». Через дефис. Без проблем. А надписи на табличках этих еще ГК КПСС согласовывал. Горком - это не прапорщик, это умы,  глыбы!  Это вожди. Кто не верит, может убедиться – от ул.Интернациональной по Карла Маркса  вниз - на всех синих табличках эта надпись так и красуется.
 Но это к слову. А мой неправильный опыт друга Валерку ни в чем не убедил.  Он тоже подсказал. Выпускник спортфака, Валерка знал названия всех мышц и расположение костей на человеческом теле и посему подсказал  нашему командиру хитрую вещь про плечевую кость, которая находится на руке и, что около шеи ее нет. И автомат на ней не носят. Около шеи находится ключица и трапециевидная мышца. На нее-то и кладется ремень. Пытаясь повторить умное слово, прапорщик запутался в буквах. Сложить правильно не смог - слово не выговорил. Взвод  хихикнул.  Валерка стал врагом номер два. 
Вот так  все и началось. Но пока комвзвода придумывал свою месть, нас с Валеркой в штаб полка определили. На сержантские должности в соответствии со званиями и специальностями. Начальниками у нас оказались подполковники. Один строевого отдела, другой спецчасти. Дали нам по авторучке и расписались мы с Валеркой в журнале за то, будем многие годы держать язык за зубами обо всем увиденном и услышанном. Потом после долгой инструкции вручили ключи от кабинетов да печати, чтобы эти кабинеты после ухода офицеров мы запирали,  сдавали под охрану. А утром, перед приходом начальников,  кабинеты открывали.
 Теперь ключи  были только у нас. Важные ключи, а потому мы с ними не таскались. Сдавали дежурному по части в специальных запертых футлярчиках. Дежурный по части за эти футлярчики собственной головой отвечал и берег их, как зеницу ока. Не приведи Господь пропадут, тогда суд и тюрьма.
Видит нас старший прапорщик а как укусить не знает. Но один раз рискнул. Было такое. Взял, да погнал  всех штабных после обеда асфальт укладывать, нарушая при этом утвержденный командиром распорядок дня, где черным по белому было прописано слово - отдых. Все возражения прапорщик лихо пресек: «Молчать! Приказ начальника – закон для подчиненного! Через пять минут построение! Раз-дись!»
Мы выругались, но пять минут даром не растратили. Успели  сообразить про сыр к носу, рывком до штаба добежать, взлететь на второй этаж. На вдохе кабинеты закрыть, на выдохе опечатать. Ключи в футлярчики сунуть, дежурному сдать. В журнале расписаться. Диск телефона покрутить,  начальнику караула сообщить, принимай этаж под охрану. Выставляй часового. Так положено, нет людей – все под охрану! Инструкция  предписывала четко – ушли, вооруженного часового на этаж. Фитилек к мине замедленного действия загорелся. Чадит потихонечку,  мы строимся.
Строем загнали в автопарк. Выдали совковые лопаты, подтолкнули к куче щебня. Крикнули: «Вперед! Ворочайте ребята. Качайте мускулы. Щебенку ровным десятисантиметровым слоем рассыпайте по двору. А потом двухтонным катком вручную укатайте ее родимую. Сдвинете, сдвинете! Это кони от такой работы дохнут,  вы справитесь. Штаб - он без вас не умрет. Не война, чай! Работайте!»
Глядя на нас, сплюнул смачно старший прапорщик Пращур на землю. Закурил. Затянулся дымком. Доволен собою. Приятно же смотреть, как наши начищенные до блеска сапоги покрываются белой пылью. Как сереет отглаженное хэбэ. Как на раскрасневшихся лицах пот струйками  катится, да сопение раздается. Приятно!
Одно его злит, никто не ропщет. Перекурить, нужду малую справить не просится. Вроде этот труд всем удовольствие. Праздник. И в этот праздник мы сначала больше часа щебень без перерыва кидали, а потом, с трудом сдвинув бетонный каток, впятером щебенку им утюжить начали. Как солдат да, без перерыва -  совсем непонятно прапорщику.  Лихо все как-то получается. Да так лихо, аж вместо задуманного старшим прапорщиком часа, мы сходу почти два часа в автопарке отпахали. На время не глядели. Только вот про горящий фитилек мы-то знали, а старший прапорщик не знал.
Поэтому прапорщик, знай себе, покуривает, под ноги сплевывает. Думает: «Выбью я из вас дух штабной! Отучу умничать! А то все нипочем. И строевой устав наизусть, ради смеха могут выучить. И на политподготовке шикануть университетскими знаниями да цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Потом мышцы человеческие обзовут,  не выговорить. А ты, с восемью классами, поди, пойми их, врут или нет. Из ума мля сошитые!»
Вот пока работают молчат, не умничают. Хорошо. Пускает старший прапорщик Пращур сизый дымок в голубое небо, пускает и не знает, - летит со всех ног помощник дежурного по части к автопарку и несет такие матюки, что лучше бы не слышать это никому. Он сам их с дежурным по части наслушался, проникся ответственностью,  теперь передать следующему торопится.
Торопится он по одной причине. Сорок минут никто в штаб полка войти не может. Сорок минут блокирован второй этаж штаба. Именно тот, где  находятся самые важные кабинеты части и командирский в том числе. Часовой там все охраняет. Сунулись после обеда подполковники да полковники в кабинеты, за свои столы, да к сейфам своим. А доступа туда нет! Не положено! Часовой в коридоре орет: «Стой стрелять буду!» С часовым не шутят. У него в автомате патроны боевые, у него приказ охранять этаж. Разговаривать с ним тоже нельзя. Старшие  офицеры устав караульной службы хорошо знают. Потому напролом они не лезут. Они умные.
Они вниз, на первый этаж к дежурному по части. «Зачем, брат, дуришь? Почему такое устроил? Откуда приказ никого в кабинеты не пускать? Смирно! Молчать, капитан! Отвечайте!» Капитан руками разводит,  на сданные ключи показывает. «Инструкция такая – закрыт этаж! Нет там никого. Все по уставу», - а устав в армии – это закон. «Звони в батарею! - приказывают капитану, - узнавай у комбата, куда наших бойцов дел? Зачем весь штаб вывел из работы?!»
Комбат наш тоже не в курсе, зачем мы в автороте щебенку ровняем. Старший прапорщик в обход него затеял. Сумничал. Сказать комбату начальникам нечего. Он мямлит ахинею в трубку. Заикается. Сопит. Слушает, как на него орут старшие по званию и по должности. Лицо комбата багровеет. Давно на него никто так не орал. У комбата  документы на звание майора готовятся к отправке. Они в штабе. Именно в том штабе, который  заперт. Готовятся подполковником, который на него сейчас орет, который, про эти документы вспоминает, и слова «поторопились с представлением» произносит. Комбату эти слова вроде серпом по …, в общем по больному месту.
Потом трубка со зловещим скрежетом опускается на рычаги. Ругань стихает. В ушах комбата остается звон.  И офицер осознает, отведенные ему пять минут на поиски выхода из ситуации резво тают. Очень резво. Комбат, срывая голос, орет, не стесняясь в выражениях, на дежурного по батарее. «Найти! Из-под земли достать! Сгною всех тварей!»
Дежурный сержант срывается с места сам, прихватывает для массы свободного дневального. Они обегают всех и вся. Выясняют у людей знающих ситуацию. Через три минуты докладывают, согласно приказу комвзвода все штабные в автороте. Уже два часа трудятся: разбросали щебенку, прикатали ее, теперь ждут горячий асфальт. Все они там на месте. Прямо,  на подбор.
 Багровое лицо комбата приобретает  еще более насыщенные краски. Кулаки сжимаются. Сквозь зубы несется: «Какая … их туда послала? На кой … они там? Что за сука пакостит ему, комбату, в батарее. Что он сам, найдя эту суку, как Герасим Муму, в пожарном пруду топить будет. До смерти!» Ну и много еще чего орет. Потом в штаб бежит бегом, чтобы доложить, да в пять минут уложиться.
Спешит комбат, спешит. Спотыкается на бегу. Едва не падает на ступеньках штаба. На лету ловит соскочившую фуражку. Руки не слушаются. Фуражка пытается ускользнуть. Но все обходится. Поймана, прибежал. На сбитом дыхании докладывает о ситуации. В ответ  слушает много лестного и витиеватого о себе. О своих подчиненных. О всей  батарее. А главное сообщают -  до конца службы ему выше капитана не прыгнуть. Командирская машина ушла за командиром. Минут пятнадцать … и все,  небо в мелкую звездочку так и будет вечно светить капитану.
У комбата начинает стучать в висках. Ему ясно, что будет, когда командир не сможет войти в свой кабинет. Когда на него часовой автомат наставит. Когда крикнет: «Стой, кто идет!». И на кого - на командира-то части. «Мама моя!» Такое не простят. Все свалят на него - объявят крайним.
 Комбат бледнеет. Хватает ртом воздух. Рука тянется к сердцу. Помощник дежурного по части несется в автопарк. К тому старшему прапорщику, который пока еще курит и пускает сизый дым в голубое небо.  То, что этот дым в будущем может привести к парниковому эффекту и глобальному потеплению на земле, старший прапорщик не задумывается, а надо бы.
 Жарко ему становится прямо с первых слов подбежавшего лейтенанта. Совсем молоденького еще неоперившегося. С болтающейся красной повязкой на руке. Год после училища. Ему еще не положено пока орать на убеленного сединой младшего по званию. Но лейтенант орет. Орет при этом по-мальчишески, тонко, визгливо. Как петушок молоденький силы пробует. Из всего этого крика в мозгу старшего прапорщика оседают лишь некоторые слова: «Штаб! Мать твою! Командир едет! Сука! Там все опечатано! Асфальт! Тебя сейчас самого под каток уроют! Всем бегом к штабу!»
Понимая, что лейтенант визжит неспроста, старший прапорщик в раздумье покорно семенит к штабу. Мы, без раздумья - мы ж солдаты, трусцой бежим сзади. Лейтенант всех подгоняет. Штаб близится. Старший прапорщик в двух словах уясняет у лейтенанта суть произошедшего. Парниковый эффект сразу усиливается, и пот с прапорщицкой шеи начинает лить  ручьем. Под мышками и на загривке рубашка обильно промокает, предательская струйка с загривка сползает к копчику. Копчик сыреет.
Прибежали. Нас встречают все большие звезды войсковой части. Нет лишь командирских. Наступает тишина. Приближаемся. Листья не шелестят. Птицы не поют. Старший прапорщик переходит на строевой шаг и чеканит, обращаясь к начальнику штаба, который сейчас здесь самый главный: «Группа бойцов такого-то взвода, батареи обеспечения прибыла к месту несения службы. Доложил командир взвода старший прапорщик Пращур».
Все офицеры сверкают чистотой и аккуратностью. Начищенные до блеска, чистотой сверкают сапоги старшего прапорщика Пращура. Небо сверкает чистотой и голубизной. Мы же стоим, ребята с мукомольного завода. Мятая форма. Чумазые, неумытые лица. Изжеванные, забрызганные, будто птичьим пометом, сапоги. Начштаба смотрит на прибывших. Хватает ртом воздух. Пытается представить нас в штабе. За столами. С секретными документами в руках, с приказами из Министерства обороны. Представляет, как мы несем эти документы к командиру в кабинет. Представляет лицо командира. Его глаза, его слова. Воздуха становится еще меньше:
- Это что?! Это кто?! - тычет, задыхаясь, полковник в нас пальцем, обращаясь к старшему прапорщику, - Кто их так! Ты, гаденыш, уделал! Ты что, из штаба свинюшник устроить захотел?! Зачем в гавне всех извозил?!  Ты?! Ты знаешь, штаб  - это лицо части! Это мое лицо! А ты мне на лицо гавном! Да!
 Молчит старший прапорщик. Сказать нечего. Да сейчас молчание - оно золото. 
- Так, ты все это устроил?– орет полковник, - отвечать!
- Никак нет! – лепечет старший прапорщик.
- Выходит я?!
- Никак нет?! – старший прапорщик вытягивается в струну.
- Тогда, кто - комбат твой долбанный?!
- Никак нет! –  старший прапорщик почти привстает на носочках.
- Блок НАТО  все подстроил?!
- Никак нет!
- Что ты заладил свое «никак нет»? Такое впечатление, один из нас двоих здесь дебил! Кто - ты?!
- Никак нет!
- Что-о-о?! Тогда я?! – изумляется полковник,  его кулаки сжимаются,  глаза выкатываются из орбит.
- Никак нет!
- А-а-а-а, хорек, опять заладил свое – «никак нет», умнее всех хочешь быть! ... - и дальше начштаба так прочувственно изъяснился, такие слова и сочетания этих слов нашел, что съежился старший прапорщик, как проколотый воздушный шарик. Росточком меньше стал. И согласился с мудрой мыслью полковника, страна требует героев, а у женщин одни дураки получаются.  Оно конечно, так точно, товарищ полковник! Хотя  женщины здесь  не причем.
- Сгною в нарядах! - это было последнее обещание полковника старшему прапорщику,  нам он рявкнул: «Штаб мухой открывайте! Потом мыться!»
Но ключи-то мы у дежурного взяли, а вот на этаж попасть не можем. Там часовой. Он нам не подчиняется - устав такой. Нужен начальник караула. Только он может снять с поста часового. Его здесь нет. Все кидаются быстрее звонить. Вызывать. Время тает. С минуты на минуту командир будет в части. Но караулка далеко. Опять ждать. И это ожидание отточенной гильотиной нависает над шеей старшего прапорщика.
Он достает сигарету. Дрожащими руками сует в рот. Сигарета ломается, падает. Старший прапорщик, злясь, растирает сигарету сапогом по выметенному асфальту. Растирает прямо у порога штаба полка. На асфальте появляется большое коричневое пятно. На Пращура опять орут. Он бросается за веником. Орут следом на комбата. Обещают заняться батареей вплотную. И майорская  звезда комбата окончательно закатывается за штаб полка. Там гаснет.
- Выберемся отсюда, дойдем до батареи, все - тебе мля кранты! – шипит комбат старшему прапорщику, - я найду, что оторвать. Я сам это по автопарку перекатывать буду! Прямо по асфальту, по горячему!
Прибегает запыхавшийся начкар. Снимает часового. У ворот части тормозит командирская машина. Ворота начинают отъезжать в сторону. Мы бросаемся к кабинетам. Срываем печати, открываем двери. Командир выходит из машины. Дежурный по части, издалека чеканя шаг и оттягивая носочек сапога, движется навстречу командиру. Тот, взяв под козырек, стоит,  ждет. Комбат, не глядя на движение дежурного, лихорадочно соображает: «Скажет тот о происшествии или нет?!» Сейчас это право дежурного. Расстояние между ним командиром сокращается.
Тишина. Пауза. У комбата в голове свое. «Если майора не дадут, теща, тварь, запилит. Деньгами на машину не поможет. Жена новые удочки выкинет. Рыбалок не будет. Последние три года, когда он тещу усиленно, сквозь зубы, называл мамой, паршивому коту под хвост. И из-за кого? Из-за прапора вонючего! Выкручусь, точно его в асфальт закатаю. Сам!» Поднимает взгляд.  Дежурный по части и командир сошлись.   
- Товарищ полковник! За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось! - дежурный по части капитан такой-то!
- Вольно! – козыряет командир и не спеша, идет к штабу. Все выдыхают облегченно. Пронесло.
  Мы же, через запасной выход скрываемся из здания. Потом в обход, через стадион, через плац, бегом к казарме мыться и чистится. Старший прапорщик, спустя минуту, мчится следом, чтобы успеть всех нас порвать на части. Растоптать прямо немедленно. Хотя бы словесно, но растоптать. В глазах его мечутся молнии. Кулаки сжаты. Кованые сапоги грохочут. Старший прапорщик вбегает в казарму. Рывком бросается к умывальной комнате. Уже открывает рот: «Мать вашу!» Но на пути у него распахнутая дверь в кабинет комбата:
- Стоять! – раздается оттуда львиный рык, - ко мне, сука! Ползком!
Ударившись, будто о бетонный столб, старший прапорщик тормозит. Останавливается.  Сворачивает к комбату. Переходит на строевой шаг. Дверь захлопывается.   
Потом месяц командир взвода нас не замечает. Еще один не замечает. Лишь сообщил однажды, мол знает все. Знает, кто тогда такое придумал. На нас с Валеркой пальцем ткнул: «Вы все это. Не прощу. Сгною». Мы затосковали. Но началось все спустя два месяца. Хитро так началось. Не понятно. Тогда снежок землю слегка припорошил, морозы первые ударили. Скользко стало, вот тут-то старший прапорщик взял да назначил Валерку физруком. Ответственным за спорт во взводе. Вроде бы штука безобидная.
Однако, теперь каждое воскресенье, словно черт из табакерки, стал старший прапорщик возникать в батарее. Стал строить всех, считать. Сбивать продуманные планы на выходной. Главное, после подсчетов выгонял взвод из казармы,  заставляя пробегать десятикилометровый кросс. Сам не командовал, поручал это Валерке. Мол, ты физрук. Это вот твоя прихоть. «Командуй: «Бегом, марш!»
По команде «Бегом…» все сгибают руки в локтях. По команде «Марш!» стартуют. А десять километров бега – это, я вам скажу, не забава. Не пряник сладкий. Их, эти километры, надо не только пробежать, но и в норматив уложиться. Здесь ведь каждый отвечает и за себя,  и за всех. Взвод - боевая единица. Прибежать на финиш должен одновременно. Расстояние между первым и последним бойцом не должно превышать пятидесяти метров. Иначе незачет. Все снова.
Старший прапорщик,   сам не бегал. Круги считал,  смотрел, не сачкует ли кто. Валерку при всех нахваливал за организацию этих кроссов. «Молодец у нас физрук! Старается!» И понемногу стал взвод Валерку ненавидеть. Злобиться на него начал. Сначала тихо,  потом уж откровенно. Хуже всего, деды стали заводиться. Понимали, ни при чем тут он, а злобу все равно надо было выплеснуть. Да и злобы этой становилось все больше. Ведь ни в декабре, ни в январе, ни одного выходного дня у нас не было.
Загрустили мы с Валеркой. «Как тут быть?» Не жаловаться же идти.  Молодец, скажут, старший прапорщик, готовит взвод к соревнованиям. Это неплохо. Это очень хорошо. Старается командир ваш, служит. Лишь взводу было хреново.  Валерке особенно. Да и соревнования полковые приближались. Там не то, что автомат и противогаз, там еще  подсумки с патронами у каждого будут. Вот где набегаемся-то.
Но план у нас с Валеркой все-таки родился. Интересный весьма. Поэтому кинулся я к одному знакомому черту из соседнего отделения. Разгильдяю из разгильдяев. Шлангу из шлангов. Но сыну крупного областного чиновника и потому никем не одергиваемого. Он всегда по желанию, в увольнения уходил,  домой на выходные ездил,  в наряды его не ставили. Батяня за это с областной продуктовой базы нужных начальников хорошими свертками отоваривал. Тогда это было немало. Да и в казарму Юрок, так паренька звали, иногда колбаски подтаскивал.
Вот к нему я и бросился: «Выручай!» Список сунул. В списке этом значились, две палки сухой колбасы, три пачки «Malboro», коробка конфет.
-  Юрок, очень надо! - попросил я, взяв себя за горло.
-  Не обожрешься?! – спросил, улыбаясь Юрка, - да и не куришь ты, вроде?
- Не, не обожрусь! – утешил я Юрку, - прапора вздуем! По полной! К пятнице надо! Сделай, а!
- Будет! – хмыкнул Юрок, - я ради этого даже в увольнение не поеду! Останусь!
Мы пожали друг другу руки, Я выдохнул. Был вторник. А потому успевали выяснить, кто и как будет обслуживать дистанцию. Кто будет отмечать пробежавших. По кустам полазили, походили по тропинкам. Все изучили. Двух дней как раз хватило. В пятницу, прямо с утра, я получил от Юрки вожделенный сверток.
Коробка конфет сразу ушла в санчасть. Докторше нашей, Инне Сергеевне – Инночке. Она улыбнулась, принимая коробку, подмигнула мне, щечку для поцелуя подставила, и трое наших самых не бегающих иноходцев слегли на обследование. На предмет наличия у них паразитов. Педикулеза по-научному. Потом первая котелка сухой колбасы перекочевала к старшему сержанту, распределяющему наряды по батарее. В обмен на нее еще четверо «не бегающих орлов» должны были заступить с субботы на воскресение в наряд по батарее. Остальное ушло контролерам на дистанции. Таким образом, из двадцати шести человек к забегу готовились девятнадцать.
Из этих девятнадцати пятеро были те самые деды. Бежать быстро, а тем более соревноваться, они не хотели. Не царское это дело. Однако на уговоры поддались. С нашептанным планом согласились. «Павлины говоришь! Эх-хе-хе!»
Потом было воскресение. Сырое да морозное. С поземкой по дороге, укатанной тягачами. Был завтрак. Построение. Приветствие комбату из восьмидесяти глоток. Команда «Направо! Шагом марш!» -  и повзводное движение на маршрут. Туда, где бегать будем.
Бойко идет батарея. Красиво шаг чеканит. Гулко. Особенно, когда со снега на асфальт вышли. А возглавляет ее наш первый взвод в урезанном составе, да старший прапорщик Пращур семенящий сбоку. У него на правом боку кобура болтается, в которой пистолетик спрятался. Бьет этот пистолетик по боку комвзвода, идти мешает. Оружие свое старший прапорщик первый раз за восемь месяцев взял в руки. Подержал. Потрогал. В кобуру хрустящую запихал. Привыкнуть ходить с оружием не успел.
Дошли мы лихо. Подсогрелись. Взбодрились. Лишь старший прапорщик пришел к старту с натертым правым боком и недовольным лицом. Крикнул нам:
-Раз-дись! Передохнуть всем, оправиться!
 Да к таким же прапорщикам, как он  двинулся. В прапорщицкую кучку. В офицерскую ему не положено по званию. Господа офицеры, они сами по себе. А уж командный состав - тот вообще отдельно стоит. Там особый статус. Там, около больших командиров, только «кепик» из мелкозвездных трется. Он капитан, начальник по физподготовке сегодня может быть рядом с командиром. Он важничает. Курит длинную сигарету. Руки у него в кожаных перчатках.   
Кепиком же его величают за рост в 156 сантиметров, высокие неуставные каблуки на ботинках и любовь к длинным сигаретам. Имя его - Илья Мордухович Митницкий - легко вводит в заблуждение любых специалистов по национальным и межрасовым проблемам. Они от этого сочетания теряются. Потому Илья Мордухович по документам естественно русский, по бабушке еврей, а в случае войны с агрессорами он может, согласно фамилии,  к полякам перебежать. Он прямо с рождения хитрозадый такой.
Нас с Валеркой кепик  знает в лицо. Мы - его опора в спорте. Его победы. Еще он знает, что мы штабные. Потому вежливо кивает нам в ответ на приветствие, видя наше приближение, но от командира не отходит. Мы тогда сворачиваем к своим начальникам, чтобы им доложиться,  прибыли на соревнования и не сачкуем.  Те смеются. Нас подначивают. «Неужели и штабные крысы  по снегу скакать будут?» Мы молчим в ответ. Над собой похихикиваем. Но не комментируем, что наши начальники тоже штабисты. «Это  не с прапорщиком шутковать. Тут такое не пройдет. Эти в миг научат Родину любить». 
Да и цель у нас другая. Нам бы одно, чтобы на этот хохот кепик отвлекся. Да от командира отклеился. Парой фраз с ним перекинуться.  Кепик же хохот услышал,  и искрутился весь. «О чем это они там? Какое такое веселье? Не над ним ли подсмеиваются?» Командиру в глазки снизу заглянул, пролепетал заискивающе: «Я на секундочку, гляну, что там за смех такой!» И к нам сразу, нырь.
Подбежал. На цыпочки привстал. Дотянулся. Меня и Валерку по плечам похлопал. Начальнику штаба сообщил, смотрите, мы его орлята. Вырастил вот. Сам гордо плечи расправил и на орла-отца стал похожим. Начштаба в ответ хмыкнул. Посмотрел на кепика сверху вниз. Сверкнул россыпью больших звезд на погонах. Каракулевую папаху на нос сдвинул и уточнил – не из своих ли  орлиных яиц  кепик нас высидел? Всем стало еще веселее.
Пока народ веселился, Валерка строго по уставу вскинул руку к головному убору и отчеканил: «Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу капитану!» Начштаба еще раз хмыкнул и разрешил. Все с любопытством посмотрели на Валерку. Лишь командир с адъютантом не отвлеклись. В сторонке стоят на пару – издалека контролируют соревнования. Валерка же интересуется у кепика, должен ли на соревнованиях командир взвода бежать вместе со своим взводом? Так сказать, личным примером воодушевлять бойцов?
Кепик от такого вопроса сразу съежился. Напрягся. Глазенки у него забегали, засуетились, с ответом бы не ошибиться. «Чего это от него хотят? Куда затягивают?» Еще тут старшие офицеры смотрят. Тоже ответа ждут. Вот ляпни сейчас кепик «нет!», так начштаба голову открутит – потому как положено бегать! Скажи «да!», так не помнит кепик, кто у нас взводный. Ни звания, ни фамилии не помнит. «Вдруг из своих кто? Вдруг тоже капитан?» Так ведь не жить потом. Свои же и сожрут. «Ну, кто, кроме молодых лейтенантов со взводом бегает, никто!»
Однако кепика не зря зовут - Илья Мордухович - и национальность бабушки подсказывает, надо  ответить вопросом на вопрос:
- А кто у вас командир взвода?
- Старший прапорщик!  - бойко отвечает Валерка, прекрасно понимая, что перепуганный кепик  не фамилию у него сейчас спрашивает.
-  А-а-а! Прапорщик?!  - и кепик раздувается, набрав в легкие воздух. Топает ножками. Кричит: «Все  прапорщики обязаны бегать! Это же устав! Знать такие вещи надо, сержант!» И, обращаясь к начальнику штаба, кепик говорит, он лично проконтролирует забег нашего взвода. Полковник кивает ему, мол, давай, контролируй.  Потом, глянув с хитринкой на нас, интересуется, а мы-то пробежим, с каким результатом. На троечку сумеем?
Мы ему в ответ, с Валеркой хором, готовы  на «отлично» пробежать. Смеется полковник: «Вас-то я знаю. Вы разрядники. Вот взвод-то сможет?
- Сможет! – гарантируем мы.
- Ну, ну! - улыбается начштаба - приду, гляну!
И отворачивается от нас, считая разговор исчерпанным. Мы с Валеркой тикаем к своим. Все у нас  по плану. Ждем полчаса своей очереди. Взвод выходит на старт. Комвзвода ехидно смотрит на нас: «Готовы ли соколы снег помесить, да холодный воздух поглотать? Да десять километров на свои сапоги намотать? Да корчиться потом в снегу от коликов в животе, когда все это закончится?» А мы готовы! «Мы, - говорит Валерка, - готовы на «отлично» пробежать!» Смеется старший прапорщик: «Герои, мать вашу, долбанные!»
- На старт! – раздается команда.
- Внимание! –  мы сгибаем руки в локтях. Вдыхаем воздух. Опускаем головы.
- Отставить! – вдруг гремит еще громче новый приказ.
В стартовом створе возникает какая-то паника. Страх на лицах - откуда-то начштаба появился. Принесла нелегкая. Не было же его! Рядом с ним еще кепик семенит. Старший лейтенант, который на старте за главного, чеканя шаг,  бросается с докладом. Наш комвзвода бросается к нам в строй. Мол, всегда он здесь был. И никак по-иному не могло быть. Полковник доклад прерывает, смотрит:
- Что за взвод на старте? – вопрошает. Старший прапорщик, хрипя да в словах путаясь, докладывает ему, откуда мы, замирает с рукой под козырек.
- Лопату опусти! – бросает ему начальник штаба, - какой результат покажите?
- В норматив уложимся, товарищ полковник! – угодливо прогнувшись, сообщает старший прапорщик.
- В какой норматив? – не унимается полковник, - их много, на «два» это тоже норматив! Так, как?
Комвзвода оглядывает нас и моментально прикидывает: трое в санчасти, четверо в наряде – все дохляки остались дома. Здесь в основном спортсмены, да деды ленивые. Этих, если пугнуть дембелем, побегут. Есть шанс отличиться. Да глянь, как ловко-то с санчастью и нарядами получилось-то. Прямо подфартило. «Во, карта поперла!» Старший прапорщик выдыхает плоды мгновенных раздумий: « На «отлично» они пробегут!» Делая ударение на слове «они». 
- Значит вы со взводом на «отлично» пробежите! Ну, ну! – уточняет громовым голосом полковник, делая ударение на слове «вы». И обращаясь к старшему лейтенанту, приказывает, - Запускай!
- На старт! – раздается опять команда. Взвод снова бросается к старту, а командир взвода в сторону.
- Внимание! –  мы сгибаем руки в локтях. Вдыхаем воздух. Опускаем головы.
- Отставить! – взрывом бомбы гремит голос начштаба, - в чем дело, товарищ старший прапорщик? Почему в стороне? А ну, занять место на старте! Бегом! – рявкает он.
- Марш! – вторит ему глотка старшего лейтенанта, - время пошло!
И только снег захрустел под сапогами коваными. Да автоматы металлом лязгнули. «Пошла, родимая! Давай, давай!»
За первые пятьсот метров дистанции наш комвзвода едва-едва и сообразил, что  он теперь с нами  на дистанции, что тоже бежит. Пока еще быстро бежит. Хотя от взвода все равно отстает. Первые пятеро не оглядываясь за поворот уходят, в лесочке еловом скрываются. Да и остальные несутся наметом, пар к небу клубами валит. Командир, за взводом не поспевает. А успевать надо. Устав так велит. Пятьдесят метров от первого до последнего,  не больше.
Пока старший прапорщик приходит в себя, те наши первые пятеро, что в лесочке скрылись, еще прибавили темпа. Поболее оторвались, да на незаметную тропиночку, совсем узенькую, с трассы раз-з, свернули и исчезли. Как их и не было. Вот так дедов наших не стало. Им предстояло минут двадцать гулять по лесу, сосновым воздухом дышать, к финишному спурту готовиться. Потом в нужный момент из кустиков выскочить, чтобы взвод, боевой единицей, назад в полном комплекте прибыл. А контролеры, жуя бутерброды с колбасой, их куда надо в бумаги вписали.
На дистанции осталось четырнадцать бойцов и командир боевой. Хотя усталый, но живой! Однако старшему прапорщику уже не кажется замечательным и удачным, что дохляков нет. Они по зарез нужны ему. Нужны, как воздух, которого стало не хватать легким старшего прапорщика. Будь они здесь, они бы взвод, якорями тормозили. А так, так он понимал, в этом темпе ему не добежать.  Им же самим натренированные солдаты будут лишь увеличивать разрыв. Прибегут с отличным временем. Прибегут всем взводом. Результат этот зафиксируют. Зафиксируют и то, что командир не смог прибыть вовремя. Отстал. Нет его. Взвод есть, а командира нет. Между первым и последним должно быть не более пятидесяти метров. В военное время за это трибунал и расстрел. Сейчас, конечно, жизнь вне опасности, но все равно это будет позор. Вся часть с хохота умрет, как он свой взвод на дистанции потерял. На политподготовке в пример будут приводить. Год бегать заставят. Со взвода снимут. Если повезет, переведут в техчасть, в моторах рыться. Не повезет - отправят на свинарник. И это на пятом-то десятке лет.
Разум ему подсказал, надо нажать. Обязательно нажать. Зубы стиснуть, но прибавить. Вялая печень и почки, уставшие выводить этиловый спирт из кровеносной системы старшего прапорщика, на это резко возражают. Да так, что в правом боку кольнуло, словно раскаленной иглой ширнули. Сразу отдало огнем в поясницу. Вдобавок к этому кобура с пистолетом переехала на живот и ударила в паховую область. Получилось больно. В глазах потемнело. Бежать стало невозможно. Воздух исчез. Ноги подломились. И старший прапорщик остановился. Глянул вперед - в двадцати метрах от него из снега торчала табличка «2 км».
Ветер стих. Стих резко и внезапно. Проглянуло февральское солнце. Яркое такое и ласковое, о близкой весне напоминающее. Заискрились снеговые шапки на соснах. Вспыхнули золотом желтоватые стволы. Синицы начали пересвистываться. Лес стал празднично пробуждаться. Расправился, постройнел, подтянулся. Только старый сохатый, прислонившись плечом к березе, смотрел на этот праздник жизни мутным взором. Сегодня его загнали в рыхлый снег.  Стая  волков окружила. Разлеглись по кругу. Стерегут. Лось покачивал головой. Сплевывал тягучую слюну и пену,  с хрипом втягивал морозный воздух. Лоснящиеся, потные бока шумно вздымались. Он понимал, ему уже не уйти. И  эта пробуждающаяся жизнь,  ничем  не могла его обрадовать. Знал - завтра не наступит. Свет в его усталых глазах медленно угасал.
Почему подломленные ноги старшего прапорщика не коснулись снега, когда  рухнул, он не понял, голова не думала. Он ничего не смог возразить, и когда его подхватили чьи-то руки, толкнули в чащу леса,  понесли там какими-то неведомыми путями вдаль. Ловил жадно воздух, давился кашлем. Потом ему дали воды из фляжки. Поправили кобуру. Нахлобучили соскочившую шапку. Прапорщик мутными глазами обвел бойцов, лиц не разглядел. Мешали радужные круги. Не смог  поблагодарить их. Но жизнь, получившая передышку, уцепилась за эту помощь. Запульсировала в висках поровнее, поспокойнее. Хрип понемногу стал пропадать. Потом его справа и слева схватили за ремень, толкнули вперед. Опять на дистанцию.
Впереди, в двадцати метрах, бежал его взвод.  Следом бежал и он. Вернее его тащили пристяжные. «Зря вы меня тащите!» - мелькнуло у старшего прапорщика в голове: «Не бегун я!  Не осилю! Еще много!». Но слова, которые собирались произнести пересохшие губы, не получились. Ельник кончился. Промелькнула отметка «9км»,  началось поле. А там, за полем, в полукилометре, был  финиш. Флаги разноцветные трепетали, люди шумели. Слышались крики: «Поднажми!» Он не поверил своим глазам – дистанция кончалась. Так не могло, не должно было быть. Но так было.
Он поднажал. Поднажал, не думая ни о чем, ничего не видя и не слыша, поднажал из самых последних сил. Выложился. Сумел. Добежал. Переставил еще два раза ноги после финиша и рухнул навзничь, когда его отпустили державшие руки. Рухнул прямо в снег. Лицом вниз. Там в снегу хрипел, корчился. Терял сознание. Он не услышал, что объявленный результат у взвода на «отлично!». Ему было не до этого. Он не смог подняться и отрапортовать начальнику штаба об итогах. Не видел, как тот махнул на него рукой и отвернулся. Старший прапорщик глотал высохшим ртом колючий сухой снег, ничего не понимая. Ему было плевать на то, что он валяется в снегу. Плевать на то, что о нем сейчас думают. Внутри жгло. Все выворачивалось наружу. Душил кашель. Слюна изо рта стекала на воротник шинели. Застывала на морозе. Липла к губам. В глазах переплетались яркие, яркие радужные кольца. 
Через десять минут, когда он смог сесть, ему протянули фляжку с водой. Старший прапорщик лишь слегка смочил потрескавшиеся губы. Откашлялся. Глянул на взвод, стоявший рядом, на лица бойцов, кое-как улыбнулся, потом зашелся опять сухим кашлем, вытер рукавом рот и прошептал: «Все, хорош! Мир, мужики!»
       Мы согласились.