Он был большой оригинал...

Он был большой оригинал. Никто не ведал, чем он занимался до сорока лет и на чем нажил свое состояние, но однажды он перебрался сюда, приобрел пустующую землю и выстроил дом по собственному проекту: на первом этаже располагались пять комнат прислуги и кухня; ниже находились изобилующий винными бочками погреб да сухой, просторный и пустой подвал; второй этаж составляли закрытая на ключ вне зависимости от того, был он внутри или нет, спальня хозяина, гостиная со стеклянной дверью на балкон, ванная, бильярдная, где по одну сторону выходящего на небольшой густо засаженный парк с ровно постриженным газоном окна стоял столик с ящичком первосортных сигар, а по другую сверкающим черным мрамором глыбился одолевающий Критского быка Геракл, и еще три спальни; этажом выше размещались его кабинет и библиотека-лабиринт с всегда опущенными не пропускавшими свет шторами – там между высоких книжных шкафов под яркой лампой стояло мягкое кресло; на крыше была предусмотрена площадка, куда он поднимался по вечерам полюбоваться Луной и звездами в свою старую подзорную трубу.

Дни с понедельника по четверг провожал он одинаково: выходил из спальни в семь часов утра, запирал ее, делал гимнастику, принимал холодный душ, пролистывал свежие газеты за утренним кофе в гостиной, дружески беседуя со стариком-дворецким, после чего удалялся в кабинет – горничная как раз заканчивала уборку там – и занимался до одиннадцати; затем, поговорив немного с конюхом и облачившись в костюм для верховой прогулки, совершал оную по тропинкам окрестного леса – у него была пара красивых клепперов белой масти; возвращался к половине первого, завтракал, играл на бильярде и вновь затворялся в кабинете; в четыре часа дня переходил в библиотеку, где читал среди подступавшей из-под шкафов мрачно-сизой темноты; обедал в восемь вечера и, погуляв в парке, дав садовнику несколько указаний и в одиночестве поиграв в крокет, направлялся смотреть на звезды; в одиннадцать выкуривал вечернюю сигару в гостиной и уходил в спальню, а утром в семь часов переступал ее порог.

Пятницы он целый день проводил в библиотеке.

По субботам он давал обед для соседей – людей своего круга – из раза в раз собирая их всех.

По воскресеньям он уезжал в восемь утра, а у ворот усадьбы неизменно оказывался к девяти вечера; легко ужинал, с час читал, глядел на полуночное небо и далее поступал по своему обычному порядку.

Никто из близких родственников и друзей не навещал его и не нарушал размеренности и покоя его жизни.

У одного из его соседей была дочь – очаровательная и невинная. Они отпраздновали свадьбу по прошествии трех лет с его появления здесь. Они вдвоем читали в сумраке библиотеки, уезжали по воскресеньям, катались на смирных клепперах и играли на бильярде; лишь ночное небо она не любила и говорила, что ей страшно смотреть на кажущуюся близость звезд друг другу, на деле являющуюся безмерной далью, и он в привычный час одиноко поднимался на свою площадку. Они давали обед два раза в неделю, и он говорил гостям, что обрел, наконец, свое счастье.

С некоторых пор, когда они уже год жили вместе, она начала время от времени жаловаться на головную боль перед конной прогулкой – он вздыхал, целовал ее и ехал один.

Как-то раз он вернулся раньше обыкновенного из-за того, что его конь поранил ногу; отчего-то позабыто неподвластно обрывалось сердце, пока он шел по лестнице и неровным быстрым шагом приближался к двери в спальню; открыв замок, он обнаружил свою супругу исходящую истомой под их новым молодым слугой, братом ее горничной; животным ужасом исказилось лицо прелюбодея, и, гонимый безумным страхом, он вскочил на подоконник, сорвался вниз и остался лежать в клумбе цветов нелепой запятой со сломанной шеей; она испуганно взглянула на своего супруга глазами, бессчетное число раз покрытыми его поцелуями, и он, замахнувшись на нее тяжелым канделябром, вдруг отбросил его и выбежал вон.

Вечером он исчез навсегда. С ним пропала лишь подзорная труба.